Текст книги "Колдуны"

Новое, с иголочки учреждение задумывалось как суд Соломона, призванный прояснять и устранять возникавшие в ходе реформы недоразумения. Не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы предсказать, что очень быстро оно станет средоточием склок, тяжб и скандалов, радостно раздуваемых печатью, но Евгений Петрович был счастлив и горд руководить чем-то новым, чем-то в моде, чувствуя, что и сам он – новый, модный, в своём праве. Он в упор не видел затруднений, которые уже стояли под дверью, и я начинал ему соболезновать.

Далее. Не так много нашлось у Евгения Петровича своих людей, во всяком случае, таких, на кого он мог безбоязненно опереться. Он предпочёл взять с собою на новое место молодёжь, и так мы с Васей, Вражкин и даже Екатерина Шаховская, бывший редактор, очутились в тихом, узком переулке недалеко от Преображенского собора. Васин кабинет (опять конура, но на собаку покрупнее) был последний в ряду, но из окошка Евгения Петровича, высунувшись, можно было разглядеть знаменитую церковную ограду, тусклые отсветы августовского солнца на стволах трофейных турецких пушек, наложенные на них цепи.

После весёлой суматохи новоселья (толчея, телевизионные сюжеты, дающий интервью Фомин) на Комиссию навалилась работа, которой, как-то неожиданно для всех, оказалось очень много. Шаховской достались жалобы граждан на дворян, Вражкину – дворян друг на друга. Вася получил в заведование стол, куда бывшие чиновники обращались с жалобой на незаконное исключение из службы.

Нужна была очень большая наглость, чтобы презреть негласное и всем известное распоряжение избегать кассации, и да, наглые люди пришли к нам со своими скорбями. Они заручились поддержкой. Они кому-то заплатили. Они говорили и смотрели, словно этот визит – пустая формальность, и до них очень медленно доходила мысль, что замолвить о них никто и слова не замолвил, а если бы и замолвил, то в глухие уши.

Комиссия по соглашению была задумана и поставлена так, чтобы ни от кого, кроме собственных кураторов, не зависеть, и Фомин – заносчивый, рьяный, достаточно молодой, чтобы не врасти в старую систему непоправимо, – подчёркивал эту независимость на каждом шагу: скорее умрёт, чем в первые же дни себя скомпрометирует.

Стоит ли говорить, что основную жатву посулов и угроз пожинал Вася? Это на него кричали, топали ногами и обещали лишить способности к деторождению. Это ему пришлось таиться под столом секретарши Фомина, пока та, хрупкая дама с выправкой прусского фельдфебеля, взглядом и зонтиком преграждала путь ошалелому носорогу в полковничьем мундире, только что узнавшему, что его миллионную взятку прикарманил, ничего не сделав, лукавый посредник. (Это сцена из водевиля, но никому не было смешно.) «Акт мести и вандализма, – сказал потом Шпербер. – Случается, когда людей из прошлого не берут в будущее. Люди из прошлого, они такие».

Но человек, объявившийся одним дождливым утром, возник из совсем недавнего прошлого – и сам того не знал.

Теперь, когда он был почти трезвый и его глаза, не налитые кровью, смотрели осмысленно и даже что-то видели, мы смогли хорошенько его разглядеть.

Он был очень крупный. Одежда размером ещё больше, чем он сам, обвисала на нём древнеримскими складками. (Как и, главное, зачем подобный голиаф втискивает себя в резвые элегантные машинки?) Он открыл дверь, не постучав, кивнул, не здороваясь и не спрашивая сел, удобно устроив ноги.

«Вася, молчи», – сказал я.

Не так быстро, как мне бы хотелось, Вася всё же учился. Он промолчал, откинулся на спинку кресла, сложил руки на груди и холодно уставился на вошедшего.

«Молодец. Не надо ему подыгрывать. Сиди жди».

«И долго ждать, Константин Петрович?»

«Недолго. У этого человека, даже трезвого, терпения нет. Ты что, не узнаёшь?»

Вася моргнул и сдавленно втянул воздух сквозь стиснутые зубы.

«Точно. Этот, из “ягуара”. Которого Обухов приземлил. Я зову охрану».

«Погоди».

Я оказался прав: если у нашего посетителя и были какие добродетели, терпение в их число не входило.

