Текст книги "Боги мира реки"

Опять-таки, некоторые рождаются с таким набором хромосом, который делает их эмоционально более косными по сравнению с другими людьми. То есть они не могут так же легко, как окружающие, приспособиться к новым явлениям и переменам. Они придерживаются старины и тех элементов культуры, что были заложены в них с юности. Другие же рождаются более податливыми и адаптируются с легкостью. Но иногда рассудок и логика могут повлиять на волю личности, и та преодолевает собственную косность, размягчает, так сказать, свою собственную натуру.

Возьмем, к примеру, человека, воспитанного в догматах ортодоксальной христианской веры. Я имею в виду такого верующего, который воспринимает каждое слово Библии буквально. Он верит, что мир был сотворен за шесть дней, что был вселенский потоп, Ной с ковчегом, что Господь остановил вращение Земли, чтобы Иисус Навин со своими кровожадными иудеями успел при свете дня победить не менее кровожадных аморреев. Еву соблазнил змей, а она, в свою очередь, заставила Адама съесть плод с дерева познания добра и зла. И так далее. Как и его собратья по религии, этот человек игнорирует накопленные человечеством знания, доказывающие факт эволюционного развития. Он читает Библию – и не замечает, что, хотя Земля там нигде впрямую не зовется плоской, это явно подразумевается. И, опять-таки, он не воспринимает буквально требование Христа возненавидеть отца своего и мать свою. Он просто не замечает всех этих несообразностей. Он прячет их в потайные уголки сознания. Или же стирает их из памяти, как с пленки.

Но некоторые ортодоксы все же сталкиваются с доказательствами, которых хотели бы не замечать. Железо ударяет о кремень, и искра падает на огнеопасный материал. Пожар, естественно, неизбежен. Человек продолжает читать и находит все новые доказательства, возможно, презирая и браня самого себя за «греховное» любопытство. Но он узнает все больше и больше. В конце концов рассудок убеждает его, что он был не прав, и человек становится либеральным христианином, или атеистом, или агностиком.

Где-то его генетическая защита дала течь, а может, там изначально была трещина, которая только и ждала, когда в нее хлынет вода.

Но в любом случае человек сумел прислушаться к доводам рассудка лишь потому, что его генетический склад это позволил.

– Мне казалось, ты говорил, что гомо сапиенс наполовину робот,произнес Бертон. – Но ты описываешь роботов стопроцентных.

– Нет. У роботов нет разума. Они умеют пользоваться логикой, будучи соответственно запрограммированы. Но если вы представите роботу доказательство того, что его программа ошибочна, он не сможет отвергнуть инсталлированную программу. А люди могут. Иногда. К тому же роботам не приходится объяснять причины своих поступков. Они просто делают что-то так, а не иначе, между тем как люди должны объяснить, почему они делают то-то и то-то, и они создают логическую систему для оправдания своего поведения.

Система может быть построена на ложных предпосылках, однако в рамках собственного построения она, как правило, логична. Хотя и не всегда.

Так вот этики утверждают, и могут это доказать, что даже самые генетически неподатливые натуры, даже подвергшиеся самой суровой обработке личности способны освободиться – хотя бы отчасти – из своей клетки, вырваться за рамки той формы, в которой они были отлиты. То, что это удается лишь избранным, этики объясняют наличием свободной воли и демонстрацией ее возможностей. Зажатые в тиски, связанные путами люди не хотят меняться. Они счастливы в своем убожестве.

– И этики могут это доказать?

– Да. Хотя я должен признать, что недостаточно образован, чтобы оценить их находки. Я не знаю высшей математики и микробиологии. Тем не менее я принимаю их доказательства.

– То есть абсолютной и окончательной уверенности у тебя нет, не правда ли? – спросил Бертон. – Ведь до тех пор, пока ты не в состоянии точно оценить представленные ими доказательства, ты не можешь знать доподлинно, что их открытия истинны?

– Ну, если так поставить вопрос, то конечно. Но некоторые вещи приходится принимать на веру.

Бертон громко расхохотался.

