Текст книги "Она"

Какое откровение. Сегодня, со временем, я могу сказать, что одиночество – лучший на свете подарок, единственное убежище.

Нам надо было бы расстаться раньше, не тянуть. Мы выставлялись друг перед другом напоказ. Показывались друг другу в худшем свете, показывались низкими, пошлыми, одиозными, мелочными, растерянными, капризными, в зависимости от ситуации, и мы вряд ли что-то приобрели – скорее потеряли уважение к себе, по его словам, и я с ним согласна.

Уйти от кого-то требует больше мужества, чем принято думать, – если только не уподобиться этим зомби с выжженным мозгом, этим дурачкам, которых порой встречаешь. Каждое утро я просыпалась и не находила в себе мужества, и в последние дни только и делала, что ныла. Времени у нас ушло много. Три дня, три долгих дня и три долгих ночи, чтобы оторваться друг от друга, поделив мебель, фотографии, видео, документы, столовые приборы.

Конечно, были крики, кое-какой урон. Ришар воспринял это очень плохо, он считал, что я выбрала наихудший момент, чтобы бросить ему это в лицо. Это его слова. Он как раз защищал свой проект – великий проект его жизни, тоже по его словам, тот самый, что вознесет его к вершинам, особенно если Леонардо вдохновится ролью, – а я тут лезу со своими глупостями и путаюсь под ногами. И это его слова.

– Не пытайся обвинить во всем меня, Ришар. Не начинай.

В ответ он с размаху залепил мне пощечину.

Я готова была заключить его в объятия. «Спасибо, Ришар, спасибо», – сказала я ему. Едва занималась заря, когда я вышла из такси и протянула мой багаж портье. Расписалась в карточке. Меня проводили к лифту. Я улыбалась. Я смогу выспаться одна в большой кровати после трех дней борьбы. Аллилуйя. Я смахнула слезы радости. Мой телефон звонил несколько раз, но я не ответила.

Сегодня утром я совещаюсь с десятком сценаристов. Изнасилованная женщина не боится высоко закинуть ногу на ногу, чтобы компенсировать свой бледный вид. Я вдобавок очень плохо спала, это была первая ночь, когда я проснулась в ужасе – чувствуя, что на мне лежит мужчина, хотя я просто завернулась в одеяла. Я сажусь в постели с криком, и в этот самый момент загорается экран моего телефона и приходит сообщение. Мое сердце отчаянно колотится.

В сообщении сказано: «Батарея слабовата». Аппарат гаснет. Я включаю его. Луна сияет над садом, свет струится между листвой, точно заледеневшая кровь. Три часа ночи. Экран загорается. Я грызу ноготь, жду. За окном слышно уханье совы. Потом аппарат говорит мне, что сеть недоступна. Я подавляю стон, дыхание перехватывает. К чертям высокие технологии. Я вся киплю. Сколько телефонов разлетелось на мелкие кусочки по всему миру в эту самую секунду? Сколько их разбилось о каменные стены или вылетело в окно со скоростью реактивного самолета? Я встаю и выглядываю в сад. Прохладно. Я вздрагиваю. Высовываю аппарат перед собой и, о чудо, ловлю сеть. В сообщении сказано: «Будь готова, Мишель».

Я вскрикиваю от неожиданности. Сова, кажется, отвечает мне. Дрожащей рукой я набираю: «Прекратите это. Кто вы?» Жду. Ответа нет. Надо принять что-нибудь, чтобы снова уснуть.

Я вызываю слесаря. Удваиваю меры предосторожности. Он ставит на дверь моей спальни надежный сейфовый замок, потом предлагает установить на первом этаже сигнализацию, и я соглашаюсь.

Кроме Ришара, все недоумевают, какая муха меня укусила. Я говорю, мол, моя страховая компания сделала мне предложение в рамках борьбы с ростом преступности, и меняю тему.

Слесарь приходит после обеда установить свою систему, их двое, они испытывают оборудование. Не знаю, успокаивает ли меня их присутствие или, наоборот, тревожит. Я машу рукой паре, которая живет в доме напротив, – даю им знать, что я дома, и показываю этим двоим, что есть свидетели.

