Текст книги "Просто жизнь"

 
Москва – сорок второй и отступленье.
Шли трудные, голодные года и холода.
Одних на фронт, другие пригодятся в зеки,
А женщин и детей – в эвакуацию тогда.
 
 
Моей семье тогда досталась доля,
Чиновник в карту пальцем ткнул – чудак,
Раз ткнул – приказ: нам надо ехать,
Башкирия, село Михайловка, Стерлитамак.
 
 
А мой отец и мамин брат замучены в подклетье,
Нужда и бедность – перспективы никакой.
Война проклятая за все в ответе,
Теперь и крыши нет над головой.
 
 
Москва, перрон обледенелый и холодный,
Товарняки стоят не просто так,
И рваная толпа людей голодных
Испуганно врывается толпою в товарняк.
 
 
А бедная, несчастная, испуганная мама,
Держа меня усильем на руках.
Боялась, чтоб толпа не задавила брата,
В глазах стоял у мамы страх.
 
 
Теплушка, весь соломой застеленный пол,
В углу буржуйка и параша наготове,
Там тридцать человек, пылища там над головой,
И женский плач, и вой в сопровождении конвоя.
 
 
Эх, Сталин, Сталин! Друг-отец народа.
Как позаботился о женщинах и о детях своих,
Какие карточки в пути, еды ведь нет запаса,
А кушать детям надо, не попросишь у чужих.
 
 
Мороз под сорок, а в теплушке – толкотня и духота,
Колесную чечетку отбивая, на путях качаясь,
Наш паровоз семью куда-то вез тогда,
Как черепаха, к цели продвигаясь.
 
 
Проедет пару километров, стоп – стоит
Тут воинский везет зачехленные пушки,
Стоит часами, свистом выпуская пар,
Наш путь – аж в восемьсот, а это не игрушки.
 
 
Четыре ночи-дня потратил на дорогу,
И высадил на землю нас: Стерлитамак,
Ну, сотенка обтрепанных домишек,
И степь замерзшая – не жизнь, а мрак.
 
 
Через часа четыре дровни подкатили,
На сено мама положила чемодан,
И в будущее беспросветное мы покатили,
Хотя за это прошлое я жизнь отдам.
 
 
Михайловка – приехали. Трубой дымок,
К земле дома, как панцирь черепаший,
Домишки нищие, теперь здесь жить,
И мама мучилась, как жизнью жить тогдашней?
 
 
Кругом промерзшая до хруста степь,
Ковыль качается под ветром, нагибаясь,
Уж вечереет, за дровнями парочка волков,
Бегут легко, не напрягаясь.
 
 
Приехали, калитка заскрипела и открылася.
Хозяйка встретила – Анютой называли,
Собака рядом с нею одноглазая стоит,
Мой друг потом, собаку «Верным» называли.
 
 
Ну что! Вот сени, а потом изба,
Я помню, без еды заночевали, стужа.
В сенях ведро воды, чтоб пить и есть,
А что с Анюты взять – двое детей, без мужа.
 
 
Проснулись рано, мама в сельсовет
Пошла устроиться на проживанье,
Потом пришла, краюха хлеба, просо на обед,
С Анютою нашли мы полное взаимопониманье.
 
 
И потекли деньки до самой до весны.
Наш Верный тем, что оставляли по нужде, питался,
Преподавала мать за трудодни,
И черный хлеб нам все же доставался.
 
 
Война, глухая степь, всех мужиков забрали,
А волчьи стаи в голодень и ледь
Так обнаглели – всех собак сожрали,
И нас могли через забор – здесь надобно смотреть.
 
 
Но Бог велик – дал до весны дожить,
Мне восемь и четырнадцать уж брату,
Мы мужики, нам надо хлеб добыть,
Чтоб маме легче – в пище не было нам недохвата.
 
 
Бегу на МТС – эх, рано, пять…
Бегу, чтобы запрячь свою кобылу,
А в шесть у председателя она должна стоять,
Чтобы помочь нам победить, хотя бы с тылу.
 