– Если тебе не хватает умения, чтобы самому произвести исследования, откуда ты можешь знать, что прочитанное тобою в книгах по химии, или астрономии, или биологии – правда?покраснев, воскликнул американец. – Как ты можешь утверждать какие-то истины, не будучи в силах воспроизвести опыт? И даже если ты его воспроизведешь, то вполне можешь ошибиться или склониться к противоположной точке зрения, потому что…

– Потому что я склонен к ней генетически? – насмешливо перебил его Бертон. – Потому что я запрограммирован верить в то, а не в иное?

– По-твоему, выходит, человек вообще ни во что не может верить!

– Правильно, – согласился Бертон.

– Но ты сам высказывал немало мнений, основанных на наблюдениях других людей, когда жил на Земле. И зачастую совершенно неверных мнений.

– Это было на Земле.

Собеседники ненадолго умолкли. Женщины между тем разговаривали о своих матерях. Но Фрайгейт заметил, что Софи одновременно прислушивается и к их беседе. Она подмигнула ему и махнула рукой, чтобы он не прерывался.

Фрайгейт вновь подхватил тему разговора, словно мяч, с которым он собирался сделать девяностоярдовую пробежку.

– Году в 1978-м, если не ошибаюсь, – осторожно начал он,я прочел в книге по психологии, что один из десяти человек рождается лидером. Авторы предполагали, что это генетически определенная черта. Этики доказали правдивость их предположения и даже определили генетический комплекс, ответственный за эту черту.

В той же книге говорилось, что десять процентов гомо сапиенс всегда испытывали склонность к гомосексуализму. Подчеркиваю – склонность. Не все десять процентов были гомосексуалистами на практике, но тенденция тем не менее сохранялась. Так обстояли дела, когда этики начали создавать архивные записи человечества. Предположительно, так было и на заре рода человеческого.

Итак, склонность к гомосексуализму определена генетически. Меня особенно заинтересовал этот факт, потому что в 1983 году, вернее, даже раньше, воинствующие гомосексуалисты заявили, будто их сексуальная ориентация – результат сознательного и свободного выбора, будто они специально стали такими, поскольку предпочитают именно этот способ сексуальной жизни.

Тогда получается, что, достигнув определенного возраста, мы сами осмысленно выбираем себе линию поведения. Но они не учли или же проигнорировали тот факт, что если это правда, значит, и гетеросексуалы тоже осознанно и свободно решают стать гетеросексуалами. Однако это не так.

Гетеросексуалы таковы от рождения.

– А как же быть с теми… – начал было Бертон.

– Ты собирался спросить: как быть с теми, кто, имея гомосексуальные наклонности, ведет себя как гетеросексуал? И как быть с бисексуалами? Или с теми, кто женится на женщине, однако имеет гомосексуальную связь на стороне?

Существуют разные степени гомосексуальности… и гетеросексуальности, естественно, тоже. А потом, когда в обществе было опасно открыто быть гомосексуалистом, людям приходилось скрывать свои наклонности. Но в любом случае гомо-и гетеросексуальность не являются предметом выбора. Это качества врожденные.

Кстати, с точки зрения этики здесь нет разницы. Гомосексуализм как таковой не имеет отношения к морали. Личность его не выбирает. Важно то, что она делает со своей гомо-или гетеросексуальностью. Вот это уже вопрос моральный. Насилие и садизм являются злом вне зависимости от того, гомосексуалист ты или нет.

– Вы так громко говорите, – вмешалась Софи, – что я не могу вас не слушать. Так вы, стало быть, рассуждаете о свободе воли, предопределении, генах и выборе? Меня ужасно интересовали все эти вопросы, когда я училась в колледже. Интересовали по-настоящему. Я страстно спорила, я с наслаждением злилась на тех, кто со мной не соглашался, обзывая их тупыми козлами. Но, окончив колледж, даже немного раньше, я поняла, что… в общем… глупо думать, будто философские споры могут что-либо решить. Они бесконечны, ибо окончательных и неопровержимых решений не существует. Такие споры могут быть занятны – но бесплодны. Умозрительны. Увы, но это так. Поэтому я прекратила в них участвовать. Если кто-то хотел обсудить со мной философский вопрос, я просто меняла тему разговора или разворачивалась и уходила, хотя и старалась не выглядеть грубой.

