Текст книги "Дитя любви"

Филиппа Карр
Дитя любви

ЗАГОВОР

В первые я поняла, что происходит нечто очень странное и загадочное, когда мой отец, до сих пор вроде бы даже не замечавший мое существование, внезапно пришел к выводу, что миссис Филпотс, исполнявшая обязанности моей гувернантки, требуемыми качествами для этой работы более не обладает и должна быть заменена.

Я была поражена до глубины души. Я никогда не думала, что вопрос моего образования когда-либо коснется его. Будь на моем месте мой брат Карл – он на четыре года младше меня, – здесь совсем другое дело! Карл был центром внимания всей семьи: он носил имя отца (Карл – сокращение от Карлтон, чтобы не запутаться, если два одинаковых имени в одном доме), и растили его так, чтобы он походил на отца, который и сам часто говорил, что сделает из Карла настоящего мужчину. Карл должен был великолепно управлять конем, вести охоту, постичь стрельбу из лука и артиллерийское дело. Тот факт, что его латинский и греческий языки немного «хромали» и что преподобный Хеллинг, чьей задачей было обучать его этим премудростям, уже отчаялся в своих стараниях когда-либо сделать из него грамотного человека, – этот факт был не так уж и важен. Сначала Карл должен стать мужчиной, что означало стать похожим на нашего отца настолько, насколько вообще одно человеческое существо может быть подобно другому. Таким образом, когда отец объявил о своем решении, моей первой реакцией стали не вопросы типа «А какой будет новая гувернантка?» или «А что скажет или будет делать миссис Филпотс?», но огромное изумление тем, что его внимание, наконец-то, обратилось и на меня.

Моя мать – очень типично с ее стороны – сразу спросила:

– А что станет с Эмили Филпотс?

– Моя дорогая Арабелла, – ответил отец, – сейчас тебе следует больше заботиться об образовании твоей дочери, нежели о благосостоянии глупой старухи!

– Эмили Филпотс назвать глупой никак нельзя, и, кроме того, выгонять моих слуг лишь по одной твоей прихоти я никогда не стану!

Когда родители вместе, они всегда ссорятся. Иногда создается впечатление, будто они ненавидят друг друга, но на самом деле все по-другому. Когда отец куда-либо уезжает, мать сходит с ума от беспокойства, а когда возвращается, именно к матери первой, даже минуя Карла, кидается отец.

– Я и не говорил, что ее надо увольнять, – сказал отец.

– Поставить на пропитание, как старую клячу? – парировала мать.

– Я всегда с любовью относился к своим лошадям, и моя привязанность к ним отнюдь не кончается с их «сроком годности», – ответил отец. – Пускай старая Филпотс отдохнет и подремлет немного у очага с няней, Салли Нулленс, которая достаточно счастлива и без всяких младенцев?

– Салли делает много для нас, и дети ее любят!

– Не сомневаюсь, Филпотс сможет помочь ей в этом. Одним словом, как бы то ни было, я решил, что хватит пренебрегать образованием Присциллы. Ей нужен кто-то, кто смог бы научить ее более серьезным вещам и стал бы ей настоящим другом: женщина с хорошим образованием и уравновешенная.

– И где нам найти такой бриллиант?

– Такая особа уже найдена! Кристабель Конналт приезжает в конце этой недели, так что у тебя достаточно времени, чтобы донести эту весть до Эмили Филпотс!

В его словах прозвучали решительные нотки, и мать, очень умная и проницательная женщина, сразу поняла, что здесь всякий спор бесполезен. В ее глазах я прочитала, что Эмили Филпотс действительно научила меня всему, чему должна была, и теперь настало время перевести мою учебу на более высокий уровень. Кроме того, отец поставил ее перед фактом, и она приняла это как должное.

Она расспросила его об этой Кристабель Конналт. «Если я не одобрю ее, эта женщина должна будет уехать», – настаивала мать.

