Текст книги "Зеркальщик"

Мельцер и Эдита кивнули, не в состоянии вымолвить ни слова.

– Я такой же честный человек, как и вы, – продолжал толстяк, – и воры тоже это знают. Они приносят мне награбленное, и я выкупаю его у них. Все воры знают это, равно как и пострадавшие. За ваш багаж мне пришлось выложить семь скудо.

– Семь скудо? Да это же два с половиной гульдена!

– Может быть. Жизнь стоит дорого, иногда беззастенчиво дорого, а Константинополь – самый дорогой и беззастенчивый город в мире!

Эдита, которая точно так же, как и ее отец, разгадала нечестную игру, отчаянно закивала головой: да отдай же ты ему деньги, и уберемся отсюда!

Мельцер вынул из камзола кошель и подошел к толстяку на шаг. При этом под левой ногой зеркальщик почувствовал что-то острое.

Он наклонился и поднял маленький глиняный кубик, на одной из граней которого была красиво написанная буква «А» величиной не больше ногтя. Мельцер протянул купцу находку, но тот только покачал головой и отмахнулся:

– Семь скудо, мой господин! А кубик можете оставить себе, он принесет вам счастье!

Рассерженный зеркальщик отсчитал в пухлую руку толстяка семь серебряных монет. Еще чуть-чуть – и Мельцер плюнул бы прямо под ноги этому типу, настолько он был разъярен.

Напоследок Али Камал тоже потребовал обещанную плату. За это он предложил доставить Мельцера и Эдиту вместе с багажом на ближайший постоялый двор.

Постоялый двор назывался «Toro Nero», то есть «Черный бык», что легко угадывалось по вывеске, где красовалось стилизованное изображение животного. Сначала Мельцер удивился итальянскому названию, но позже ему довелось узнать, что в таком городе, как Константинополь, подобное было совершенно в порядке вещей. Гостиница располагалась над ипподромом, там было шумно, но на удивление уютно.

Здание было построено из дерева и выкрашено в красный цвет. На высоте второго этажа располагалась крытая терраса со стрельчатыми перилами. Только два средних окна на каждой стороне были застеклены, на остальных были деревянные жалюзи с красивым узором из звезд и вьющихся растений, благодаря чему в комнаты проникал легкий бриз.

Ни хозяин гостиницы, ни Али Камал не знали ничего о торговце шелком Геро Мориенусе. Юный египтянин заметил, что для начала нужно как следует отдохнуть после долгого путешествия, пообещал найти того, кто им нужен, и сообщить об этом.

– Две удобные комнаты? – предвосхитил вопрос Мельцера хозяин гостиницы, оглядывая чужеземца с головы до ног, и, найдя одежду того подходящей, бросил оценивающий взгляд на Эдиту. – Э, господин, вероятно, прибыл издалека, – сказал он наконец. – У меня есть удобные комнаты. А две из них я всегда держу для господ, которые достаточно разумны, чтобы заплатить за них столько, сколько они стоят.

При этом он беззастенчиво ухмылялся.

– Сколько? – спросил Мельцер, постепенно начиная ощущать усталость.

Хозяин поглядел на потолок, где из золотистых пластин был выложен симметричный узор в виде шахматной доски, пожевал губами, словно впервые рассчитывал плату за комнаты.

– Полтора скудо в неделю, – сказал он наконец и поглядел на посетителя, ожидая возмущения.

– Да вы с ума сошли, итальянец! – заявил Мельцер. – Я заплачу вам один скудо за неделю, а если задержусь, то еще один. Соглашайтесь, или я пойду искать другую гостиницу!

С этими словами он протянул хозяину гостиницы руку. Тот вздохнул.

– С вами, немцами, тяжело иметь дело. Англичане и французы платят, сколько скажешь, хотя и возмущаются, или же тихонько исчезают. Так и быть, чужеземец. – И он так радостно ударил по протянутой руке, что Мельцер выругался про себя: может быть, ему удалось бы получить комнаты и за полскудо.

Хозяин хлопнул в ладоши, и отовсюду сбежались одетые в красное слуги, чтобы позаботиться о багаже постояльцев.

