Электронная библиотека » Филиппо Томмазо Маринетти » » онлайн чтение - страница 1

Текст книги "Очарование Египта"


  • Текст добавлен: 24 марта 2021, 16:40


Автор книги: Филиппо Томмазо Маринетти


Жанр: Зарубежная классика, Зарубежная литература


Возрастные ограничения: +12

сообщить о неприемлемом содержимом

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

Шрифт:
- 100% +

Филиппо Томмазо Маринетти
Очарование Египта

Футуристическому гению Бенедетты



Перевод с итальянского, послесловие и комментарии

Ирина Ярославцева



© ООО «Книгократия», 2021

© Ирина Ярославцева, пер. с итал., 2021


I. Последние ностальгические клочки футуристической чувствительности

После долгих динамичных и творческих лет я возвращался к исходной точке своих размышлений: в мой родной Египет. Как долго меня призывали его небеса, полные мягкой золотой пыли, неподвижное движение его жёлтых дюн, высокие треугольные императивы пирамид и безмятежные пальмы, славшие благословения Нилу, плодородному отцу, растянувшемуся на своём ложе посреди чёрной земли и зелёной травы.

Само имя судна «Гелуан» и непрерывная бортовая качка воскрешали воспоминания о томном колышущемся ритме песков и гигантских полотняных крыльях ветряных мельниц в Мексе, под прохладной сенью которых я играл в детстве. Температура моря и воздуха смягчилась, как будто внутри них дрожали раскрасневшиеся щёки моих девчушек.1[1]1
  См. примечания на стр. 123 настоящего издания.


[Закрыть]
Моя чувствительность обострилась до такой степени, что я ощутил себя открытой раной, наделённой сознанием и простирающей щупальца своих живых кровоточащих лохмотьев к линии морского горизонта.

Осторожно, чтобы ничего не упустить, я время от времени перебирал трепещущие листки моей вздрагивающей от скорости плоти. Странное желание бегства сводило меня с ума. Больше всего меня волновало долгое сладостное воспоминание о французском иезуитском пансионе с просторным двором, обсаженном пальмами, шумной путаницей быстрых голых ног, матросских воротников, летящих мячей, нырявших в густой зелёный эдем сикомор, магнолий и бамбука.

Вдруг припомнился благоухающий и звонкий праздник Святейшего Сердца Иисуса. Алтарь гнездился в глубине густых жасминовых зарослей, посреди листвы баобаба со стволом, усыпанным лепестками роз. В жарком полуденном майском воздухе колеблющееся пламя свечей, позвякивание мигающих кадильниц и быстрые пурпурные туники, приводящие в исступление горлиц, примостившихся на верхушках финиковых пальм, откуда доносится их журчащее сладострастное воркование, пробуждающее неясное томление в наших детских душах.

Этой нескончаемой, расшитой микроскопическими узорами лентой из тел продолжалась наша яростная игра в войну, которую вели две армии школяров, вооружившихся щитами из чугунных крестов против кровавой картечи упругой плоти жизнерадостных тридцатилетних иезуитов, которые, обливаясь потом, с подвёрнутыми рукавами и подоткнутыми полами чёрных сутан, из-под которых мелькали их голые ноги, возглавляли шествие, атакуя, контратакуя, преследуя и бросаясь в головокружительные стычки.


II. Плавучая капелла английских моряков

Между тем перед моим мысленным взором протянулась ещё одна ностальгическая нить моей плоти, и это была леска моего брата Леоне, заброшенная в воду уже погрузившегося в темноту порта Александрии, куда канули белые лучи закатившегося солнца. Брат удил рыбу, я дремал, ненавидя рыбную ловлю, слуга-суданец в галабее2 готовил приманку. Наша лодка время от време – ни задевала сероватый и мрачный киль плавучей морской капеллы, чьи опущенные веки никогда не открывались в такие дни, храня верность своему экипажу.

Другой лоскуток моей плоти своим запахом напоминал гниющий, терпкий и медовый аромат акаций Фарнеза, разбрызгивавшийся поверх ограды садов Антониадиса,3 бросая вызов чистой и слепой воде канала Махмудие,4 его чёрным буйволам на гребне хлева и верблюжьему навозу.



