Текст книги "Долой стыд"

Заговорщик

Не знаю, от чьего вранья устаёшь больше – своего или чужого. Бывает по-разному. Бывают люди, которые не устают вообще – ни врать, ни слушать. Им интересно. Их это заводит. Или же они бесчеловечные, вдумчивые стратеги, для которых всё – партия в шахматы, затяжная война. Мы отвергли предложение Штыка, и при этом и Худой, и Блондинка были уверены, что сам Штык согласился, за нашей спиной и от нашего имени. Штык такой, он хранит в голове спланированную кампанию сразу на нескольких фронтах: здесь наступление, там манёвры и где-то сепаратный мир.

Худой был не то слово как встревожен и постарался накрутить остальных, но что мы могли? Следить за ним не получалось, разговаривать было бессмысленно, явных действий он не предпринимал. В итоге мы занялись рутиной, и всё как-то сгладилось.

Демократический Контроль и Имперский разъезд получили свои письма с виселицами и сибирской язвой, и в городе поднялся переполох. Ну как, не то чтобы город встал на уши в полном составе, от водопровода до транспорта – люди, которые отвечают за водопровод и транспорт, спали спокойно, не подозревая, возможно, не только о панике в ДК и Импре, но и о самом их существовании. Даже пресса пришла в неистовство выборочно: СМИ, которые так или иначе контролировались государством, упомянули о событии вскользь и скорее как о казусе и только флагманы либерализма день за днём снабжали свою аудиторию всё новыми комментариями и аналитикой. Нам это, конечно, было на руку, и очень хорошо, что неравнодушные граждане находили в деле всё новые зловещие следы, в очередной раз продемонстрировав, до чего может договориться свободная печать, но со стороны это выглядело настолько смешно, что и на нашу борьбу бросило тень чего-то смехотворного. Хотя мы сражались не с неравнодушными гражданами, а с ихними вожаками.

Имперский разъезд помалкивал, и, не будь они такие клоуны, я бы сказал, что ребята затаились, готовя ответку. Немного обескураженные – они-то знали, что никакой сибирской язвы никому не посылали, и, может быть, злились, что тормознули, – в Имперском разъезде сперва открестились, потом стали что-то мямлить о провокации и наконец заявили, что ДК в любом случае начал первый. Как говорится, посеешь ветер – пожнёшь бурю. Штык по этому поводу сказал, что там наверняка нашёлся человечек, который решил присвоить чужие – в данном случае наши – лавры, и не худо бы этого человечка вычислить и взять в оборот. Зачем он нам сдался? Мы не воюем с шутами. Да, не воюем; мы их используем. Какое полезное орудие можно сделать из такой дряни? Ну и хорошо, что дрянь. Начинается всегда с чего-то мелкого и смешного, даже скандал, революция, быстро набирающие силу, имеют в исходной точке чепуху, нужно только потрудиться её откопать из-под завалов истории, и – спроси Худого – не удивительно, что лица, сознающие свою ответственность перед обществом, копают спустя рукава и даже ещё от себя забрасывают особо несуразные факты землицей, ведь у кого угодно опустятся руки, узнай он в недобрый час, что в конечном итоге вызвало к жизни событие, в честь которого названы города и улицы, или как тот или иной общественный деятель оказался на стезе, например, мученичества… мученичество ли это было per se. Ну, Худой, что скажешь?

– И как это сделать?

– Мы заманим его в ловушку.

Заманить человека в ловушку очень легко. Можно играть на его худших чувствах, можно – на лучших, хотя последнее с нашим контингентом требуется не часто, а Граф и Блондинка просто отказываются это делать. Не люблю гнилых разводок, говорит Граф, и потом: лучшие чувства нужно поощрять, а не использовать. Худой на это: лучших чувств так и так не осталось, и под них чаще всего маскируется тщеславие. Ну а если? Всегда остаётся вероятность погубить грязной рукой и слоновьей поступью какое-нибудь хиленькое, рахитичное настоящее лучшее чувство. Ты думаешь, если его нежно пестовать, оно вырастет в румяного великана? Ничего подобного! Хилое не вырастает в нехилое, и это касается всего: деревьев, тел и любых, включая моральные, способностей.