На верхнем этаже находились четыре большие комнаты, из окон которых открывался вид на юг, на Мраморное море, а окна четырех маленьких комнат выходили на Константинополь. Мельцер настоял на том, чтобы им выделили две большие комнаты, что, как выяснилось позже, было ошибкой – целый день там стояла жара. Комнаты были абсолютно пусты, в них не было ничего, кроме кровати, сундука и глиняной кружки. В остальном же, как убедились Мельцер и Эдита, гостиница была обставлена с большой роскошью. Рядом с трактиром, находившимся на первом этаже, был даже фонтан для купания и каменный будуар для того, чтобы справлять нужду.

Этой ночью Эдите не спалось. Мысль о том, чтобы жить в чужом городе, а именно это ей и предстояло, была невыносимой. Зато ее отец, по крайней мере, в том, что касалось дочери, достиг своей цели. Наверняка египтянин уже завтра найдет торговца шелком. С этой мыслью Мельцер устроился на низкой кровати поудобнее и уснул, даже не раздеваясь, и спал бы еще долго, если бы его не стали бешено трясти.

– Господин, послушайте, что я вам расскажу! – Голос принадлежал Али Камалу.

Мельцер раздосадованно оттолкнул юношу в сторону и хотел было повернуться на другой бок, когда снова услышал голос египтянина:

– Я спрашивал о торговце шелком Геро Мориенусе у всех посыльных Константинополя. Я нашел его. Он живет в другой части города, на Босфоре.

Зеркальщик поднялся и, протирая со сна глаза, сказал:

– Мальчик, ты просто сокровище. Если ты меня к нему еще и отведешь, то в накладе не останешься.

– Я найму повозку, – ответил Али Камал. – Путь неблизкий.

Дом на берегу Мраморного моря скрывался среди темно-зеленых пиний. Подъезд к зданию окаймляли древние статуи из белого мрамора. По бокам обитых железом ворот стояли массивные колонны. В целом же все напоминало крепость, спрятавшуюся в южном парке.

– Что вам угодно? – поинтересовался опрятный мавр, слегка приоткрыв тяжелую дверь.

– Доложи своему господину Мориенусу, что приехал господин Мельцер из далекого Майнца и привез ему свет его очей.

Слуга мельком взглянул на Эдиту, затем открыл двери, пригласил посетителей войти в темную прихожую и велел обождать.

Через высокие закругленные окна с красными и синими витражами на каменный пол падали лучи яркого света. С потолка свисал филигранный светильник из сверкающей меди. Доносился аромат ладана и какие-то незнакомые запахи. Сердце в груди Эдиты сильно билось. У нее было достаточно времени, чтобы представить себе это мгновение, но теперь, когда миг настал, девушка испугалась. Мельцер заметил, что дочь волнуется, и ободряюще кивнул.

По лестнице к ним спустилась молодая женщина в длинном желтом платье, подошла к чужеземцам и, вежливо улыбнувшись, спросила:

– Вы из Германии, как я слышала, и хотите поговорить с господином Мориенусом?

– Да, – ответил зеркальщик. – Меня зовут Михель Мельцер, я зеркальных дел мастер, а это моя дочь Эдита, которая произвела на вашего господина огромное впечатление.

Молодая женщина склонила голову набок и улыбнулась, словно желая сказать: это я понять могу. Но затем ее приветливое лицо ожесточилось, и она произнесла:

– Не называйте Мориенуса моим господином. Я не служанка ему, я его жена!

Мельцер подумал, что ослышался, поэтому недоверчиво переспросил:

– Как вы сказали? Кто?

– Его жена, вот именно, уже целых семь месяцев.

Эдита поглядела в лицо своему отцу. Правильно ли она расслышала слова этой женщины?

– Я не понимаю, – озадаченно пробормотал зеркальщик.

Молодая женщина рассмеялась:

– Великие боги Востока! Да что тут понимать? Я – супруга Мориенуса!

– Но, но… – простонал Мельцер. – Ведь Мориенус собирался…

– Да?

– Ах, ничего, – в отчаянии проговорил Мельцер. Казалось, эта ситуация смутила зеркальщика больше, чем его дочь.