– Она, несомненно, поймет, что хозяйке дома надо угождать, – отвечал отец. – Это приятная молодая девушка: я услышал о ней от Летти Уэстеринг. Она хорошо образована, родом из семьи викария. Сейчас ей пришла пора зарабатывать себе на жизнь, и, я думаю, это хорошая возможность для всех нас.

Затем спор продолжился, но, в конце концов, мать согласилась, что Кристабель Конналт приехать все-таки следует, и взяла на себя неблагодарную задачу тактично рассказать миссис Филпотс о том, что вскоре прибудет новая воспитательница.

Эмили Филпотс отреагировала точно так, как мы и ожидали. Как сказала Салли Нулленс, та была просто «сбита с ног» этим известием. Ах, значит, она больше мисс не устраивает! Мисс нужно более образованную? Увидим, что из этого получится! И она объединилась с Салли Нулленс, которая и сама очень обиделась после того, как мистер Карл был отобран у нее, потому что – как объявил отец – не дело, чтоб из мальчика «сделали тряпку» все эти женщины. Кроме того, ее возмущение было усилено тем, что мои родители решили больше не заводить детей – хотя и мать, и отец были еще в том возрасте, когда можно было бы сделать так, чтобы детская не пустовала.

Эмили заявила, что она соберет свои вещи и уйдет, и вот тогда мы посмотрим! Однако вскоре первое потрясение немного улеглось, и она постепенно начала понимать, насколько трудно найти в ее возрасте новую работу. А когда мать доказала ей, что без нее просто пропадет, ибо в Англии не было никого, кто б мог так прекрасно шить, как Эмили, та, наконец, позволила умолить себя и осталась. Так что, обосновавшись в комнате Салли Нулленс и с негодованием бормоча себе под нос мрачные пророчества, она принялась готовиться к новой жизни и приезду Кристабель.

– Будь добра к бедной старушке Эмили! – сказала мать. – Это большой удар для нее!

С матерью мы были ближе, чем с отцом. Думаю, она очень страдала от его безразличия ко мне и изо всех сил старалась компенсировать это. Я нежно любила ее, но так случилось, что к отцу я испытывала более сильное чувство. Я так восхищалась им! Он был сильным и властным мужчиной, почти все трепетали пред ним. Даже Ли Мэйн, который и сам очень походил на него, и все время, сколько я его знаю, – а знаю я его всю свою жизнь – утверждал, что не боится ничего на земле, небесах или в аду (это были его любимые слова), но даже он остерегался моего отца.

Он правил нашим домом, и даже моей матерью, которая была женщиной не из слабых. Она смело противостояла ему, что в глубине души весьма его забавляло. Казалось, они наслаждались тем, что пререкаются друг с другом. Не скажу, что для мира в семье это хорошо, но то, что они друг другом довольны, было очевидно.

Мы были очень странной семьей; взять хотя бы Эдвина и Ли. Когда мне исполнилось тринадцать, им было уже по двадцать, и родились они с разницей в несколько недель. Эдвин являлся лордом Эверсли и был сыном матери от первого замужества. Его отец, двоюродный брат отца, погиб еще до рождения Эдвина. Он был убит возле нашего дома, что создало ему ореол загадочности и романтики, чего, однако, нельзя было сказать о самом Эдвине. Он просто был мне единокровным братом – не так высок, силен, умен, как Ли, но, возможно, так казалось лишь мне?

Что касается Ли, так он вообще не был нам родственником, несмотря на то, что рос и воспитывался в нашем доме еще с младенческих лет. Он был сыном давней подруги моей матери, леди Стивенс, актрисы, чье настоящее имя было Харриет Мэйн. В рождении Ли крылось что-то весьма позорное. Мать не говорила об этом, а рассказала мне все сама Харриет.

– Ли – мой внебрачный сын, – сказала она мне однажды. – Я родила его в ту пору, когда мне совсем не следовало этого делать, но теперь я рада, что поступила именно так, а не иначе. Я вынуждена была оставить его на воспитание твоей матери, и, конечно, она справилась с этим лучше, чем могла бы я.