– Я Беркутов, – гавкнул он раздражённо.

– Да?

– Беркутов, – повторил Беркутов, наливаясь краской. – Вам звонили. Где подписать?

«Константин Петрович, он ведь сейчас с кулаками…»

«Нет, не прямо сейчас. Спроси у него, что именно он пришёл подписывать?»

«Может, лучше спросить, кто звонил?»

«Это не существенно. Мы на звонки не отвечаем».

– Парень, ты немой или тупой?

– Я не понимаю, кто вы и чего добиваетесь, – сказал Вася. Если Беркутов гавкал, то Вася мяучил. Всё же я с гордостью подумал, что для трусоватого парнишки он держится молодцом.

– Ща узнаешь.

Беркутов встал. Вася встал. Дверь вновь – и вновь без стука – распахнулась. На пороге стоял Шпербер.

– Петухов, какая встреча, – сказал он лениво. – Что это мы здесь делаем? Пороги обиваем? Не надоело?

Меня не удивило, что такой человек, как Беркутов, некогда переменил природную фамилию. (И почему он предпочёл остаться в царстве пернатых, тоже легко объяснить.) Не удивило, что Шпербер об этом знает: именно такие постыдные, но не преступные тайны он собирал, забавляясь. (И преступные собирал, но как инструмент, а не коллекцию; набор отмычек для воровской работы.)

Удивительна была реакция Беркутова.

Поначалу – в его взгляде было столько ненависти, стремительно у неё отросли руки, они готовы были вцепиться, скрючить пальцы на горле – поначалу мне показалось, что он бросится, как тогда на набережной Невы, перед Летним садом, бросился сперва на людей в пострадавшем по его вине джипе, потом – на тех, кто пытался его остановить. (И Васе так показалось, и он, с телефоном в руке, отступил как можно дальше под прикрытие шкафа.)

Но он не бросился. Он как-то мгновенно и осязаемо капитулировал – и не перед Шпербером, а перед силой, которую Шпербер мог вызвать и, сам рискуя, вызвал: щёлкнул колдун пальцами, произнёс верное слово, и вот на месте буйна молодца стоит и осовело моргает мокрый петух. Он даже не сказал ничего; махнул рукою, сгорбился и вышел.

– Ещё вернётся, – пообещал Аркадий Иванович. – Не человек, моральный таджик. Вылезай, мой Василий.

Вася опасливо вернулся за стол.

– Он вообще кто?

– Кто-кто, будто сам не видишь. Бывший. Не всё ли равно теперь откуда? – Шпербер открыл шкаф и принялся рыться в папках. – Из прокуратуры. Из КУГИ. Где у тебя Смольный? Вижу. Негусто. С охраной поговори, чтобы больше не пускали.

Он говорил рассеянно, но я видел, что Шперберу прекрасно известно и кто такой Беркутов, и откуда. И ведь ни за что не скажет! Хотя знает, что Вася за десять минут мог бы найти ответ в своих документах.

Также он знал, что лень перевесит любопытство.

– Аркадий Иванович, – буркнул Вася, глядя, как Аркадий Иванович что-то переснимает на телефон, – вы хотя бы спрашивали.

– А ты мне запретишь?

– …Для соблюдения приличий.

– Василий, меня пугают изменения в твоём словарном запасе. Они повлекут за собой изменения в сознании, а затем и в поведении, и куда тебя после этого девать? Тебе сколько до дворянства?

– Шесть лет.

– Ну? Соображаешь, сколько за шесть лет возможностей сложить голову? Ты всего-то мелкий винтик, а заговорил как тайный советник.

«Действительный тайный, – сказал я Васе со смешком. – Не бойся, он дразнится».

Шпербер говорил о переменах с теми же прибаутками, что и обо всём остальном, но что он думал на самом деле? У него не было явного повода для недовольства, но за непроницаемым фасадом – ах, какие стены они возводят, чувство юмора и мягкий голос! – таилась, как знать – и я хотел бы знать, – беспокойная душа, недовольная от рождения. Тёмное обаяние то ли мечтателя, то ли игрока.

И тогда я вспомнил Абазу.