Я знаю, до какой степени это глупо, но ничего не могу поделать. Они уходят. Они установили светящийся пульт у входной двери. С разноцветными диодами. Есть еще экранчик, на котором видно все, что происходит за дверью.

Я вижу Ришара. Открываю.

Он осматривает мое новое оборудование и заявляет, что я правильно сделала, еще прежде чем я успеваю рассказать о втором сообщении. «Ты правильно сделала. Так лучше. С тобой все хорошо? Пришла в себя?»

Я неопределенно пожимаю плечами. Как объяснить это – в числе прочего – мужчине? Как ему объяснить, что это значит? Я машу рукой и, достав из холодильника холодную курицу, предлагаю ему разделить ее со мной.

Он начинает: «Пока нам никто не мешает, я хочу с тобой поговорить», и я вся напрягаюсь, втягивая голову в плечи. Что-то во мне кричит: «О нет, ради всего святого!», потому что я знаю, к чему мы идем, к какой пропасти движемся.

Мне знаком этот тон, которым он заговорил. Знаком этот взгляд, украдкой брошенный на меня, который он тотчас микширует своей самой широкой улыбкой. Ришар долгое время думал, что в нем живет актер – типа Де Ниро, если послушать его, – который только и ждет случая проявиться, и брал уроки целый год: я вижу перед собой результат.

Он отодвигается от стола, скрестив руки на коленях, сгибается пополам, опускает голову.

– На этот раз, Мишель, я принес тебе нечто серьезное. Поверь мне. Кстати, пользуясь случаем, скажу тебе, что твой отказ в свое время был совершенно оправдан. Ты была права, я был не прав, мне не хватало взгляда со стороны, я грешил гордыней, не будем больше об этом. Забыто. Но это благодаря тебе я осознал мои слабости и смог вернуться к этой работе, которую надолго забросил, в которой изверился, учитывая твои советы, разумеется. Ты не будешь разочарована. Я выложился до донышка, это не слишком сильно сказано.

Он заканчивает свою речь, наклонившись, и достает из-под стола пластиковый пакет. А из этого пакета – свой новый сценарий.

Анна считает, что овчинка выделки не стоит. Я с ней согласна. Ришар плохой сценарист, потому что, в сущности, он презирает кино. Презирает он и телевидение, но оно никогда не представляло для него интереса: телевизор не даст тебе признания, не даст богатства и славы. Когда я говорю, что он презирает кино, я имею в виду, что он думает прежде всего о себе, а то, что не рождено из самопожертвования, – пустышка. Она согласна. Мы перекусываем в баре в центре города, где подают вполне приличные клубные сэндвичи.

Она знает, что это для меня значит, и предлагает взять это на себя, но я благодарю ее и отказываюсь. Это прежде всего наше с Ришаром дело. Мой долг перед ним. Я должна сказать ему правду. Я качаю головой, думая, какая непростая задача меня ждет. Разрушить и построить заново.

Как он это воспримет на сей раз? В глубине души я злюсь на него за то, что он вернул нас на этот путь, вовлек в эту ситуацию, когда мы оба знаем, как она тяжела и какие нас ждут мучения, – мы ведь уже пережили ее, и я считаю этот период самым тяжелым в моей жизни.

Как он может заставить нас пройти через это вновь? Как может расковырять едва затянувшиеся раны? Будь он проклят, в самом деле. Какая молния их поражает, всех этих людей, убежденных в ценности своей работы, когда можно было верить, что они в здравом уме и способны понять, что это скверно, еще не закончив первой фразы? Какой густой грязью залеплены их глаза? Какая слепота парализует мозг? Какие шарики за ролики заезжают в голове?

Я прошу его зайти ко мне домой. Прекращаю работать за час до его прихода и пытаюсь расслабиться. Иду в сад, сгребаю листья, подвязываю розовый куст. Наконец делаю дыхательные упражнения.

Он входит. Я сообщаю ему новость. Секунду мне кажется, что он взорвется, но он просто оглоушен и направляется к ближайшему стулу.

– Вау, – только и говорит он.

– Ришар, качество твоей работы тут ни при чем. Налить тебе вина или чего-нибудь покрепче?

– В чем же тогда дело, если не в качестве? Я хотел бы это знать.