Не уверена, что здесь она права. Ее второй сын, Бенджи, казалось, прекрасно себя чувствует, и я сама подумывала о том, какая удивительная мать эта Харриет. Она мне очень нравилась и, будто чувствуя мое восхищение, без которого, откуда бы оно ни происходило, она бы, наверное, и жить не смогла, зачастую приглашала меня к себе в гости. Разговаривать с ней было куда легче, чем с каким-нибудь другим взрослым человеком.

Эдвин и Ли служили в армии: это была семейная традиция. Предки Эдвина прославились на службе короля, а его родители встретились, когда король был в ссылке. Моя мать часто рассказывала мне о временах до реставрации монархии и о своем прерывании в старом замке Конгрив, где она жила в ожидании, когда король вступит в свои права.

Она сказала, что, когда мне исполнится шестнадцать, мне дадут почитать семейные дневники, и тогда я все пойму, пока же я начну свой собственный дневник. Сначала я была напугана этим, но когда действительно начала вести записи, то вскоре привыкла.

Вот и вся наша семья: Эдвин, Ли, я сама, на семь лет младше их, и Карл, на четыре года младше меня. Среди многочисленных слуг – наша старая няня Салли Нулленс и Джаспер, главный садовник, со своей женой Элен, которая исполняла обязанности нашей экономки. Джаспер был старым пуританином, который очень горевал о распаде английской республики и чьим героем был Оливер Кромвель. Его жена Элен, как я всегда считала, могла бы быть очень красива, если б хоть иногда позаботилась об этом. Потом следовала Частити, их дочь, вышедшая замуж за одного из садовников и иногда помогающая матери, когда не была обременена детьми, которых заводила каждый год без перерыва.

До этого времени жизнь людей, подобных нам, во вновь обретшей своего короля Англии протекала гладко. Я была слишком юна, чтобы ощутить удовлетворение, «разлившееся» по стране с возвращением монархии. В один из уроков миссис Филпотс рассказала мне, что раньше все свободы были столь ограничены, что народ чуть с ума не сошел от счастья, когда с него скинули эти оковы. Страна сбросила с себя тяжкий груз и стала почти нерелигиозной, результатом чего стало легкомыслие, витающее повсюду. Открывать театры – это хорошо, но миссис Филпотс считала, что некоторые пьесы сейчас слишком уж непристойны, дамы ведут себя просто бесстыдно, а эта мода устанавливается двором!

Она была роялисткой и не хотела бы критиковать образ жизни короля, но он и его бесчисленные любовницы, и в самом деле, вели себя неподобающим образом, а стране это пользы совсем не приносило.

Отец часто бывал при дворе: он был другом короля. Оба интересовались архитектурой, а после Великого пожара множество зданий в Лондоне пришлось перестраивать заново. Какое, бывало, поднималось оживление в доме, когда отец возвращался из дворца с новостями о том, что там происходит! Незаконнорожденный сын короля, герцог Монмут, приходился отцу другом, и однажды отец сказал, что очень жаль, что «старина Роули» (прозвище короля) не признал его права: тогда бы был другой наследник на трон, не то, что угрюмый католик, брат короля Карла.

Отец был, что довольно странно для такого человека, как он, ярым приверженцем протестантской веры. Бывало, он говорил, что английская церковь поставила религию на место, по праву принадлежащее ей: «Впустите сюда католиков, и тут же мы получим инквизицию и людей, шарахающихся от малейшего шороха, в точности как во времена Кромвеля! Вот они, две крайности, мы же хотим избежать их!"

Когда речь заходила о возможной смерти Карла и воцарении на троне его брата Якова, он становился серьезным. Каждый раз, когда я слышала его высказывания по этому вопросу, я поражалась его непримиримости. Иногда мать ездила ко двору вместе с ним. Когда брат Карл был еще совсем маленьким, она и слышать не хотела о том, чтобы выйти из дома, но теперь ее ничто не удерживало. Как один раз сказала Салли Нулленс, «за моим отцом надо смотреть в оба глаза», из чего я поняла, что до женитьбы в его жизни сменилось множество женщин. Вот что представлял собой наш дом, когда в него въехала Кристабель Конналт.