В десяти милях от Александрии при неторопливом покачивании судна синеватая волнистая морская ртуть поднималась и опускалась в термометре иллюминатора. Сказочный морской горизонт венчали пальмы. Наш форштевень, опускаясь, поддевал их. Поднимаясь, он растворялся в дымах слева, цеплявшихся за облачный закат. Справа море то и дело вздымало наперерез форштевню край своих серых дюн, которые отбеливали и смягчали солнечные прожектора, пробивавшиеся сквозь узкие щели в облаках.

III. Король Фуад

Часом позднее в тенистом саду виллы Амброн5 моя душа сливалась с огромным «ficus elastica»6, чьи широкие листья укоренялись в земле, подобно зелёным воспоминаниям, которые, в свою очередь, были озабочены тем, чтобы породить новые зелёные растительные воспоминания. В таком же спокойном и уверенном ритме на следующий день в королевском дворце Каира король Фуад7 проиллюстрировал для меня систематический и быстрый прогресс Египта.

Слушая его, я размышлял о мусульманской ценности фески, упразднённой Кемаль-пашой8 в Турции, потому что она порождала пассатистские9 настроения. Среди всех головных уборов феске труднее всего было бы придать воинственный или царственный вид. Плавные линии фески короля Фуада органично переходили в чувственные изгибы его щёк, образуя совершенный овал.



Его тонкие губы кривились в улыбке под свисающими усами, а сам он очень напоминал конных султанов под двойной аркой двойной турецкой сабли и полумесяца.

С жестами владельца, стоящего посреди своих федданов,10 только без привычного зонтика из серого шёлка, он прославлял теперь новый приморский город, чьи великолепные кварталы из мрамора, стекла, электричества, неона росли и множились на глазах до самой пальмовой рощи Виктории, Мекс, утративший свои ветряные мельницы, чтобы молоть зерно, используя силу пара, осушенные озёра, изобильные рынки тканей, драгоценностей, сластей выпечки, уже опустошённые механическими скоростями, толкотня в переполненных арабами трамваях, которые, казалось, уносят и сбрасывают их прямо в море, плотно утрамбованные запахи краски вкусы благовония и смрад, которые героически противостоят натиску европейской современности в районах Каира.

Я говорил себе: никогда больше я не попробую свежие и сочные устрицы моих пятнадцати лет среди бирюзовых деревянных кривых кабинок для купания в Рамле,11 чьи металлические опоры дрожали при каждом порыве ветра! Никогда больше не впитаю я глазами и ноздрями это море из прекрасного солёного зелёного стекла, в которое отец когда-то грубо швырнул моё детское тельце, чтобы научить меня презрению к спасательному кругу.


IV. Конгресс восточной музыки

Внезапно король Фуад сменил тон, возможно, он почувствовал, какая трагическая борьба между канувшим в вечность тяжёлым прошлым и пришедшим ему на смену великолепным будущим, бушевала в моей душе. Стремительные жесты и голос Его величества вновь приобрели свойственную мусульманам значительность:

– Сегодня я присутствовал на интересном концерте египетской музыки. Будущей зимой я собираюсь организовать и провести здесь, в Каире первый конгресс арабской музыки. Все композиторы, все странствующие исламские музыканты и импровизаторы будут приглашены вместе со своими инструментами и примут в нём участие. Мы обсудим то, каким образом лучше всего развивать музыкальный гений наших народов, сохраняя старые традиции и, вместе с тем, создавая новые оригинальные произведения.

В то время как король Фуад говорил, его руки с женским изяществом совершали движения в воздухе, как будто в поиске прекрасных песнопений минувших времён, призывных голосов муэдзинов, погонщиков верблюдов, пастухов и моряков. Несомненно, ему хотелось бы соединить их всех в одновременно гармоническом и политическом синтезе. Возможно, что с помощью даже самой вдохновенной арабской музыки было бы невозможно соблазнить и очаровать купидона, жестокую армаду Европы, которая слишком страстно обхватила богатый и созерцательный Египет.



С помощью сладостной египетской кантилены, льющейся вначале сквозь сомкнутые губы, при – обретающей затем печальное сдержанное и постоянно возобновляемое носовое звучание, можно было бы, наверное, растрогать, расшевелить и, наконец, разрешить сложную и заковыристую проблему Суэцкого канала, загромождённого и уже почти закупоренного бесконечными бумагами Лиги Наций. Однако в то же время мудрому королю приходилось противостоять торговле кокаином, погрузившем в наркотический дурман его дорогие селения, он мечтал с помощью искусства утихомирить свой непокорный народ, чьи честолюбивые тщеславные порывы, в противном случае, могли бы быть подавлены с самоубийственной жестокостью.