– Ты знаешь, в чем дело. Это индустрия. У них особые вкусы. Ни ты, ни я ничего не можем с этим поделать. Ты непременно должен укладываться в матрицу. Тебе этого не изменить. Впрочем, это делает тебе честь. Джину? Шампанского?

– Ты находишь, что случай подходящий для шампанского? Мы что-то празднуем? Я чувствую, что ты билась за меня, как львица.

– Это не отвечает тому, что они ищут, Ришар. Кому как не мне знать, я за это получаю зарплату. Но другие могут заинтересоваться. Попробуй в «Гомон». Кажется, они ищут сейчас что-то новенькое. Сегодня надо меняться, или тебя утопят.

– А ты меня поддержала? Сделала хоть что-нибудь?

Я не отвечаю. Протягиваю ему стакан джина с тоником. Он встает и, не говоря ни слова, идет к выходу.

У Венсана такой же окаянный характер, как у него, с ума сойти можно.

Когда мы жили все втроем, они доводили меня до ручки. Мне пришлось оборудовать верхний этаж, чтобы быть в покое, – за свой счет, на этом настоял Ришар, хотя он зарабатывал тогда гораздо лучше, но отказывался потратить хоть один евро на удовлетворение моего эгоизма – он говорил еще: твоя блажь, твой каприз, твой цирк, разнообразил репертуар.

Тон неуклонно повышался. Я чувствовала себя зажатой в клещи, куда ни кинь, всюду клин. Такое впечатление, что я за все платила вдвойне, слышала эхо.

Теперь я говорю с Венсаном, а на улице разразилась гроза, небо внезапно потемнело, и полил дождь. Вдруг повеяло холодом. Воздух пропитывается слабым запахом гниющей растительности. Он сообщает мне, что его берут в «Макдоналдс» и он надеется получить аванс, когда подпишет контракт. Он в своей машине. Говорит, мол, то, что я слышу, – это огромные капли барабанят по крыше, но я не слышу ничего. Он добавляет, что еще раз благодарит меня за поручительство, что это классно с моей стороны, что Жози тоже мне благодарна.

Я пользуюсь минутной паузой в его болтовне, чтобы спросить:

– Ты надеешься получить аванс по твоей зарплате? Венсан? Это ты мне сказал?

Я впервые развожу огонь в камине, когда близится конец ноября. Чувствую себя старой и усталой, притащив несколько поленьев. Реакции Ришара почти хватает, чтобы испортить мне вечер, – этот жест полнейшего презрения, эти надутые губы, – а тут еще дождь и трудности Венсана, который не может собрать сумму, необходимую для первой квартплаты, силы у меня кончаются, и я плачу.

Марти рядом. Этот кот сидел в нескольких метрах, когда меня насиловали. Он спит на моей кровати. Ест со мной. Следует за мной в ванную, не отстает, когда я иду в туалет или в постель с мужчиной. Он замер и смотрит на меня. Но я не кричу, не катаюсь по полу, и он вновь принимается рассматривать свою заднюю лапу, потом долго вылизывается. Я отворачиваюсь.

Ришар звонит мне назавтра и говорит:

– Ты как, отрабатывала на совесть эту роль стервы, которая тебе так идет, или это твоя натура?

Я ожидала чего-то в этом роде. Обида, горечь, злоба, мерзости. Я не думаю, что его работа гроша ломаного не стоит, но знаю, что никто не вложит в этот проект миллионы, и тут я бессильна.

– Кроме шуток? Как ты можешь говорить такое? Дура. Тебе-то откуда знать?

Его голос дрожит от сдерживаемого гнева. Иначе и быть не могло, само собой разумеется. Вот потому-то я на него и злюсь за то, что он запустил механизм адской машины, который снова перемелет нас тем или иным образом.

– От того, что ты будешь кричать на меня, твой сценарий не станет лучше, Ришар.

Следует секунда тишины, пока я сглатываю. Потом я слышу на том конце провода его вымученный смешок – но живо представляю себе его гримасу, глубокую муку, заполонившую все его существо.

Впервые за двадцать лет я откровенно признаю, что я не без ума от его работы. Этой темы я всегда умело избегала, никогда не говорила в лоб, чувствуя, что от этого может пошатнуться все здание. Эта тема была как фитиль. Была и остается, но что нам еще терять, чего мы не потеряли, на сегодняшний день?