Она приехала в один из туманных октябрьских дней. До Дувра ее должен был доставить дилижанс, а уж там сам отец встретил ее в экипаже. Я еще раз подумала о том, как он заботится о моем образовании! Для нее была подготовлена комната, и все слуги просто сгорали от любопытства увидеть ее. Думаю, жизнь их была более чем однообразна, и ее приезд стал настоящим событием, в особенности после того, что случилось с Эмили Филпотс. Последняя же продолжала изрекать в адрес новой воспитательницы столь мрачные пророчества, что, наверное, вся наша прислуга уверилась в том, что Кристабель Конналт окажется настоящей ведьмой.

Карл упражнялся в игре на флейте в моей комнате, и унылые такты разносились по всему дому. Почувствовав огромное желание скрыться куда-нибудь от этой погребальной мелодии, равно как и от давящей атмосферы всего дома вообще, я вышла прогуляться в сад. Вскоре я дошла до того места, где когда-то была беседка и где, как я слышала, был убит первый муж моей матери. Теперь здесь росли лишь цветы, но они всегда были красного цвета. Мать хотела посадить другие цветы, но, что бы там ни было посажено, все вырастало красным. Я думаю, это было делом рук старого Джаспера, потому что он твердо был уверен в том, что люди должны быть наказаны, и нельзя забывать прошлое просто потому, что так удобнее. Его жена говорила, что он настолько добр, что видит зло во всем. Я сомневалась, что это можно назвать добродетелью, и с подозрением относилась к подобному ее проявлению, однако, как мать ни обманывалась, думая, что происшедшее на этой лужайке забыто, память все-таки брала свое, и кроваво-красные цветы Джаспера продолжали цвести.

Пока я стояла у клумбы, до меня донеслись звуки подъезжающего к дому экипажа. Я замерла, прислушиваясь. Раздался голос отца, что-то крикнувшего конюхам, после чего снова наступила тишина: должно быть, они зашли в дом.

Внезапно меня охватила печаль, вызванная ожиданием перемен. Вероятно, Кристабель Конналт окажется очень начитанной, строгой и будет полна решимости обучать меня всем наукам. Эмили Филпотс этого сделать не удалось, оглядываясь назад, на свое прошлое, я поняла, что все ее усилия были весьма бесплодными: и Карл, и я с той хитростью, что присуща всем детям без исключения, мгновенно раскусили это (до того, как Карл начал ходить на уроки к священнику, она и его обучала). Мы очень жестоко обращались с бедной Эмили. Однажды Карл посадил ей на юбку паука и потом долго хохотал над ее испугом, после чего с показной галантностью убрал насекомое. Я ему тогда сделала выговор, объяснив, что этот случай показывает лживость и испорченность его натуры. Карл же сложил ладошки вместе и, возведя очи к небесам, точно как Джаспер, заявил, что все, что он сделал, было сделано во имя старой Филпотс.

Я нарисовала в уме образ Кристабель Конналт. Выросла в семье священника, а значит, религиозна и, конечно, более нетерпима, чем Эмили, к тем обычаям и манерам, что сейчас господствуют во всей стране. Скорее всего, средних лет, ближе к пожилому возрасту, с седеющими волосами и суровыми, ничего не упускающими глазами.

Я содрогнулась и поняла, что еще не раз с тоской буду вспоминать слабохарактерную Эмили Филпотс. Она и Салли Нулленс только и делали, что говорили о вновь прибывшей. Когда я входила в гостиную Салли, я сразу чувствовала витающее в воздухе напряжение. Эти две женщины частенько сиживали у камина, придвинувшись поплотнее друг к другу, и о чем-то шептались. Я знала, что Салли Нулленс непоколебимо верит в ведьм и, когда кто-нибудь умирал или заболевал странной болезнью, всегда ищет того, кто мог навести порчу. По словам Карла, она всегда с тоской думала о том, что дни колдовства уже давно позади.

– Ты только представь, старая Салли бродит по округе и проверяет прелестных девственниц с головы до ног в поисках отметин, оставленных их возлюбленными демонами!