На ненависть Тертия Филиппова я отвечал презрением, на ненависть Мити Набокова – жалостью; настоящим моим врагом, единственным, на чью ненависть я платил ответной ненавистью, был Абаза, шурин Николая Милютина.

Александр Аггеевич был на шесть лет меня старше и, когда мы столкнулись, неизмеримо влиятельнее. Он начинал свою карьеру с откупов, и это осталось в нём навсегда: и когда он стал государственным контролёром, и когда он стал министром финансов. Откупщик, великий маг и волшебник по части железнодорожных сделок, сахарозаводчик, вместе с другими сахарозаводчиками постоянно надувавший правительство; громадные ссуды получал он из казны и никогда ни рыцарем бескорыстия, ни патриотом не был.

Продвигал его сперва Валуев, затем – Шувалов, затем он прибился к Лорису и так неизменно оказывался протеже и другом каждого, кто набирал силу, – и каждый из этих временщиков находил, что Абаза полезен и толков, отличный debater; умный, ловкий, с редким, из ряда вон, здравым смыслом. Когда лиса-Абаза тихонько занял место дорогого друга Грейга, не промелькнуло даже тени скандала, и сам Грейг молча проглотил обиду.

Но прежде всего он был игрок, ещё и такой, кто до самозабвения поверил в свою счастливую звезду. Это видели все, от Валуева до Витте, и одних это влекло, а других пугало и отталкивало. Неотразимые и опасные чары Абазы! В молодости очень красивый, в зрелые годы степенный и гордый, галантный кавалер, с памятью недолгого своего лейб-гусарства, с отличным французским и русским не хуже, он обольщал своим умом, блеском, остроумием, всеми личными прелестями – и, как правило, таких людей, которые сами были очень умны.

Не удивительно, что новый царь этим чарам не поддался.

В страшные дни марта – апреля 1881 года Абаза, Лорис-Меликов и Дмитрий Милютин продолжали верить, что ещё смогут вырвать конституцию. Абаза смотрел на Александра Третьего как укротитель на зверя, улыбающийся, бархатный, – и давил, давил, подталкивал – в каждом совещании министров и, уж наверное, на личных докладах; всё, что я говорил в марте, прошло мимо него дуновением ветра.

21 апреля он сказал: теперь Победоносцев уничтожен, истёрт в порошок; а 28-го Набоков читал мой проект манифеста. Выйдя из себя, Абаза закричал: «Надо остановить, надо требовать, чтобы государь взял назад это нарушение контракта, в который он вошёл с нами». Контракт! весь человек в одном слове. И он действительно был способен увидеть в миропомазаннике такого же дельца, как он сам, оскорбляться и вступать с ним в прения, потрясая воображаемыми какими-то кондициями, со времён заговора верховников заключавшими в себе одно: нам власти! нам!

И наконец, с азартом так, спрашивает: «Кто писал этот манифест?»

Я выступил и сказал: я.

Немая сцена из «Ревизора»! В первую минуту я думал, что он набросится на меня с кулаками. Но Абаза удержался: только побагровел и вылетел, как ошпаренный, прочь; и почти никто – министры! государственные мужи! – не подал мне руки.

Абаза сорвался с каната, который ему казался железным брусом. На ближайшем же докладе он подал прошение об отставке, которое и было принято. На увольнение Абазы согласен, но удивляюсь, что он выбирает для своей отставки именно то время, когда я объявляю о своём самодержавии. Чему тут дивиться? Слугою ни царя, ни России, ни даже либеральных святынь Абаза не был, а был он игрок, поставивший не на ту карту; проиграв, вспылил, хлопнул дверью; поостыв, тихо вернулся – достойно удивления, что его приняли, пусть и на невеликую должность председателя департамента экономии Госсовета. (Был Государственный совет богоугодным заведением – с министром или губернатором делается удар, тогда его переводят в Госсовет, – а стал едва ли не исправительным домом.) Он и там не успокоился! Оставшись ходатаем крупных сахарозаводчиков, он неустанно продвигал указы в их пользу, тиранил собственный департамент, нахальничал в Госсовете, бесцеремонно подавляя и перекрикивая противников, – некоторые из членов были так возмущены его ухватками, что уклонялись от участия в прениях. Он умудрился приобрести влияние и на министра финансов, и на государственного контролёра, и на министра госимуществ – а ведь это были не мальчики и не марионетки: Бунге, Сольский, Михаил Островский. Абаза не досидел в этом кресле до смерти только потому, что Витте разоблачил его участие в биржевой игре на понижение курса кредитного рубля, да и то прилично удалился, а не был вышвырнут. И он никогда, никогда не переставал меня ненавидеть.

