Текст книги "Район деревни Старокопытовки"

Феликс Кривин
Район деревни Старокопытовки

Это было осенью 1941-го года. Фашисты захватили деревню Старокопытовку, а Миша Коркин, простой советский школьник, закончивший пятый класс с одними пятерками, подался в партизаны, в старокопытовские леса.

Найти партизан было не просто – если б их найти было просто, фашисты бы их нашли. Поэтому Миша Коркин на первых порах решил действовать в одиночку. Он пустил под откос эшелон, поджег склад горючего и только тогда встретил первого партизана.

Партизан был старик, кряжистый и приземистый, в белом маскхалате, хотя до зимы было еще далеко. Видно, летнего маскхалата у старика не было, а ходить совсем без маскхалата было небезопасно. Без маскхалата солдат не солдат, а мишень.

– Сократ, – назвался старик. Видно, это была партизанская кличка.

– Миша, – представился Миша.

– Странное имя. Никогда не слыхал. Ты, наверно, нездешний?

– Нездешний. Я к бабушке приехал, а тут война. Вот я и подался в лес, к партизанам.

– К партизанам? Никогда не слыхал.

«Конспирируется, – сообразил Миша. – Сам партизан, а прикидывается, будто ничего не слышал о партизанах».

– Я тоже не слышал… – сказал Миша, чтоб старик не подумал, что имеет дело с каким-нибудь болтуном. Известно, болтун – находка для шпиона.

Оба помолчали – в целях конспирации.

Первым заговорил Сократ.

– Обстановка тяжелая, – сказал он. – К Старокопытовке стянуты основные силы противника, а нас с тобой только двое.

– Воюют не числом, а умением, – напомнил Миша Сократу суворовские слова.

– Оно, конечно, – кивнул тот в ответ. – Но дело в том, что и умения маловато. В военной специальности я, как говорится, знаю только то, что ничего не знаю.

«Под настоящего Сократа работает, – подумал Миша. – Тот тоже знал, что ничего не знает, а на самом деле…»

– Я понимаю, почему вы так говорите, – подмигнул Миша старому партизану. – Этого требует воинский устав. Вдруг поймают, начнут пытать, а ты: «Знаю только то, что ничего не знаю». Или среди своих встретишь замаскированного врага. Чем языком болтать, – «знаю то, что ничего не знаю».

– Чем язык короче, тем жизнь длинней, – сказал старик старую истину. Умный оказался старик. Может, его за ум Сократом прозвали.

Он поправил на себе свое белое одеяние, чтоб выглядеть поприличней. Но какое тут приличие! Умный человек, а как будто из сумасшедшего дома сбежал. Нет, маскхалат нужно носить по сезону.

– Что же нам – самостоятельно действовать или пробиваться к своим?

Пробиваться к своим старик решительно отказался. Видно, его оставили здесь с заданием, он должен был действовать в тылу врага.

Миша его успокоил:

– Я думал, не через линию фронта, а здесь, в тылу. Пробиваться к партизанам, идти на соединение.

– К партизанам согласен. Но не к своим. Идти к своим категорически отказываюсь.

«А разве партизаны – не свои?» – хотел спросить Миша, но не спросил. Кто ж у этого старика свои, если ему партизаны чужие?

Вот тебе и Старокопытовские леса. Тут и вправду не знаешь, с кем встретишься.

Миша решил не терять бдительности. Бдительность такое дело: раз потеряешь, потом свищи.

У старика оказалась вырытая землянка.

– Это еще с Троянской войны, – объяснил он, принимая Мишу за дурачка-двоечника.

Он не знал, что у Миши по истории одни пятерки. На каждом уроке пятерка, а то и не одна. Иногда за урок две-три пятерки.

Как бы Миша не знал про Троянскую войну? Он знал, что она была совсем в другом месте, да и так давно, что любую землянку за это время засыпало бы. Но он сделал вид, что знает только то, что ничего не знает. Вдруг враг подслушивает, вдруг он послан специально, чтобы разведать о Троянской войне?

Хотя не исключено, что старый партизан шутит. Может, он просто любит историю. Оттого и Сократом назвался, и приплел ни к селу ни к городу Троянскую войну.