Может, преподобному Джорджу Холдингу там, где присутствовали латынь и греческий, Карл и казался сущим наказанием, но насчет того, что касалось реалий жизни, он был хорошо осведомлен.

Хотя ему не было еще и десяти, он уже заглядывался на молоденьких служанок и особенно любил посудачить о том, кто чем и с кем занимается. Салли Нулленс говорила:

– Он прямо, как отец, хотя еще из колыбели не успел вылезти!

Преувеличение, конечно, но, сказать честно, Карл и вправду быстро продвигался по тропе настоящего мужчины – факт, лишь радующий отца.

Мои мысли пришли в полное смятение от тех перемен, что принесет с собой приезд Кристабель Конналт.

– Кажется, хозяин доволен тем, что нанял ее, – вспомнила я голос Эмили Филпотс, обращающейся к Салли.

Так как вслед за этим замечанием послышалось презрительное фырканье, которое я хорошо знала из своего опыта, я приготовилась слушать, потому что это касалось моего отца, а я была буквально одержима им.

– А кто она, хотелось бы мне знать? – продолжала Эмили.

– О, все свои интриги он давно забросил: хозяйка б этого не потерпела!

– Но что-то всегда остается, и я бы совсем не удивилась…

– Стены! – зловеще перебила ее Салли. – У стен имеются уши и у дверей тоже! Есть там кто-нибудь?

Помню, я вошла и сказала, что принесла юбку для верховой езды, которую накануне порвала, и не могла ли Салли заштопать ее, пожалуйста? Та бросила на Эмили многозначительный взгляд и взяла юбку.

– Еще и грязная к тому же! – произнесла она. – Только и осталось, что приглядывать за вами, мисс Присцилла!

Сказано это было очень печальным тоном. Салли всегда беспокоил вопрос, полезна она или нет, и ей постоянно хотелось, чтобы мы напоминали ей об этом. И теперь то же случилось с Эмили Филпотс. Я поняла, что они обе готовы возненавидеть новенькую.

Я взглянула на розы, упорно цепляющиеся за свою жизнь, хотя их летняя пора уже давно миновала, и они напомнили мне этих двух пожилых женщин. Переведя взгляд на дом, я увидела его как бы заново. Эверсли-корт – фамильное поместье! В действительности оно принадлежало Эдвину, хотя управлял всем мой отец и без него все бы рухнуло. Я вдруг подумала, злится ли отец на Эдвина? У Эдвина было все – и титул, и поместье, – но было бы справедливее, если бы все это досталось моему отцу, ибо это он спас наши владения во времена гражданской войны, представляясь приверженцем Кромвеля, лишь бы сохранить наши земли. Эдвина тогда еще и не было. Моя мать звала его «дитя Реставрации»: родился он в январе 1660 года, поэтому его прибытие в этот мир всего на несколько месяцев опередило возвращение короля.

Это был величественный старый дом, и, как часто бывает с ему подобными, с годами он лишь похорошел. Через него прошли многие поколения Эверсли: трагедии и комедии разыгрывались здесь, и Салли Нулленс утверждала, что те, кто не смог обрести покой, возвращаются сюда и незаметно бродят по коридорам, но об их присутствии ведомо лишь избранным, например, самой Салли Нулленс.

Таких домов в стране было множество: громадное здание, построенное во времена Елизаветы в традиционной форме буквы «Е»: восточное крыло, западное и центр, огромные залы со сводчатыми потолками и широкими дубовыми балками. Некоторые комнаты обшиты деревянными панелями, но в главном зале стены были оставлены в своем первозданном каменном виде и увешаны семейными гербами и оружием, дабы своим видом напоминать следующим поколениям о той роли, что Эверсли сыграли в истории страны. На стене, над огромным камином, было нарисовано генеалогическое древо, которое постоянно дописывалось, так что спустя время оно заполнит все пространство этой огромной стены. Была туда вписана и я – не в главную ветвь, естественно. Там стояло имя Эдвина, и, когда он женится, туда же будут внесены имена его детей. Ли иногда даже сердился – его-то имени там не было, в те дни он еще не понимал, почему его обошли стороной. Уверена, это очень повлияло на него, поэтому он так хотел стать выше Эдвина во всех других отношениях. Несколько минут я грустно размышляла о том, что происходит между нами, и вскоре осознала, что зачастую то, что мы переживаем в детстве, оказывает воздействие на всю нашу дальнейшую жизнь.