Должен сказать, что техническая сторона вопроса в таких делах, как наше, всегда заслоняет моральную. У тебя достаточно хлопот с оружием и планированием путей отхода, чтобы беспокоиться ещё и о заповедях. Я не спросил, почему Граф, нарушая половину заповедей и Уголовный кодекс, счёл нужным пощадить только гипотетически существующие тонкие чувства неизвестного нам человека, и никто не спросил. Граф, когда что-то для себя решит, перестаёт спорить и слушать. Граф говорит «нет» и считает, что точка таким образом поставлена. И хотя Худой ещё какое-то время подудел в пространство, искать и разводить парня из Имперского разъезда перепоручили мне, не спрашивая, какие я употреблю методы.

Худой, конечно, сделал из этого целый трактат. Граф, дескать, бережёт свою совесть за счёт ближнего, и его забота о личной чистоте двойным грузом ложится на соседа. (Это он меня имел в виду, но я сказал, что не так уж бременюсь. До поры до времени, заявил Максим (тьфу, Худой) зловеще. Пока спина не переломится.) Мысль его заключалась в том, что количество зла и страданий можно перераспределить, но никак не уменьшить, и каждый, кто так или иначе спихивает с себя свою долю, спихивает её не в никуда, а буквально на того, кто рядом.

Да подумаешь.

Я воспользовался служебным положением – а, ладно, собирался воспользоваться. Мне даже делать ничего не пришлось: я прошёл мимо по коридору, где он сидел с повесткой в потной руке, а потом, поговорив с коллегой, вернулся и посмотрел на него ещё раз. Тщеславный дурак, как и предрекал Худой. Растрезвонил о своём мнимом подвиге, а теперь изумляется, как так получилось, что у правоохранительных органов возникло желание его допросить.

Я ничему не удивляюсь с тех пор, как узнал, что выпускники Академии ФСБ публикуют в соцсетях свои фотографии и отчёты о предполагаемом месте службы. Почему бы тогда террористам, ворам и дебилам из Имперского разъезда не делать то же самое. Заинтересованные стороны смогут узнавать свежие новости друг о друге прямо ВКонтакте. Они это уже делают, если на то пошло, под бодрое хоровое блеяние о паролях и защите.

Когда этот Павлик потопал восвояси, я аккуратно поймал его за рукав и побеседовал. Подальше от нашего подъезда и глаз свидетелей. Отказавшись от мысли выдать себя за сочувствующего. Честный служака, замороченный, задёрганный, выполняющий свою работу – без азарта, но выполняющий.

– Мы делаем то, что должны делать вы, – угрюмо сказал он. Испуг сходил с него, уступая место обиде, хотя он и пробормотал сперва что-то в стиле «я больше не буду». – Чего вы ещё хотите? Меня отпустили.

– Тебя отпустили, потому что ты пообещал сотрудничать.

– Меня отпустили, потому что я ни в чём не виноват!

Такие всегда соглашаются и сами не понимают, что стучат. Им кажется, что это они пропагандируют и даже вербуют.

– Вы сами-то понимаете, кому служите? Какому делу?

Я понятия не имел, как реагировать на эту демагогию. Вербовка, работа с агентами никогда не были моей сильной стороной. Собственно говоря, мне никогда и не приходилось этим заниматься. Мой прежний начальник очень любил говорить «мои компетенции», всегда во множественном числе. Это звучало увесисто, даже если он говорил – а преимущественно он так и говорил – «в мои компетенции такое-то не входит»; сразу становилось понятно, что полковничьи компетенции, при всём их многообразии, не на всякую дрянь. Работа с людьми в ряду моих компетенций подразумевала умение выводить их на чистую воду, а не очаровывать.

Павлик моё молчание истолковал по-своему. Он положил руку мне на плечо – положил руку! на плечо! мне!!! – и проникновенно сказал:

– Я же вижу, что вы нормальный.

– И что?

Руку я побыстрее сбросил.

– Вы понимаете. И не говорите, что речь сейчас не о вас.

– Не борзей.

Тем не менее я ещё какое-то время послушал его агитацию и взял номер телефона. Штык ошибся, все мы ошиблись. Сейчас прибежит Павлик к соратникам с зажигательной речью о своих успехах агитатора и пропагандиста, и соратники, не умней его, к вечеру убедят себя и других, что получили карт-бланш. Завтра с утра получат по рукам, к обеду будут биться в истерике и кричать, что их предали.

Объём памяти как у белки – двадцать минут или около того.

Потом было совещание.

Присутствовали наши, прокурорские, наблюдатель от ДК и новый парень из ФСБ, про которого все уже знали, что он по-крупному накосячил в московской собственной безопасности и отправлен в наш город на перевоспитание в самый замухрышный отдел, чуть ли не в службу контроля за психоанализом. Вопрос, как именно нужно было для этого накосячить, занимает многих.

