Текст книги "Дружелюбные"

– А что остальные?

– Я им еще не рассказывал. Еще не хватало, чтобы примчалась в своем «ягуаре» Блоссом и начала всех мирить.

Она положила трубку, и тут же Соня начала мурлыкать про «дожди в Испании». Должно быть, ей не терпелось сделать это раньше, но она не хотела мешать Лавинии говорить по телефону.

– И он совсем не умел петь! – злорадно заявила она. – Странное решение – взять на эту роль человека, который совсем не умеет петь.

– Ты сейчас о чем?

– Рекс Харрисон умер, – ответила Соня. – Ты разве не видела? Кругом в новостях вспоминают, какой он был замечательный. Смешно. У него был отвратительный характер, и он им славился. Тем не менее – дажди в Эспании. – Она без предупреждения перешла на отвратительный деланый простонародный выговор. – А п’вавда в’ша мама звала папу «диот’м»?

– Может, и назвала разок, – отмахнулась Лавиния. – И я была бы тебе очень признательна…

8

На следующий день Лео обнаружил, что его отец снова ушел за продуктами в «Маркс энд Спенсер». Он выглянул во двор и увидел Аишу – в ослепительных белых брюках и полосатой блузе в матросском стиле, она поливала из шланга цветы в палисаднике, осыпая розовые азалии и белые рододендроны грудами сверкающих брызг. Девушка сказала, что с удовольствием его подвезет. Это, дескать, самое малое из того, что она может сделать. Выражения ее глаз он не видел: пол-лица скрывали эффектные очки в стиле Джеки О, точно черные круги – глаза панды. В конце концов, сегодня дома ей делать нечего, зато есть в той части города, куда надо ему, – давнее обещание, она и так уже откладывает не одну неделю. В такой одежде явно непрактично возиться в саду или заниматься чем-то вроде этого, но она так улыбалась ему – да еще так одетая, – что Лео не смог найти причин отказаться от предложения подвезти его до больницы.

Мама и Лавиния

Это случилось в 1968-м, ну, может, в шестьдесят девятом, не позже. Потому что это связано с доктором Марио. Если она и пошла в школу, то за неделю или две до случившегося, так что Лавинии было четыре или пять, никак не больше. Помните доктора Марио? Блоссом закатила глаза, а отец Лавинии безразличным тоном сообщил: ну да, что-то слышал. Хью оказался слишком мал, чтобы что-то знать о докторе Марио. Почему его так называли? Потому что верные и надежные взрослые мужчины, которым можно было доверить свои секреты или которые чувствовали, что у тебя есть тайны и не хотели их узнать, всегда звались Докторами. Спросите психотерапевта. А Марио почему? Ну, потому, что, как пояснила за кухонным столом Блоссом, он собирался жениться на Лавинии, когда она вырастет или даже когда она с ним убежит из дома. Мари-о. Марьяж. Где там ваш психотерапевт?

– Странно, почему дочь врача так боится чужих? – вечно недоумевала мама.

И это было правдой: посторонних Лавиния не любила. Всяко лучше спрятаться от них за доктора Марио.

Он всегда был готов выслушать Лавинию. Непременно оказывался рядом, когда ей хотелось что-нибудь сказать, и для него она была самым важным человеком на свете. Так делали не все. Собственно, все остальные никогда не слушали Лавинию, точно так же, как никто не слушал ее отца. «Не обращайте внимания», – часто говорила мама. Иногда имелось в виду «на Лавинию», иногда – на ее папу.

– Думаю, это про то, что… ну, внимание нужно всем… – начала было Лавиния.

Но Блоссом отрезала:

– Ну уж сопли нам тут не нужны!

– Психотерапевт скоро приедет, – вставил Лео.

Семья нечасто собиралась за общим круглым столом, так что тратить драгоценные минуты на замешательство и пустой треп не стоило.