Скорей всего так и было, но бдительности терять не следовало. Этот белый балахон тоже наталкивает на размышления: халат не халат, а что-то совсем непонятное. Ни врачи, ни десантники таких халатов не носят.

В их отряде старик, конечно, стал командиром. А Миша стал его заместителем. Комиссаром и начальником штаба. А главное – начальником разведки, вот о какой должности Миша всю жизнь мечтал.

Впрочем, старый Сократ не очень командовал. Он больше любил поговорить. Задавал вопросы и наталкивал на верный ответ. Если б на уроках так спрашивали, было бы легко заниматься.

Землянка их напоминала землянку не военных, а мирных лет. Кладовка была битком набита продуктами, в печи весело потрескивали дрова, и варились всякие вкусные вещи, а боевой командир спрашивал у своего боевого комиссара:

– А скажи, Миша: воевать – это хорошо?

– Хорошо! – отвечал Миша. Ему очень хотелось воевать.

– Значит, фашисты хорошо делают, что воюют с нами?

С этим Миша, конечно, не соглашался. Фашисты на нас напали, а мы защищаемся. Мы ведем справедливую войну. А они – несправедливую.

Командир разливал по тарелкам суп, нарезал хлеб и говорил, приступая к обеду:

– Значит, нападать – это плохо? Что ж ты так на еду напал?

Миша ел так, что за ушами хрустело.

– На еду – это хорошо!

– Почему хорошо?

– Потому что голодный.

– Значит, голодным быть хорошо?

И чего он все расспрашивает? – думал Миша. – Как шпион какой-нибудь.

И Миша сам переходил в наступление:

– А в нижнем белье разгуливать – это хорошо? Как будто вы из какой-нибудь больницы сбежали.

– Это не белье, это такая одежда. А сбежал я действительно. Хотя никуда не бегал. Шагу не сделал. Но – сбежал. Меня, между прочим, уже принимали за сумасшедшего. Как скажу, что я Сократ, так сразу и говорят: сумасшедший.

– Подумаешь! У нас собаку зовут Сократ. И ничего. Нормальная собака.

Так они мирно обедали, хотя вокруг было военное время. Потом Миша, как начальник штаба, предлагал разработать план операции, но командир с этим не спешил.

– Ну куда ты торопишься? Поел – отдохни. Только не спеши, это после обеда самое вредное.

Миша с тоской вспоминал, как он пускал под откос эшелоны, как поджигал склады с горючим, сколько бы он еще мог сделать, если б не встретил этого сумасшедшего старика. Устроился тут в лесу, как в мирное время на курорте.

А может, он специально заброшен в лес, чтобы тормозить партизанское движение? Чтобы не давать настоящим партизанам вести против оккупантов освободительную борьбу?

Но лицо у него честное, хорошее лицо. Если б не этот дурацкий балахон, выглядел бы вполне умным человеком.

И еще кличка эта – Сократ. Разве это имя для народного мстителя? Спартак – другое дело. Вождь восставших рабов. Или, допустим, Степан Разин.

Партизанский отряд Степана Разина идет на соединение с отрядом Чапаева. Тут немцы сразу побегут, от одной этой вести.

– Досидимся мы здесь, пока начнут лес прочесывать, – говорил Миша, выражая мнение штаба, который он возглавлял.

– А пускай прочесывают. Мы будем через болота уходить.

– Что ж, они нас не догонят через болота?

– Не успеют. Там, на болоте, трава цикута растет. Только примут ее – и все, поминай как звали.

– А чего они вдруг ее примут?

– Ты думаешь, можно не принимать? – Сократ посмотрел на Мишу очень серьезно.

– Странно вы рассуждаете. С какой стати враг будет делать то, что хочется нам? И вообще: воюют не травой, а оружием.

– Это верно, – сказал Сократ в раздумье. – Значит, ты считаешь – не принимать?

– Да плюньте вы на эту траву! Нашли время заниматься ботаникой. Сейчас только две науки заслуживают внимания: история и военное дело.

Они гуляли по Старокопытовским лесам, – верней, Сократ гулял, а Миша осматривал местность. Иногда он влезал на дерево, откуда деревня Старокопытовка была вся как на ладони. Она была зеленая от немецких войск, от их танков, бронемашин и прочей техники. Жителей видно не было: то ли они попрятались, то ли все ушли в партизаны.