«Это вы, Константин Петрович, от Небрата ждёте, что он проиграет и тихо уберётся? В Госсовет? Ха-ха. Интересно, зачем он приходил?»

Не успел я сказать, что мы получим ответ на этот вопрос, изучив приглянувшуюся Шперберу папку (я её запомнил), как появился следующий посетитель, а за ним – собственною персоной Фомин с требованием немедленно составить план межведомственного взаимодействия, и пошла обычная круговерть.

Отличием и главным достоинством Комиссии по соглашению было то, что здесь работали все и помногу. Штат был невелик, и у Васи исчезла возможность перекладывать свою работу на другого. Вася, говорил я ему, утешая, работу ты переложишь, но ответственность – вряд ли.

Недостатком же можно было счесть неиссякающий поток жалобщиков.

Любой чиновник предпочитает работать с бумагами, и живые люди пугают его. В известных чинах поневоле приходится принимать просителей (не говорю уже о лавине писем), и это безрадостное занятие. Люди мерзки! И не перестают таковыми быть, когда правда за ними. Обиженный маленький человек, маленькое в котором прежде всего сердце, – всё тот же лгущий сервильный негодяй, смиренная дрянь, ждущая взмаха волшебной палочки. Он не изменится только из-за того, что его обидели. Даже если они не просят о несбыточном или незаконном (как правило, просят), большинству помочь нельзя, потому что их беды заключаются в них самих.

Фомину тем временем приходилось отражать атаки межведомственной рабочей группы.

Нельзя было ожидать, что министерства и многоразличные службы сдадутся без боя. Бились они не за своих людей, а за свои прерогативы, но люди стали оружием. В сумятице первых пореформенных недель никто не знал, как далеко можно зайти, и поиск союзников начинали с поисков общего врага. Общий враг был налицо – Жандармский корпус, но в ту сторону даже глядеть было страшно, и пугалом и громоотводом стали мы, Комиссия по соглашению.

К нам приходили гонцы и парламентёры, и с кем-то, кто стоял за их спинами, Фомин время от времени обедал. Вокруг Комиссии возник зловещий ореол, и хотя видевшие воочию Евгения Петровича и его штат поднимали, должно быть, недоверчиво брови и улыбались, слухи росли, а страшные истории множились.

У меня не было сомнений, что Беркутов/Петухов начнёт мстить – причём не Шперберу (руки коротки), а Васе, свидетелю унижения. Так оно и вышло. Недели не прошло, как Лёва Вражкин появился в нашем кабинетике.

– Послушай, Васнецов, на тебя донос.

Они перешли на «ты» (безотчётно, бездумно, как домашнее животное входит в открытую дверь, Вася говорил «ты» сослуживцу и почти ровеснику, и Вражкин капитулировал именно перед этой бездумностью), но теплоты в их отношения это не добавило. И даже напротив.

– От кого?

– От кого, от челобитчика. – Вражкин заглянул в бумагу, которую держал наготове. – «Проявил несовместимое с должностью предубеждение. Высмеивал мои печали».

– Он так говорит?

– Он так пишет. Это значительно хуже.

– Э?..

– Беркутов. Звенит звоночек?

Васе пришлось признать, что звенит.

Лев Александрович холодно – это был особый, отстранённый и всё же недоброжелательный холод естествоиспытателя – улыбнулся. Вася закрыл глаза.

Служебные заботы и жизнь в соседних кабинетах их не сблизили.

Вражкин должен был радоваться, получив завидную и отвечающую его склонностям должность, но он не умел радоваться. Свои обязанности он выполнял аккуратно и без труда, карьера перед ним расстилалась прекрасная – а рот сжимался всё плотнее, и каждый, видя эти тонкие губы и внимательные глаза, ловил себя на желании отвернуться.