 
Ну, смех и грех – смотрите, как смешно!
Одной ногой я поверху забора опирался,
Рукой затягивал супонь – эх, тяжело,
И к председателю колхоза я галопом мчался.
 
 
Я был всего росточком метр тридцать,
И дотянуться мне тогда до хомута,
Да затянуть супонь и постромки приделать,
Что на луну взлететь. А как туда.
 
 
Малыш и быстрый, и задорный
Кобылу все же, хоть с трудом, но запрягал,
И по селу, сидя на лошади проворной,
Я к председателю ко времени кобылу доставлял.
 
 
Ребенок крошечный, ослабленный, полуголодный,
Не раз гонял с ребятами в ночную лошадей,
Бывало, собирались волки стаею голодной,
В отсвете от костра глаза отсвечивали светом фонарей.
 
 
Какие звери – и упорные, и верящие в силу,
Под искрами костра, сжимаясь все вперед-вперед,
Пока смертельным кругом нас почти не окружили,
К утру нас не было б, а может, и наоборот.
 
 
Ну, слава Богу, мы остались живы по сей час.
О лошадь, друг мой, незабвенный, верный,
Из смертного предела ты спасла всех нас,
Из смертного кольца – и это подвиг беспримерный.
 
 
Затем весна и пахотная та пора,
Весна-весна, очей очарованье!
А в пору холода и голода, в те времена
Весна для подневольных – лишь одно страданье.
 
 
Все пахари на ватниках тут пьяные лежат,
А я, малыш, на паре лошадей, на двухлемешном плуге
Пашу огрехами все по углам, два лемеха скрипят.
Нет силы завернуть мне резко лошадей, идет по кругу.
 
 
А через пару дней райком прислал двоих,
Хотели за вредительство мне припаять статейку.
Хоть восемь мне – я сын жены врага для них,
Ну, ничего, Бог спас – не сел я на скамейку.
 
 
Я Фердинанд – ведь имя-то врага напоминает,
А ничего, там бочка дегтя есть,
В нее меня, малышку, с головою окунают.
Из бочки вон бросают – ну ни встать, ни сесть.
 
 
А деготь ведь для глаз полнейший яд!
Глаза мои! Весь смехом я обсмеян,
Спасли. Промыли – здесь помог мне брат,
И маминым теплом, заботой я обвеян.
 
 
Весна, разлив, местами лед стоит,
А подо льдом, как под стеклом, видна.
И щука плавает, и карп, и линь лежит.
Там прошлогодняя просвечивает зеленью трава.
 
 
Пешнею лед пробьешь – и вынимай руками,
И в ямах плавником топорщится там ерш,
И сом лениво шевелит усами,
По ямам всех разлив туда занес.
 
 
Спасибо Богу, рыба есть, а пищи нет другой,
За ней в чувашскую деревню посылали,
В листе капустном масло со слезой,
А что трахома у крестьян – того не знали.
 
 
Трахома – страшная болезнь для глаз.
Но как-то пронесло, и мы не заболели,
И сливочное масло то, немногое для нас,
Я, мама, брат, Анюта быстро съели.
 
 
Вот так и выжили, а в сорок третьем дальнем
На полный риск поехали в Москву – суровою порой.
Запрещено – прописки нет и карточек на пропитанье,
Решила мама, все – домой, домой, домой.
 
 
Дорога на Москву не заняла четыре дня.
Два месяца те восемьсот мы ехали обратно.
Конвой вышвыривал из угольных платформ тогда,
Почти назад в Михайловку мы возвращались так-то.
 
 
Приехали – квартира запечатана, чужая мебель там.
Мы в коридоре месяцами ночевали, и надежда вся потухла.
Как выжили, не знаю – с горем пополам
От голода вдруг мама вся опухла.
 
 
Мы – нелегальщина, и карточки не для нее,
Истопником устроилась работать мама,
И тонны уголька бросала день и ночь
В пасть ненасытной той печи несчастная упрямо.
 
