Текст книги "Бесспорное правосудие"

Глава четвертая

Медленно, старательно избегая признаков волнения и беспокойства, члены суда возвращались на свои места, ожидая присяжных и появления судьи. Именно тогда Венис вспомнила своего преподавателя. Для этого консерватора женщина в судейском парике была нелепостью, которую, однако, он стоически переносил, если под париком было хорошенькое личико, почтительные манеры и никакого притязания на интеллектуальное соперничество. В «Чемберс» очень удивились, когда он взял к себе в обучение женщину; это могло быть только во искупление проступков слишком тяжких, чтобы их можно было загладить не таким страшным образом. Венис вспоминала его, скорее, с уважением, чем с любовью, однако он дал ей два совета, за которые она была ему благодарна.

– Сохраняй записи после процессов. Не на какой-то определенный срок – навсегда. Полезно иметь письменные свидетельства о судах – можно учиться на прежних ошибках.

Второй совет был тоже хорош: «Бывают моменты, когда чрезвычайно важно посмотреть в сторону присяжных, бывают моменты, когда это неплохо сделать, но бывают и такие, когда нельзя даже голову повернуть в их сторону. Например, когда они возвращаются с приговором. Никогда не выдавай своего беспокойства в суде. И если ты хорошо выступила, а они все-таки пошли наперекор, твой взгляд их только смутит».

Последнему совету было трудно следовать в Первом зале Центрального суда, где место присяжных располагалось непосредственно против скамьи барристеров. Венис устремила взгляд на место судьи и не перевела его на присяжных, даже когда, следуя обычным предписаниям, секретарь суда предложил их старшине подняться. Интеллигентный мужчина средних лет, одетый более официально, чем остальные, встал. Понятно, подумала Венис, что его избрали старшиной.

– Вы пришли к решению? – спросил секретарь.

– Да, сэр.

– Вы признали Гарри Эша виновным или невиновным в убийстве миссис Риты О’Киф?

– Невиновным.

– Это единогласное решение?

– Да.

В зале стояла тишина, но Венис слышала тихий, неясный шум на общей галерее, что-то среднее между ворчанием и шиканьем, и это могло обозначать удивление, удовлетворение или недовольство. Она не поднимала глаз. Только после оглашения приговора Венис вспомнила о присутствующих и о тех тесно сдвинутых скамьях, на которых сидели родственники и друзья обвиняемого и жертвы, а также зашедшие случайно любители криминальных процессов или, напротив, завсегдатаи оных, люди психически нездоровые и просто любопытные, – все они сидели, бесстрастно взирая вниз, где суд разыгрывал величественный танец с чередованием наступлений и отходов. Теперь он был закончен, и зеваки, теснясь, поспешат вниз по серым, голым ступеням, чтобы глотнуть свежего воздуха и почувствовать вкус свободы.

Венис не смотрела на Эша, хотя знала, что ей придется взглянуть ему в глаза. Нельзя не перекинуться парой слов с оправданным клиентом. Людям необходимо поделиться своей радостью, иногда выразить благодарность, впрочем, Венис догадывалась, что эта благодарность обычно заканчивалась одновременно с предъявлением адвокатского счета. Сама Венис испытывала нечто похожее на симпатию или жалость только к осужденным клиентам. Когда ее посещала склонность к анализу, она объясняла это тем, что не могла справиться с подсознательным чувством вины, которое после победы, особенно если шансов на нее было мало, переходило в неприязнь к подзащитному. Мысль была интересная, но она на ней не зацикливалась. Другие адвокаты видели неотъемлемую часть своей работы в поддержке, утешении клиента, но для Венис ее задача была более целенаправленной – просто выиграть дело.

Ну что ж, она победила, и теперь, как часто бывало после мгновенного ощущения триумфальной радости, на нее навалилась тяжелая – физическая и эмоциональная – усталость. Обычно она долго не продолжалась, но иногда, когда дело тянулось месяцами, реакция на смену ликования сменялась опустошением настолько сильным, что Венис требовалось собрать всю свою волю, чтобы сложить бумаги, встать на ноги и отвечать на тихие поздравления помощника и стряпчих. Сегодня эти поздравления показались ей какими-то невнятными. Еще молодому помощнику было трудно выказывать радость при оглашении приговора, который, по его мнению, был несправедливым. Но как только усталость схлынула, Венис почувствовала прилив энергии – в тело возвращалась сила. Однако никогда раньше она не испытывала такой антипатии к клиенту. Она надеялась, что никогда больше его не увидит, но слов прощания не избежать.