Можно любить мужчину, не считая его лучшим сценаристом всех времен. Сколько раз я изощрялась, силясь втолковать это ему? Какие только ресурсы не задействовала, чтобы донести до него мои взгляды? – пока не поняла, что ничего не получится, что никогда он не примет критики от меня. Я ставила под сомнение его мужское достоинство, если не всплескивала руками в восхищении перед его работой, я это понимала, и он был мне достаточно дорог, чтобы не совершить непоправимого, чтобы сохранить наши отношения на уровне полулжи-полуправды, которая, в сущности, всегда его устраивала.

Я дорожила мужчиной впервые в жизни и хотела остаться под его покровительством, вот так просто. Мы с матерью нахлебались по полной, Ришар предложил нам свою защиту, новую нормальную жизнь, разве это не заслуживало размышления, тем более что физически он мне нравился?

– Наконец! Долго же ты ждала, – говорит он. – Хоть раз в жизни ты проявила немного мужества. Браво.

– Я получила новое сообщение.

– Что?

– Я получила новое сообщение от мужчины, который меня изнасиловал.

– Нет, ты, надеюсь, шутишь! Ты получила – что?

– Ты оглох, Ришар?

Я не видела отца тридцать лет, ни разу с ним не говорила, однако он прислал мне свой поляроидный снимок, который моя мать кладет на стол. Я наклоняюсь, чтобы его рассмотреть. Я с трудом узнаю отца – да и снимок не очень хорошего качества. Я выпрямляюсь и пожимаю плечами. Мать смотрит на меня, надеясь на какой-нибудь комментарий с моей стороны, но мне нечего сказать.

– Ты видишь, как он похудел, – говорит она. – Я тебе не привирала.

– Пусть кормят его насильно, – отвечаю я. – Пусть делают свою работу.

Мы сидим на террасе с видом на Сену. Вчерашние дожди ускорили опадение листьев, и видны черные гнезда, выглядящие брошенными на голых ветвях каштанов. Погода, однако, неплохая. Я согласилась повидаться с ней в обед, хотя на работе у меня завал и я должна встретиться с Анной на просмотре на другом конце города.

Я заказываю салат с потрохами. Мать колбаску андуйет из Труа. Минеральную воду для обеих. «Ты зря теряешь время, мама. Я не поеду к нему». У меня мерзнет кончик носа. Погода хорошая, но повеяло холодом.

– Он теперь старик. Ты его дочь.

– Это больше ничего мне не говорит. Что я его дочь. Это ничего для меня не значит.

– Он возьмет тебя за руку, только на минутку, и ты все поймешь. Тебе даже не придется ничего говорить. Знаешь, он ведь тает день ото дня.

– Не сотрясай понапрасну воздух. Ешь.

Я не понимаю ее настойчивого желания облегчить конец этого человека. А все эти семьи в слезах, все эти семьи в ярости – о них она забыла? И все, что нам пришлось пережить за долгие годы из-за него, из-за того, что он сделал, – она и это стерла из своей головы?

– Со временем я научилась милосердию, Мишель.

– Вот как? Да, я об этом слышала, говорят, что это хорошо. Ты довольна? Знаешь, я тебе завидую, что у тебя такая дерьмовая память, другого слова не подберу. Дерьмовая. Совершенно дерьмовая.

Встретившись с Анной, я еще в ярости.

– Мы пережили ад по его вине, ты это знаешь, правда, а теперь она в своем углу решает, что пора зачеркнуть прошлое, вот так, взмахом волшебной палочки, нет, я сплю? Скажи, я сплю? Тебе не кажется, что эта старуха выжила из ума?

Анна протягивает мне коробочку жевательной резинки. Я беру одну. Жую, и мне легчает. В глубине души я мечтаю ее изолировать. С ним, если она хочет, если так к этому стремится. Бай-бай, мама. Тут наши пути расходятся. Я мечтаю об этом. Мне стыдно за такие мысли, но я об этом мечтаю.

Рассеянный образ жизни, который она ведет, – в противоречии с этой ролью доброй души при моем отце, – уже изрядно меня раздражает. Она не должна перегибать палку. Зря она думает, что сможет заставить меня согласиться на эту последнюю встречу, она переоценивает свои силы.