 
Мой брат устроился учеником у ювелира,
И к ювелиру генерал зашел тогда.
Просил фашистский крест он припаять – да без задира,
На золотую табакерку, и крепко припаять, и навсегда.
 
 
У ювелира лысого все волосы поднялись дыбом,
Фашистскую эмблему припаять на портсигар!
Ну, подмастерью сунуть – пусть паяет мигом,
А самому такое сделать – за решетку иль удар.
 
 
Ну, припаял, пришло для нас спасенье —
Четыре литра жира рыбьего он подарил тогда,
Они спасли нас: мы поправились – отъелись,
И блага этого, и генерала не забудем никогда.
 
 
Ну, выжили – и всем передаем привет!
Два брата. У обоих – высшее образованье.
И мама выжила, а умерла аж в девяносто лет,
Великий подвиг совершив и выполнив заданье.
 
 
Таким, как мать моя и мать моей жены,
При жизни памятники ставить надо.
А им в подарок – ужас нищеты.
А. впрочем, нам от подлецов и ничего не надо.
 
 
Hy, все – чернила кончились, и кончилась бумага.
Былое, прожитое никогда не возвратить.
Но Богом посланные нам и тяготы и блага
Нам, грешным, никогда не позабыть.
 

31.03.2009

Военные стихи героям войны

Предчувствие

 
Село российское, глубинное, дороженька в пыли,
Речонка мелкая с пескариками на ленивых плесах,
Да срубы пятистенок – церковка вдали,
Березки беленькие на пригорках в длинных косах.
 
 
Полынь – трава дурманом в голову зашла,
И рыжие подсолнухи следят за солнцем,
Шумок с гумна – полуденная тишина,
Старушек головы в повязанных платках в оконцах.
 
 
Мальчишки заигрались тряпочным мячом,
И козы блеющие щиплют траву,
Деревня тихая залита солнечным лучом,
И сердце обливается душевною отрадой.
 
 
Большак. Большак – твой перекресток – весь в пыли,
Проезжею телегой взбаламучен,
И лес таинственный стоит вдали,
И сеном пахнущий овин над кручей.
 
 
Вот появился «Газик», вдруг остановясь,
И трое из морской пехоты появились,
Какая у морских с той деревенькой связь?
Похоже, адрес знали, взглядом зацепились.
 
 
Вот подошли к калитке, ко двору,
И к ним мужчина с женщиной из дома вышли,
И подошли к троим, поняв, что не к добру,
Молчали оба, погрузившись в мысли.
 
 
Стояли молча, по щеке пошла слеза,
Все трое сняли перед стариками бескозырки,
Уж не дождутся старые домой сынка,
И внука не дождутся, и его улыбки.
 
 
Проклятая война, затеянная ни про что,
Ты отнимаешь у людей все лучшее на свете.
Рыдают женщины и втихомолку – их мужья,
Уж не откроют в дом родной калитку дети.
 

Атака

 
Эх, ночь перед атакой, это же – Шекспир!
Здесь драма в драме – сказано в квадрате.
Просвечивает, как в кино, ракета темноту,
На дне окопов в думы погруженные солдаты.
 
 
Тот, кто не брился и не целовался никогда,
В воспоминаниях, как с Лелькой на «сельпо» нацелил
Подушечку в полосочку, другого, как всегда.
Зачем же он тогда ее так долго клеил?
 
 
Другой, постарше, он рукою об затвор,
Весь в думах о жене в квартире коммунальной,
Как там ребенок, и на что она живет,
Ничем не может ей помочь в той жизни дальней.
 
 
Другой весь ревностью измучился, не спит.
Как там невеста: иль верна, иль загуляет,
А вдруг к ней ночью хахалем, который на броне,
В письме она напишет – ничегошеньки не знает.
 
 
А как живет старушка-мать, и старенький отец,
Такие мысли многим в голову приходят.
Увидеть их в последний раз, когда-нибудь,
А жизни, может быть, последний час подходит.
 
 
Другой продумывает, как назавтра жизнь спасти,
Вместо себя другого жизнью расплатиться,
В глубокую воронку незаметно заползти,
И там до окончания атаки боя схорониться.
 