Возможно, психотерапевт разъяснил бы и то, почему доктор был таким высоким и при ярком свете приобретал приятный нежно-зеленый оттенок. В нем оказалось столько росту, что входя ему приходилось нагибаться, но все равно он порой задевал затылком дверной косяк. Любопытно, что оба старших как-то обошлись без собственного «доктора». Ни один из отпрысков Блоссом тоже не обзавелся кем-то в этом роде, и теперь из книг о развитии ребенка она узнала, что доктороподобные персонажи могут появляться в детской комнате старших или единственных детей, но никак не у младших. У самой Блоссом его не было – она полагала, что ей недоставало воображения, – а у Лео потребность проявилась лишь в очень тесных и доверительных отношениях с набитой соломой крольчихой по кличке ЛаЛа. Зачем Лавинии понадобился двухметровый зеленый гигант с докторской степенью? Что с ней было не так?

Доктор Марио, как и ЛаЛа, соглашался выслушать все, но, в отличие от нее, обладал собственными устремлениями и готов был участвовать в заговорах. Иногда его просьбы выполнялись: например, доктору Марио разрешили надеть лучшие ботинки и сопровождать семейство, когда оно направлялось на природу, навестить бабушку Спинстер и даже в лавку зеленщика или рыбника. Иногда приходилось искать компромисс: к примеру, Марио хотел спать в одной постели со своей подругой Лавинией. Как впоследствии признавалась Селия, ей пришлось отгонять чувство, что это совершенно непристойно, и спокойно предлагать дочери: пусть наш бледно-зеленый двухметровый гость поспит в гостиной? Ему будет удобно, а под длинную его голову я лично подложу мягкую подушечку. Порой ему даже приходилось резко отказывать. Они знали, что история произошла между 1968 и 1969 годами, потому что тогда Лавиния в первый раз пошла в школу – куда доктору Марио строго-настрого запретили с ней ходить. Спустя год или два Лавиния возвращалась из школы и слышала мягкие возражения, встречаемые слезными протестами, которые вскоре сошли на нет: мол, доктора Марио давно не видно поблизости; может, он уехал насовсем.

Но до всего этого, году в 1968-м или 1969-м, доктор Марио решил, что пора убегать из дома. Лео, ты что, совсем ничего не помнишь? Лавиния как ни в чем не бывало подошла к маме, которая читала книгу, сидя в кресле, и сообщила о решении доктора Марио. «Понятно, – сказала мама. – Кажется, что кто-то жутко хочет уйти насовсем. Может, вам с Марио просто погулять весь день, посмотреть, понравится ли вам? А если ты решишь, что тут лучше, вернетесь?» Но решение Лавинии было твердым – ну, доктор Марио ведь хочет, и Лавиния сочла, что его не бросит. «И когда вы отправляетесь?» – спросила мама, но она удивилась. Разве неясно, что прямо сейчас?

Доктор Марио решил покинуть дом Спинстеров со своей подругой Лавинией и найти работу. Они с Марио это обсудили, решив, что из длинного списка профессий для взрослых – регистратор в поликлинике, терапевт, рентгенолог (как Тим), медсестра, машинист поезда, педиатр, секретарь, профессор, гобоист, учитель, полисмен, директор школы, раздатчица в школьной столовой, онколог или водитель «скорой помощи» – выбирают машиниста поезда. Лавиния толком не знала, где берут в машинисты, но полагала, что главная железнодорожная станция находится в самой середине города, а середина – если спуститься с холма. Так что Лавиния вышла из дома и быстро зашагала рядом с доктором Марио, а мама махала им с крыльца, и малыш Хью тоже – или, скорее, мама взяла его ручонку и легонько потрясла. Хорошо, что с ней был доктор Марио. В одиночку Лавиния бы в жизни на такое не решилась.

Они спускались под сенью безмятежных деревьев. Лавиния точно помнит, что светило солнце, но листва была столь густа, что на нее падала лишь зеленоватая тень. В конце дороги можно было повернуть налево и добраться до Кросспула, магазинов и школы: черные стены и надпись «ДЛЯ ДЕВОЧЕК» на воротах, хотя войти мог любой, хоть девочка, хоть мальчик. А если повернуть направо, можно спуститься с холма, и, думала Лавиния, если, дойдя до Фулвуд-роуд, свернуть налево, будет Брумхилл, а потом – центр города. Им туда.