– Мориенус вернется завтра, – продолжала женщина. – Он наверняка будет рад видеть вас. Где ему вас найти?

– В «Toro Nero», – с отсутствующим видом пробормотал зеркальщик. Он хотел сказать, что уже не хочет видеть Мориенуса, но от разочарования не смог произнести больше ни слова. Взяв Эдиту за руку, он повернулся и вышел из дома, не попрощавшись.

Когда они с Эдитой оказались на улице, у Мельцера было такое чувство, будто он очнулся от дурного сна, но оказался в такой ситуации, которая неумолимо толкает его в пропасть. В то же время проснулась его совесть, и зеркальщик спрашивал себя, не является ли все происходящее Божьей карой за жульничество, к которому он прибегнул, продавая зеркала. Наверняка дело не обошлось без черта. И как бороться с этой нечистой силой? Зеркальщика охватила черная меланхолия.

Если я, оглянувшись назад, задумаюсь, чему научил меня тот душный апрельский день, то, пожалуй, отвечу: никогда не сдаваться. Потому что какой бы мрачной и беспросветной ни казалась жизнь, именно такие события и учат человека быть сильным и перерастать самого себя. Ведь чем ниже опускаешься, тем богаче становится жизнь. Знал бы я тогда, в апреле, какие неожиданности готовит мне судьба, у меня, вероятно, не хватило бы мужества жить дальше. Вдали от родного города, на пороге бедности – тогда не было никого, кто был бы готов помочь мне и моей безгласной дочери Эдите. Да, внезапно я потерял почву под ногами.

Сегодня я стыжусь тех мрачных мыслей, потому что они не являлись настоящим отражением моего характера. Я всего лишь сравнивал свою судьбу с судьбами других. А в часы горя самая страшная ошибка – надеяться на то, что кто-то тебе поможет. Ведь на свете есть только один человек, способный вытащить тебя из пропасти, и этот человек – ты сам. Позже – слава богу, что не слишком поздно, – мне стало ясно, что всегда есть три способа наладить свою жизнь: попрошайничать, воровать или трудиться.

Сегодня я могу признаться: тогда, на обратном пути в нашу гостиницу, я собирался вместе со своей несчастной дочерью броситься вниз с самой высокой башни города. Маленький шажок, для которого необходимо немного мужества, – и все будет кончено. Да, вот до чего я дошел. Но тут случилось нечто совершенно неожиданное и тем не менее очень важное для меня и для всей моей жизни.

Когда я с Эдитой шел по безымянным улицам, где торговцы тканями продавали свой товар, сзади к нам приблизилась маленькая девочка. Ей было около четырех лет, она была босиком, лицо ее обрамляли всклокоченные черные волосы. Поношенное платье было в пятнах… Но, несмотря на бедность, малышка радостно засмеялась и нерешительно взяла меня за руку. Еще немного, и я оттолкнул бы ее, обозвав злыми словами, прогнал, как всех этих нищих детей, от которых приходится отбиваться чужеземцу в Константинополе. Но я заглянул в черные смеющиеся глаза девочки, лепетавшей что-то невнятное.

И хотя я продолжал идти, малышка не отпускала мою руку. Да, она прошла с нами часть пути, пока я не задумался о том, сумеет ли она сама найти дорогу домой. Эдиту эта встреча тронула не меньше, чем меня, и она велела мне положить малышке монетку в ладонь, тогда она сама отстанет. Я полез в кошель, но, прежде чем успел достать монету, девочка повернулась и убежала в том направлении, откуда мы пришли.

И сегодня, сорок лет спустя, у меня перед глазами стоит улыбка той девочки, словно мы встретились только вчера. И, как и тогда, воспоминание об этой встрече наполняет меня необъяснимым чувством счастья. Я воспринял это как указующий перст судьбы, желавшей напомнить, что несчастье, равно как и счастье, зависит только от нас самих.