– И ты была права! – воскликнул Фрайгейт. – Безусловно права! Но суть-то в том, что этики вынесли эти вопросы за рамки дискуссий. Они доказали свои утверждения. Мы больше не блуждаем в потемках!

– Возможно. Тут я не могу не согласиться с Диком. Возможно. Но это неважно. Как говорил Будда? «Трудитесь о собственном спасении с великим тщанием». Кем бы этот господин или госпожа Тщание ни были. Я долго искала господина Тщание, даже позаимствовала для этого у Диогена фонарь. Впрочем, древний грек в нем и не нуждался. Если он сам был честен, зачем ему искать честного человека?

В общем, все мы, как заметил Дик, ведем себя так, словно обладаем свободой воли. Поэтому какая нам разница, существует ли она на самом деле?

Я, например, знаю, что я – и только я – ответственна за нравственность своего поведения. Наследственность, среда – все это оправдания. А оправдания и алиби я презираю. Раса, национальность, племя, родители, религия, общество – тоже оправдания. Я сама решаю, кем мне быть. Вот и весь разговор!

– И поэтому ты сожгла вчера суфле? – осведомился Фрайгейт.Ты не просто забыла про него – ты решила его кремировать?

Фрайгейт и Лефкович залились смехом.

– Вы сами готовите? – спросил Бертон.

– Да, конечно, – ответила Софи. – Я люблю заниматься стряпней. Особенно не по принуждению. Вчера я готовила ужин и забыла присмотреть за суфле.

Зачиталась, а оно…

Разговор перешел на кулинарные темы, затем на другие и в конце концов завершился обедом. Совместная трапеза – обычай более древний, нежели беседа.

Глава 26

На Рождество у двери в мир Терпина собралось множество гостей. Бертон – и не он один – с удивлением взирал на толпу, приведенную Галлом. Их было по меньшей мере сорок человек, все доуисты, с которыми Галл познакомился в долине. Благодаря своим тогам и сандалиям они походили на римлян, однако римляне никогда не носили головных повязок с большой алюминиевой буквой "Д".

– «Дэ», – сказал Галл. – С этой буквы начинается «Доу» и «добро».

– «Дурак» и «дерьмо» тоже начинаются с этой буквы,пробормотал кто-то из толпы.

Галл не обиделся, по крайней мере не подал вида.

– Верно, друг мой, кем бы вы ни были, – с достоинством произнес он.Дурак и дерьмо тот, кто не становится на путь истинный.

– На дорогу дебильную, – отозвался тот же голос.

– Дрянную, – подхватил кто-то из толпы.

– Дьявольская дребедень, – откликнулся третий.

– Двурушник долбаный!

– Мы привыкли к оскорблениям и нападкам «вэ, эс, е-часть людей»,сказал Галл. – И тем не менее всем, даже самым закоренелым грешникам, предлагаем обрести благодать.

– Что, черт возьми, значит «вэ, эс, е-часть»? – тихо спросил женский голос.

– Не знаю, – отозвался Бертон. – Но это не означает «все-часть», как можно было бы подумать. Галл и его последователи отказываются дать объяснение. Они говорят, когда вы это поймете, на вас снизойдет благодать и вы станете одним из них.

– Это было бранное словечко, которым Лоренцо Доу частенько обзывал своих врагов, – пояснил Фрайгейт. – Не Бог весть какое ругательство, хотя звучит оно, безусловно, обидно, поскольку враги никогда не могли его понять.

– Не надо было их приглашать, – пробурчал де Марбо. – С ними и побеседовать-то нормально невозможно. Они тут же начинают обращать вас в свою веру. Том должен был заранее сообразить.

– А кто вообще воскресил Галла? – спросила Софи. – Ни один человек в здравом рассудке такого бы не сделал.