На холм, ей навстречу, поднималась пара стариков: дама в шляпке и странном пушистом желтом пальто и некто, кого Лавиния определила как мужчину. В солнечном свете можно было видеть сквозь его волосы. Казалось, их совсем не осталось – лишь легкое облачко, прилипшее к голове, сквозь которое просвечивала кожа. Лавиния не знала ни одного из стариков и очень испугалась, что очутилась в месте, где никому не известно, ни кто она, ни где живет. Та, кто совершенно определенно была женщиной, посмотрела на нее. Лавиния решила, что сейчас незнакомка ей что-то скажет, и, взмахнув руками, прибавила ходу, точно не видя никого перед собой. Пять минут спустя они с доктором Марио бодро и храбро дошагали до конца дороги – и очутились у оживленной автострады. Лавиния была почти уверена, что здесь предполагается повернуть налево и спуститься с холма, а потом дойти до Брумхилла. Но дорога сначала ныряла, а потом поднималась вновь. Она запуталась и обернулась к доктору Марио, чтобы спросить, что он думает по этому поводу. Но его не было. Он исчез. И тогда Лавиния ощутила: она играла в игру, глупую игру, все это выдумано, и доктор Марио тоже, и он не поможет от запаха бензина, ослепляющего блеска металла и нелюбопытных равнодушных глаз пассажирок проезжавших мимо машин. Она совершила чудовищную ошибку.

И тут вдруг появилась мама – поравнялась с ней, точно тоже собиралась переходить дорогу. Посмотрела направо, потом налево, потом опять направо – как учили маленьких пешеходов в детской передаче Зеленого Креста, и потом с необычайно удивленным видом воскликнула: «Лавиния! Как я рада тебя видеть! Я тут подумала: неплохо бы в такой чудесный день выпить чашку чаю или бокал лимонада с мякотью. И, мне кажется, я знаю, с кем это лучше всего сделать, – она живет совсем недалеко и будет рада нас видеть. Это Паулина. Хочешь, сходим к ней и выпьем чаю или сока?»

Паулина была учительницей музыки – преподавала игру на фортепиано (говорили, что когда Лавиния чуть подрастет, то, может, пойдет у нее учиться), а еще на флейте и блокфлейте. Ее муж, музыкант, некогда играл на скрипке в знаменитом манчестерском оркестре Халле, но потом у него начались проблемы с нервами. Теперь он играл в квартете Эдварда Карпентера и тоже преподавал музыку, но более старшим и способным детям. Жили они в необыкновенном доме: повсюду лежали музыкальные инструменты, на которых разрешалось пробовать играть, целых два пианино, а на стенах висели удивительные картины, и, смотря на них, ты вдруг обнаруживал, что сочиняешь историю; но самое замечательное – у них имелась бумага с автографом Бетховена. В особенной рамке. Чтобы понять, насколько важна эта вещица, надо было знать, кто такой Бетховен. Паулина страшно обрадовалась Лавинии и сделала ей лимонад ровно с таким количеством мякоти, с каким, казалось, не умел делать ни один взрослый и какое Лавиния особенно любила: ровно четверть стакана. Если бы это увидел папа, он непременно спросил бы что-нибудь в духе: «А в твоем соке вообще есть вода?» Паулина попросила ее сказать, когда хватит, и перестала накладывать мякоть только тогда, когда услышала: «Хватит». Воду она наливала из специальной бутыли, стоявшей на пианино, – из серого фарфора, украшенной лицом шаловливого гнома: глаза навыкате и нос в бородавках. Лавиния совершенно забыла, что не любит незнакомых людей, – да и какая же Паулина незнакомая? А потом она разрешила Лавинии попробовать сыграть на флейте. Надо было дуть в нее – как дуешь в бутылку из-под молока. Было трудно, и поначалу у нее вообще не получалось издать ни малейшего звука – и вдруг он полился, точно заиграла та самая флейта на записи. «Ну вот видишь?» – сказала мама.

Очень скоро настала пора возвращаться домой, и Лавиния взяла маму за руку. Всю дорогу наверх она рассказывала о своем приключении. Мама смеялась, а один раз подняла Лавинию и расцеловала – мама так хорошо пахла, всегда была так чисто одета, а руки ее были теплыми и сухими. И, прямо перед тем как вернуться в дом, перед тем как Блоссом и Лео, державший маленького Хью на согнутой руке, встали с лужайки под вишней, она наклонилась и задала вопрос, которого Лавиния уже не забудет: «Ты ведь запомнишь этот день на всю жизнь, да?» Так и случилось. Она всегда это знала. На дворе стоял 1968 или 1969 год, в этот день она поняла, что доктор Марио ушел, зато мама всегда будет с ней.