Но стоя там, у клумбы с розами, к которой я часто приходила и раньше, я хорошо понимала, что просто откладываю ту минуту, когда я должна буду пойти и встретиться с женщиной, которая – как чувствовала я в глубине души – изменит всю мою жизнь.

Переваливаясь с боку на бок, – она снова была беременна – ко мне подошла Частити.

– Мисс Присцилла, ваши родители хотят, чтобы вы познакомились с новой воспитательницей! Ваша мать просила передать, чтобы вы немедленно шли в гостиную!

– Хорошо, Частити, – ответила я. – Иду. – И добавила:

– А тебе следует помнить о своем положении!

– О, мисс, это все так естественно! В уме я подсчитала, что это будет шестой ее ребенок, а она была еще довольно молода, так что у нее было время родить, по меньшей мере, еще десяток.

Я думала о том, какой все-таки злой порой бывает судьба, даря Частити каждый год нового ребенка, тогда как у моих родителей были только Карл и я (не считая Эдвина, первенца матери). Будь у них детей больше, Салли Нулленс не выискивала бы ведьм по всей округе, и Эмили Филпотс пригодилась бы для воспитания младших. Да и сама я не отказалась бы от маленьких братьев и сестер.

– Ты уже видела ее, Частити? – спросила я.

– Не так, чтоб очень хорошо, мисс: ее сразу провели в гостиную. Моя мать послала меня разыскать вас, сказала, госпожа спрашивает!

Я прошла в гостиную: она была там вместе с матерью и отцом.

– А вот и Присцилла! – сказала мать, – Ну, Присцилла, познакомься с мисс Конналт!

Кристабель Конналт поднялась со своего места и направилась ко мне. Это была высокая, изящная девушка, одетая очень просто, но в ее манерах чувствовалась элегантность, которая очень шла ей. На ней был легкий плащ из голубой шерсти, перехваченный на груди брошкой, вполне возможно, что серебряной. Платье из той же голубой ткани и с глубоким декольте, переходящим в туго стянутый серебристым шнурком шов; льняной платок, прикрывавший шею и плечи, свидетельствовал о скромности хозяйки. Юбка тяжелыми складками ниспадала на пол. Капюшон плаща, откинутый на спину, открывал взгляду темные локоны волос, собранных сзади и завитых в вышедшей из моды манере.

Но поразила меня вовсе не ее одежда – этого в большей или меньшей степени можно было ожидать от дочери обыкновенного викария, жалование которого, видимо, было совсем невелико, раз его дочь вынуждена была зарабатывать себе на жизнь подобным способом. Я смотрела на ее лицо.

Она была не то чтобы очень красива, но в ней было своеобразие, и, несомненно, она была совсем не так стара, как я ожидала! Думаю, ей было лет двадцать пять – конечно, для меня это было старостью! Овальное лицо, кожа гладкая, как лепесток цветка, темные, хорошо подчеркнутые брови, крупноватый нос, большие глаза с густыми ресницами, подвижный рот, зачастую выдающий ее внутренние чувства и, как мне предстояло узнать, гораздо чаще предающий ее, чем глаза. Глаза ее порой бывали абсолютно бесстрастны, она даже не мигала, но вот со своим ртом она ничего поделать не могла.

Я была настолько поражена, что все слова мигом вылетели у меня из головы: она оказалась совсем не такой, какой я ее представляла.

– Ваша ученица, мисс Конналт, – произнес отец. Он внимательно наблюдал за нами, а губы его слегка подергивались, что, исходя из моего опыта, означало, что он искренне забавляется ситуацией.

– Надеюсь, мы подружимся? – сказала она.