Конечно, понять это непросто, и поначалу мне трудно было сдержать отчаяние и ярость. Нечто, скрытое в глубине моего сердца, заставляло меня испытывать острую, словно укол кинжала, боль. Это было сожаление о том, что я не могу предложить Эдите то благосостояние, на которое надеялся. И поскольку Мориенус, кроме всего прочего, задел мою гордость, мне нелегко было обуздать свои чувства. Да, и мне не стыдно признаться в том, что в тот вечер я плакал, тогда как Эдита не придала происшествию большого значения. По крайней мере, так мне тогда казалось.

Вопреки своим привычкам, в тот вечер Михель Мельцер налег на вино. Отчаянно жестикулируя, Эдита дала понять своему отцу: ей ни капли не жаль, что все так получилось, – и рано ушла к себе.

В общем зале гостиницы, переполненной приезжими со всего света, можно было услышать множество языков, как во время строительства Вавилонской башни. Путешественники с Востока, из Африки и Европы – в основном греки и итальянцы, которых в Константинополе было особенно много, встречались здесь, чтобы поболтать в непринужденной обстановке или скрепить печатями свои договоры. Все сидели за узкими длинными столами и радовались тому, что сумели найти, где присесть.

Мельцер пил крепкое красное самосское вино, будто созданное для того, чтобы заставить человека, который хочет забыться, изменить свое мнение и увидеть жизнь в новом свете. Прошло совсем немного времени, когда кто-то подошел сзади, похлопал зеркальщика по плечу, и знакомый голос произнес:

– Эй, мастер Мельцер, вы здесь?

Зеркальщик обернулся и увидел ухмыляющегося Мейтенса, медика с корабля. Мельцер предложил ему присесть.

– Вас я ожидал увидеть здесь в последнюю очередь, – с улыбкой сказал Мейтенс. – Я думал, вы остановитесь у будущего зятя.

Мельцер махнул рукой, и медик догадался, что что-то случилось.

– Что произошло? – спросил он. – Где вы оставили свою дочь?

– Она у себя в комнате, – ответил зеркальщик, указав пальцем в потолок. – Вероятно, уже все глаза себе выплакала.

И сделал огромный глоток.

– Что случилось? – продолжал расспрашивать Мейтенс.

И хотя Мельцер твердо намеревался никому не рассказывать о происшедшем, его словно прорвало, и он поведал медику о том, что случилось утром, что жених его дочери семь месяцев назад женился на другой.

Едва зеркальщик окончил свой рассказ, как в зал вошел высокий господин в ярких дорогих одеждах. Мельцер тут же узнал его: это был Геро Мориенус. Вино и неожиданная исповедь только подогрели злость на Мориенуса. Зеркальщик вскочил, подошел к Мориенусу, схватил его за плащ, тряхнул и закричал прямо в лицо:

– И вы еще осмеливаетесь появляться здесь, вы… злодей!

Геро Мориенус был выше и сильнее своего противника, но в первую очередь трезвее. Он усадил Мельцера на стул и сел напротив.

– Вы пьяны, мастер Мельцер, – вежливо, но твердо сказал купец.

Мельцер взвился:

– Разве это удивительно, когда отец узнает, что будущий супруг его дочери только что женился на другой? Но, вероятно, господин просто забыл о своем обещании!

– Ни в коем случае! – возмущенно ответил Мориенус. – Наше соглашение остается в силе!

Зеркальщик рассмеялся.

– И как вы собираетесь это сделать? Бросите ту, другую?

– Видите ли, – с нажимом сказал Мориенус, – здесь не Майнц. Вы в Константинополе, в столице Востока, в двадцати – тридцати днях пути от родины. Здесь все другое: жизнь, религия и даже время. Состоятельный мужчина может жить, если ему позволяют средства, с несколькими женами; все они равны, и никто не считает это неприличным.

– Хорошенькие обычаи у вас здесь! – возмущенно закричал Мельцер и, обращаясь к Мейтенсу, молча наблюдавшему за ссорой, спросил:

– Вы знали об этом обычае?

Тот смущенно пожал плечами.

– Я никогда этим не интересовался. Но если византиец так говорит…

Мельцер перебил его:

– Как бы там ни было, во время нашего сговора речь о многоженстве не шла!

– Нет, – подтвердил Мориенус, – потому что здесь это само собой разумеется и упоминать об этом не нужно.