Я знал множество карьеристов самых разных толков; среди них были интриганы, игроки и полуавтоматы, те, для кого служба была всей жизнью, и те, кто служил, потому что это был единственный способ достичь той жизни, о которой мечталось, и даже потерянные, несчастные люди, которые так давно тянули лямку, что сами позабыли, ради чего; румяные, пышущие здоровьем и благодушием; жёлтые, изглоданные подозрениями и завистью; Лёва Вражкин, когда я пытался налепить ему ярлык, дёргался и ускользал. Это оказался человек, о котором нельзя было просто сказать: он хочет денег, он хочет власти и положения. Наверное, он всего этого хотел, но как-то не по-настоящему, как-то вполсилы, словно дал себя убедить, но не возжелал нутром, животом, всем собою.

– Это не я! Это Шпербер.

– Шпербер здесь не работает. Ты не сможешь доказать, что он вообще здесь был. Он здесь, кстати, был? И что делал?

«Рылся в служебных документах», – подумали мы с Васей одновременно.

– К Фоме приходил. А сюда так заглянул, на крики.

«Почему жалобой занимается Вражкин?» – спросил я.

– Да, Лёва, а причём здесь ты? Жалобы от граждан у Шаховской.

– А Беркутов уже не простой гражданин. Его вернули.

Вася опешил.

– Как это вернули? На прежнее место? В прокуратуру?

«Он сотрёт нас в порошок».

«Болезни адовы обыдоша мя… Тереть надорвётся».

– Почему в прокуратуру? Он из Комитета по печати.

– И так быкует?

– Васнецов, он быкует не потому, что за ним стоит должность, или связи, или папа с деньгами. Он быкует, потому что он бык. Был бы бомжом – быковал на помойках. Гонял других бомжей и дворников.

– И что теперь делать?

– Объяснительную писать, – сказал Вражкин устало. – И не впутывай ты Небрата, не создавай себе лишних сложностей.

– Я не тупой, – сказал Вася с возмущением. – Я только думаю, что ты мог бы и сам урегулировать, без лишних бумажек. И я напишу! Он меня едва не убил!

– Ты это заснял?

– Мне было некогда изображать чёртова военного корреспондента!

– Разумеется. Ну, ты видишь, как оно выглядит. Доказательств нет, свидетелей всё равно что нет. Зафиксированные побои – и те отсутствуют.

– …А если бы были незафиксированные?

– Незафиксированные никому не нужны. Но у тебя даже этого нет. Трудно было под кулак подставиться и потом быстренько сбегать в травму?

– Да, трудно. После такого кулака своими ногами уже никуда не побежишь.

– Ну и замечательно. Тяжкие телесные – уже предмет для переговоров.

– Страшный ты, Вражкин, человек, – сказал на это Вася. – Будет тебе объяснение.

Casus Беркутова долго был единственным случаем восстановления, и в этом качестве вошёл в анналы Комиссии. Каждой канцелярии необходимо собрание собственных анекдотов, примет и ритуалов (и да, предрассудков! привидений! скелетов в шкафах!) – всего, что наполнит настоящую жизнь дыханием прошлой. Прошлое обладает огромной созидающей силой. Более того, оно всему придаёт вес. Шкаф со скелетами, хотя скелет сам по себе весит немного, много меньше трупа, куда труднее сдвинуть с места, нежели просто шкаф, пусть даже набитый кирпичами. Утописты строили на пустом месте – и как долго простояли их фаланстеры?

Беркутов положил начало, став одновременно и преданием, и скелетом.

При налаженной, рутинной жизни такие дела пропадают в нетях. Самый последний писец знает, как с ними поступить: рассовать по разным ящикам и там по возможности предать забвению. Но мы были с иголочки новые, с амбицией, фешенебли с Фоминым во главе – на белом коне и с шашкой в половину его роста, как Скобелев на картине Дмитриева-Оренбургского. Генералы на белых конях не избавляются от неприятных дел, переправив их в долгий ящик.

«Что теперь будет?»

Ответа долго ждать не пришлось. Беркутов, незнакомый с добродетелью терпения, подстерёг Васю в конце рабочего дня. Его подлатанный «ягуар» нагло перегораживал дорогу, и сам он стоял в паре шагов от машины, в очередном мешковатом костюме, что-то бормоча.

– Садись, гадёныш, покатаемся.