Мы как мы, Федеральный комитет по противодействию экстремизму, только-только обрели самостоятельность, и никто не знал, как к этому относиться.

Началось всё с межведомственных инициатив и моды на противодействие. Терроризм забрала себе госбезопасность, но противодействовать хотелось всем, от МВД до ФСИН и от ФСИН до МЧС. Межведомственный комитет мирно писал программы, планы и согласования, но когда присоединиться к инициативам пожелало Министерство культуры, межведомственное сотрудничество пригасили, а нас сделали новым ведомством со звёздочкой, и стал наш комитет Федеральным. Мы получили бюджет, помещение, кучу завистников и недовольных. И необходимость отчитываться и совещаться вдвое против того, что было.

На этот раз поводом встретиться в расширенном составе стала жалоба (экземпляр – нам, экземпляр – прокурору), которую накатал специалист – тот самый, принесённый чёртом из Москвы на нашу голову. Ему стали приходить письма с угрозами: нелепые, но злые.

– И вот это!

Прокурорский бросил на стол репродукцию в прозрачном файлике. Угрюмый дядя в облезлой шубе горбился на лавке посреди тёмной грязной избы. Ну, подумал я, мы такого не отправляли.

– Что это?

– Картина Сурикова «Меншиков в Берёзове».

Мы в комитете были люди простые, поэтому советнику юстиции пришлось растолковывать зловещий смысл послания.

– Так это надо было олигархам посылать.

– А послали ему! И он, чёрт побери, жалуется.

– Жаловаться – это так негламурно, – сказал фээсбэшник.

На него все косились: хромой, беспалый и сам-то как раз очень модный. Вряд ли его так покалечили в собственной безопасности, но и на боевого офицера он не был похож.

– Хочу подчеркнуть, что дело далеко выходит за рамки бессистемного хулиганства. Мы тоже пострадали.

– Сильно сказано, Нестор Иванович. Пока что никто не пострадал.

– И потом, ваши-то неанонимные.

– Вы и сами отличились.

– Это была провокация!

– Вот-вот. И в Имперском разъезде так говорят.

– В Имперском разъезде? Вы ставите нас на одну доску с Имперским разъездом? А вы их, часом, не покрываете? Не хочу предполагать, но, может быть, и не бесплатно?

Он был, этот Нестор, обезоруживающе глупый – и потому, что не мог скрыть, что чувствует, и потому, что чувствовал то, что чувствовал. Он смотрел на нас и видел орков и гоблинов, авангард орды. Я смотрел на него и думал, что мы обычные люди. В главке пальцуются, на районе вкалывают. Следователю может повезти так, что он будет работать по пятнадцать часов в сутки, при этом оплачивая бензин из собственного кармана. Я сам пришёл в комитет из следствия.

– Каждый раз, чтобы вы начали шевелиться, приходится подключать прокуратуру!

– Да уж, с прокуратурой у вас полное взаимопонимание.

– Это вы на что намекаете? – спросил прокурорский.

Тут все оживились и немного поспорили.

Я сидел и размышлял, как так вышло, что я не знаю Штыка. Не то чтобы я держал в голове досье на всю коллегию адвокатов, но адвокат, связанный, как он сам обронил, с теневыми структурами, в наших кругах приметная личность. Он мог солгать – сказать «я адвокат» так же, как сказал бы «я из прокуратуры» или «я из администрации», но какой в этом смысл? Я был уверен, что Штык знает, кто я, знает, что я могу, если задамся такой целью, проверить его слова.

– Я хочу знать, какие вы принимаете меры.

– Какие положено. Устанавливаем.

– Станислав Игоревич считает, что…

– Кстати, нужно будет его вызвать.

– Таких людей не вызывают!

– Не вопрос. Сами сходим.

– Вы собираетесь допрашивать Станислава Игоревича?

– Опросить мы его собираемся. Он ведь потерпевший? Опросим, уточним, зафиксируем и будем думать.

– Боюсь даже представить, какой смысл вы вкладываете в это слово, – ядовито сказал Нестор.

– А как ты хочешь, чтобы мы работали? – спросил я, не выдержав. – Озарениями? Медитировали? Буду смотреть на фотографию Новодворской и от этого улики материализуются? Или с фотографией Новодворской можно вообще без улик? Она и так скажет, кто виноват?