V. Итальянские скорости

Король Фуад добавил:

– Итальянская колония восхищает своим умом, трудолюбием и скоростью!

Эти слова проникли в моё сердце, воскресив в памяти подвижническую жизнь моего отца, бывшего одним из первых адвокатов, высадившихся шестьдесят лет назад на берегу тонущей в грязи Александрии, где не было тогда ни газа, ни питьевой воды, которую он каждый вечер пересекал с фонарём в руке, чтобы вести запутанные процессы пузатых пашей, называвших его фелфел, то есть «перец» – за ум, работоспособность, скорость.

В заключение король Фуад сказал:

– Я испытываю к Савойскому дому12 сыновние чувства. Королева Маргарита13 была мне как мать. О, мой прекрасный Турин! Меня связывала крепкая дружба с вашим министром иностранных дел, верным последователем дуче!

В тот день он поразительно раскрылся передо мной в атмосфере кантилен, пальм, дюн, пирамид и арабских селений, явив собой отважный и жизнерадостный образ родины, полуострова, бредившего мореплаванием, полностью электрифицированного волей своего правителя и неустанным усердием его сподвижников.

На следующий день я возвращался на поезде в Александрию, погрузившись в воспоминания. Подобно старинным хрупким безделушкам, они разбивались вдребезги при малейшем прикосновении. Первым из них был французский иезуитский колледж святого Франциска Ксаверия4؛ теперь превращённый в караульное помещение губернаторства!

Я мчался на автомобиле прочь от охватившей мою душу ностальгии вдоль решётки садов Ан – тониадиса. Солнце этого чахлого дня египетского декабря тщетно пыталось ласкать мою футуристическую кожу. Однако пылающие и чувственные акации моего отрочества исчезли! Вместо них мне в ноздри ударил сильный запах дёгтя, распространявшийся от киля баржи, до краёв нагруженной хлопком. Этот деготь стремлении, путешествии, опасностей, дорог и приключений, затуманил мне мозг и заставил поднять голову.

По ту сторону ограды зачарованного сада протянулась в идеальном геометрическом порядке полоса высоченных пальм с металлическими пучками на верхушках, служащая обозначением авиатрассы итальянских почтовых аэропланов. Они кружат с негромким, но упорным жужжанием воинственных пчёл. Чёрная флейта войны, суровая музыкальная лазурь. Вместо крыльев отрезанные руки музыканта, оставшегося лежать на земле.


VI. Множество пальм, порождающих новые образы

Побеседовав с королём Фуадом, я заем обратился к нильским пальмам и странствующим дервишам. Они дали мне исчерпывающий ответ с точки зрения лирики пластики музыки и шумовых эффектов.

Командор Грасси, один из тех итальянцев, кто покорял Восток силой своего интеллекта и умением убеждать, предложил мне скорости, способные развеять даже самую неотвязную ностальгию моих блистательных собеседников.

Пульмановский вагон от Александрии до Каира, мимо пролетают стройные ряды пальмовых войск. Со своими звериными, почти антропоморфными стволами, всегда лишёнными растительности, они стоят, всем своим видом напоминая о владыках этой равнины.

Они царствуют над ней. Отдельные беспорядочные группы. Плотные батальоны. Сторожевые посты. Философы, погружённые в уединённое созерцание.

Там, внизу, генеральный штаб пальм командовал незримым сражением. Остальные возносили хвалу солнцу, задрав к нему свои лишённые листьев верхушки, замершие, как будто в ожидании золотого дождя. На горизонте они маршировали, подобно стаду слонов. Особняком стояла старая пальма, согнувшаяся и искривлённая под тяжестью сельскохозяйственных забот.

Она не ответила мне.

Мой поезд скользил по плодородной египетской равнине. Низменность. Зелень. Бедные и невзрачные селения, грязь, коровий навоз, солома и верблюжий помёт, высохший на солнце покрытый коркой и наростами.



Мрачные буйволы как фурункулы. Кажется, что земля крепко прижала к своей груди все вещи: лачуги, поезда, элеваторы, неподвижные и медленные воды с парусами на баржах под слишком широким и пустым небом, которое, возможно, однажды решительно колонизирует рассерженный Нил.