– Никто не знает, – ответил Бертон. – Я спрашивал у компьютера, кто воскресил Галла, Нетли, Крук, Страйд и Келли, но он ответил, что данные были доступны лишь одной персоне. А кому – не сказал.

На двери в светящемся круге появилось лицо.

– Дед Мороз! – воскликнул Фрайгейт.

У человека на экране была пушистая белая борода и длинный красный колпак, отороченный белым мехом. Правда, кожа у него была темнее, чем обычно бывает у Деда Мороза.

– Да, я Дед Мороз! – подтвердил Терпин. – Том Ха-Ха-Ха! Терпин собственной персоной, если точнее.

– Счастливого Рождества! – выкрикнуло несколько голосов.

– И вам тоже! – откликнулся Терпин. – У нас, ребята, снега до фига – правда, не такого, к какому вы привыкли. Я так думаю, во всяком случае. Вы такие приличные ребята, ха-ха-ха!

Дверь отворилась, и в ней тут же образовался затор, поскольку кресла, парившие впереди, старались пролететь в нее одновременно. В основном это были китайцы из компании Ли По, нагрузившиеся различными напитками ниже трех футов под килем. До приглашения Терпина они и слыхом не слыхали о Рождестве, но теперь жаждали узнать о нем побольше. Ли По тычками и незлобивой бранью заставил их достроиться, чтобы они пролетали в двери по одному. За ними последовал Бертон со Звездной Ложкой, потом – доуисты, учтиво пропустившие вперед две группы, возглавляемые Галлом. Бертон заметил, как они обмениваются друг с другом понимающими и скорбными взглядами, не забыв о недавних оскорблениях толпы. Они явно не разделяли веселого оживления китайцев.

После доуистов появились Страйд, Келли и Крук, одетые в элегантные, хотя и слишком броские платья викторианской эпохи, с бриллиантовыми сережками в ушах и множеством перстней с огромными бриллиантами, изумрудами и сапфирами. Бертон ничуть не удивился, увидав рядом с ними незнакомые мужские лица. Анну Крук сопровождал один мужчина; обе ее товарки шли под ручку каждая с двумя кавалерами.

Футах в двадцати за ними шествовал расфуфыренный Нетли, блистающий драгоценными каменьями, с двумя дамами по бокам.

А за Нетли ввалилась толпа человек в двадцать, поразившая Бертона.

Значит, цыган и правда кто-то воскресил. На них были экзотические одеяния, знакомые Бертону, поскольку он не раз общался с цыганами в Англии и Европе.

Он собирался спросить, кто же был их благодетелем, но забыл. А когда вспомнил, было уже поздно.

Длинная вереница гостей, летела под полуденным солнцем над лесами, болотами, дорогами и рельсами. Да-да, Терпин провел у себя железную дорогу!

Кресла приземлялись в условленном месте, на улице Луи Шовена, один конец которой был огорожен и превращен в посадочную площадку. Малый Сент-Луис, он же Терпинвиль, сиял рождественскими огнями и бурлил праздничной кутерьмой.

Бертону показалось, что двухтысячное население города выросло за несколько последних недель вдвое. Улицы кишели танцорами и гуляками в причудливых карнавальных нарядах. Все это скорее походило на масленицу, чем на святки.

Пять оркестров играли каждый свою музыку – рэгтайм, диксиленд, «горячий» и «холодный» джаз, а также негритянские духовные гимны. Повсюду с радостным лаем носились собаки.

Гости начали пробираться сквозь толпу, которая совала им в руки бутылки со спиртным, сигареты и сигары с марихуаной и гашишем. Запах алкоголя и травки казался почти осязаемым, а глаза у прохожих были красные, как у кроликов.

Терпин, по-прежнему в наряде Деда Мороза, стоял на переднем крыльце своей громадной краснокирпичной резиденции, приветствуя прибывающих гостей.

– Сыплется снежок, радуйся, дружок, становись в кружок!крикнул Терпин. – Дайте пять, братья и сестры!

Фрайгейт единственный понял, что это значит. Он протянул вперед руку ладонью вверх, и Терпин хлопнул по ней.