– Надо нам добывать оружие, – говорил комиссар старому командиру.

– А оружие – это добро или зло?

– Если оно у врага – зло, конечно. Ну, а если у нас, – добро.

– Значит, ты хочешь из зла сделать добро? Но так не бывает. Из добра можно сделать зло, если его слишком много, но так, чтобы зло превратить в добро, этого я не слыхал.

– А почему ты говоришь, что фашисты – звери? Разве так бывает? Может быть, они просто люди, оказавшиеся на месте зверей? Самое страшное, когда человек не на своем месте. Помню, я однажды пошел в театр. Ну, где и когда – уточнять не будем. Давно это было и не здесь. Купил я билет, захожу в зал, а там людей битком, все места заняты. Как зашумели на меня все: кто он такой, откуда взялся? Я им говорю: у меня, мол, билет. Тут они совсем рассвирепели. Это, мол, еще нужно посмотреть, что за билет, на какой спектакль да из какого театра. В общем, вытолкали меня из зала, даже не стали смотреть на билет. А почему? Как ты думаешь, почему? Потому что все они там были безбилетчики, все занимали чужие места. Потому и смотрели зверем на каждого человека: а вдруг он предъявит на их место билет? Вот так посредственность зверем смотрит на талант, потому что он претендует на свое законное место. И она готова, чтоб обрушился мир, лишь бы удержать это чужое место… Так бурьян глушит вокруг себя культурные растения, чтоб утвердиться на месте, которое по праву ему не принадлежит.

Что-то он больно много говорил, этот Сократ. Сам занял место партизана, а воевать и не собирается. А если ты воевать не хочешь, какой же из тебя партизан?

– Надо действовать, – говорил Миша.

– Будем действовать, – отвечал Сократ. – Есть у меня секретное оружие. Такое оружие, что ни одного фашиста не останется и в помине.

Врал, конечно. Разве бывает такое оружие? Если это бомба, которая уничтожит всех врагов, так она уничтожит не только врагов. Бомба не будет спрашивать, фашист или не фашист, она не станет проверять документы.

Да и нет у него никакой бомбы. Просто не хочет воевать. Но зачем тогда ходить по лесам, строить из себя партизана? Сидел бы у себя дома на печке и чужого места не занимал. Сам же говорит – хуже нет как занимать чужое место.

Так раздумывал Миша, слушая беседы Сократа.

Долго он их слушал. И наконец не выдержал.

Однажды темной ночью, когда командир крепко спал, Миша поднял по тревоге отряд и повел его в деревню Старокопытовку.

Деревня тоже крепко спала. Не спали только вооруженные до зубов часовые. Это было очень кстати, что они были вооружены. Их стоило только разоружить – чтобы самому вооружиться.

Первого часового Миша снял ударом полена по голове, остальных – с применением оружия. Того самого, которое было злом, но теперь, попав в Мишины руки, стало добром.

Так, по дороге снимая часовых, Миша приблизился к немецкой комендатуре. Она расположилась в здании клуба, куда Миша бегал смотреть кино, когда приезжал в гости к бабушке.

Забросать клуб гранатами было делом одной секунды, но Миша медлил. Кончится война, подрастут дети, которые сейчас еще маленькие, и куда они будут бегать в кино?

Не хотелось оставлять деревню без клуба. Но война есть война. Клуб можно новый построить, только бы оккупантов выгнать с родной земли.

И Миша бросил в окно связку гранат, отобранных у фашистов. И еще в одно окно связку гранат.

И, отстреливаясь, начал отходить к лесу.

Огородами.

Но по дороге попался сад.

Это был сад Лысого, у которого они до войны трясли груши. Конечно, Лысый стал сейчас полицаем. Или даже старостой. Он и тогда, до войны, был злющий, как черт. Можно было бы и ему бросить в окно связочку, но было жаль семью Лысого. Не должна семья страдать из-за одного предателя и негодяя.

И все же припугнуть его стоило. Миша решительно шагнул к окну, но в это время кто-то схватил его за ухо.

Миша узнал знакомую руку.

Да, это был Лысый, он всегда незаметно подкрадывался.