Вася затравленно огляделся. Бежать можно было только назад, и пока он разворачивался, тяжёлая рука ухватила его за воротник.

– Я закричу.

– Чёрта с два ты закричишь. Придушу на месте.

Поехали кататься. Пока Вася, сжавшись в комок, оцепенело смотрел на лежащие на руле лапы и огромный золотой перстень на волосатом пальце, Беркутов монотонно перечислял свои горести.

– За что травят? Чего неправильно? Деньги через типографию мою? Свои, что ли? Стал бы я тут с вами корячиться, будь у меня столько своих… Эх, ружьё, да на Онегу за утками… «Беретта» у меня… Эс три, вертикалка, двенадцатый калибр. – Он покосился на Васю. – Из такого Хемингуэй застрелился, знаешь? Правильно не знаешь. Стрелялся он из другого. Дробовик Monte Carlo B. А мне эту пытались продать, как ту самую. Ты, говорю, вообще думаешь? Тот дробовик тогда же на куски порезали и по огородам раскидали, от таких вот стервятников. Совести нет, так хоть посчитай на пальцах! – Он ещё какое-то время распространялся о составе и судьбе оружейной коллекции неведомого мне Хемингуэя и с явной неохотой вернулся к разговору с Васей. – И ты теперь, бобик! Обозначился! Подтявкиваешь тем, которые думают, что со всех счетов списали! Вывезу в лес, под кустом зарою! Что тебе Аркашка наплёл?

Вася жалобно и невнятно пискнул. Я решил его подбодрить.

«Вася, я тебе рассказывал, как генерал Оржевский стращал Дмитрия Андреевича Толстого бомбистами? В таком ужасе бедного держал, тот слова поперёк сказать не смел: ну как Оржевский охрану снимет?»

«Я не хочу, чтобы последнее, что я в жизни услышу, был чёртов Дмитрий Андреевич Толстой!»

«Но тебе это могло бы помочь. Видишь ли, граф Толстой благополучно скончался в своей постели, а у Оржевского из-за его злобного характера начались неприятности по службе. Был товарищ министра внутренних дел и командир корпуса жандармов, а закончил виленским губернатором. И это ещё повезло».

«О боже».

«Хорошо, не буду. Тогда ты расскажи мне об этом Хемингуэе. Я так полагаю, кто-то современный? Британская армия?»

Молчание.

«Вася, ты знаешь, кто такой Хемингуэй?»

«Писатель?»

«Ты как будто не уверен».

«Нет, я уверен. Я сомневаюсь, только когда вы начинаете интересоваться подробностями».

«Любое знание – это прежде всего знание подробностей».

«Это уже педантство и начётничество. Нормально знать в общих чертах, зато обо всём».

«Педантство и начётничество – слова не из твоего словаря».

«Так мой препод говорил по гражданскому праву. Какой, говорит, дурак будет зубрить кодексы Наполеона? Достаточно знать, что они существуют. И где посмотреть подробности, если что».

«И где же ты посмотришь подробности про Хемингуэя?»

«Как где, в Интернете».

– Что ты мне рожи корчишь! Думаешь, если не гляжу, то и не вижу? Глаза в закладе? А ты-то, урод, куда? Ты права покупал на каком базаре? – Он с хрипом и свистом потянул воздух. – Ох, устал от скотов. До того скоты кругом, что иногда на себя в зеркале смотришь и удивляешься. – Это энигматическое замечание его взбодрило. – Ты, мальчик, Небрату зря веришь. Он не такой, как нормальные люди. Думаешь, он к тебе как к человеку? Как к любимой зверушке? А ты знаешь, что Небрат с любимыми зверушками делает? Утром покормил, за ушком почесал; вечером – в суп!

– Я ничего не знаю!

– А мне вот надо знать. Чего он там мутит? Чем дышит? Всё про него, от утренней мочи до марки гондона на вечер. Догоняешь? Догоняешь. Будем считать, пришли к консенсусу.

– Э?..

– Я заберу жалобу. Ты будешь держать меня в курсе. Что тебя, блядь, не устраивает?

– Наличие в схеме Шпербера, вот что!