– Правильно, браток!

Пока остальные проделывали тот же ритуал, Фрайгейт объяснил Бертону, что здесь, должно быть, много воскрешенных негров конца двадцатого столетия.

Диковинное приветствие было как раз из той эпохи.

– Вот что он имел в виду, когда говорил, что у них полно снега!Фрайгейт показал на двух чернокожих, сидящих на ступеньках с совершенно отрешенным видом. – Должно быть, накачались героином, то бишь «снежком» в просторечии.

Терпин был весел и очень оживлен, не пьян. Глаза его глядели ясно, речь звучала отчетливо. Кто угодно мог упиться здесь в сосиску, только не гостеприимный Том.

Гости вошли в вестибюль «Бутона Розы», громадный, как центральный вокзал, и так же набитый народом. Вдоль стен тянулись двадцать длинных стоек, золоченых или полированного красного дерева, за которыми белые андроиды в смокингах готовили коктейли. Бертону, шедшему за Терпином, пришлось переступить через несколько бесчувственных мужских и женских тел.

Хозяин подвел их к большому лифту, и они поднялись на третий этаж. Там перед ними распахнулась дверь кабинета, бывшего, по словам Алисы, точной копией приемных покоев Бэкингемского дворца.

Том усадил гостей и, встав у стола футов двадцати длиной, пристально оглядел их своими черными глазами, прежде чем начал тронную речь.

– Я здесь хозяин, – сказал он, – и я управляю этим миром, как машинист паровозом. Это мой долг. Но я позволяю своим подданным веселиться как им вздумается. В большинстве своем они славные ребята и ведут себя пристойно, не выходя за установленные мною рамки.

Однако я знаю, что кое-кто из них сам не прочь стать хозяином, поэтому слежу за ними, как пес следит за блохами. Вернее, это делает за меня компьютер. Загвоздка в том, что многих из здешних обитателей я не выбирал. Я изучил прошлое всех, кого воскресил самолично. Но я не мог предугадать, кого они, в свою очередь, выберут и захотят воскресить.

Кроме тех, кто жаждет занять мой трон, люди в моем мире делятся в основном на две категории. Большинство из них весельчаки и прожигатели жизни, бывшие на Земле шлюхами, сутенерами и музыкантами. А в другой категории – церковники: последователи «новой волны», шансеры и новые христиане. Они вопят, обличая кутил, а те вопят, чтобы к ним не лезли с проповедями.

– Почему бы вам просто не избавиться от них и не начать все сначала?спросила Звездная Ложка.

Бертон удивился. Китаянка редко говорила, если к ней не обращались впрямую или не просили высказать ее мнение. Да и сам вопрос показался Бертону странным, совершенно не в ее характере.

Терпин развел руками:

– Как же я могу это сделать?

– Должны быть какие-то способы. Компьютер…

– Я не массовый убийца. Да, в свое время я был парень крутой, но я не собираюсь убивать людей только ради собственного спокойствия. А потом, держать их в узде – это хоть какое-то занятие. – Он усмехнулся и добавил:

– Пора загнать их с улицы в «Бутон Розы». У нас тут, в конце концов, вечеринка, хотя собрать этих бездельников не так-то просто.

Он обогнул стол, что-то сказал, и на стене появилось светящееся круглое пятно. Терпин произнес несколько кодовых слов, после чего обернулся, ухмыляясь еще шире. —Я всемогущ, ребята! Я великий маг Мерлин и волшебник из города Оз в одном лице, темном, как десятидолларовая гаванская сигара! Я великий бог Терпинус, черный Зевс, могучий Тор Громовержец, шаман, насылающий дождь, главный продавец панацеи, мистер Человечий Кукловод!

В течение трех минут солнце заволокло тучами, которые быстро густели и чернели. В открытые решетчатые окна со свистом влетел ветер, задирая подолы тог, кильтов и юбок.

– Вы и глазом моргнуть не успеете, как они все сюда примчатся. Злые будут, что намокли, но это все фигня.