Но на этот раз он просчитался. Миша наставил на него автомат, и Лысый заскулил, запросил пощады.

– Признавайся, – сказал Миша, – на немцев работаешь?

– Работаю, – признался Лысый. – Людей не хватает, все люди в партизаны ушли. Кому-то ж надо и на немцев работать.

– Кем работаешь? Старостой или полицаем?

– И старостой, и полицаем. По совместительству. Я ж говорю: людей не хватает. У партизан хватает, а у нас нет. Хотя материально мы лучше обеспечены.

Они обеспечены! Вот негодяй!

– Ладно, отложим разговор до прихода наших. А пока предупреждаю: за уши никого не таскать. Узнаю, что притесняешь жителей, плохо будет. Не уточняю – кому.

– Я понимаю, понимаю! – закивал Лысый. – А теперь сюда, пожалуйста! – он распахнул перед Мишей калитку.

Миша сделал шаг и тут же оказался на земле. Это Лысый ему дал подножку, навалился на него и заломил руки за спину.

Утром Мишу вели на казнь. У него на груди была табличка с надписью: «Партизан», – и он, конечно, был партизан, раз фашисты это сами признали.

Всю ночь его пытали, но он ничего не сказал. Фашисты выбились из сил, и их пришлось отливать водой, чтоб они могли продолжать работу.

Отливал их Лысый. Мишу ему не пришлось отливать, потому что Миша и без того хорошо держался.

Как говорил Сократ, сила не существует сама по себе, она всегда в союзе с добром или злом, причем добро у нее в числителе, а зло – в знаменателе. Чем больше добра, тем больше силы, чем больше зла, тем меньше силы. Поэтому справедливость всегда сильнее несправедливости.

Так говорил Сократ. Возможно, он потому и не спешил воевать, что понимал: справедливость и без него восторжествует.

К месту казни была стянута вся живая сила и техника – так силен был страх гитлеровцев перед единственным партизаном. Мирные жители, которых насильно пригнали к месту казни, изо всех сил крепились, чтобы не плакать. Возле виселицы была прибита табличка: «За слезы – расстрел». К Мише это не имело отношения, но он все равно не плакал.

Он не дрогнул, когда ему накинули на шею петлю. Он только посмотрел вдаль…

И увидел старика в белом балахоне.

Старый Сократ стремительно приближался к месту казни, и при виде его палач стал хохотать и никак не мог попасть сапогом по табуретке.

И другие фашисты захохотали – до того у Сократа был нелепый вид. Это позволило ему пройти мимо охраны и подняться на эшафот. Одной рукой он взял Мишу за руку, а другую поднял, требуя внимания.

– Ахтунг! Ахтунг! – сказал он по-немецки, чтоб долго не объяснять. – Сейчас вы все исчезнете. Я долго терпел этот сон, но больше я терпеть не намерен. Сейчас я проснусь – и вы исчезнете. Потому что все вы мне снитесь, господа!

– Ну, это мы еще поглядим, – сказал немецкий обер-лейтенант и приказал Лысому: – Живо еще одну веревку и еще одну табуретку.

– Не трудитесь, – сказал Сократ. – С веревкой или без веревки, все равно вы исчезнете. Я уснул, чтобы попасть в хорошее время, а попал черт знает куда. И этого терпеть не намерен.

– Глупости, – сказал обер-лейтенант. – Не может быть, чтобы весь наш вермахт, весь наш фатерлянд снился какому-то бродяге… Что, у нас уже сниться некому?

– У вас – некому. Потому что все вы мне снитесь. Мне, а не кому-то другому.

Он говорил до того убедительно, что некоторые начали сомневаться. А что, если он проснется и мы – тю-тю? Сон – это до того загадочное явление, что никогда не знаешь, кому ты снишься в данный момент.

– Дайте ему снотворное, – приказал обер-лейтенант. – А уже потом накинем петлю на шею.

– Крепись, Миша! – шепнул командир своему комиссару. – Я специально взял тебя за руку, чтобы ты не исчез.

Страх охватил оккупационную армию. Солдаты, презиравшие смерть, вдруг стали относиться к ней с уважением. Они повалились на колени и заныли:

– Не просыпайся, фройнд! Гитлер капут! Миру мир, война войне!

Но Сократ не переменил решения.