– Но я ни за что не пообещал бы вам свою дочь, если бы знал об этом распутстве!

Тут Мориенус ударил кулаком по столу.

– Заканчивайте эту глупую болтовню! – Его глаза сверкали от ярости. – Я не собираюсь защищать наши обычаи перед каким-то ремесленником из Майнца. Где прячется ваша дочь? Мое требование остается в силе. Я заплатил за нее сотню гульденов выкупа, и вы дали согласие.

– Вы обманули меня и мое дитя. Я никогда не отдам вам Эдиту в жены!

Мориенус вскочил.

– В таком случае, сто гульденов на стол – выкуп, который я вам заплатил. Немедленно!

– Этого я не могу сделать… Не сразу, – с трудом ворочая языком, ответил зеркальщик. – Но вы получите свой выкуп назад, как только это будет возможно.

– Выкуп или ваша дочь! – настаивал Мориенус.

Мельцер почувствовал, что попал в ловушку. Он хотел избавиться от византийца, спасти свою дочь из этой ужасной ситуации. Но у него не набралось бы сотни гульденов. Деньги, которые он получил от Генсфлейша за продажу того, что осталось от дома, за вычетом переезда и питания, были нужны ему, чтобы начать все сначала. И теперь, в полупьяном состоянии, Мельцер почувствовал себя обреченным и в отчаянии закрыл лицо руками, словно пытаясь спрятаться от всего мира.

Будто во сне он услышал звук, похожий на тот, когда отсчитывают монеты и кладут на стол. А когда зеркальщик поднял голову, то увидел, что в центре стола лежат десять монет по десять гульденов, а Мейтенс, обращаясь к Мориенусу, говорит:

– Вот, возьмите, что вам причитается, и убирайтесь!

Казалось, неожиданный поворот событий озадачил Мориенуса не меньше, чем Мельцера. Зеркальщик хотел отклонить предложение медика, но прежде чем он успел вымолвить хоть слово, Мориенус взял деньги, опустил в карман, повернулся и стал пробираться к выходу через переполненный зал.

– Не нужно было этого делать, – сказал зеркальщик, глядя в пустоту и уронив голову на руки.

Мейтенс пожал плечами, словно хотел сказать: ну, что сделано, то сделано. И добавил:

– Такая прекрасная девушка не должна достаться этому распутнику. Никогда!

Несмотря на то что ситуация изменилась в мгновение ока, на душе у Мельцера было скверно. Он очень хорошо помнил предложение, с которым медик обращался к Эдите во время плавания. Поэтому зеркальщик сказал:

– Я верну вам деньги, как только смогу, со всеми процентами!

Мейтенс отмахнулся:

– Ну хорошо. И не думайте, что я ставлю какие-то условия. Пусть девочка сама решает, кому отдать предпочтение.

Мельцер был удивлен. Такого ответа он не ожидал. Неужели же есть еще на этом свете добрые люди?

Но как бы там ни было, он выпил слишком много, чтобы рассуждать о вопросах морали. Рука его скользнула в карман, чтобы вытащить пару медных монет и оплатить выпивку, но вместо этого зеркальщик нащупал кое-что другое: глиняную игральную кость, которую подобрал на складе. Мельцер вынул ее и бросил на стол, словно играя. Затем ее бросил медик, и так продолжалось некоторое время, пока кость не ударилась об угол стола и не разбилась.

Это обстоятельство не заслуживало бы упоминания, если бы не послужило причиной того, что жизнь Михеля Мельцера изменилась в один миг. Если большинство посетителей не обратили внимания на то, что он разбил игральную кость, то четыре пары глаз внезапно устремились на зеркальщика и стали следить за каждым его движением.

– Вы хороший человек, – пробормотал Мельцер, обращаясь к Мейтенсу, и, просто чтобы сказать еще что-нибудь, добавил:

– Господь вознаградит вас!

Медик, словно защищаясь, поднял руки:

– Оставьте Господа вместе с его наградой в покое. Он редко платит сторицей.

Зеркальщик расхохотался, поднял бокал и выпил за здоровье медика.