VII. Мысли буйволицы

Подобно вору, бегущему от погони, поезд слегка задевает банановую плантацию, полную живых изумрудов и пронизанную золотыми полосами. Каналы выхватывают из ножен кривые паруса, напоминающие клинки.

Верблюды и феллахи15 повторяют изгибы селений, рассеянных по равнине.

Ритм поезда сотрясает жирные комья земли. Вагон мягко покачивается на рессорах и, слегка вибрируя, баюкает моё тело среди стрёкота насекомых, влажного горячего дыхания притаившейся буйволицы, которая, похожая на большую черепаху, высовывает голову из огромной грязной скорлупы равнины, чтобы посмотреть на пьяную, беспорядочно разбросанную группу белых арабских могил.

Буйволица пережёвывает: «Я дочь этой чёрной земли и серого Нила. Лёжа, я напоминаю кучу ила. Меня заставляют подниматься ударами, и тогда мои круп и мои рога внезапно продолжают контуры низких крыш, крытых соломои, ребятишек, ветоши, козлят, сводов пекарен, земляных труб без дыма. Я люблю покой и неподвижность в нескольких шагах от рельсов и дороги. Я не поднимаю головы, чтобы посмотреть на феллаха, который, сидя боком на волнистой спине верблюда, уставился на меня невидящим взором, не удостаивая ни единым взглядом ни цели своего путешествия, ни окрестностей, раскинувшихся у него за спиноЙ. Атмосфера уже никогда не будет так густо напоена запахами, как прежде. Воздух пахнет илистыми испарениями. Он сдавливает мои щёки как тёплая губка. Длинные серебристые галабие, подметающие чёрные тропинки, или сверкающую зелень лугов, курят земной фимиам небесам!»

Между тем небесная лазурь раскалилась, и разбросанные там и сям серебристые облачка, казалось, зажглись и повисли как светильники, высоко над невидимым божеством.

Предчувствие воды.

Тревожный свет. Блеск страдающих от жажды камнеи.

VIII. Охота на перепёлок и арабок с арабским сводником

Кафр-эз-Зайят!16 Это название бесцеремонно выдёргивает мою душу из реальности 1933 года и мгновенно переносит её в эпоху моих двадцати лет, радостных, лёгких, воодушевлённых. Тридцать лет назад, когда ночь пахла мумией, поезд остановился на станции Кафр-эз-Зайят, у простого деревянного навеса, прячущегося в банановых зарослях на берегу невидимого в темноте Нила.

Мохамед эль Раджел, посредник английского генерального штаба, которого мне с жаром рекомендовал сэр Вард, ожидал нас, чтобы отвести к месту охоты… а также, чтобы воздать полагающиеся нам деревенские эротические почести.

Я помню его настолько отчётливо, как будто мы расстались только вчера, шумного и церемонного, кланяющегося, хватающего нас за руки, ловко подносящего к губам наши пальцы и властно раздающего приказания двум нашим неграм, переносящим наши пожитки и съестные припасы.

Этот хитрющий проныра очаровал нас всех с первого взгляда. Смазливое лицо цвета шоколада, большие чёрные глаза, смышлёные и благодушные, и крючковатый нос.

Мохамед быстро шёл впереди, так что чёрный помпон на феске подпрыгивал в такт его шагам, указывая нам дорогу величественным жестом. Он, без сомнения, смотрелся достаточно благородно в своей развевающейся чёрной галабее, наброшенной поверх шёлковой туники в канареечно-жёлтую и фисташково-зелёную полоску.

Нас было десять страстных охотников: три грека, пять англичан и двое итальянцев, жаждущих подстрелить как минимум сотню перепёлок вдали от Александрии, казавшейся необитаемой по случаю праздника Байрам17 Кубические хижины показались сперва по обеим сторонам дороги; лачуги, почти полностью слепленные из нильского ила, желтоватые и окружённые крошечными садами. Затем пальмовые рощи замаячили на светлеющем горизонте.

Печальная, усталая и разочарованная заря. В темной деревне стояла мёртвая тишина. Небо медленно окрашивалось серебристо-зелёными полосами. Вдали, за возделанными полями убывающая луна мягко окрасила в сиреневый цвет волнистые песчаные барханы. Тёплая и мягкая луна цвета рыжей ржавчины опускалась, подобно золотой капле, в далёкое море.