– Некоторые валяются на улице в отключке, – сказала Алиса.Что будет с ними?

– Пускай прочухаются. Им это только на пользу, да и помыться многим из них не мешает. А простуда им не грозит.

Терпин проинструктировал гостей, как вести себя, чтобы отвязаться от пьяниц, если те вздумают к ним приставать.

– Но вообще-то они не должны. Я приказал им обращаться с вами дружелюбно, несмотря на то что вы белые.

– А с нами? – осведомился Ли По. – Мы-то не белые!

– Для них – белые. Для них все, что не черное, белое. С точки зрения семантики такое определение довольно точно, хотя и не слишком тонко.

Последняя фраза отчасти позабавила Бертона и отчасти раздосадовала. Том Терпин сознательно перескакивал с правильного английского языка на жаргон гетто, словно хотел подразнить своих слушателей. А может, просто разыгрывал из себя шута. Или и то и другое вместе. В глубине души у него до сих пор гнездился комплекс неполноценности, внушенный правящим белым классом его эпохи. Он мог этого не осознавать, но факт был налицо. Если верить Фрайгейту, американские негры преодолели комплекс расовой неполноценности, во всяком случае пытались, и заявляли, что они гордятся своей черной кожей.

Однако Терпин продолжал носить шутовской колпак, даром что теперь в нем не было нужды.

Хотя, как сказал Hyp, цветом кожи вообще гордиться глупо, что белым, что черным. Можно гордиться лишь тем, что ты человек, да и то желательно не слишком задирая нос.

– Конечно, – отвечал ему Терпин, – но прежде нужно пройти определенные стадии, и гордость своей чернокожестью – одна из них.

– Хорошо сказано, – отозвался Hyp. – Только не стоит застревать на этой стадии. Нужно взбираться на следующую ступень.

Они снова спустились в вестибюль, как называл его Терпин. Задолго до входа в зал их обдало волной громкой музыки, болтовни, раскатистого смеха, а потом цунами из алкогольных паров и табачного и наркотического дыма накрыло их с головой. Здесь было все население мира, включая и тех, кто пребывал в бессознательном состоянии. Их внесли в зал андроиды и уложили вдоль стеночки.

– Тусуйтесь, ребята! – крикнул Терпин, махнув гостям и показывая на толпу.

Представлять вновь прибывших не было надобности, поскольку Терпин показывал их лица и имена на экранах. Гости тем не менее колебались. Было непросто вот так подойти к незнакомым людям и вступить в разговор. Доуисты, шокированные и скандализованные происходящим, явно сожалели о том, что вообще сюда пришли. Терпин, заметив это, поманил к себе группку, стоявшую возле стойки бара. Люди пробрались через столпотворение и завязали с гостями беседу. Хозяин выбрал их специально, чтобы сломать лед, и сделал правильный выбор. По крайней мере, так казалось сначала. Среди них были шансеры и новые христиане, которые подошли к доуистам. Хотя основополагающие принципы их верований были различны, все три религии теоретически провозглашали себя терпимыми и мирно настроенными по отношению к инаковерующим. К тому же у них были и общие точки соприкосновения – неприязнь к злоупотреблению спиртным и полное неприятие табака и наркотиков.

Человек, который составил компанию Бертону, был шести футов и трех дюймов ростом, широкоплечий, с мощной грудной клеткой и массивными конечностями. На нем были белая замшевая головная повязка, белый лайковый жилет, белый замшевый пояс с большой серебряной пряжкой, украшенной рельефной волчьей головой, обтягивающие белые замшевые брюки и белые замшевые сапоги до колен. Широкое скуластое лицо и длинный орлиный нос делали его похожим на индейца, но вывернутые губы и курчавая шевелюра выдавали негритянскую кровь. Когда он улыбался, то становился даже по-своему привлекательным.

Он представился Бертону, пожав ему руку и возвестив глубоким басом, что он, Билл Уильямс, рад познакомиться с капитаном сэром Ричардом Фрэнсисом Бертоном. Последнему, впрочем, показалось, что негр произнес его титулы не без издевки.