Атмосфера в «Toro Nero» постепенно накалялась. Повсюду слышались песни на разных языках, греки пытались перекричать итальянцев, русские и киргизы, обнявшись, тоже горланили свои песни, а двое арабов надрывали глотки, словно петухи при виде кастрюли. Говорить становилось трудно.

Наконец к Мельцеру подошел хозяин и, отчаянно жестикулируя, попытался объяснить, что у входа в гостиницу его ждет какой-то человек.

– Меня? – удивился зеркальщик.

– Да, вас! – ответил хозяин.

Мельцер тяжело поднялся и направился к двери.

В темноте, окружившей его, когда он вышел из ярко освещенного зала в темный переулок, Мельцер увидел четырех мужчин, мрачно глядевших на него. Они схватили зеркальщика и потащили, а когда Мельцер попытался защититься, его ударили по лицу так сильно, что у него потемнело в глазах.

Придя в себя, он обнаружил, что находится в повозке, запряженной лошадьми, и повозка эта несется по неровной мостовой так быстро, словно за ней гонятся черти. Зеркальщик лежал на деревянной скамье, и, насколько он мог разглядеть в темноте, напротив него сидели двое мужчин. Они издавали какие-то странные звуки на своем языке, которого Мельцеру никогда раньше не приходилось слышать.

Первой его мыслью было бежать. Он должен попытаться спрыгнуть с повозки! Но потом это показалось ему слишком опасным, и он решил и дальше делать вид, что все еще без сознания. Зеркальщику было страшно. Судя по звукам, повозка неслась под гору, по узким переулкам. От стен домов эхом отражался цокот копыт. Наконец повозка остановилась, и снаружи открыли двери. Мельцер все еще лежал с закрытыми глазами, не решаясь вздохнуть. Что все это значит?

Мужчины, сидевшие с ним в повозке, грубо схватили его за руки и за ноги, заволокли по лестнице в комнату, казавшуюся пустой, и положили на пол. Мельцер по-прежнему не открывал глаза, пока ему в лицо не плеснули воды. Отплевываясь, зеркальщик открыл глаза и увидел лица склонившихся над ним четырех китайцев.

В руке одного из них, выглядевшего особенно воинственно, поскольку его череп был гладко выбрит (осталась только одна черная коса), блеснул острый нож. Этот нож китаец приставил к горлу Мельцера, в то время как остальные держали за руки и за ноги.

– Что я вам сделал?! – закричал смертельно напуганный Михель Мельцер. – Что вам от меня нужно?

Китаец с ножом ответил нараспев на каком-то знакомом языке, и Мельцеру понадобилось время, чтобы сообразить, что говорили на греческом. Из-за того что зеркальщик был напуган, ему удалось разобрать только два слова: «багаж» и «украл».

– Я не крал у вас ничего! С чего вы взяли? – закричал Мельцер на том же языке, а китаец тем временем еще крепче прижал нож к его горлу.

«Боже мой, – пронеслось в голове у Мельцера, – это конец!» Он уже часто думал о том, каково это – умереть. Он представлял себе большую, ярко освещенную сцену, на которой медленно опускается занавес и гаснет свет. Теперь, столкнувшись с неотвратимым, зеркальщик понял, что то видение было слишком романтичным: смерть намного страшнее.

– Где багаж? – прорычал человек с ножом, и Мельцер почувствовал, что клинок глубже вошел в его плоть. Словно во сне в руке одного из китайцев Мельцер увидел глиняную игральную кость. Китаец держал ее в пальцах прямо у него перед глазами, и зеркальщик понял, почему он оказался в этой ситуации.

– Вы думаете, что я обокрал вас, потому что у меня была точно такая же игральная кость? Позвольте, я объясню, как она попала ко мне. Я нашел ее в складском помещении на востоке города, где мне пришлось выкупать мой багаж, который похитили у меня в гавани. Я – обычный ремесленник. Это правда, жизнью клянусь.

Остальные китайцы поглядели на человека с ножом. Было очевидно, что он единственный, кто понимал язык, на котором говорил Мельцер. Китаец что-то сказал им, затем снова повернулся к зеркальщику и закричал:

– Ты лгать, европеец!