Глава третья

1

Дом тети Блоссом был как мультяшный дворец. Ожившая, наскоро нарисованная иллюстрация, какие Джош видел только в папиных газетах. Озеро с лебедями, запертый шкаф с оружием, которое никому не разрешалось трогать, и комнаты с названиями из книг. Однажды он забыл об этом и сказал в классе, что у тети Блоссом в утренней столовой [15]15
  Букв. «утренняя комната» – маленькая столовая, примыкающая к кухне в английских особняках.


[Закрыть] у камина сидит фарфоровый мопс. На него уставились полкласса и даже учительница (мисс Хартли), а кое-кто и посмеялся над ним. Потом его друг Эндрю спросил: «А почему только утренняя? Что, днем и вечером они едят где-то еще?» И тогда Джош окончательно уверился, что для себя приравнял дом тети Блоссом к тем, о каких читал в книжках: Незерфильд, мыза Скворцов, дом Жаба и Бладли Корт [16]16
  Дом семейства Бингли из романа «Гордость и предубеждение» Джейн Остин; дом, снимаемый автором-рассказчиком в романе «Грозовой перевал» Эмили Бронте; Жаб – персонаж детской книги «Ветер в ивах» Кеннета Грэма, Бладли Корт – поместье из произведений Пелама Гренвилла Вудхауса.


[Закрыть]. Чистенький кирпичный фасад над посыпанной гравием круглой площадкой, подъездная дорожка, обсаженная азалиями, открытая галерея над прудом и сбегающая к ней лужайка. Тетя Блоссом, должно быть, очень старалась поддерживать эту картину, и у нее почти получалось, но Джошу все равно что-то казалось неубедительным. С высоко поднятой головой, расправив плечи, она все равно смахивала на актрису, занятую в роли полгода и решившую играть ее ежедневно до десяти вечера. Разве это так уж нечестно? Она была самой маленькой в семье, меньше папы, даже Томас сейчас почти с нее ростом. Ей требовалось ощущать собственную значимость.

Однако дом существовал на самом деле. С лесом неподалеку, за которым укрывались деревенские домики, с выбеленным до чистоты камнем; свисающими кое-где клочьями обоями, которых никто не замечал или не заморачивался на их счет; диваны с прорехами в зеленом шелке обивки, откуда заманчиво торчал конский волос; все это из реальности перекочевывало в фантазии Джоша, и постепенно, проговаривая, он порой убеждал себя, что ему там нравится, – особенно спустя долгое время после того, как они уезжали и Джош безмолвно кричал на заднем сиденье автомобиля. В доме тети Блоссом, помимо утренней столовой, была гостиная, библиотека, столовая, как в доме у бабушки (а еще у бабушки была оранжерея, которой не было у тети). Но столовая в бабушкином доме совсем не походила на мультяшную столовую тети Блоссом: она сама и дядя Стивен сидят с обоих концов длинного полированного стола, посередине кузены Джоша практикуются в японском с няней-японкой и выбирают кости из копченой трески, поданной на завтрак, двумя вилками. Посередине же располагались и Джош с мамой, скромно ограничиваясь шоколадными подушечками с магазинным клубничным джемом. Кузены всегда сообщали ему, что, кроме них с мамой, никто не ест ни джема, ни подушечек, и они ждут-пылятся на полках в кладовой. Еще одно словечко: «кладовая».