– Том Терпин не назначал меня вашим верным индейцем, проводником и телохранителем, – продолжал с усмешкой Уильямс. – Я вызвался добровольцем.

– О? – Бертон удивленно вздернул брови. – Могу я спросить почему?

– Можете. Я читал про вас; вы меня заинтриговали. А кроме того, Терпин много рассказывал мне о том, как вы привели его и других через горы в эту башню.

– Я польщен, – отозвался Бертон. – Но небольшой зуб я на вас все-таки имею. Почему вы хотели задавить меня своим мотоциклом?

– Если бы я хотел, то давно задавил бы! – рассмеялся Уильямс.

– А ругались зачем?

– Просто так. Летуны действуют мне на нервы. А потом, мне хотелось испытать вашу выдержку. Я ничего не имел лично против вас.

– Вы так любите задирать белых?

– Иногда. И, если по справедливости, вы не станете меня за это упрекать.

– Разве шестьдесят семь лет, проведенные в долине, ничуть не изменили вашего отношения?

– Совсем от него избавиться невозможно. Хотя я больше не впадаю в горячку. Это как тупая зубная боль, к которой я давно привык, – сказал Уильямс. – Хотите выпить?

– Белого вина. Любого сорта.

Бертон решил сохранить трезвую голову.

– Давайте поднимемся в какую-нибудь комнату наверху. Там будет спокойнее, и нам не придется орать, чтобы услышать друг друга.

– Отличная мысль, – согласился Бертон, гадая про себя, что у негра на уме.

Они ввалились в лифт вместе со смеющейся, галдящей, дурачащейся толпой.

По пути наверх то и дело раздавались громкие визги, когда соседи по лифту распускали руки и щупали соседок. Не успели они доехать до второго этажа, как кто-то испортил воздух, и вся толпа разразилась веселыми негодующими криками. Тем не менее, когда открылась дверь, виновного вышвырнули на пол головой вперед.

– Народ веселится от души, – пробормотал Уильямс. – Но это ненадолго. Вы вооружены?

Бертон похлопал по карману пиджака:

– Лучемет.

Комнаты, мимо которых они шли, были битком набиты людьми. В одной дюжина мужчин и женщин смотрели фильм на стенном экране. Бертон из любопытства остановился и глянул на стену. Этот фильм Фрайгейт настойчиво рекомендовал ему посмотреть – о том, как американские комики Лорел и Харди продавали в июле рождественские елочки в Лос-Анджелесе. Публика покатывалась со смеху.

– Это новые христиане, – пояснил Уильямс. – Мирный и безобидный народ.

Такие вежливые, что не могли отказаться от приглашения Терпина. Но они не смешиваются со здешней толпой.

За углом, дальше по коридору, они нашли пустую комнату. По пути Бертон любовался репродукциями картин. Рембрандт, Рубенс, Давидова «Смерть Марата», много русских художников – Кипренский, Суриков, Иванов, Репин, Левитан и другие.

– Почему такое обилие славян? – спросил Бертон.

– Есть причина.

Они взяли из конвертера выпивку. Бертон сел и закурил сигару.

– Я не американец, как вы знаете, – помолчав, промолвил Уильямс.

– Терпин сказал мне, что вы русский, – отозвался Бертон, выпуская дым.Сам бы я в жизни не догадался.

– Я родился в черном гетто города Киева. Тогда меня звали Родион Иванович Казна.

– Занятно, – сказал Бертон. – Я и не знал, что в России были негры… Ах нет, беру свои слова обратно. У русских действительно были чернокожие рабы.

Пушкин был потомком одного из них.

– Очень мало кто об этом знает, поскольку российские правители тщательно скрывали сей факт, но в разных городах России в гетто жило около двенадцати миллионов черных. Они были потомками рабов. Русские обыватели так же хотели с ними смешиваться, как американские белые – со своими неграми, и правительство, правда, негласно, одобряло и даже насаждало такую мораль.