 
А есть такой – какому только порученье дать,
Он в голову твою залезет, и в дела и мысли.
В бою не вздумай повернуться вспять,
А то изменишь сталинской отчизне.
 
 
Хоть в каталажку – у него отца и мать,
Иль брата, иль сестру – он словом не вспомянет,
Хозяину лишь только приказать:
Христа вторично сам он на кресте распянет.
 
 
Вот так сидят, поникшие, и ждут.
А скоро тот проклятый бой – атака,
Когда же курево и водку подвезут,
Быть может. Бог спасет – пройдет все гладко.
 
 
А немцы – обстоятельный народ,
Они не делают, как мы, все на авось с размашки,
Там доты, блиндажи и бруствера укреплены,
Из «шмайсеров» бьют пули без промашки.
 
 
Ведь если думы те солдатские объединить —
Вот и получится огромная Россия,
Интуитивно знают, нас не победить,
Что Нострадамус сотни лет назад
нам предсказал – Мессия.
 
 
Атака – искривленный рот,
всех страхов нарисована палитра.
В газетах сказка, что у нас наоборот,
Но если интендант нам подвезет не сто – пол-литра,
Тогда изображу я смельчака, по пьянке брошусь я на дот.
 
 
Атака, в рваном воздухе «Впе….ред!»
И служит в том бою ориентиром
Нам смертью огненной, строчащий пулемет,
И наша грудь в бою нам служит тылом.
 
 
Проклятая насмешка в жизни той,
Ведь вроде должен ты бежать от смерти-пулемета,
А ты, наоборот, бежишь туда вперед,
Бежишь не ты один, а за тобой вся рота.
 
 
Атаки-боя ужаса не описать пером,
Она ведь хаос, ад неописуемо-кромешный,
Разрывы мин, визгливый вой, убитые друзья,
Ты весь в грязи, в крови, но ведь еще живой, сердечный.
 
 
Высотку мы не взяли – откатились мы назад,
Но это только маленькая передышка.
Высоцкий пулей в цель попал —
«Кому до ордена, ну, а кому – до вышки».
 
 
На одного лежат, разорванные, целыми кусками.
Здесь пять иль шесть мне дорогих ребят.
Не взяли мы высотку – ну проклятую не взяли,
А был приказ, «мы за ценою не стояли», был откат.
 
 
В весеннем том леске, что под Москвою,
Я поднимаю бережно – волнения не утаю —
Быть может, эту каску, что была над головою
Того, кто с Лелькою спешил в сельпо, ну, а сейчас в раю.
 
 
Я, поднимая, не хочу ее смотреть-крутить,
Чтоб не увидеть маленькую роковую дырку,
Ту, без которой мог он жить и жить,
Прижавшись к Лелькину окну смешною носопыркой.
 
 
Ну, вот она на каске – вот она, пробивши сталь,
Убойной силою сразила этого мальчишку.
Он жизнь мне подарил, «и смертью смерть поправ»
И в горе я стою, оплакивая деревенского парнишку.
 

20.03.2009

Награда

 
Сейчас цветущий май, сорок шестой,
Я вижу на Тверской два смутных силуэта,
Но двигаются быстро, прямо на меня,
И не увеличиваются при этом.
 
 
Вот приближаются, и что же вижу я?
На маленьких фанерках там сидят обрубки.
Фанерки на подшипниках стоят
Бинтами перевязаны и искалечены их руки.
 
 
Вот, как ракеты, приближаются они,
С асфальта фейерверком искры выбивая,
Здесь два солдатика, и наперегонки
На площадь Красную – зачем, не знаю.
 
 
И поравнялись, гимнастерки в орденах,
А на пилотках звездочки сияют,
И с удивлением прохожие глядят,
Зачем такие скорости, не понимают.
 
 
А что глядеть? Ведь юноши они,
Но только нету ног, обожжены войною,
Ведь все отдали Родине – все, что смогли.
Вот и затеяли перегонки между собою.
 