Он подошел в сопровождении юриста Невила Сондерса, на лице которого было обычное выражение недовольства, словно тот предостерегал клиента от возможного повторения событий, приведших к их знакомству. Холодно улыбаясь, он протянул Венис руку со словами: «Поздравляю». И повернувшись к Эшу: «Вам повезло, молодой человек. Вы должник мисс Олдридж».

Темные глаза уставились на нее, и Венис впервые увидела в них проблеск юмора. Она прочла подтекст: «Мы понимаем друг друга; я-то знаю, что меня спасло, и вы это тоже знаете».

А вслух он произнес следующее:

– Она получит, что ей причитается. У меня бесплатная защита. Не забывайте.

Залившийся краской Сондерс открыл было рот для извинений, но Венис опередила его, сказав: «Всем до свидания», и пошла прочь.

Ей оставалось жить меньше четырех недель. Ни тогда, ни потом она не спросила у юнца, откуда он узнал, какие очки были на миссис Скалли в вечер убийства.

Глава пятая

В тот же самый вечер Хьюберт Лэнгтон вышел из коллегии в шесть часов. Это было обычное для него время, ведь еще недавно он педантично соблюдал маленькие, приносящие утешение жизненные ритуалы. Но сегодня он не видел причины торопиться домой, где его ожидали долгие часы пребывания в одиночестве. Почти бессознательно Лэнгтон свернул направо, пересек Мидл-Темпл-Лейн и, пройдя под аркой Памп-Корт, вышел через Клостерс к церкви Темпла. Церковь была открыта, и он вошел внутрь под звуки органа. Кто-то играл на нем. Музыка была современная, она раздражала Лэнгтона, но он сел на скамью в той части церкви, где располагался хор, там, где сидел почти сорок лет все субботы и воскресенья, позволив усталости и тоске, не отпускавших его весь день, полностью им овладеть.

«Семьдесят два – это еще не старость». Лэнгтон произнес эти слова вслух, но они прозвучали в гулком храме не вызывающим заявлением, а скорее скорбным воплем. Неужели то, что произошло в Двенадцатом суде всего три недели назад, в одну жуткую минуту отняло у него все? С тех пор он постоянно с болью помнил о случившемся. И сейчас при одном воспоминании об этом его охватил ужас.

Лэнгтон дошел до середины своего заключительного слова по делу не столько трудному, сколько юридически интересному, в его основе лежал иск одной международной компании, где затрагивался не только конфликт интересов, но и правовой вопрос. И вдруг потерял нить своих рассуждений. Слова, которые следовало произнести, неожиданно исчезли – их не было ни в его мыслях, ни на языке. Зал суда, где он выступал более сорока лет, вдруг превратился в страшную, неведомую территорию. Он все забыл – фамилию судьи, названия противоборствующих компаний, имя своего помощника и адвоката другой стороны. На какое-то мгновение ему показалось, что даже дыхание у него остановилось; глаза всех присутствующих устремились на него – с удивлением, презрением или любопытством. Кое-как Лэнгтон закончил предложение и сел. Счастье, что он еще мог читать. Написанные слова доносили до него мысль. Заключение он держал в руках, которые дрожали так сильно, что этот сигнал бедствия поняли все в зале. Никто не произнес ни слова, все молчали. После небольшой паузы адвокат противоположной стороны, бросив на Лэнгтона быстрый взгляд, встал, чтобы говорить.

Это не должно повториться. Он не сможет еще раз пережить подобное замешательство, панику. Лэнгтон ходил к своему врачу, рассказал в общих словах о провалах в памяти, поделился страхом, что эти вещи могут быть симптомом более серьезной болезни, и даже выдавил из себя страшное слово – Альцгеймер. Но обследование не выявило никаких нарушений. Врач убедительно говорил о переутомлении, необходимости более отстраненного взгляда на вещи, обязательном отдыхе. С возрастом связи в мозгу становятся не такими эффективными, с этим ничего не поделаешь. Врач напомнил ему слова доктора Джонсона: «Если молодой человек кладет шляпу не на то место, он говорит, что не туда ее положил. А старик в этом случае скажет: «Я потерял шляпу – должно быть, старею». Лэнгтон подозревал, что врач рассказывает этот анекдот в качестве утешения всем своим немолодым пациентам. Утешения он не получил, впрочем, и не ожидал его.