Банановые плантации тесно обступали дорогу, и мы наслаждались восхитительной душистой садовой свежестью.

Палатка бедуинов, показавшаяся вдалеке, прорезала бледное небо, она напоминала гигантскую летучую мышь с распростёртыми перепончатыми крыльями, пригвождёнными к земле.

С любопытством изучал я причудливую геометрию покрывавших её заплаток, похожих на пёстрое трико Арлекина, цвета грязной охры и ржавчины, в окружении наметённых ветром песков.

Вход в палатку загораживала невысокая изгородь из веток и кусков жести, несколько отвратительно худых коз волочили дряблые и отвисшие сосцы.

Шелудивая, ободранная, похожая на скелет собака с сердитым лаем выбежала нам навстречу…

Это была палатка Абдула эль Раджела, брата Мохамеда.

– Саиди, Абдул! – воскликнул наш проводник.

– Саиди, Мохамед! – прозвучал голос из палатки.

Абдула появился из-за изгороди. У него был дерзкий и суровый профиль: просторное одеяние из белой шерсти ниспадало складками к нему на грудь; его жесты были величественными, во всей его наружности было одновременно что-то царственное и цыганское. Два брата долго о чём-то говорили вполголоса, нам не удалось расслышать ничего, кроме имени Фатма, повторённого несколько раз.

* * *

Сэр Вард много рассказывал мне о Фатме, самой прекрасной женщине на всём Востоке, а также о её муже по имени Мустафа эль Бар, бывалом охотнике, вынужденном из-за бедности и ревности освоить печальное ремесло бурлака на нильских дахабие.18



Он слыл непримиримым врагом Мохамеда, однако в чём именно заключались их разногласия, я уже не припомню.

Поздоровавшись с Абдулой, мы продолжили шагать вдоль становившейся песчаной дороги, через безлюдную деревню.

Остов верблюда.

К шести часам мы добрались до группы пальм, растущих на пляже. Море стального цвета посте – пенно окрашивалось розовым.

Устроившись на своих складных стульях в десяти метрах один от другого, мы погрузились в ожидание, приняв общее решение стрелять только в направлении моря, как только появятся перепёлки.

Мохамед принялся копать большую яму. Он хотел показать мне, на какую глубину солнце прогрело землю.

В полседьмого раздался шелест крыльев и первые перепёлки, как шары, выпущенные из пращи, появились перед нами. Они изнемогали от усталости.

Первые залпы мимо. Нам было плохо видно. В промежутках между выстрелами Мохамед забавно подпрыгивал и дрыгал ногами неподалёку от меня, протыкая длинной палкой воображаемых перепёлок, причмокивая и восклицая:

Чуфф! Чуфф! Пам! Пам!

Он принимал то героические, то томные позы, то имитируя перепелиный свист, то издавая победные вопли.

* * *

Мы продолжали охотиться до девяти часов. Появились несколько полуголых мальчишек, предлагавшие в обмен на несколько мелких монет полные корзины свежего сахаристого инжира.

Солнце поднималось. Становилось жарко, и насекомые начинали досаждать нам.

Пески теперь цветом напоминали пепел. Мохамед ловко соорудил веера из пальмовых листьев, а затем принялся декламировать басни Лафонтена. Я до сих пор вспоминаю гортанный звук его голоса и его ребяческие эксцентричные жесты, когда он имитировал зверей из басен.

На обратном пути мы шли вдоль берега Нила, медленно несущего свои маслянистые желтоватые воды среди берегов, покрытых густой растительностью. Между несколькими искривлёнными фиговыми деревьями и пальмами я с удивлением обнаружил виноградные лозы, росшие прямо в песке. Мохамед объяснил мне, что ягоды этого винограда обладают особенно изысканным вкусом, благодаря органическим соединениям, сохранившимся в этой почве от древних раковин. Тени, отбрасываемые пальмами, становятся более отчётливыми: настал полдень. Мы направляемся в деревню. Небольшое тесное скопление кубических хижин и лачуг, местами прикрытых ветками, казалось мне неподвижным, застывшим под раскалённым солнцем. Пейзаж блёкнул и плавился от жары.

В сопровождении Мохамеда мы поднялись по грязной лесенке к врытой в землю цистерне с чистой прозрачной водой.