 
А там внизу метро, «Охотный ряд»,
И там знакомые мои на тех фанерках,
Вот два солдатика знакомые сидят,
И подаяние в пилотки им бросают редко.
 
 
Так редко, но не потому, что сердце не болит,
А просто денег нету у прохожих,
Ведь их самих давно от голода мутит,
И могут сами в обморок упасть, похоже.
 
 
Ах, играет гармоника родная,
«разлюли» малину я пою.
И в пилотку падает копейка,
На которую по-нищенски я с мамою живу.
 
 
Мне – пятнадцать. Я – здоровый, невредимый,
 Снизу вверх ты смотришь на меня.
Как же покалечило тебя, родимый,
Сверху вниз смотрю я на тебя.
 
 
Маленький автомобиль им Родина должна
И квартиру предоставить и без промедленья.
Но фанерку предложила им она
Ничего не сделала, при том без сожаленья.
 
 
Через год я встретил их опять – пропал,
В грязных гимнастерках орденов уж нету,
По нужде продали тем, кто и не воевал,
Пьяных вдребезг – в их пилотках денег тоже нету.
 
 
Я не стал стоять – чтоб сверху вниз,
Я присел на корточки перед судьбою.
И зрачок в зрачок – смотрел на них тогда
Разница в пять лет была у них со мною.
 
 
Это было в том сорок седьмом году
Через год случилось по-другому,
Там, в Москве, безногих и безруких собрали
И отправили их в дальнюю дорогу.
 
 
Эх, играй гармоника родная!
«Разлюли малину» я пою.
Нету ног – уж ничего не проиграю
На копейку от прохожего живу.
 
 
Нет теперь игры вперегонки – ну нет.
Их судьбу решили «наверху», ведь там «мессия».
Утопить всех этих нищих дураков,
Чтобы не позорили в дальнейшем мать-Россию.
 
 
Ту прекрасную страну зачем позорить им,
Недостойно сталинской великой эры,
И пошли калечить судьбы искалеченных солдат.
Как всегда в России – как всегда без меры.
 
 
«Франца-Йозефа» промерзшая земля,
Чайки стонущие с высоты, паря, смотрели,
Как одна там за другой взрывалася баржа,
И герои русские, наверно, в рай летели.
 
 
Чувствую себя одной из этих чаек,
До сих пор мне стоном так стесняет грудь,
Отрыдали матери, оплакали убитых,
Мало тех осталось, кто их может вспомянуть.
 
 
Приходи и ты на берег тот обледенелый,
Посмотри, как чайки реют – стонут там вдали,
Поклонись солдатам, подвиг их бессмертен,
И к земле с поклоном, плача, припади.
 

7.03.2009

Катюша

 
Война. Под утро в мерзлости земля и тишина.
Лишь воронье над костровищем каркает и реет.
Смотри, земля по кочкам кровью залита,
А это кровь солдат там на снегу видна и рдеет.
 
 
И что случилось с этой тишиной,
Ведь тишиною не была она когда-то.
В траншеях жизнь кипела тихой кутерьмой,
Вчера готовились к смертельной схватке там солдаты.
 
 
Вчера траншеи обходил тот приглушенный говорок,
Который всех солдат сопровождает перед боем,
То лязг затворов, звон от котелков и курева дымок,
Нередко прерываемый летящей мины воем.
 
 
Случилось. Интендантская порода не всегда щедра.
Конечно, курево, сто грамм всем выделяет перед боем.
Но здесь ошиблись – и за завтра приняли вчера,
Нам за день водочки доставили. Не перед боем.
 
 
Понятно, что развеселилась рота вся,
Ведь боевые сто – вдвойне. От всех разило перегаром.
За два часа мы выпили и выкурили все,
Чего не покурить и выпить, если все задаром.
 
 
Но все же интендант отъевшийся
потребность в водке не покрыл.
Хотя, какое счастье выпало солдатику на душу.
А на Руси как повелось – ты выпил, закурил,
А ну, давай-ка, запевай «Катюшу»!
 