Да, пора уходить на пенсию. Лэнгтон не собирался откровенничать с Дрисдейлом Лодом и сразу пожалел о сказанных словах. Опрометчивый поступок. Но он был мудрее, чем думал. Во главе коллегии адвокатов должен стоять молодой человек. Молодой мужчина или молодая женщина. Дрисдейл или Венис – все равно, кто его сменит. А так ли уж хотелось продолжать работать ему самому? В коллегии все изменилось. Теперь здесь было не братство единомышленников, а просто некое число мужчин и женщин, сидящих в удобных, пусть и не отдельных, кабинетах, живущих независимыми профессиональными интересами и иногда по неделям не видящих друг друга. Лэнгтон горевал о старых временах, когда он пришел сюда начинающим адвокатом, – в то время не было такой узкой специализации, и коллеги частенько заглядывали в соседние кабинеты, чтобы обсудить заключение по делу или правовые вопросы, а то и получить совет или отрепетировать доводы. Мир был добрее. Теперь все в руках менеджеров с их компьютерами, их технологией и одержимостью результатами. Не лучше ли выбыть из этой игры? Но куда идти? Для него не существовало другого мира, кроме этих прямоугольников из узких улиц и внутренних двориков, где по Мидл-Темпл бродил призрак романтичного юнца с наивными устремлениями.

Его дед, Мэтью Лэнгтон, с детства мечтал быть юристом. Несмотря на фамилию с отсветом кардинальского величия, семейство, в котором он рос, было бедным: прадед держал скобяную лавку в Садбери (графство Суффолк), прабабушка служила в знатной семье. Концы с концами они сводили, но лишних денег никогда не было. Однако их единственный сын отличался острым умом, целеустремленностью и твердо решить стать юристом. Он выиграл стипендию, богатая семья, где работала мать, тоже оказала финансовую поддержку. В возрасте двадцати четырех лет Мэтью Лэнгтон поступил в Мидл-Темпл, одну из четырех английских школ, готовящих барристеров.

И тут память явно преднамеренно, подобно прожектору, вторглась в жизнь самого Хьюберта, останавливаясь и ярко освещая ее отдельные моменты и, словно щелчком пульта, переключаясь с одного воспоминания на другое. Вот он, десятилетний, идет с дедом по саду Мидл-Темпла, стараясь шагать со стариком в ногу, и слушает перечень знаменитых имен, бывших членами старейшего братства: сэр Фрэнсис Дрейк, сэр Уолтер Рэли, Эдмунд Берк, американский патриот Джон Дикинсон, лорды – канцлеры и главные судьи, писатели – Джон Эвелин, Генри Филдинг, Уильям Купер, де Квинси, Теккерей. Они с дедом останавливались у каждого дома, ища символ тамплиеров – невинного агнца и красный крест на белом фоне. Хьюберт помнил, как ликовал он, находя этот знак над входом в здание или на водопроводе. Дед учил его истории, пересказывал легенды. Они считали золотых рыбок в пруду Фаунтин-Корт и стояли, держась за руки, под четырехсотлетней двойной крышей Мидл-Темпл-Холла. Здесь в детские годы он вдыхал воздух истории, романтики, благородных традиций и знал, что придет день, когда он тоже станет частью этого великолепия.

Ему, наверное, было восемь или чуть меньше, когда дед впервые привел его в церковь Темпла. Они подошли к скульптурным изображениям знаменитых рыцарей тринадцатого века, и он запомнил их имена, словно те были его друзьями: Уильям Маршалл, граф Пембрук, и его сыновья Уильям и Джильберт. Уильям Маршалл был главным советником короля Иоанна Безземельного до Великой хартии вольностей. Джеффри де Мандевиль, граф Эссекский, в цилиндрическом шлеме. Хьюберт тонким детским голоском повторял их имена, радуя деда хорошей памятью, и, отважившись, клал ручонки на холодный камень, как будто эти плоские, бесстрастные лица хранили некую тайну, которую ему предстояло унаследовать. Храм пережил этих доблестных рыцарей, как переживет и его самого. Его стены выдержат приход очередного тысячелетия, как выдержали ночь 10 мая 1941 года, когда бушевали языки пламени и ревела подходящая армия, часовня тогда пылала, как печь, мраморные колонны дали трещины, а крышу разорвала бомба, и ее раскаленные обломки попадали на статуи. Тогда казалось, что в пламени гибнут семь веков истории. Но колонны восстановили, статуи реставрировали, вместо деревянных викторианских поставили новые сиденья, как в коллегиальной церкви, а лорд Глентанар пожертвовал церкви свой замечательный орган работы Харрисона, установленный на месте разрушенного.