– Прощайте, – сказал он, – надеюсь, мы больше не встретимся.

И сразу все куда-то исчезли. Остались только Сократ и Миша, которого он держал за руку.

Они сидели на опушке леса, похожего на старокопытовский, а внизу, у их ног, лежал город. То ли Новгород в прошлом, то ли Старокопытовка в будущем.

– Кажется, я не совсем проснулся, – сказал командир отряда. – Я проснулся из сна в сон. Из одного сна в другой. Ну что ж, поглядим, что нам здесь покажут.

Они сидели и глядели. Как в театре с верхнего яруса.

– Извини, – сказал Сократ, – не предупредил тебя, что ты мне снишься. Ты-то думал, что на самом деле живешь… Так многие думают… А это все я. Взял, уснул – и сразу все ожили.

– Я не ожил, – сказал Миша, – я уже двенадцать лет живу.

– Это кажется. Когда ты снишься, всегда кажется, что живешь. Лучше, конечно, присниться умному человеку. Это интересней, чем какому-нибудь дураку.

– Ну, вы-то человек умный. Сократ. А я думал, это партизанская кличка.

– Вот видишь, ты думал. Не живешь, а думаешь. А другие не думают, хотя и живут.

– Не представляю себе, как это я не живу. Мне казалось, что это вы не живете. Давно не живете. Потому что жили вы еще до нашей эры, не помню, в каком году.

Сократ улыбнулся сочувственно:

– Не знаю, про какую эру ты говоришь, но наша эра пока продолжается. Хотя я в ней уже почти не живу. Невозможно мне стало в ней жить, совсем невозможно.

Он замолчал и долго смотрел на город, лежащий внизу.

– А ты думал, я струсил, не хочу воевать? Ну какой мне смысл воевать, если вы мне все снитесь?

– Может, вам и Гитлер приснился, и вся мировая война?

– Приснились, – вздохнул Сократ, словно извиняясь. – Было б тебе легче, если б ты приснился какому-нибудь дураку. У дурака на уме одни развлечения. Вот и развлекался бы с ним вместе. Но для себя я бы этого не хотел. Сниться дураку – пустое занятие. Лучше с умным потерять, чем с дураком найти. Хотя умным такое снится… То кому-то рубят голову, то на костре сжигают. Ты слыхал про такое?

– Слыхал.

– Наверно, я тебе сон рассказывал. У меня такая привычка: человек мне снится, а я ему другой сон рассказываю. Наверно, это нехорошо. Неэтично.

– Еще неизвестно, кто кому рассказывает, – сказал Миша Коркин.

– Приснится же такой недоверчивый! – рассмеялся Сократ. – Ты спасибо скажи, что я не совсем проснулся, тогда б ты вовсе исчез. Перетащить из сна в сон – это я могу, но так, чтоб кого-то из сна в действительность… Не выйдет. Иначе мы б наплодили народу на земле. Каждый стал бы тащить из своих снов в действительность, это ж какой бы получился демографический взрыв!

«Откуда он знает про демографический взрыв?» – с сомнением думал Миша.

– Не стану говорить, что я только из-за тебя не проснулся, были у меня и личные соображения. Не хотелось мне в нашу действительность возвращаться. Нет, не подумай, действительность у нас объективно хорошая, только для меня субъективно плохая. Должен я там принять яд. Цикуту. А кому ж ее пить хочется? После нее уже не уснешь, но и, с другой стороны, не проснешься. Нелепое состояние, правда: ни проснуться, ни уснуть?

– Разве так бывает?

– В твоем возрасте – нет. Кажется, что не бывает. А на самом деле – еще как! Не во сне, конечно, а в действительности. Сон, понимаешь, тем хорош, что в нем всегда есть возможность проснуться. И вообще я сны больше люблю. Это как разные страны, между которыми вовсе нет расстояния. В каких только я странах не побывал! Помню, был в одной… Она там, во сне, называлась Италией. И был там один художник. Такие картины рисовал! Как же его звали? Что-то с тигром связанное… Нет, с леопардом…

– Леонардо да Винчи?

– Ты смотри! Оказывается, его даже в других снах знают.

– У меня есть его альбом.