– Это да. Полосочками шкуру спустит, если узнает. Он одного поймал на крысятничестве, и что ты думаешь, сразу в крик? Подождал, подождал – и через полтора года присел дядя за продажу гостайны. Двадцать пять строгого режима. Ну так лучше шифроваться будешь, Штирлиц. Парашют за собой не таскай по коридорам. Авось и пронесёт.

Вася отчаянно замотал головой. Беркутов снял лапу с руля и не примериваясь хлопнул его по лбу.

– Небрат – это ещё когда, – сказал он сурово. – А я прямо здесь, сейчас. Здраво посмотри. Куда ты денешься?

Призыв «посмотреть здраво» в устах человека явно полусумасшедшего стал последней каплей. Вася обмяк.

«Не думаю, что он прямо сейчас причинит тебе вред, – сказал я осторожно. – Раз уж хочет, чтобы мы шпионили. Кивай, соглашайся. Потом что-нибудь придумаем».

«Не ожидал от вас такого оппортунизма».

«Это не оппортунизм, а военная хитрость. Тебе, в конце концов, не от Христа предлагают отречься».

– Насчёт связи, – продолжил Беркутов. – Телефон, даже левый, вещь ненадёжная. Особенно в руках такого, как ты. Начнёшь бросать где попало, звонить с него кому попало… Я тебе дам адрес. – Он задумался. – Нет, не дам тебе адреса. Начнёшь болтать, девок водить, приведёшь в итоге хвост… Я не Сорос, чтобы конспиративные квартиры держать десятками… Я решу, – решил он наконец. – Сам буду показания со счётчика снимать, ха-ха. – Он не засмеялся, а именно выговорил «ха-ха», отчётливо и со злобой. – Расслабься. То есть, наоборот, соберись. Тут как с Богом: будь готов в любой момент к встрече с Борей Беркутовым.

«Ах ты кощун», – сказал я.

«Константин Петрович, я не думал, что он больной настолько».

«Предвижу твои возражения, но Шперберу придётся всё рассказать».

«Чтобы они вдвоём меня в асфальт закатали!»

«Странное выражение, но смысл понятен. Не бойся. Немного хладнокровного лавирования – и в асфальт они закатают друг друга. Напомни-ка ему про жалобу».

– Насчёт жалобы…

– Сказал: заберу.

И верно, забрал. И устроил из этого представление. (Погляди на него, Шаховская. Это и есть твой тайный канцлер.) Он окончательно протрезвел – и прояснившиеся глаза стали ярко-голубыми. Он посетил парикмахера – и по-новому остриженные рыжеватые вьющиеся волосы плотно легли на тяжёлой, будто мраморной, голове римского императора. Он поднялся по лестнице с топотанием ног, со взмахами рук. (Это видели, слышали и после многократно пересказали свидетели, уже одурманенные тянувшимся за ним запахом власти, безрассудства и крепкого одеколона.) Наткнувшись в коридоре на Фомина, он звучно и внятно поздоровался и долго, не отпуская, жал тому, мечтающему провалиться сквозь землю, руку. Теперь он не топал, а плавно покачивался, приплясывал корабликом на волнах, делая мелкие бесцельные шажки, – и свидетели осознали, что для такого крупного мужчины у него экстравагантно маленькие ступни. «Без обид, без обид», – благодушно пропел он высунувшемуся из своего закутка Васе – и свидетели в ужасе затаили дыхание. (О да, свидетелям будет о чём вспомнить у камелька долгими зимними вечерами.)

Он отчаянно переигрывал, от актёрства его веяло чем-то даже для меня древним, старомосковскими завываниями; где надо было декламировать, он вопил, где надо говорить – декламировал, помещал руку – в воздухе, ногу – на паркете, словно они были предметы сами по себе, отдельные от тела и управляемые посредством сложной и не до конца им изученной машинерии.

И самого его брало чуть ли не отвращение. Он лицедействовал без души, зато почти в гневе на кого-то, заставившего его паясничать.

Но история с жалобой и её отзывом и вполовину не была такой загадочно-зловещей (мутной, как говорили и Вася, и Вражкин, и вообще любой, кто желал высказаться; даже я вместо первоначального темна вода во облацех стал так говорить и думать, чувствуя, что слово подходит как нельзя лучше), такой мутной, как история с восстановлением Беркутова в правах. Фомин ни с кем из подчинённых этого не обсуждал: что одно показало, как он был оскорблён и унижен.