Теперь, находясь в преклонном возрасте, Хьюберт догадывался, что дед пытался как бы усмирить пылкую гордость от сознания достигнутой карьеры и от членства в старом братстве, и только с ребенком он мог свободно выражать свои чувства, силы которых стыдился. Дед рассказывал свои истории без особого приукрашивания, но бурное воображение подростка, пришедшее на смену простому детскому восприятию, раскрашивало их яркими красками. Хьюберту казалось, что его куртки касаются роскошные одежды Генриха III и его придворных, направляющихся в Круглую церковь в день Вознесения в 1240 году на освящение великолепного нового клироса. И он почти слышал слабые стоны приговоренного к голодной смерти рыцаря в крошечной Покаянной келье. Восьмилетнему подростку этот рассказ казался не столько ужасным, сколько захватывающим воображение.

– А что он сделал, дедушка?

– Нарушил правила Ордена. Не подчинился Ма-гистру.

– А в наши дни людей сажают туда?

– Теперь – нет. Орден тамплиеров прекратил существование в 1312 году.

– А как же юристы?

– Мне приятно тебе сообщить, что лорд-канцлер применяет не столь драконовские методы.

Хьюберт улыбнулся воспоминанию, продолжая сидеть молча и неподвижно, словно каменное изваяние. Он не помнил, когда органист прекратил играть, как не помнил, сколько времени он здесь сидит. Куда канули все эти годы? Где эти десятилетия, прошедшие с того времени, когда он маленьким мальчиком ходил с дедом меж каменных рыцарей и сидел на утренних субботних и воскресных молениях? Простота и соразмерная красота этих служб, величие музыки ассоциировались у него с профессией, для которой он был рожден. Он и сейчас каждое воскресенье ходит в церковь. Это входило в тот же ритуал, что и покупка двух, одних и тех же, воскресных газет в киоске по пути домой, обед, оставленный Эриком в холодильнике и подогретый согласно его письменной инструкции, короткая послеобеденная прогулка по парку, час сна и вечером – телевизор. Для него посещение церкви и всегда было, как он теперь понял, лишь формальным признанием существующей системы ценностей, а теперь стало всего лишь дополнительным обрядом для придания некой цельности недельному существованию. Чудо, тайна, чувство истории – все ушло. Время, унесшее с собой многое, унесло и это, а также силу и даже разум. Нет, Боже, пожалуйста, только не разум. Он взмолился вместе с Лиром: «Не дайте мне сойти с ума, о боги! Пошлите сил, чтоб не сойти с ума!»

И тут на ум ему пришла более подходящая и смиренная молитва: «Услышь молитву мою, Господи, преклони ухо Твое к мольбе моей, ибо странник я здесь, на земле, как и отцы мои. Пощади меня, дай вновь обрести силы, прежде чем я уйду отсюда навсегда».

Глава шестая

Восьмого октября во вторник в четыре часа дня Венис поправила на плечах мантию, сложила бумаги и в последний раз покинула зал суда в Олд-Бейли. Пристройка 1972 года с рядами обтянутых кожей скамей опустела. В воздухе висела выжидающая тишина, свойственная обычно заполненным людьми помещениям, на время освободившимся от противоборствующих человеческих натур и теперь погружавшимся в вечерний покой.

Процесс не представлял для Венис особых трудностей, но она неожиданно для себя устала и ничего так не хотела, как поскорее попасть в гардеробную для барристеров женского пола и снять с себя рабочую одежду. Она не думала, что сегодняшний суд состоится в Олд-Бейли. Процесс над Брайаном Картрайтом по поводу нанесения им тяжелых телесных повреждений назначили первоначально в Винчестерском суде, но потом перенесли в Лондон из-за сильного предубеждения местного населения против ее подзащитного. Но сам он был скорее огорчен, чем обрадован, такой переменой и все две недели, что шел суд, горько жаловался на неудобства, связанные с новым местом, и сожалел о потерянном времени, потраченном на поездку из фабрики в Лондон. Венис выиграла дело, и все жалобы были забыты. От победы у него закружилась голова, и теперь он не торопился уезжать. Но Венис, мечтавшую поскорее с ним распрощаться, этот суд не удовлетворил – плохо поработало обвинение; председательствующий судья, как казалось, ее недолюбливал и слишком явно выразил неодобрение приговором; утомил ее и обвинитель, уверенный, что присяжные ничего не поймут, пока им не объяснишь это три раза.