Гражданин наблюдатель от такого кощунства задохнулся и подскочил.

Он был в свитерке и джинсах, как я сам и половина присутствующих, и пока кричал о плясках на костях и о том, как он не позволит, я смотрел на вешалку, на которой бок о бок висели его кожаное пальто и моё. Ну-ну. Целую ручки и прочие штучки.

– Давайте все успокоимся, – сказал прокурорский, и сразу повеяло «Pulp fiction». – Никто ещё не привык, но мы будем привыкать, ничего другого нам не остаётся. – Он устало улыбнулся Нестору. – Нестор Иванович, сотрудники комитета понимают свою ответственность и достаточно квалифицированы. Они, – он посмотрел в нашу сторону, – готовы к совместной работе. Потому что… Потому что, как я уже сказал, они готовы.

– У западных партнёров это называется вынужденным сотрудничеством.

– Спасибо, полковник. Надеюсь, вы все будете… будете…

– Не слишком вынужденно.

– В том-то и беда, что у нас без привлечения общественного внимания ничего не делается!

– Это не привлечение общественного внимания, это скандал.

Немного поспорили снова.

Фээсбэшник остановил меня, когда все расходились.

– Что за интерес к инженеру душ?

– Это писатели инженеры душ. А этот – политтехнолог.

– А это очень рядом всё ходит. Так что?

– Служебный интерес, полковник.

– Чего тогда завёлся?

– Тоже по службе. Мне на взводе легче работать. Ты его знаешь? По Москве?

– Нет. То есть да, но со многими оговорками. Не совсем по Москве.

– И что посоветуешь?

– Посоветую проявлять стратегическое терпение, – загадочно сказал он.

Жених

Единственная связанная с пунктиками проблема состоит в том, что Максимчик отказывается говорить, чего он в точности хочет, и мне приходится вести себя по наитию, которого у меня не очень много. Я бы предпочла чёткие инструкции. Даже зашла на профильные сайты, и они подтвердили, что да, тематический секс очень строго регламентирован.

Но бедняжка такой индивидуалист, у него и в этом всё не как у людей. Позаимствованные мною на сайтах паттерны привели его в неописуемую ярость; я даже подумала, что ромашкой на этот раз будет не обойтись. Потом он отдышался и сказал, чтобы я никогда, никогда не произносила слова бондаж. Ты ещё боттом скажи! И с таким негодованием, даже волосики встопорщились. Нет, зачем же, говорю, если тебе не нравится; если ты вообще не хочешь называть хоть как-то, можно подавать какие-нибудь знаки.

Так и взвился.

Какие знаки! Какие знаки! Может, масонские?! Не делай ничего! и знаков не подавай! и, ради бога, прекрати это обсуждать!!!

Я бы, думаю, рада не обсуждать, но ты должен хотя бы намекнуть, что и в какой последовательности мне делать. Плакать? Или просить прощения? Или, может быть, сопротивляться? А если начать сопротивляться, то где остановиться? И как вообще Максимчик отреагирует на такое непредусмотренное сопротивление, если только он его подспудно не ждёт? Тут поди разбери, чего он ждёт или не ждёт, когда слова не вытянешь.

Мне совсем не с кем было посоветоваться: мамуля и Светка придут в ужас, а подруг у меня нет, и непонятно, из-за чего так вышло. Девочки на работе относятся ко мне хорошо, потому что я никому не делаю подлянок, но не как к своей.

У девочек постарше, которые уже с детьми и мужьями, а совсем старшие – с внуками, свои разговоры, и на нас, остальных, они смотрят немножко свысока. И как с ними разговаривать: только слушать. Я помалкиваю, но не смеюсь в нужных, как потом оказывается, местах. Девочки это воспринимают так, словно я их осуждаю, а у меня нет способностей объяснить, что я не осуждаю, просто многое кажется мне диким. Да и объяснения, не знаю почему, всегда приводят к чему-то нехорошему. Как будто, объясняя, выглядишь понимающей больше других, и тогда тебе сразу скажут: сперва своих заведи.

Вот, например, Аллочка. Уж как она ругает при-дурковатого мужа – и жалуется, и передразнивает, – так что я наконец не удержалась и спросила, почему она с такой скотиной не разведётся. Аллочка переменилась в лице, не по-доброму (тогда-то она мне и сказала: сперва своего заведи, советчица), а Нина Петровна мне потом говорит: не будь дурой, Анжелка. Она за своего Васю глаза тебе вырвет, если неправильно посмотришь. И лучше, кстати говоря, ты на него вообще не смотри. Но раз так, зачем было нужно всё это говорить? Если Вася в порядке или пусть не в порядке, но Аллочку устраивает, почему она называет его уродом и тряпкой и всех ставит в известность о разных его несимпатичных бытовых привычках? А ты меньше слушай, что говорят! И не лезь промеж них с советами! От таких вот советчиков все беды, им самим в первую очередь.