Боюсь, ему открыто приказали.

Над Евгением Петровичем были начальники повыше – он это знал, мы это знали, – но прежде с ним не обращались как с безропотным орудием, как с «чего изволите»; ему позволяли – да что позволяли, поощряли – чувствовать себя полноправным деятелем, и ужас неожиданного, незаслуженного падения у всех на глазах его оглушил.

«Он это переживёт».

«Главное, Вася, чтобы мы это пережили. С наименьшими потерями».

«Вы это мне говорите! Небрат берёт за горло! Этот теперь будет брать за горло! А Фоме хоть бы хны!»

«Вовсе не хны. Он очень расстроен».

«Что с того, что он расстроен! Через неделю забудет, как и почему расстраивался! Я же и останусь кругом виноват, причём из-за того, что он вовремя не заступился! Кто вообще за меня, горемычного, заступится… Горемычный – правильное слово, Константин Петрович?»

«Ты не горемычный, Вася, ты слабодушный. Что ты хочешь, чтобы я тебе сказал? Прекрати ныть? Мужайся? От мужа неправедна избавиши мя?»

«Да это уж ясно, что пальцем не шевельнёте. – Он ощутимо представил процесс шевеления. – Или что там у вас взамен».

В следующий раз мы увидели Беркутова, когда через несколько дней наша Комиссия почти в полном составе отправилась на презентацию нового журнала, под названием «Традиция», издавать который затеяли под эгидой местного правительства и от щедрот аффилированного со Смольным банка.

Беркутов оказался здесь как представитель Комитета по печати. Он даже что-то говорил, бессмысленно и гладко, как подобает официальному лицу, а после речей прогуливался по залу, снисходительно пожимал руки и явно старался много не пить. Вася держался от него как можно дальше, и сам Беркутов не сделал попытки подойти, хотя разглядел и сердито зыркнул.

«И чего? – сказал мне Вася. – Мечта моей жизни, можно подумать, культурно вечер убить. Я с того раза с Обуховым для себя решил твёрдо: вся культура – только по телевизору. Анонимно! На безопасном расстоянии! Такие деятели, они же сперва подбираются с культурой, а потом ты под следствием за соучастие, и никто, кроме следователя, не знает, в какой момент оно типа началось. Ха! Константин Петрович, вы посмотрите на Шаховскую!»

Не весьма радостный вид был у Екатерины Шаховской, бывшего редактора. «Традиция» вступила в жизнь с размахом и помпой. В мановение руки нашлись главный редактор, молодой человек с репутацией многообещающего, и звёздный состав сотрудников. Публика сразу обратила внимание. (Не всегда восторженное, но это был именно тот живой интерес, которого так не хватало приснопамятным «Вестям района».) Журналисты нового издания держались плотной кучкой, гордо и заносчиво, и Шаховская издали смотрела на них, зная, что они будут писать всё то же, что она, только много хуже, площе, за бо́льшие деньги и овеянные скандальной славой. Я не уверен, что испытываемое ею чувство можно было описать словом «зависть».

Комитет по печати желал назвать своё детище «Устои», молодой человек с репутацией – «Четвёртый Рим»; «Традиция» стала никого не устроившим компромиссом.

По всему миру мальчишки и либеральная журналистика не могут увидеть что-либо, подписанное «устои», без того, чтобы не попытаться их потрясти, и когда Комитету по печати говорили, что не стоит так уж размахивать красной тряпкой, комитет очень резонно отвечал, что, если начинать с трепета перед мальчишками, нет смысла начинать вообще. Молодой редактор, со своей стороны, был не только с репутацией, но и с будущим, будущее подразумевалось не абы какое, и он не хотел впутывать своё потенциально громкое имя в мальчишеские дрязги. Но и название «Четвёртый Рим» звучало не менее вызывающе, пусть это был вызов иного рода и совсем иным лицам адресованный. Комитет по печати углядел в нём отвагу дурного тона или, не приведи бог, шутку и тотчас дал понять, что не потерпит клоунады. Молодой человек заикнулся было о «горячем философском гаерстве», но не на тех напал. И «Традиция» вышла в свет, озаглавленная респектабельно и тускло, – к глухому раздражению обеих сторон.