 
От нас, примерно метров так в трехстах.
Немецкая траншея долбаная пролегала.
Нам слышалась оттуда по-немецки трескотня,
И просьба о «Катюше» – вайтерзинген – нас достала[4]4
  Вайтерзинген (нем.) – пойте дальше, еще.


[Закрыть].
 
 
Нарисовался шнапса, курева хороший шанс достать,
Кто не дурак и покурить, и выпить на халяву.
Парламентера стали быстро выбирать,
Чтобы попробовать немецкую отраву.
 
 
Парламентера выбрали, и Ванька побежал,
Сквозь мертвую пристрелянную зону,
Спиной своей себя от пули защищал,
И добежал, стервец, а то бы не было резону.
 
 
Наверно, немцам там он все растолковал,
Как проведем обмен и сколько раз исполним,
Конечно, жизнь свою он в ноль застраховал,
И белым флагом нам салютовал, довольный.
 
 
Ну, мы пятнадцать раз «Катюшу» голосили.
Доголосились до того, что голос наш пропал.
Зато напротив немцы так Ванюшу напоили, накормили,
Что без сознания на дно немецкого окопа он упал.
 
 
И немцы были тем концертом так довольны,
Как будто пел им Александровский военный хор.
Решили притащить в окоп к нам Ваньку,
Нельзя же немцу нарушать общественный наш договор.
 
 
Солдатики немецкие простые работяги были,
И совесть, и порядочность к другим были у них,
Они в мирных временах, да и в войну не позабыли,
Что Бог дает все блага не для них одних.
 
 
И в сереньком завьюженном рассвете, где-то в пять часов,
Два немца – нам ровесники, почти что дети,
Нагруженного шнапсом Ваньку потащили к нам в окоп,
Чтобы вернуться к бою на рассвете.
 
 
Светлело, снайперам советским – неплохая цель.
Туманом предрассветным в немцев не попали.
Господь на этот раз их сохранил на час,
К своим живые невредимы добежали.
 
 
А в шесть утра закончилась для тех и тех война,
Любимым матерям и девочкам они не дописали,
В теченье часа самолеты всех отправили их в никуда,
Тротилом в тыщи килограмм окопы все с землей сравняли.
 
 
Прошли десятки лет – на этом месте я стою,
Прислушиваюсь, может быть, раздастся песня о «Катюше».
Виновных и невиноватых в этом не ищу.
И боль, и сострадание, и слезы рвут мне душу
 

18.03.2009

Елена Алексеевна Орлова Женщина, защитившая Родину. Мама моей жены.

Елена Алексеевна Орлова

Матери жены посвящается

 
Тот сорок первый не забыть мне никогда,
Тот год ужасный – и опасный, и смертельный,
Тогда в стране всем было не до палача,
Который утопил страну в той бойне предвоенной.
 
 
Военкоматы – там огромная и тихая толпа,
С призывом сердца ведь не совладаешь,
А чем окончится то завтра – не вчера,
И чем окончится твой путь, ты этого не знаешь.
 
 
Винтовку в руки – образцу уж сорок лет.
С одною пулею там вздергивай затвор – стреляет,
Так, из такой стрелял в французов мой отец,
Там в Первую, как из такой стрелять, не понимаю.
 
 
Одна граната в руки – патронташ,
Вчера десятилетка, а сегодня – скатка.
Верхам ведь все равно, ты мертвый иль живой,
И предстоит назавтра новобранцам схватка.
 
 
Просчитано так все неправильно, пойми,
У немцев даже ранец из оленьей кожи,
И посмотри, что в ранце там внутри,
Не удивляйся, в «Кащенко» ты попадешь, похоже.
 
 
А там внутри от фройляйн письмецо,
Тушенка там и шоколад отменный,
На шее бляха с номером, коньяк и шнапс,
И пулями заполнен патронташ военный,
 
 
А автомат!!! Его не надо перезаряжать.
Полроты он уложит без промашки.
И что такое перед ними наш необученный солдат?
Для них он не солдат, ну так себе, букашка.
 