Мой тогдашний дружок, в которого я была безумно влюблена, плюнул мне в лицо, когда моего отца арестовали, – и я не знаю ничего на свете, что могло бы сильнее разбить сердце.

Уже смеркается, когда я возвращаюсь домой. Я теперь выхожу из машины, только вооружившись баллончиком и армейским фонарем, вес и размеры которого должны дать мне решающее преимущество над противником, – если верить продавцу, с улыбкой подкидывавшему его на ладони. Я прохожу, пятясь, не задерживаясь, полсотни метров, отделяющие гараж от входной двери. Сосед напротив дружески машет мне рукой, потом другой высовывается, чтобы спросить, все ли у меня в порядке. Я энергично киваю.

Темная машина припаркована возле моего дома, чуть поодаль, полускрытая массой еще не опавшей листвы. Уже второй вечер я ее вижу. Вчера мне не хватило мужества, и я тянула время. Сегодня вечером я готова. Давеча, когда она припарковалась, я стояла у окна, промывая рис. Я подалась вперед.

Уже недостаточно светло, чтобы различить кого бы то ни было внутри машины, – я вообще никого не вижу, луна светит лишь бледной четвертушкой, тусклой от облачной дымки, тянущейся ввысь, – но я знаю, что он там, за рулем, что его мысли направлены ко мне, что они отчаянно ищут, как бы до меня добраться.

Я спокойна. Сосредоточена и напряжена. Мне не страшно. Я уже не раз имела случай убедиться, что страх как рукой снимает, когда отступать некуда, а я как раз в такой ситуации. Я полна решимости. Я жду. Пусть он придет ко мне. Я притаилась в полумраке и поджидаю, когда он выйдет. Я готова его встретить. Угостить газом, чтобы заплатил за все. Едва пробило десять часов, но здесь в ноябре с наступлением темноты нет ни души. Путь для него свободен.

Вдруг – я не верю своим глазам – вспыхивает огонек зажигалки. «Он шутит!» – ахаю я, совершенно ошеломленная.

В одиннадцать он закуривает третью сигарету. Я едва сдерживаюсь, чтобы не закричать от злости. Больше терпеть невозможно. Забыв о всякой осторожности, обо всех мерах безопасности, я решаю выйти к нему, коль скоро он не идет ко мне. Я приоткрываю дверь, присев на пятки, и, кусая губы, выскальзываю наружу. Огибаю дом, чтобы зайти ему с тыла – дыхание перехватывает, ноги дрожат, зубы сжаты, – вооруженная фонарем, аэрозолем и моим неудержимым желанием покончить с этим.

В память о нем во мне осталось лишь слабое жжение да несколько бледнеющих синяков, но важно не то, что я чувствую физически, – повторюсь, я имела опыт, который считаю много худшим, если ограничиться проникновением stricto sensu[2]2
  В строгом смысле (лат.).


[Закрыть], – важно, что я чувствую душевно, важно, что он взял меня силой, вот что вооружает сейчас мою руку.

Я хочу воспользоваться эффектом неожиданности, взять пример с него. Я была еще в шоке, когда он придавил меня к полу, мое сердце еще не забилось вновь, когда он рвал на мне трусы, и я еще не поняла, что со мной случилось, когда он вошел в меня и овладел мной.

Я глубоко вдыхаю. Собираюсь с силами. Думаю, а не повернуть ли назад, молча кривя рот, потом моя рука и армейский фонарь одновременно описывают дугу, и стекло со стороны пассажира разлетается вдребезги.

Слышится крик, но я уже обрызгиваю салон, просунув руку внутрь, – и реально так близка к оргазму в эту секунду, когда опустошаю баллончик, направив струю на скорчившуюся на сиденье фигуру, что не сразу узнаю беднягу Ришара, который, кажется, близок к обмороку, однако исхитряется открыть пассажирскую дверцу и со стоном вываливается на дорожку.

Я и забыла, ведь Ришар – тот самый человек, что озабочен моей безопасностью при всей натянутости наших отношений, и жалею, что задела его по поводу его работы, хоть это и было необходимо. Глаза его выглядят ужасно: красные, распухшие, налитые кровью. Я отвожу его, сам он вести не способен.