Несмотря на это, межрасовые сношения все-таки происходили. Чистоту крови не сохранишь в неприкосновенности, как ни старайся. Восставший член не знает предрассудков. Один из моих прадедов был белый русский, а дед так и вовсе узбек. Азиат, он даже говорил на каком-то тюркском языке, так и не выучил русский.

Зато меня как следует выучили марксизму. Я стал верным сторонником принципов Маркса – в том виде, как он их изложил, но не в том, какой они приняли на практике в России. Я вступил в партию, однако очень скоро понял, что достичь в ней командных вершин мне не светит. Мой удел – сидеть внизу, оставаясь вечным стрелочником.

Я бы попробовал пойти в армию, но черных всех поголовно загоняли в Сибирь охранять границу с Китаем. Политбюро не желало оставлять нас на западе. Мы привлекли бы к себе внимание, и тогда сразу стало бы известно, как нас притесняют. А Советам это было ни к чему, тем более что они вечно тыкали Америку носом в расовую дискриминацию. Поэтому нас старались убрать с глаз долой.

В школе я учился отлично, хотя качество обучения там было похуже, чем в школах для белых. Конечно, меня подогревали честолюбивые устремления, но не только. Я хотел учиться, хотел все знать. Читал гораздо больше, чем задавали, и особенно преуспевал в языках. Это одна из черт, которая меня в вас и привлекла. То, что вы знаете так много языков.

Начальство прослышало обо мне в основном потому, что они искали агитаторов, которых можно было бы внедрить в Штатах. Меня попросили предложить свои услуги добровольно, и я согласился. Без особого энтузиазма, разумеется. Я не хотел наводить их на подозрение, будто я соглашаюсь лишь для того, чтобы потом исчезнуть в Гарлеме. Вообще говоря, у меня не было намерения предавать их. Я знал, кто они такие и как ко мне относятся, но я был русским марксистом и презирал капитализм.

Хотя в ту пору я уже не верил в осуществление Марксовой мечты об отмирании государства после того, как пролетариат возьмет власть во всем мире. Это казалось мне утопией. Мне легче было поверить во второе пришествие Христа; оно, по крайней мере, было возможно, хотя и маловероятно. Но стоит правящему классу забрать в свои руки власть, и он нипочем ее не выпустит. По крайней мере до тех пор, пока революционеры не вырвут ее силой, а затем новые верхи ухватятся за бразды правления крепче прежних. Естественное отмирание государства, упразднение законов, полицейского насилия и бюрократического аппарата, самоуправление личностей на основе любви, добросердечия и самоотречения – все это чушь собачья. Никто в нее по-настоящему не верил, хотя партийцы делали вид.

С другой стороны, никто особенно и не старался воплотить эту догму в жизнь. А на энтузиастов смотрели как на дураков или контрреволюционеров.

Уильямс, ускользнув с польского сухогруза, затерялся в дебрях Гарлема.

Там он занялся своей ПиА (пропагандой и агитацией) среди множества черных и белых либерально настроенных групп. Но три недели спустя подхватил гонорею.

– Это было мое первое, но отнюдь не последнее венерическое заболевание.

Судьба ополчилась против меня. Только я вылечился от этой постыдной болезни, как тут же заразился ею снова. Я попал в Соединенные Штаты Гонококкии и никак не мог оттуда выбраться. Выздоровев вторично, я решил воздерживаться от секса. Ничего не вышло. Я был слишком озабочен. Трижды снаряд в одну и ту же воронку не падает, сказал я себе. По статистике я никак не мог заразиться еще раз. Но заразился.

Кагэбэшный связник прознал о его болезни, доложил по начальству и передал Уильямсу депешу. «Ваши социальные болезни, – говорилось в ней,угрожают вашей безопасности и мешают эффективно работать. Держитесь подальше от женщин и грязных общественных уборных!»

После чего при встрече с Уильямсом связник всякий раз осведомлялся, нет ли у него гонореи. Уильямс, который начал избегать женщин и заработал тем самым репутацию гомосексуалиста, честно докладывал, что триппера нет. К счастью, связник не спрашивал его о сифилисе. Уильямс в ту пору как раз подвергся жестокому нападению бледной спирохеты.