 
Начни с Норвегии и дальше при на юг,
До Португалии и Африки все смазано, как надо.
Да плюс еще немецкий «квалитет»,
И отпуск к фройляйн полагается солдату.
 
 
Еще плюсуй – немецкий наверху головорез
Лелеял и щадил командных высших офицеров,
А наш головорез их просто истребил,
А заодно солдатских – и отцов и дедов.
 
 
Москва – пустыня. Тут и там стоят ежи,
Сварили их из двухтавровых балок,
На окнах камуфляжные везде щиты,
И тысячи мешков с песком, где это надо.
 
 
На улицах защитных дирижаблей рой,
Авоськами накинутых сетей – «Феллини»,
Их держат девочки шестерками по сторонам,
Они плывут по площадям в моих глазах доныне.
 
 
Военкоматы – девочки в носочках, туфельки на ремешке,
В то никуда мальчишек, провожая, плачут.
Труба и туба утонула там в фальшивом «ре»,
И осеняют их родители крестом – так, на удачу.
 
 
Средь добровольцев, ожидающих в толпе.
Лет двадцати семи там женщина стояла,
Намного старше молодых призывников,
И время на комиссию спокойно ожидала.
 
 
Красивою и статною та женщина была,
И воевать за Родину была готова,
И дочку чудную четырехлетнюю на свет произвела,
А звали эту женщину Елена Алексеевна Орлова.
 
 
Столица вымерла, преследует всех страх,
Из громкоговорителей несется голос Левитана,
Ведь он сейчас зачитывает Молотова речь.
Война. Стране нанесена зияющая рана.
 
 
Ну, как и почему случилось вдруг?
«Ведь разве мы такое заслужили?»
Министр иностранных дел такое произнес!
Как будто гордости и нет, ну, нет ее в помине.
 
 
Ведь как холИли и лелеяли Германию свою,
Вооружали задарма, огромные составы гнали,
Вооружили, миллионы добровольно сдались в плен,
А тыщу лет в России ведь такого не видали, не слыхали.
 
 
Чехословакию и Польшу растерзали на троих,
И планы Молотова-Рибеитропа подписали.
А Франция и Англия довольны были тем.
Что шкуру собственную Гитлеру не проиграли.
 
 
А о последствиях не думали, там не было ума,
Париж захвачен был, а Польша вся разорена.
Не знали? Руины Ковентри и Лондона лежат в пыли,
Как так придумать? Миллионы пострадали.
 
 
Ну вот, война приблизилась к концу,
И мать моей жены с оружием прошла до Вены,
Контужена, а фотография
с ее друзьями боевыми на моем столе.
Какие лица, как же счастливы, дождались перемены.
 
 
Вернулась, доченьку родную, родственников обняла.
Надеялась, ну вот теперь уж будет счастье,
Как бы не так, усатый там в Кремле, там наверху
Уже готовил для героев новое несчастье.
 
 
Что видели на Западе – усатому великий грех,
Все побежденные там жили в сто раз лучше.
Мерзавцы все расскажут, вся и всем,
А может, расстрелять, сослать? Так будет лучше.
 
 
Нет, больно много тех солдат с извилиной наоборот,
Давай-ка им работы не давать, раз не добили,
Квартир им не предоставлять, во всем подозревать,
И бытом нищенским замучить их, чтоб позабыли.
 
 
И для Героя Русского, солдатки молодой
Вдруг начались и поиски работы, и бараки.
Она подумала, что лучше там, где смертный бой,
Чем мучиться в дремучей нищете последнею собакой.
 
 
Я помню, как в зрачках миндальных цвета глаз
Необратимый страх с тревогою стояли,
Боялась без работы вдруг остаться, без жилья,
Не знала, бедная, какие же мучения ей предстояли.
 

Вот кончилась война – Настало жизни лето.

Австрия – май 1945 г. Фронтовые друзья.

 
Прошли года, и в пятьдесят седьмом году
В двухкомнатной квартире комнаткою оделили.
Пожили б сами в той отравленной среде —
С туберкулезными в открытой форме поселили.
 