– Неужели? Значит, напечатали! Он все жаловался: мол, не хотят печатать. Такое бывает в самых умных снах: бездарностей печатают, а талантливых не хотят печатать. Но все же рано или поздно… Как этого художника… Все же напечатали… И даже в других снах…

Сократ задумался, вспоминая Леонардо да Винчи.

– Ох и смеялся он надо мной! Надо мной всюду смеются, где я ни появлюсь. Один мне знаешь что сказал, когда я ему назвался? Каждый шут, говорит, в каком-то веке Сократ. В одном-единственном веке он Сократ, а в остальных – шут. Это, говорит, самое трудное: найти тот век, в котором ты можешь быть Сократом. Умный был человек…

– А вы – нашли?

– Я-то нашел. Только меня в этом веке убивают. Был бы я шутом, мог бы жить, а Сократом – убивают. Заставляют принять цикуту, смертельный яд. Я потому и уснул – и вот стараюсь не просыпаться. Брожу, понимаешь, из сна в сон, несчастный изгнанник действительности.

– Вам бы только одежду сменить, – посоветовал Миша. – А имя – это ничего, у нас еще не так людей называют.

– Откуда ж я возьму другую одежду? Какая, как говорится, есть. Какая снится. Одному богатство снится, и он у себя во сне как сыр в масле катается, а другой едва наготу прикрывает.

– У нас все равны, – сказал Миша.

– Все видят один сон? Но это тоже нехорошо, если все в один сон набьются. Люди должны видеть разное, иначе сон – это не сон. Как-то я, помню, из одного сна проснулся в другой. Смотрю: на площади людей видимо-невидимо. Но шума никакого: все молчат. Потом один вылез на трибуну и начинает говорить, что, мол, они снятся какому-то дураку, нехорошему человеку, что этого человека надо гнать… Я, конечно, постарался затеряться в толпе, чтоб меня не заметили. Но тут оратора стали тащить с трибуны, стали кричать, что он ошибается и что к нему нужно применить строгие меры. Что после того, как они столько лет молчали, им слушать такое прямо-таки не к лицу, а оратор этот пусть лучше где-нибудь пересидит, пока они привыкнут высказывать свое мнение. Тогда другой вылез на трибуну трибуну и стал говорить, что дело совсем не в том, кому они снятся, а в том, что они просто не умеют сниться. Не умеют и не хотят. Привыкли сниться лишь бы как, спустя рукава, через пень-колоду, вместо того, чтоб сниться не смыкая глаз, не покладая рук и так далее. Тут на него зашикали, стали тащить с трибуны, говорить, что его мнение ошибочное и что пусть он пока где-нибудь пересидит, Ну, я не выдержал, вышел на трибуну, но стал так, чтоб никто не заметил, что они снятся мне. И говорю: «Как же так? Вы столько лет молчали, что вокруг уже стали сомневаться, умеете ли вы вообще разговаривать, а теперь, когда кто-то высказал мнение… пусть даже ошибочное… Ведь вы же сами себя пугаете, так вы опять навсегда замолчите!» Тут они стали кричать, что мое мнение тоже ошибочное, и я поспешил затеряться в толпе. Ну скажи, Миша: можно спокойно спать, когда тебе такие снятся?

Сократ внезапно замолчал, заметив, что на них несется большая серая туча. Она стремительно приближалась, пожирая все небесные и земные цвета. Это навело Сократа на мысль, что самое страшное – это серость. Она не терпит ничего яркого, все яркое норовит сожрать, потому что на фоне яркого особенно неприглядно выглядит серость.

– Однажды, помню, мне снился Моцарт, великий человек. И что ты думаешь? Его съели… Нет, не съели. – Сократ задумался. – Вроде съели?… Или не съели?… Сальери! Вот! Сальери, представляешь? И нет Моцарта!

Туча приближалась, и теперь уже можно было ее рассмотреть.

– Это не туча, – сказал Миша Коркин. – Это татаро-монголы идут на Древнюю Русь. – Хорошо, что он исправил двойку по истории. – Ну, так как: примем бой или пропустим их и ударим с тыла?

– Какой бой? С какого тыла? Сейчас я возьму тебя за руку и ка-ак проснусь! И тогда – не завидую я этим татаро-монголам.