В его жизни есть женщина. Вот мне и представился случай это узнать. Машина, в которой я разбила стекло, принадлежит ей.

Не то чтобы я ревновала. Мы с Ришаром расстались почти три года назад, и я тут же постаралась подсунуть ему пару-тройку женщин, чтобы сделать для него испытание разводом как можно менее мучительным. Я не ревную, но мне это и не безразлично. В его среде много женщин, этот мир манит их, и всегда находилась одна или другая, считавшая, что сценарист, который пару раз имел успех и знаком со всеми, а вдобавок еще недурен собой, заслуживает интереса. Я также не хотела, чтобы они были слишком умными, с таких станется обглодать мужчину до костей, строить макиавеллиевские планы. Я остерегалась тех, у которых большие груди, но также и тех, что читали Шервуда Андерсона и Вирджинию Вулф, такие сожрали бы его в один присест.

Элен Закариан. Я пишу протокол о происшествии на имя этой женщины.

– Это просто подруга, не моя подруга, – говорит он.

– Я тебя ни о чем не спрашиваю.

Я подписываю протокол и кладу его в бардачок, а он смотрит на меня слезящимися больными глазами. Разжалобившись, я улыбаюсь ему. Поднимаюсь на минутку, чтобы вызвать такси. Пока он, намочив салфетки холодной водой, делает себе компрессы, я быстро осматриваюсь и, хотя не вижу одежды или вещей, говорящих о присутствии женщины, чувствую, что женщина здесь живет или, по крайней мере, проводит некоторое время. Я даже иду дальше: она была здесь всего несколько часов назад.

Я узнаю больше от Венсана, который явно расположен поговорить со мной о новой спутнице своего отца. Он преувеличенно удивляется. Я не в курсе? Как? Пять минут назад на нем еще была желтая рубашка, темно-синие брюки и красная каскетка с вышивкой «Макдоналдс», надвинутая на глаза, а я смотрела с тротуара, как он вытирает столы, собирает подносы, точно бродяга среди руин, и мне пришлось отвернуться. Прохладный ветер веет вдоль проспекта невидимым пламенем.

Я приехала со встречи с писателем, который согласился написать сценарий по своему роману, сделав быстрый подсчет. Интересный малый, которого я решила не упускать из виду.

Если верить Венсану, они вместе уже несколько недель, и она намного моложе меня. «Я не понимаю, почему он тебе этого не сказал».

Это одновременно странно и ясно – как и для него, разумеется.

Нас разделяют два этажа. Элен Закариан работает на тридцать втором, в «Гексагоне». AV Productions – на тридцатом. Венсан думает, что мы можем договориться и вместе обедать, но мне не смешно.

Как себя чувствует Жози? Хорошо. Она огромная. Прибавила тридцать кило, может, и больше. Она уже почти не может двигаться и все время лежит перед телевизором. Коснувшись его руки, я спрашиваю, уверен ли он в себе. Он бросает на меня презрительный взгляд и отталкивает мою руку, как будто это какая-то мерзость, – вот неблагодарный, ребенок, которого я носила в себе, сделала от и до, извлекла из небытия!

Я немного злюсь, что меня держали в стороне, тем более что я этого не ожидала. Меня слегка беспокоит мысль, что Ришар может заново устроить свою жизнь.

Ох, вот я и деморализована на весь остаток дня. На всякий случай связываюсь с Анной, но отклоняю ее приглашение, узнав, что вернулся Робер – это нездоровое кривлянье, которому мы регулярно предаемся перед ней, чтобы не выдать себя, и которое, по его словам, «добавляет перчику» в нашу связь, стало теперь для меня пыткой.

Темнеет, и я пытаюсь поработать или посмотреть фильм, но машу рукой, не в силах сосредоточиться. Я выхожу. Хочу выкурить сигаретку на улице, но остаюсь у двери, и мой «ангел-хранитель» со мной. На дворе декабрь, и уже не прохладно, а впервые холодно, ночь чернильно-черная, небо совершенно чистое, тонкий лунный серпик, как стальная проволока, почти не светится. Уже поздно. Погруженные в безмолвную темноту, окрестности выглядят угрожающе. А между тем эта угроза манит, держит в напряжении, электризует в самой глубине моего существа. Да, боюсь, что я схожу с ума, боюсь, что мне хочется, чтобы он был здесь, притаился в темноте, пусть появится, пусть мы сцепимся, то-то я схвачусь с ним, изо всех моих сил, ногами, кулаками, зубами, вцеплюсь в его волосы, привяжу его голым к подоконнику. Господи, как могут возникать у меня такие жуткие мысли?