Пока мы поднимались, какая-то женщина в бирюзовом одеянии прошла мимо нас. Она медленно поднималась по скользким ступенькам, неся на голове мокрый чёрный кувшин, который поддерживала поднятыми руками. При каждом шаге она колебалась. и под её одеждой обрисовывались маленькие, округлые и – твёрдые груди.

Она бросила на нас томный взгляд, её чёрные каучуковые зрачки расширились, почти полностью скрыв золотистую склеру. Её рот был прикрыт лоскутом чёрной ткани, соединённым с вуалью на голове шнурком, пропущенным сквозь полую трубочку, закреплённую на носу.

Мы последовали за ней. Однако Мохамед остановил нас жестом. Под палящим солнцем, подав предостерегающий знак и прижав палец к губам, он пообещал нам несравненную Фатму тем же вечером, когда её мужа не будет поблизости.

Глаза прекрасной арабки, эти влажные глаза газели преследовали меня весь день в извилистых и зловонных улочках, полных больших зелёных жужжащих мух.

Признаюсь, что проституция Фатмы заставила меня призадуматься. Я заранее представлял себе отвратительный спор о цене и всю банальность продажного соития.

О, если вам посчастливилось встретить красотку, или увидеть ее мельком в окне, то вам захотелось бы, чтобы все сложилось более романтично!

На ходу я рассматривал двери, больше всего напоминавшие вход в нору, откуда струился красноватый дым, тошнотворный запах жареного и вонь экскрементов. Вдруг мне показалось, что я увидел её на пороге лачуги, настолько низкой, что куры могли легко выпрыгивать оттуда наружу.

Это была не она. Я оказался один; я отстал от своих друзей на последнем повороте, и уже начал тревожиться.

На площади слепые рапсоды нарушали знойное безмолвие звуками своих заунывных песен под аккомпанемент визгливых дудок.

После скверного завтрака, проглоченного впопыхах в маленьком греческом кафе, я покинул деревню, где уже не надеялся вновь увидеть Фатму до наступления ночи, чтобы насладиться зрелищем заката в пустыне.



Друзья окликнули меня сверху, с террасы. Они были в доме каких-то родственников Мохамеда, где их приняли со всеми полагавшимися почестями и по законам гостеприимства. С религиозным – трепе ом им поднесли виноградной водки из Кеи,19 хранившейся в бурдюке из просмолённой козьей кожи. Из глубины улочки, открывавшейся перед нами, из тихой лавчонки доносился аромат анисового ликёра и абсента.

Мимо прошли огромные негры в белоснежных одеяниях с букетиками жасмина за ушами и под тюрбанами. Прошествовали несколько женщин, все закутанные и таинственные. Среди них я надеялся узнать Фатму!…

Мои друзья лакомились рассыпчатыми восточными сладостями с ароматом граната и розы, запивая их медовым лимонадом с фисташками.

* * *

Смеркалось. Позади лачуг с цветущими террасами стекала раскалённая лава заката. Пустыня пламенела. Затем медленно дохнул морской бриз, пламя и пурпур уступили место прохладе. Пейзаж накрылся аметистовым бархатом, солнце, умирая, стекало вкусными золотыми каплями, заставившими меня подумать об улье, сочащемся мёдом. Вдалеке появился островок зелени, переливавшийся металлизированным и драгоценным блеском среди песков, как изумруд в золотой оправе. Мохамед наклонился в сторону Запада, приложив ладонь ко лбу, чтобы почтить злых духов ночи.

На террасе старик с седой бородой, одетый в синее, развернул небольшую циновку, опустился на неё, согнулся пополам и упал на колени ничком, лицом в землю, повторяя свою молитву Аллаху и обратившись в сторону Запада.

* * *

Женщины также поднялись на соседние террасы.

Когда влажная перламутровая луна показалась над лачугой напротив, Мохамед подал мне знак, подмигнув, и мы последовали за ним через деревню. Нас сопровождал аромат фиалок, предвестник вожделенных наслаждений.

Мы остановились перед группой из четырёх соединённых между собой и скособоченных домов, чьи террасы громоздились в причудливом и живописном беспорядке. Они походили на четырёх старых ведьм, испачканных мелом и хромых, застывших неподвижно на своём айном вечернем сборище.