– С тыла бы ударить, – вздохнул Миша. – Только нечем. Надо было у фашистов прихватить пулемет, мы бы спасли Древнюю Русь от татаро-монгольского нашествия.

– А мы и так спасем, – ободряюще улыбнулся Сократ, – Ты только держись за меня крепче.

Их хорошенько тряхнуло на стыке двух снов, и опять они на опушке леса. Только другого. И город перед ними. Только другой. И туча – только с другой стороны – несется на город.

– Сколько всюду пыли, – сказал Сократ. – Нет нигде спасенья от серости.

– Далась вам эта серость!

– А что ты думаешь? Она же отовсюду наступает на человека! И разве только на человека? Надвинется туча – и сразу серым становится день, закроет посредственность белый свет – и сразу мир поглупеет.

– Это вандалы, – сказал Миша. – Это они несутся на Древний Рим, Сейчас от него останутся только развалины.

– Ну что ты скажешь? Не дают человеку поспать. Такое делают в этих снах, почище, чем в действительности.

– Был бы у нас пулемет, мы бы им показали. С этими вандалами без пулемета нельзя.

– Интересно ты рассуждаешь! Туда пулемет, сюда пулемет… Всех сначала перекосить, а потом жить в мире и согласии?

– Я же не всех, я только вандалов…

– А он разбирается? Он же глупый, он сам не знает, куда палит. Поверни его туда – он туда палит, поверни сюда – он сюда… Нет, брат Миша, с ними нужно не так. С ними нужно по-моему; раз – и…

Их опять тряхнуло – и исчезло войско вандальское. А город остался. Только уже в другом веке, За четыре века до исторического нашествия.

Хорошо, что Миша исправил двойку по истории. Иначе бы Риму и Новгороду несдобровать.

Но Сократ, конечно, думал, что это все из-за его снов. Перескочил из сна в сон – и конец вандальском)' нашествию,

– А ты говоришь – пулемет. Разве под пулемет поспишь? Помню я, в одном сне…, Человек плывет по реке, а по нему палят из пулеметов, Раненый он, еле плывет… Хорошо, что я подоспел, подхватил его…

– Чапаева?

– Ну да. Чапаева. Проснулся с ним в другой сон. Отдохни, говорю, подлечись. Так что ты думаешь? Он сразу собрал народ, вышел с ним на Сенатскую площадь…

– Это Чапаев?

– А кто ж еще? Я еле подоспел, а то б его там повесили. Ну, думаю, от греха подальше – проснулся с ним сюда, в Древний Рим. Так он – что бы ты думал? Поднял восстание рабов…

– Чапаев?

– Ясно, что не Деникин. Деникин на такое дело не пойдет,

Ну и каша была в голове у него по истории. Все исторические события перепутались, не поймешь что, где, когда…

– А что же дальше было с Чапаевым?

– Проснулся я с ним в какие-то далекие будущие времена. Пусть там посидит, подождет. Чем в прошлых временах погибать, лучше спокойно дождаться будущего.

– Ну и философия у вас, – сказал Миша.

– Философия. Если хочешь знать, философия всегда спасала человека. Политика его губила, а философия выносила из огня. Вот как сюда, например. Слышишь, как тихо? Можно какое-то время спокойно поспать.

Разговорился Сократ. Пришлось Мише внести предложение: может, посмотреть город? Все же как-никак Древний Рим…

Небо было ясное, нигде не было видно туч. Ни вандалов, ни татаро-монголов. Старый философ из древних времен шел по дороге с мальчиком из новейшего времени, и кто-то кому-то явно снился. Только вот кто? И кому?

У входа в город им повстречался человек, тоже в белом балахоне, но сшитом несколько на другой манер.

– Сенека!

– Сократ!

Два великих философа обнялись, как родные.

– Это Миша, – представил Сократ мальчика. – Из другого моего сна.

– А ты все такой же, – засмеялся Сенека. – И по-прежнему говоришь загадками. Что значит – из сна? И что значит – Миша?

Настроение у Сенеки было хорошее, хотя сегодня ему предстояло умереть. Его собственный ученик приговорил его к смерти.

– Разве бывают такие ученики? – удивился Миша. Он и сам был ученик, но никогда не поступил бы так с учителем. Конечно, и учителя бывают разные, но приговорить к смерти – это уже слишком.