Будь я благоразумной женщиной, я бы перестала платить за квартиру матери и поселила бы ее в моем доме. Мой бухгалтер, мужчина непрезентабельной внешности с плутоватым взглядом, но всегда умеющий дать хороший совет, призывает меня смотреть в будущее с осторожностью, и это он подсказал мне эту мысль насчет квартплаты Ирен. Будь я благоразумной женщиной, я бы, наверно, на это решилась, но благоразумию здесь места нет, у меня просто не хватит больше энергии, чтобы жить с ней под одной крышей, – ни вкуса, ни терпения, ни желания. Я качаю головой. Я сознаю, что тучные годы остались позади, что наш белый хлеб мы съели весь, что следует обезопасить себя, сократить расходы, экономить и т. д., но порой лучше умереть, чем жить наполовину, в безумии и постоянном раздражении. Я говорю ему, что подумаю.

Я провела скверную ночь, перебирая в уме вчерашние события, размышляя о том, что Ришар встретил женщину, о возвращении Робера, об абсурдной парочке, которую составляют Венсан и Жози, о моих тошнотворных отношениях с матерью и о жутких картинах, которые встают в моем мозгу, когда я думаю о том, кто на меня напал. Ужасная, убийственная ночь, и даже горсть таблеток не помогла. Наступивший день мне бы хотелось начать иначе, чем с визита моего бухгалтера, который сообщает мне, что времена нынче трудные, выйдет ли Европа из кризиса – бабушка надвое сказала, будущее мрачно. Но это еще не все. Едва я успела принять аспирин, как в мой кабинет протискивается Робер и закрывает за собой дверь – осторожно, прижимая палец к губам. «Извини, Робер, но я…» Я хочу ему объяснить, что у меня полно работы и он мне мешает, но не успеваю и глазом моргнуть, как он уже стиснул меня и набрасывается на мои губы. Если я и могу сказать, что он достойный любовник, то, должна признаться, я не большая любительница его мокрых поцелуев, его манеры засовывать язык мне в рот с деликатностью закомплексованного подростка. Когда мне удается разлепить наши губы, он расстегивает ширинку и говорит, что я могу его погладить. «В таком случае встань над мусорной корзиной», – отвечаю я.

Ближе к обеду я пользуюсь минутой передышки после тягостной встречи с программным директором кабельного канала – который занимал высокий пост в «Л'Ореаль» еще в прошлом месяце и думает, что «Безумцы»[3]3
  «Безумцы» – американский драматический телесериал, который выходил на телеканале AMC с 19 июля 2007 г. по 17 мая 2015 г.


[Закрыть] – это документальный фильм о психиатрической больнице, – чтобы осуществить свои изыскания в «Гексагоне».

Действительно, Элен Закариан и я работаем в одной и той же башне с разницей в два этажа, и это очаровательная брюнетка с живыми глазами; она сидит на ресепшене, и я, кажется, несколько раз встречала ее в лифте. Я думаю, что у меня есть повод для беспокойства.

– Я бывшая жена Ришара, – говорю я, протягивая ей руку над стойкой матового стекла, широко улыбаясь и стараясь выглядеть как можно более жизнерадостной.

– О, очень рада, как приятно, – отвечает она, тепло пожимая мне руку.

– Нам с вами надо встретиться как-нибудь на днях, – продолжаю я. – По крайней мере Ришару уже не придется нас знакомить.

– Ну да… Конечно. Когда хотите.

– Ладно, скажем, на той неделе. Я обсужу детали с Ришаром. Не заморачивайтесь.

Я спускаюсь пешком, потому что не хочу ждать лифта в холле под ее взглядом. Мои каблуки нервно стучат по бетонным ступенькам черной лестницы – я ретируюсь.

Положа руку на сердце, я лет на пятнадцать ее старше, и она так хороша, как я боялась.