Я, говорю я Нине Петровне, просто хочу понять, в конце концов, это должно пригодиться мне в моей собственной будущей семейной жизни. Как вообще возможно жить с человеком, которого вот так… такими словами… перед чужими людьми… А он ведь тоже про неё, наверное? Нина Петровна даже рукой махнула. Никогда ты, говорит, не поймёшь, нет в тебе этого понимания. Лучше молчи.

С девочками, которые ещё в поиске, трудно по другой причине. Они ищут не совсем то, что я, и не там. На прошлом корпоративе одна такая мне говорит: «Ты какая-то замороженная, Анжелка, искры в тебе нет. Парней отпугиваешь, как репеллент – комара». Вот те раз. Плясали-плясали, и что пошло не в то горло? Серёжа? Мне неприятно со всеми подряд обжиматься, особенно с парнем, который считает, что ты ему за это ещё и должна. Вот-вот, дери нос выше! Чем он тебе не угодил, снежная королева? Тем, думаю, что павлин и лгун с нулевыми интересами. Если Максимчик в музеи не ходит, он, по крайней мере, сам по себе музей с таинственной коллекцией, а у такого Серёжи какие внутри экспонаты? Мечты о новом айфоне в очень хорошем случае.

Оставалась Маша – всё-таки у дизайнера по интерьерам должны быть передовые взгляды, – но мы пока недостаточно знали друг друга для таких разговоров. Кроме того, я заметила, что в ней нет никакого снисхождения к мужчинам, как-то даже свирепо она на них смотрит. Мне кажется, она приняла бы как должное, если бы это я лупцевала моего бедняжечку, а вот наоборот у неё вызовет гневную отповедь. Может быть, кто-то когда-то её по-настоящему обидел, и она не могла отойти или считала, что продвинутой девчонке, как модной – сумочку, необходимо демонстрировать весёлую жестокость.

Наверное, я бы пошла к психотерапевту, если бы не знала, что Максимчик ненавидит свою работу и коллег, а всех, кто к ним обращается, считает ущербными. Психотерапевты ведь для того и существуют, чтобы люди могли поговорить с ними о проблемах, которых стесняются, правильно? Максимчик же начинает кричать, что всё это обычная рекламная акция, скидка тридцать процентов от специально вздутой цены, на такой вдобавок товар, который прямо опасен.

Теперь я думаю, что, как бы ни было тяжело, надо было идти учиться, и даже один раз сказала так Максимчику, но он только посмеялся: слишком, дескать, я обольщаюсь насчёт высшего образования. Легко говорить, когда у тебя самого высшее образование есть, и в непервом поколении. По крайней мере, теперь у меня были бы друзья и знакомые с кругозором и интересами, и кто-то из них смог бы дать разумный совет, и любой – спокойно выслушать. Я сама была бы другой, способной приводить примеры и аргументировать, вряд ли меня бы захватила врасплох пара пунктиков.

Если в глубине души я и надеялась, что Максимчик скажет что-нибудь вроде «за чем дело, иди учись», то сильно ошиблась. Он не только так не сказал, но и всеми способами дал понять, что совсем не хочет моего поступления в институт. Он настолько этого не хотел, что на годы вперёд выполнил план по подаркам: лишь бы мне не пришло в голову завести речь о репетиторах. У меня, кстати, были неплохие оценки в старших классах.

Ну ничего, зато у детей в этом смысле будет всё самое лучшее, может быть, даже и за границей.

Но с пунктиками при этом мы остались, где были. Максимчик прекрасно знал, что делает, и никаких проблем у него не возникало, а я не могла сказать, что хочу получить подробные указания, и желательно написанные на бумажке. Он ведь перестал думать о пунктиках, как только убедился, что и для меня они сами по себе не проблема. Откуда нам было догадаться, что то, что не проблема само по себе, повлечёт за собою ужасный рой мелких сопутствующих проблем, о которых я узнала, лишь столкнувшись с ними лицом к лицу, – и это оказались очень неприятные лица.

Если о проблемах можно так выразиться.