– А какая смерть? – спросил Сократ. Он знал в этом деле толк, поскольку сам был приговорен к смерти.

– Надо вскрыть вены, но никто не хочет брать это дело на себя, Я приговорен стать жертвой и убийцей одновременно.

– У меня тот же случай. Только я должен принять яд.

Они говорили об этом спокойно, и оба были в хорошем настроении. Истинные философы не меняют настроения. У них одно настроение на всю жизнь.

Заговорили об учениках. Сократ был доволен своими учениками, а Сенека не доволен, хотя у него был всего один ученик. Может, все дело в том, что он был императором? Хочешь испытать ученика, дай ему власть.

– Представляешь: поджег Рим, чтоб полюбоваться пожаром. А замечания делать не смей. Больше всего он не любит замечаний.

– Кто ж их любит? – улыбнулся Сократ.

– Вот сейчас приду домой и вскрою себе вены. Хватит с меня этой педагогической деятельности.

Мише стало неловко. Он тоже был ученик, а значит, был частично повинен в том, что некоторые учителя вынуждены вскрывать себе вены.

– Вы его на педсовет вызовите, – предложил он наиболее суровый способ воздействия.

– Какой там педсовет! Из педсовета никого в живых не осталось. И из родительского комитета тоже: этот мой воспитанник убил свою собственную мать.

Да, дисциплинка у них… У Миши в школе гоже с этим неважно, но педсовет и родительский комитет пока действуют.

– Если б не то, что он император, – вздохнул Сенека. – Он ведь и умный, и способный. Не был бы императором, был бы просто замечательный человек.

Сократ сказал:

– Считай, что он последний день император. Стоит мне проснуться, и он исчезнет, как дурной сон. Вы ведь мне снитесь, и хоть в жизни у меня никакой власти нет, но над своими снами я властен.

Но Сенека был умный человек. И не такая у него была жизнь, чтобы она могла кому-то присниться.

– А может, это ты мне снишься, Сократ? Ты ведь жил раньше, откуда ж тебе меня знать? А я о тебе слыхал, значит, ты мне можешь присниться.

– А Миша? Мы с ним прошли но один сон. Значит, и он тебе снится?

– И Миша снится. А почему бы и нет?

Миша совсем растерялся. Значит, все эти события и вообще вся его жизнь снилась не Сократу, а Сенеке?

– Э, нет, – сказал Сократ. – Мы с Мишей столько прошли, столько повидали. И фашистов, и вандалов, и татарское нашествие. И вот теперь еще ваш император… Как его?

– Нерон.

– Ну вот, и о Нероне услышали. Тоже во сне. Чего только не увидишь, не услышишь во сне. Мне однажды, вы не поверите, Наполеон приснился. Как будто был такой император, захватил всю Европу и тоже напал на страну, где мы с Мишей партизанили. Ты партизанил с Мишей? А я партизанил. Так кому же он снится, я тебя спрашиваю?

– Вы говорили о Наполеоне, – сказал Миша, не желая быть яблоком раздора.

– Да, не поздоровилось этому Наполеону! Так же, как потом этому…, Как его звали, Миша?

– Гитлер.

– Вот-вот, Гитлер. Ему бы тоже не поздоровилось, если б я не проснулся. Но я проснулся только для того, чтоб Мишу спасти. А гак бы я подождал, когда бы этого Гитлера разделали. Вроде тевтонских рыцарей. Как их в Чудском озере топили! Я специально не просыпался, пока их не прикончили всех до одного…

Сократ рассказывал свои сны, а Миша рассматривал город. Что-то его заинтересовало чуть дальше, и он отошел чуть дальше… Потом еще и еще дальше… И потерял из виду великих философов.

Они этого не заметили. Наконец-то у них появилась возможность поговорить друг с другом.

Между тем Миша, разглядывая древние здания, дошел до самого дворца. Тут-то его схватили и привели к императору.

– Этот мальчишка, – доложил начальник стражи, – утверждает, что он здесь не живет, что он только снится…

– Кому же? – насторожился Нерон.

– Он говорит: либо Сократу, либо Сенеке. Одному из этих философов. Но Сократ отпадает: покойники не видят снов. Остается Сенека.