Пока моя мать отказывалась переезжать, мы пережили все мыслимые издевательства, все муки. Мне было чуть за двадцать – мой отец сидел в одиночке уже пять лет и был удостоен премии «Аквитанский Монстр» за убийство семидесяти детей в летнем лагере на берегу океана, – когда я встретила Ришара, и он не только был хранителем моих молодых лет, их единственным свидетелем, помимо Ирен, он еще и тот, кто изменил мою жизнь, спас нас с матерью, как бы я к нему ни относилась, и мне вдруг страшно, что все это канет.

Впервые в жизни я чувствую, что могу потерять Ришара, и я задета, как ни стараюсь это скрыть. Анна прижимает меня на минутку к своему плечу, целует в лоб и заказывает два крок-месье[4]4
  Горячий бутерброд с ветчиной и сыром, популярная закуска во Франции.


[Закрыть], два салата с оливковым маслом из Абруццо и воду без газа.

Затем мы с ней идем в кино, она провожает меня, и ей вдруг приспичивает выкурить последнюю сигарету перед моей дверью, прежде чем возвращаться домой. Мы поднимаем воротники и курим, не снимая перчаток. Я говорю ей, что без нее в этот вечер погрязла бы в депрессии. «Вот и хорошо, – отвечает она. – Услуга за услугу». Я поднимаю голову и смотрю в небо, на этот раз сверкающее звездами. «Меня изнасиловали, Анна. Это случилось почти две недели назад».

Не отрывая глаз от небосвода, я жду ее реакции, но реакции нет, как будто она умерла, или вдруг оглохла, или просто меня не слушает. «Ты слышала?» Я чувствую, как ее рука стискивает мой локоть. Потом она поворачивает ко мне белое лицо. Окаменевшее. И прижимает меня к себе. Мы стоим неподвижно. До смерти безмолвные. До донышка глупые. Я чувствую ее дыхание на моей шее.

Мы входим в дом. Она бросает пальто на диван. Я развожу огонь. Мы снова пристально смотрим друг на друга. После чего она переводит дыхание и не спрашивает меня, как я себя чувствую. Она знает. Конечно. Она упрекает меня за то, что я так долго тянула и не сказала ей об этом сразу, и я пытаюсь объяснить ей, в каком подвешенном состоянии я была и, мол, конечно, поначалу мне хотелось похоронить эту историю.

– Ох, послушай, – говорю я, – это было непросто. Пострадала я не слишком, не на Патрика Бэйтмена[5]5
  Герой кинофильма «Американский психопат» (2000), снятого по одноименному роману американского писателя Брета Истона Эллиса (р. 1964).


[Закрыть] нарвалась, ясно? Я вполне могла закрыть глаза, никому об этом не рассказывать. Это было легче всего. Я не знала, что делать, понимаешь?

– Скрыть от меня такую историю. Боже мой.

– Если не считать Ришара, ты первая, кому я об этом говорю.

– Ты сказала Ришару и не сказала мне. Давай. Объясни-ка мне это!

Я сажусь рядом с ней, и мы смотрим, как растет огонь, как языки пламени тянутся к урчащему дымоходу. Чем больше проходит времени, тем сильнее я жалею, что уступила авансам Робера и так затянула нашу связь. Я думаю о том, какую цену мне придется заплатить, если она однажды узнает, и дрожу рядом с ней. Думаю о своей трусости, о том, какой я абсолютно дурной пример, и меня безудержно трясет, пока она не начинает гладить мне спину, повторяя, что все хорошо, полно, полно, как будто я готова разрыдаться.

Анна рассказывала мне, что я кричала непрерывно, с того момента как меня привезли, рано утром, до позднего вечера, когда я наконец разродилась, – освободила мое тело в последней, немыслимой муке от чужого существа, которое жило в нем и терзало его на все лады, зажимало, например, мочевой пузырь, заставляло мучиться голодом и лишало сигарет.

Она была в соседней палате и только что потеряла своего ребенка, и мои крики, сказала она мне, свели бы ее с ума, если бы она не встала и не пришла составить мне компанию. Я при ней стонала реже, и мы пробыли несколько часов вместе, и пережитую ею драму, говорила она, было легче перенести благодаря ребенку, которого я рожала, в компенсацию ее, погибшего.