– Нет! – возмущенно ответил Мельцер. – Владелец склада водится с бандами воров, которые совершают для него кражи; есть и агенты, которые предлагают тем, кого обокрали, помощь в поиске багажа – естественно, за деньги. Мне самому пришлось заплатить два с половиной гульдена, чтобы получить обратно свои вещи.

Китайцы переглянулись, но понять их взгляды Мельцер не мог. Наконец один из них сказал:

– Отведи нас к складу. Если ты соврать нам, тогда… – И он провел рукой по горлу.

Это требование вызвало у Мельцера новый приступ страха. Как объяснить этим людям, что он не знает, где находится склад? Потом ему пришла в голову спасительная мысль, и он сказал:

– Склад спрятан в городе. Я никогда не сумею отыскать его. Есть только один человек, который сможет отвести вас туда, египтянин по имени Али Камал. У него на лбу шрам, и найти его можно в гавани, где стоят на якоре суда.

Вероятно, объяснения Мельцера прозвучали правдоподобно, по крайней мере, китайцы отстали от него.

Теперь у зеркальщика появилась возможность осмотреться в мрачном помещении. Он сел и прислонился к стене. С высокого потолка свисал стеклянный шар, внутри которого был виден желтоватый свет. Стены были до половины выложены синим и красным кафелем, напоминавшим узор из карт бубновой масти. Три окна, находившиеся на противоположной стене, были узкими и высокими, с закругленными краями. Под ними стояла низенькая деревянная лавочка и два маленьких круглых столика. Справа был высокий коричневый шкаф с резными дверцами, слева – дверь.

Открыв рот, Мельцер прислушивался в сумерках. Он пытался уловить хоть какой-то звук, который дал бы ему представление о том, где он находится, или о том, что собираются предпринять китайцы. Но как Мельцер ни старался, услышать ничего не смог.

Как отреагирует его дочь, когда обнаружит утром, что он исчез? Мейтенс наверняка поможет ей; Мельцер и мысли не допускал, что медик затевает что-то недоброе или состоит в сговоре с китайцами. Зеркальщик даже не знал, заметил ли Мейтенс, что его увели китайцы.

Одна мысль сменяла другую. Наконец, когда за высокими окнами забрезжил рассвет, Михель Мельцер провалился в глубокий сон.

Его разбудило громкое пение птиц, проникавшее в комнату через окна. Дом тоже просыпался. Откуда-то доносились голоса, слишком слабые и искаженные, чтобы можно было что-то понять, звон посуды. Мельцер попытался оценить свое положение. Смертельный страх, душивший его ночью, сменился надеждой, что все окажется недоразумением. Поэтому он даже отказался от мысли о побеге, хотя, насколько он мог видеть, никто его не охранял.

Через среднее окно, из которого открывался вид на цветущий парк, зеркальщик вскоре увидел, как лысый китаец покинул дом в сопровождении своих спутников, как все они сели в повозку, очевидно, в ту же самую, в которой его привезли сюда.

– Господин чужеземец!

Услышав за своей спиной высокий голос, Мельцер перепугался до смерти. Обернувшись, он увидел китаянку в длинной ярко-синей одежде. Черные волосы женщины были уложены в высокую прическу. В руке китаянка держала чайник и миску, полную выпечки странной формы.

– Утренняя еда для господина чужеземца! – сказала женщина, поклонившись и поставив завтрак на один из столиков.

Зеркальщик тоже поклонился. Но прежде чем китаянка исчезла, Мельцер успел спросить:

– Скажите, где я, собственно говоря, нахожусь?

Молодая женщина смущенно уставилась в пол, словно чужеземец сказал что-то неприличное, но все же ответила:

– Це-Хи не разрешено говорить с чужеземным господином, – и приложила при этом палец к губам.

– Значит, тебя зовут Це-Хи, – приветливо сказал зеркальщик.

Китаянка кивнула, не глядя на него.

– Ну, хорошо, – сказал Мельцер, – я понимаю, тебе нельзя говорить со мной. Я просто хотел узнать, не в тюрьме ли я нахожусь…

– В тюрьме? – возмутилась китаянка. – Чужеземный господин, это – миссия его величества императора Чен Цу!