Посреди этих домов располагался дворик. Мохамед зашёл в подобие чёрной двери и вскоре вернулся обратно в сопровождении низенькой и толстой женщины, голова и лицо скрывались под покрывалом. На ней было просторное развевающееся одеяние, под которым угадывались отвратительные огромные отвисшие груди. Это была мать Фатмы. Я подошёл к ней. На её лодыжках и запястьях позвякивали медные браслеты.

Вскоре до нашего слуха донёсся шорох из глубины дома. Несколько женщин, сопровождаемых оборванными ребятишками, окружили Мохамеда. Все они кричали, жестикулировали, воздевали к небу руки цвета кофе с молоком, сплошь покрытые красноватыми татуировками и позвякивавшие браслетами. Они обсуждали цену Фатмы.

* * *

Они затащили Мохамеда внутрь, чтобы поскорей покончить с переговорами. Полная луна уже безжалостно освещала стену, скрытую в глубине двора. Однако родственники Фатмы не отставали от нас, продолжая ожесточённо спорить. Это был мрачный и странный спор, сценарий которого разворачивался в роскошном лунном свете, окаймлённом тенями, родственники препирались, перессорившись из-за цены на девушку из их дома.

– Весь шум из-за того, что Мустафа, её муж, может неожиданно вернуться! – пояснил мне Мохамед.

Наконец, цена была установлена.

Мать отправилась за дочерью. Мохамед ловко вскарабкался по приставной лестнице на самую высокую из четырёх террас. Он остался там караулить, чтобы успеть предупредить нас, если вернётся муж. Выпрямившись и прикрыв рот ладонями, он монотонно запел:

 
Илаи, Илаи, твоя плоть нежна,
твоя плоть сладка, как банан,
твоя плоть перламутрова, как луна.
Но луна холодна,
а твои груди пылают
от моих поцелуев.
Илаи, Илаи, твоя плоть нежна!…
 

Он стоял там наверху, возвышаясь над деревней, которая спала, убаюканная на берегу Нила. Мохамед пел и наблюдал за рекой, за её маслянистыми, тяжело текущими водами. Тут и там эти воды напоминали бархатные портьеры, прихваченные серебряными пряжками луны.

На Ниле ни единой барки. Высоко в небе, на самом краю облака ухмылялась луна, зловещий гипсовый диск с глазами, обведёнными бледноголубой каймой. Над головой Мохамеда изящно изгибалось небо, серебристое, глубокое и искусственное, какими изображали небеса на некоторых старинных панно. Вокруг неясное жужжание насекомых, откуда-то далеко, с реки доносится пение…

На самом деле, я уже не помню, какое наслаждение мне доставила прекрасная Фатма. Она была обыкновенной женщиной.

Мохамед продолжал пет под луной:

– Илаи, Илаи, твоя плоть нежна!…

В комнате было грязно; умывальный таз был пожелтевшим и растрескавшимся!. И ещё эта проклятая дверь, которая постоянно открывалась!…

Подумать только, что я так вожделел этих наслаждений!…

Внезапно раздался выстрел, затем мучительный крик в неверном лунном свете (Мохамед больше не пел) и шумное падение тяжёлого тела с верхнего этажа, возможно, с террасы!.

Я выскочил наружу. Во дворе неописуемая суматоха. Женщины надрывно кричали:

– Мустафа убил Мохамеда! Мустафа убил Мохамеда! – визжали испуганные дети.

Я растолкал всех локтями, чтобы взобраться по приставной лестнице на самую высокую из террас. Мохамед лежал ничком в луже крови.

Я попытался поднять мёртвое тело. Оно было холодным и очень тяжёлым. У меня не хватало сил, чтобы перенести его.

Во дворе мои друзья стояли, охваченные смятением, поскольку несколько арабов пришли, чтобы предупредить их о том, что Мустафа, муж Фатмы, хотел убить их.

* * *

Однако ему не нужны были другие жертвы. Он прошёл мимо, даже не взглянув на меня. Он убил Мохамеда, потому что тот не заплатил ему в последний раз за проституцию Фатмы!

Бедный Мохамед эль Раджел!


Внимание! Это не конец книги.

Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!

Страницы книги >> 1
  • 0 Оценок: 0

Правообладателям!

Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.

Читателям!

Оплатили, но не знаете что делать дальше?


Популярные книги за неделю


Рекомендации