Кормили у тети Блоссом хорошо, но иногда еда казалась жутковатой: дичь, кровь, кости, кишки – а порой и смотревшие на тебя глаза. Джошу не верилось, что кому-то может прийтись по вкусу обед, после которого надо выковыривать из зубов дробины или вытирать кровь с губ. Они ели это потому, что считали: так надо. Пугающим мог быть даже завтрак. Кузены управились с копченой треской и кеджери (что-то вроде ризотто с рыбой, но более мерзко) и накладывали в розетки домашнее варенье из стеклянной вазочки стеклянной же ложечкой. Няня-японка ела нечто собственноручно приготовленное: белое, пюреобразное, похожее на детское питание; другой рукой она кормила тостом малышку Тревор, суя кусочки ей в рот между приступами детских чиханья и кашля. Двое старших – Тамара, его ровесница, и Треско, которому было уже четырнадцать, на два года больше, чем Джошу, он уже мог иметь собственное ружье, говорили друг с другом по-японски. Правда, няня обращала на них мало внимания. Они орали и тявкали друг на друга над столовым серебром; Джош был почти уверен, что и по-японски они не раз оскорбили и его, и его мать. За странными «но-го-хо-ро-то» их тайного языка Джошу отчетливо слышались щебечущие, зевающие интонации, с какими брат и сестра говорили обычно; на то, как разговаривала няня, это совсем не походило. Еще один двоюродный брат, Томас, смотрел на него так, точно с трудом понимал, что Джош тут делает. Это над ним они, по их собственному выражению, «подщучивали», когда Джоша не было. Над тем, что Томас любит сладкое, как босяк, и тем, что ему не дается японский, – да и чего (по словам Тамары) ждать от семилетки. Маленькая Тревор сидела с перемазанным тостом с отрешенным взглядом на личике, перемазанном мармеладом, ждала добавки и думала о своем. Джош был убежден, что скоро Тревор будет похуже, чем все остальные.

– Похоже, погода сегодня ожидается отличная, – сказал дядя Стивен. – У кого какие планы?

Джош в отчаянии посмотрел на маму. Ложка с подушечками в ее руке замерла; она едва заметно покачала головой. Ей не хотелось, чтобы он открывал рот. Джош подумал о книге, которую начал читать вчера (сильный дождь не пустил его гулять): он думал о Бевисе [17]17
  Герой книги английского писателя XIX века Ричарда Джеффриса «Бевис. История мальчика».


[Закрыть], о том, как он бегал делать запруду в ручье, чтобы ловить лягушек и форель голыми руками. Каким чудесным был «Бевис»! Как ему хотелось остаться дома, устроиться в тихом уголке и почитать о его приключениях, а кузены пусть себе рыщут на улице и ловят форель по-настоящему. За пределами усадьбы были Трущобы – и мерзкие деревенские дети, которые пинали камни и давили лягушек. И от этого становилось еще жутче.

– Хочу, чтобы вы, дети, мне на глаза не показывались до самого обеда, – сказал он. – Особенно это касается тебя, Джошуа.

– Джош не любит «грязь», – сказала Тамара, вспоминая его слова, сказанные давным-давно, когда он не захотел садиться на землю на заливном лугу по ее требованию. – Он ее не выносит. Думает, она ужасна. И никуда сегодня не пойдет.

– Ерунда, – сказал дядя Стивен. Опустил газету и посмотрел поверх очков на Тамару по другую сторону стола. Говорил он, однако же, с Джошем. – День сегодня прекрасный.

– Хо-то-го-со-мо-то Джош, – сказал Треско.

– То-го-ро-мо-со Джош пойдет, – подхватила Тамара. Няня-японка воздела очи горе и покачала головой, разочарованно присвистнув. – Там будет слегка грязновато, думаю. Но я ни разу не слышала, чтобы от этого умирали.

– Джош хочет гулять, – проворковала тетя Блоссом. Она с добродушным вниманием наблюдала за происходящим, ласково улыбалась – и понимала все неправильно. – Думаешь, в Брайтоне нет свежего воздуха? Да Джош о нем побольше твоего знает – он же живет на Ла-Манше.

– Пойдем в лес, – сказал Треско. – Можно взять ружье, пап?

– Конечно, нет, – ответил дядя Стивен. – Найдешь себе другие развлечения.

– Какой милый способ провести утро, – сказала мама. – Просто болтаться в лесу. Не могу представить ничего веселее. Вы непременно найдете там что-нибудь весьма захватывающее.

Дядя Стивен, опустив свою «Дейли телеграф», сказал:

– Весьма… захватывающее? Вот это ты, Кэтрин, даешь. Мощно. Очень по-брайтонски. Звучит как… как…

– О, вы знаете, что я хотела сказать!