 
Вот так текли года, и тихая интеллигентная семья
Из мамы-дочки с жизнью разбиралась.
Елена Алексеевна не вышла замуж снова никогда,
Для воспитанья дочки вся работе отдавалась.
 
 
Вот так и подарила мне красавицу-жену,
С редчайшей милой скромностью и тактом,
Жена со мною вот уж пятьдесят всегда,
И мамы смерть потерей обернулась безвозвратной.
 
 
Ей не было шестидесяти, когда она ушла.
Но понял я, что тайну жгучую о той войне хранила,
И если я расспрашивал ее в те времена,
Она от этой темы деликатно отходила.
 
 
С конца войны задавленная постоянно страхом, бытом,
Чтоб быть не забранной за правду в лагеря,
В какой-то тягостный момент она решила,
Что в этой вот стране, как многие другие, не нужна.
 
 
Какое горе! Мы с женой с таким столкнулись,
Что не забудем это горе никогда,
По-человечески, без взяток, ты не будешь похоронен.
Хоть распылись, из глаз исчезни навсегда.
 
 
На грязном поле копошились сгорбленные люди,
В могилах, вырытых на скорую, вонючая вода.
И я сказал жене, что лучше сам туда я лягу,
Ей не лежать в такой могиле никогда!
 
 
Нашли для похорон, при взятках, место еле-еле,
И не успела урна в месте том пробыть,
Когда сказали нам, чтобы ее немедленно убрали,
Чиновника большого в этом месте надо хоронить.
 
 
Мне было сорок два. Обидою чудовищной замучен.
Вдруг понял я, что эта Родина – не для меня.
И я решил со всей семьею
От этой злобной мачехи уеду навсегда.
 
 
Никто в последний путь нас не сопровождал,
А в стороне стояла мать, тихонечко рыдая.
Догадываюсь я, что думала она
В то никуда и без надежды встретиться, сыночка провожая.
 
 
Не провожали нас не потому, что не любили.
Ведь в молодости все тебе и брат и друг.
А потому, что души в страхе утопили
В те времена работы каждый мог лишиться вдруг.
 
 
Мы поднялись по лестнице в таможню,
По сторонам солдаты клацали затвором «калашей»,
Здесь нам сказали – чемоданы на стол,
Да пошевеливайтесь с этим поскорей.
 
 
Какие чемоданы – только чемодан и сумку
Сумели мы от прежней жизни накопить,
А главное, лежала в чемодане урна,
В которую прах матери жены успели положить.
 
 
А мать жены святою женщиной была.
Прошла войну с оружием до Вены.
И наградили, в коммуналке прожила,
И с жизнью счет свела, не дожидаясь перемены.
 
 
«А в этой вазе что?»– последовал вопрос.
Ну. и зачем таможеннице ждать ответа,
По урне молотком произведен удар,
И высыпан был прах святой на грязную газету.
 
 
«У вас, быть, может бриллианты здесь.
Мы знаем вас, предатели без чести,
Награды и медали тещины на стол!
Мы не позволим вывезти на Запад эти вещи».
 
 
И долго в прахе том возился сатана,
А я стоял в оцепененье жутком,
Не мог поверить в то, что вижу я,
Казалось мне, я тронулся рассудком.
 
 
Вот так, ограбленные телом и душой.
Испытывая расставанья муки,
Мы распрощались с Родиной своей,
А на таможне КГБ уж умывало руки.
 
 
Березка. Тридцать лет назад тебя я посадил,
Чтоб над родной стояла, веточкой качая,
Но там другой уже давно лежит.
И ты грустишь, все что случилось, понимая.
 
 
Страна Россия! Разумом тебя не охватить.
Когда-нибудь ты станешь снова новой,
И вспомнишь о защитнице своей,
И Славу воспоешь Елене Алексеевне Орловой.
 
 
Когда убьешь дремучую неправду,
То изольется на тебя божественная благодать,
И ты поймешь – гордиться человеком надо,
Хранить и охранять, а не уничтожать.
 

23.05.2009