– Я тоже так надеюсь.

Ее глаза изучали меня. По взгляду ее ничего прочитать было нельзя, но вот губы слегка дрогнули. Они сжались так, будто ей не понравилось то, с чем она столкнулась, но я сказала себе, что просто поддаюсь влиянию Салли Нулленс и Эмили Филпотс.

– Мисс Конналт делилась с нами планами своей учебной программы, – сказала мать. – Звучит очень интересно! Думаю, Присцилла, тебе следует показать ее комнату, а потом ты познакомишь ее с залом, где у вас будут проходить занятия. Мисс Конналт говорит, что хочет приступить к исполнению своих обязанностей как можно скорее.

– Вы хотели бы увидеть свою комнату? – спросила я, и мы вышли из гостиной. Пока мы поднимались по лестнице, она сказала:

– Очень красивый дом! Какое счастье, что его не разгромили во время войны!

– Мой отец приложил немало усилий, чтобы помешать этому, – ответила я.

– Да? – коротко выдохнула она. Она шла позади меня, и я чувствовала на себе ее взгляд. Это смущало меня, так что я почти обрадовалась, когда мы, наконец, оказались наверху и пошли рядом.

– Как я слышала, вы выросли в семье священника? – спросила я, пытаясь завести разговор.

– Да, в Уэстеринге. Ты знаешь Уэстеринг?

– Боюсь, что нет.

– Это в Суссексе.

– Надеюсь, вам не покажется здешняя погода слишком холодной: юго-восток, да еще рядом с побережьем. У нас здесь постоянно ветер с востока.

– Немножко похоже на урок географии? – ответила она, и в голосе ее послышались смешливые нотки.

Я осталась довольна нашим разговором и почувствовала себя немного спокойнее. Я показала ей небольшую комнату, расположенную рядом с классом. Раньше здесь жила Эмили Филпотс, но теперь она переехала этажом выше, в комнатку рядом с Салли Нулленс. Мать сказала, что новой воспитательнице следует жить рядом с классом, что было еще одним поводом вдоволь поворчать для бедной старушки Эмили.

– Надеюсь, вам здесь будет удобно, – сказала я.

– По сравнению с домом викария – это просто роскошь! – ответила она, обернувшись. Ее взор обратился на полыхающий за каминной решеткой огонь, который мать приказала развести специально к ее приезду. – У нас в доме было так холодно, я даже боялась зимы!

"Кажется, она мне нравится», – подумала я. Я оставила ее, чтобы она смогла спокойно распаковать вещи и помыться с дороги, сказав, что через час я вернусь и покажу ей класс и мои книги, а потом, если она захочет, – дом и сад.

Она, застенчиво улыбнувшись, поблагодарила меня.

– Думаю, я буду очень рада тому, что приехала сюда, – сказала она.

Я спустилась вниз, к родителям: они говорили о новой воспитательнице.

– Очень хладнокровная девушка! – сказала мать.

– Да, несомненно, в ней есть что-то, – ответил отец.

Увидев меня, мать улыбнулась.

– А вот и Присцилла! Ну, моя милая, что ты о ней думаешь?

– Трудно сказать, – уклончиво ответила я.

– С каких это пор ты стала такой осторожной? – вновь улыбнулась мать. – Мне кажется, она будет хороша в своем деле!

– Да, воспитание ей было дано примерное, – добавил отец. – Думаю, Белла, ей надо есть с нами за одним столом!

– За одним столом?! С гувернанткой?!

– Но ты же видишь, что она совсем не такая, как старая Филпотс?

– Да, они совсем не похожи, – соглашалась мать, – но обедать с нами?! А если будут гости?

– Я уверен, никто не обратит на нее особого внимания, и она умеет вести беседу!

Нельзя допустить, чтобы девушка ее воспитания питалась в одиночку, запершись в своей комнате! Ведь не может же она обедать с простой прислугой?

– А ты что думаешь, Присцилла? – спросил отец вновь повергая меня в изумление тем, что впервые в жизни спросил моего мнения. Я так смутилась, что не смогла найти какого-либо ответа.