Мама всегда так говорила, когда понимала, что не права. Но Джош не видел, в чем именно она не права. Ничего лучшего нельзя было сказать о том, что случится, когда они попадут во мрак лесной чащи с багряным отсветом на кончиках деревьев; в мир, простирающийся за лугом, за низенькой живой изгородью, дикий мир, который дядя Стивен купил пару лет назад и никак не может решить, что с ним делать. Джошу захотелось обратно в Брайтон, где можно говорить «весьма захватывающее» столько раз, сколько захочешь.

2

– Есть новости из Шеффилда? – спросил Стивен, откладывая газету со вздохом и шорохом бумаги.

– Никаких, – ответила Блоссом. – Говорила с папой вчера вечером, спросила, как мама, а он сказал: «О, прекрасно, прекрасно!» – и тут же начал рассказывать длинную историю про соседей. Я так и не поняла, стоит нам приезжать или нет.

– Прошу тебя, не надо ехать туда без крайней необходимости, – сказал Стивен.

– Я люблю бабушку и дедушку, – сказала Тамара. – И прекрасный южный Йоркшир, и больше всего – Шеффилд.

– Замолчи, мерзкая маленькая снобка! – взвилась Блоссом. – Это уже совсем ни в какие ворота.

– А что за новые соседи? – поинтересовалась Кэтрин.

– Папа о них то и дело рассказывает, – сказала Блоссом. – У них был какой-то праздник, и, вот ужас-то, кто-то чуть не умер, но обошлось.

В этом доме в Девоншире они жили вот уже семь лет. Сколотил в Сити небольшое состояние, рассказывал всем Стивен, вот и вложился: всегда мечтал прикупить домик в деревне и вести, как он выражался, растительную жизнь. А где рос сам Стивен? На окраинах, в захудалом городишке в одном из ближайших к столице графств, в Бедфордшире – и объяснения, и формулировки рознились. Блоссом знала, где он рос на самом деле. В аккуратном домике с подъездной дорожкой в виде половинки подковы и красными остроконечными коньками крыши; первое, что бросалось в глаза в спальне на втором этаже, – прикроватный столик его матери, голубой с позолотой. Симпатичный домик, и родители Стивена радостно жили в нем еще тогда, когда Блоссом вышла за их сына. Теперь же они обитали в белом квадратном особняке времен Регентства по дороге, вымощенной коричневым – цвета цыплят в эджбастонском соусе – камнем, ведущей к морю. Этот дом им купил Стивен, и они занимали три комнаты из тринадцати. Все меньше и меньше оставалось тех, кто знал, что хозяин особняка вырос вовсе не здесь.

Дом появился семь лет назад. Идеальное имя для поместья – Элском-хаус, Элском, Девоншир: помещик, крестьяне у ворот, ежегодный праздник в саду, хозяин, выбирающийся из дома в сочельник, чтобы символически возглавить церковный хор. Но, так или иначе, рассылать приглашения на праздник было пока рановато. Выяснилось, что они совершали большую ошибку, не посещая церковь и деревенский «Ягненок и штандарт»: как найти помощников, так и уволить уже найденных оказалось непросто. Детские превратились в заброшенные зоны стихийных бедствий. Скоро Блоссом придется привозить строителей и продукты из Лондона, и плевать, что подумают те, за воротами усадьбы.

Угодья были идеальны на всем протяжении: дикие и величественные. Но небольшие. Поколение назад основная их часть была распродана и застроена. Генерал-майор и его сестра Лаладж продали куда больше, в конце концов решив, что пускай уж этот мошенник из Сити покупает все. Теперь Элском-хаус отгородился стеной из желтого кирпича от новенького жилмассива, населенного пенсионерами и молодыми семьями. Единственное, что Стивен смог с этим сделать, – выкупить шесть гектаров поросшей лесом земли, которая была продана ранее, но еще не застроена. Прямо за новенькой низкой стеной, скорее разделявшей, чем защищавшей угодья, располагалась площадка для отдыха. Лес слыл прибежищем деревенских ребятишек с их подозрительными играми и прочими предосудительными развлечениями; теперь же он перешел в собственность четырех детей из большого дома. В знак этого возвели стену, перелезть через которую, правда, мог кто угодно. Только самые послушные и трусливые из деревенских ребятишек перестали ходить в лес (старшие предпочитали наименование «буковая роща Бастейбла», по имени давно почившего лесника). Передача собственности – дело небыстрое. У старших детей и Стивена были ружья. Это считалось неотъемлемой частью жизни в поместье. Но угодья так долго вычищались, урезались, разделялись на участки и застраивались, что пострелять можно было лишь в паре мест – которые располагались не там, где деревня Элском, и вообще далеко от самой усадьбы. В сезон она была доступна для посещения три дня в неделю; не больше. Блоссом считала, что лепнина в стиле шинуазри в длинной галерее привлекала всяких любителей подобных штук.