– Императора Чен Цу? – удивленно переспросил Мельцер.

Це-Хи кивнула.

– Но почему со мной обращаются как с пленником?

– Чужеземный господин, – шепотом предупредила его китаянка, – не говорите так громко. Каждое слово, сказанное вами, будет услышано. У стен есть уши.

И, улыбнувшись, она исчезла, словно призрак.

Сообщение о том, что у стен есть уши, заинтересовало Мельцера, и он, скорее для того, чтобы скоротать время, стал изучать кафель, которым были выложены стены. При этом его пальцы нащупали небольшую выпуклость, которая при беглом взгляде на кафель оставалась незамеченной: на двух синих плитках были ручки, и их можно было вынуть из стены. В отверстии были спрятаны похожие на орган слуха трубки, ведущие в другие комнаты. Прислонив ухо к отверстию, можно было услышать все, что говорилось в доме.

Сначала Мельцер ничего не мог разобрать. Оба человека, чьи голоса он слышал, говорили на языке, который, очевидно, был родным для одного из них – он говорил торопливо, а его собеседник певуче, как китаец. Затем Мельцер услышал пару слов, значение которых он уже знал: «багаж» и «склад», и понял, что говорили на греческом.

Таким образом, зеркальщик стал свидетелем разговора, который наверняка не был предназначен для его ушей, поскольку речь шла о вечном блаженстве и пути, ведущем к нему. Насколько Мельцер мог уследить за разговором, речь шла о поставке десяти тысяч индульгенций, написанных на латыни, которые требовал один, очевидно, итальянец по имени Альберто или Альбертус, у другого, китайца по имени Лин Тао. Европеец как папский легат заплатил тысячу гульденов, что для Господа и всех святых – ничтожная мелочь. На это мастер Лин Тао ответил, что изготовить десять тысяч индульгенций – совсем не мелочь, и вообще это возможно исключительно с помощью одного тайного инструмента, известного только китайцам. Но мошенники, спекулянты и шарлатаны, обретающиеся в гавани, лишили их этого чудесного инструмента, а без него это невозможно.

Хотя Мельцер понял почти все из того, что услышал, связать все воедино он не смог. Но если Папа Евгений велел китайцам делать индульгенции с помощью их странного инструмента, то все это не может быть делом рук дьявола. И пока зеркальщик ломал голову, пытаясь понять, что скрывается за этой странной сделкой, ему вспомнилась глиняная игральная кость, из-за которой он сюда и попал. На одной из граней была большая буква «А», которая, если наполнить ее краской или сажей, сможет оставлять отпечаток и повторять его сколько угодно раз. Если рядом положить несколько разных кубиков, то может получиться слово, несколько слов сложатся в строку, строки – в страницу. Предположим, все кубики имеют равную величину. Неужели в этом и заключается тайна, о которой говорил китаец?

Нет, сказал себе Мельцер, за этим, должно быть, кроется что-то еще. Если речь действительно идет о каком-то техническом приспособлении, созданном китайцами, то не может быть, чтобы все было настолько просто, в противном случае ученые христианского мира сделали бы это открытие уже сотни лет назад.

Вскоре разговор между папским легатом и китайцем окончился примирением и уверениями последнего, что в течение недели проблема будет решена.

Из окна Мельцер видел, как худощавый легат, одетый в зеленый бархат, покинул миссию и тут же к дому подъехала повозка с тремя китайцами. Все они выглядели взволнованными и под радостные крики внесли из повозки в дом три больших деревянных ящика.

Прошло немного времени, и в комнату к Мельцеру вошел лысый китаец с черной косой. Сейчас выражение его лица было приветливым, не то что прошлой ночью. Китаец даже сложил на груди руки, поклонился и певуче произнес:

– Я – мастер Лин Тао, я прошу у вас прощения. Мы обошлись с вами несправедливо.

– Вы…

– Лин Тао, – подчеркнуто вежливо повторил китаец и продолжил: – Вы, хоть я на это и не рассчитывал, прошлой ночью сказали правду. Мы нашли наш багаж – там, где вы и говорили.