– Пусть она присоединится к нам, – продолжал он, – а там посмотрим, что будет!

Вот слуги удивятся – человек, стоящий лишь самую малость выше их по своему общественному положению, обедает вместе с членами семьи! Да, Нулленс и Филпотс будет о чем поболтать! Отчего это вдруг мой отец стал тратить свои силы сначала на мое образование, а потом на всякие удобства для моей воспитательницы? Это было загадкой. Я бы изменила самой себе, если перестала бы ломать над этим голову. То, что с приездом Кристабель Конналт в дом войдут перемены, я знала твердо.

В течение следующих нескольких дней Кристабель была объектом пристального внимания всего дома. Салли Нулленс и Эмили Филпотс только и делали, что обсуждали ее, да и другие слуги мало чем от них отличались. Но больше всего времени с ней проводила я и постепенно начинала узнавать ее, что было не так легко сделать, – мое мнение о ней менялось час от часу. То я думала о ней как о самонадеянной особе, то вдруг в ней проскальзывала какая-то уязвимость. Временами мне даже казалось, будто она затаила на нас обиду. Все крылось в ее предательском рте, который, выражая чувства хозяйки, слегка изгибался в уголках.

Но насчет ее эрудиции и способностей к преподаванию сомнений не возникало: преподобный Уильям Конналт, видимо, хорошо позаботился об этом. Она обучалась вместе с сыновьями местного сквайра и, думаю, приложила немало усилий, чтобы держаться с ними на равных.

Кое-что в Кристабель я поняла почти сразу: она хотела быть не просто наравне с кем-либо, но обязательно лучше! Думаю, во многом тому была причиной бедность ее семьи.

Сначала мы стеснялись друг друга, но я твердо решила справиться с неловкостью, в чем действительно преуспела, но в основном потому, что она считала меня невежественной! Как оказалось, мой отец, в самом деле, был прав, и останься я на попечении Эмили Филпотс, я так бы и вошла в мир взрослых молоденькой невежественной леди.

А сейчас все менялось. Мы изучали латынь, греческий, французский языки и арифметику, в чем я совсем не блистала. Но вот в литературе я разбиралась неплохо. Посещения Харриет пробудили во мне интерес к пьесам, и я могла цитировать наизусть целые отрывки из Шекспира. Харриет, несмотря на то, что давно ушла со сцены, увлекалась постановкой небольших пьесок, а все мы, когда гостили у нее, становились в них актерами.

Мне это нравилось, и отсюда у меня появился интерес к литературе.

Но вскоре я стала замечать, что наши занятия английской литературой Кристабель почему-то невзлюбила. Тогда я поняла, что она счастлива лишь тогда, когда может показать, насколько она умнее меня. А ей и не надо было это подчеркивать, ведь это она приехала учить меня. Более того, она была лет на десять старше меня, следовательно, знала больше!

Все это было очень странно. Когда я ошибалась, она говорила со мной весьма серьезным тоном, но ее рот показывал, что она довольна, а когда я делала успехи, она говорила мне: «Прекрасно, Присцил-ла1», но рот ее сжимался в узенькую полоску, и я понимала, что ей это не нравится.

Меня всегда очень интересовали люди. Я запоминала их слова, изречения и таким образом изучала их. Моя мать, бывало, смеялась надо мной, а Эмили Филпотс говорила: «Если бы ты помнила только то, что действительно полезно, от тебя было бы куда больше толку!» Самые длинные реки, самые высокие горы – все это мне было не интересно, но зато меня привлекало то, как люди мыслят, что происходит у них в голове. Вот почему я очень быстро поняла, что Кристабель скрывает какую-то обиду, и, если бы это не казалось таким абсурдным, я бы подумала, что она направлена против меня!

Отец сказал, что Кристабель может брать из наших конюшен любую лошадь, какая, ей понравится, и ездить верхом вместе со мной. Она была очень польщена этим: она была отличной наездницей, потому что ей разрешали ездить верхом еще в Уэстеринге.