– Норман сказал, что в лесу поселились гадюки, – как бы невзначай сказала Блоссом. (Норманом звали нового садовника.) – Так что будьте в кои-то веки раз осторожны. И не собирайте их в баночку.

– Полно маленьких жабок, – добавил Стивен. – Их и ловите. Подружитесь с ними, и поймете, сколько у них с вами общего. Кэтрин, тебе завтра уезжать?

– Я собиралась отвезти Джоша Лео, – ответила она. – Но он в Шеффилде.

– Я бы поехал сразу по М двадцать пять, – посоветовал Стивен. – Когда-то ехать через Лондон было сущим адом, половина времени уходит, чтобы добраться до Криклвуда. Просто доезжаешь по М двадцать пять до Большой Западной дороги, и ты почти у цели, зуб даю. Бристольское шоссе, потом Лондонская объездная, потом шоссе до Лидса и на север, хоп – и ты на месте.

– Кэтрин не собирается в Шеффилд, милый, – сказала Блоссом. – Тебя никто не просит быть ходячим атласом автомобильных дорог. Мы говорим про…

– Понял, понял… – Чтобы развлечь детей, Стивен скорчил мину, как ребенок, которого отчитали. – Бедолагу Лео, моего злосчастного братца.

– Будет неплохо, – сказала Кэтрин. – Я не прочь прокатиться.

– Пожалуйста, можно мы уже пойдем?! – взмолилась Тамара. – Джош тоже доел свои хлопья, так что можно ему с нами?

– Конечно, идите, – ответил Стивен. – Не хочу видеть никого из вас до обеда. Бог мой, – сказал он, – ведь Англия – безопасное место. Да с тех пор, как в Англии появились мальчишки, начались вылазки в лес, проказы. Целое утро на то, чтобы извозиться в грязи, а они торчат дома. Послушай, Кэтрин, не думаю, что в этом плане что-то изменилось с семнадцатого века. Дети по-прежнему будут бегать и стрелять, ставить силки, играть в прятки и драться в грязи. Я так делал, мои дети так делали, и дети моих детей займутся тем же, в этом же доме, на этой земле. Все будет по-прежнему.

На подернутые пурпурной дымкой холмы километрах в сорока отсюда набегала автострада; пастбища были сданы в аренду; небольшая сыроварня и несколько мастерских у реки давно стояли полупустыми, и на проселочной дороге вас неизменно встречало объявление об их продаже или сдаче внаем. В утренней столовой мужчина разглагольствовал о том, что значит быть англичанином. Он продолжал говорить, гарцуя по комнате, как скаковая лошадь, и позвякивая мелочью в кармане, а за его спиной один за другим поднимались из-за стола и расходились дети; потом ушла их мать, потом Кэтрин, и наконец встала и вышла няня-японка. Стивен продолжал вещать, хотя понимал, что комната уже пуста. Это его не волновало. Вскоре он перестал позвякивать и, довольный собой, замер. Вот-вот откроются нью-йоркские рынки.

3

Так было со времен их с Лео свадьбы. Блоссом, сестра Лео, с самого начала позволяла себе скептические замечания по поводу всего, что намеревалась сделать Кэтрин, – будь то двухъярусный свадебный торт вместо трехъярусного, отсутствие медового месяца, работа секретарем в муниципалитете или же в частной библиотеке на Сент-Джеймс-сквер. Молодые супруги твердо решили скрывать от Блоссом беременность Кэтрин как можно дольше, но это означало держать в неведении и все остальное семейство, особенно мать Лео. Так что на пятом месяце все же пришлось рассказать. Известие было встречено потоком советов – улыбка, покачивание головой, указание на собственный удачный опыт, – и поток этот не иссяк до сих пор. Единственным поступком Кэтрин, по поводу которого советов не было, стал ее развод. Когда она сообщила Блоссом новость, по ту сторону телефонного провода воцарилось удовлетворенное молчание, а потом раздались радостные возгласы утешения: гипотеза, которую Блоссом высказала с месяц назад, подтвердилась. Конечно, они – большие подруги, но приехала Кэтрин сюда главным образом из-за Джоша: его брайтонские друзья были робкими книжными тихонями, и мать не сомневалась, что общество кузенов пойдет ему на пользу. Третий уик-энд в доме дядюшки Стивена. Кэтрин очень надеялась, что сын не станет брать в руки гадюку. Кажется, они слегка ядовиты.

Она чувствовала, что в доме золовки вечно оказывается «в промежутках». Так было всякий раз – с самого ее развода и странного, такого настойчивого, приглашения Блоссом, первого из пяти, не «просто приезжай», а в конкретную дату, «и маленького с собой возьми», Кэтрин оказывалась в неопределенном положении. Была ли она гостем, которого Блоссом и Стивен очень ждали, считали отличной компанией и хотели видеть у себя дома? Или мотивы были куда более нечистоплотными и не озвучиваемыми даже ими самими? В какой-то момент Кэтрин почти решилась позвонить Лео и обсудить это с ним по телефону или в один из печальных моментов, когда она привозила ему сына или забирала его. Однако ей пришло в голову, что эти приглашения делаются для того, чтобы рассказать; просто вскользь упомянуть в разговоре с Лео: «Кстати, мы тут пригласили твою бывшую с маленьким. Знаешь, они такие славные». Удовольствие от причинения Лео боли, от того, чтобы выставить его неудачником, с легкостью перевешивало все неудобства, связанные с кратковременным обитанием Кэтрин и Джоша в их доме. В не столь отдаленном уже будущем приживалов наверняка выставит из Элском-хауса муж ее прежней золовки, и прежние племянники и племянницы, сжимая ружья и похохатывая, будут наблюдать, как прежние родственники ковыляют с чемоданами по посыпанной гравием дорожке.

Завтрак кончился, и детей отправили восвояси. Они пошли наверх, бросил Треско через плечо, одеваться, чтобы пойти на природу; няня-японка, неся уже довольно крупного младенца Тревор (девочку), с пыхтением последовала за ними по лестнице в детскую. Кэтрин стояла внизу деревянной лестницы, держась за украшенную мордами геральдических зверей балясину, поддерживающую перила. Кажется, она прожила здесь уже слишком долго – вот, задумалась: не сочтет ли Блоссом слово «балясина» просторечным? В течение дня запрещалось заходить в спальню – исключение составляла необходимость переодеться или, скажем, тайком глотнуть водки из припасенной бутылки; в любом случае сидеть там было негде, разве что на жестком плетеном стуле. Она могла бы почитать книгу, но уже дочитала. В доме совсем не оказалось книг, кроме обязательного детского чтения и корешков запретных фолиантов, обтянутых кожей, из библиотеки, купленной Стивеном вместе с домом. Что люди, подобные ей, читали в таких домах? Им там попросту не место. Стоя у лестницы, она придумывала предлог для вылазки в деревню. Паб еще не открылся.

– Мне надо написать несколько скучных писем, – сказала Блоссом, проследив, как девушка-горничная убирает со стола, и проследовав за ней в общую столовую, распекая на ходу. – Приятного мало. Пойдем в утреннюю столовую, посидишь со мной, поболтаем. Стивен весь день проторчит в кабинете, дирижируя инвестициями, как обычно.

Не дожидаясь ответа, Блоссом прошествовала за домработницей в старую кухню через обитую сукном дверь. Нужно было распорядиться об обеде, раздать поручения, кое-что сделать. Кэтрин попыталась припомнить, которая из комнат – утренняя столовая. Маленькая комнатка в желтых тонах в задней части дома, с уродливым фарфоровым мопсом.