И вот теперь Брайан Картрайт суетливо семенил за ней по коридору с неуклюжим упорством благодарного пса, находясь в эйфории от победы, которую даже он при всем своем оптимизме не мог предугадать. Над белоснежным воротничком и аккуратно завязанным галстуком бывшего выпускника привилегированной частной школы из крупных пор его краснощекого крепкого лица выделялся вязкий, как мазь, пот.

– Мы сделали этих негодяев! Отличная работа, мисс Олдридж! А я все делал правильно?

Этот высокомерный мужчина вдруг уподобился ребенку, жаждущему ее похвалы.

– Да, вам удалось ответить на вопросы, не выдав своей неприязни к врагам «кровавого спорта». Мы выиграли, потому что не было убедительных доказательств того, что именно ваш хлыст лишил зрения юного Милза, а Майкл Тьюли оказался ненадежным свидетелем.

– Ненадежным – это уж точно! А Милз ослеп только на один глаз. Конечно, мне жаль парня, правда. Но эти ребята всегда рвутся подраться, а получив отпор, визжат как резаные. Тьюли меня ненавидит. Вы сами сказали, что у него ко мне неприязнь, и присяжные согласились. Действительно неприязнь. Эти письма в прессу. Телефонные звонки. Вы доказали, что он стремился мне навредить. Хорошо его подловили, и мне понравились ваши слова в заключительной речи: «Если у моего подзащитного такой буйный нрав и репутация забияки, то вы, господа присяжные, можете задаться вопросом: почему до пятидесяти пяти лет у него не было неприятностей с законом?»

Венис прибавила шаг, но Картрайт не отставал. Он прямо лучился победой.

– Вряд ли стоит еще раз переживать эту борьбу, мистер Картрайт.

– Вы не сказали, что меня никогда раньше не вызывали в суд, ведь так?

– Но это была бы ложь, а адвокаты не лгут в суде.

– Зато могут, когда нужно, промолчать. Значит, в этот раз невиновен, и в прошлый – тоже. Повезло мне. Все прошло бы не так гладко, если бы на мне была судимость. Не думаю, что присяжные обратили внимание на действительный смысл произнесенных вами слов. – Картрайт рассмеялся. – Или не произнесенных.

Венис подумала, но ничего не сказала. Она знала, что судья обратил внимание. И обвинитель тоже.

Картрайт как будто прочел ее мысли.

– Но они все равно ничего сделать не могли, правда? Меня ведь оправдали. – Понизив голос и оглядевшись по сторонам, он добавил после минутного молчания: – Вы помните мой рассказ о прошлой истории и как я тогда выкрутился?

– Помню, мистер Картрайт.

– Я никому раньше этого не рассказывал, но тут подумал, что вам надо знать. Знание – сила.

– Иногда знание опасно. Думаю, в ваших интересах держать язык за зубами. Счет за услуги я вам пришлю, а в чаевых в виде конфиденциальной информации я не нуждаюсь.

Но красные поросячьи глаза внимательно смотрели на нее. В чем-то он был дурак, но далеко не во всем.

– Однако вы заинтересовались, – сказал он. – Я так и думал. В конце концов, Костелло тоже из вашей коллегии. Но не волнуйтесь. Я молчал долгие годы. Болтуном меня не назовешь. Если не умеешь держать рот на замке, успешного бизнеса не создашь. А такое ведь не продашь в бульварную газетенку, точно? Да и доказательств не найти. В прошлый раз я хорошо заплатил, и в этот раз готов заплатить не меньше. Я сказал женушке: «У меня будет лучший лондонский криминальный адвокат. Не важно, сколько это будет стоить. Никогда не экономлю на важных вещах. Мы покажем этим подонкам». Городские паразиты – вот кто они. Да им слабо́ даже на осликах покататься. Хотел бы я видеть их на лихом скакуне. О деревне они ни черта не знают. Животных не любят. Их злит, когда люди наслаждаются жизнью. Живут злобой и завистью. – И добавил в восторженном изумлении, словно на него снизошло откровение: – Они равнодушны к лисам и ненавидят людей.

– Я уже слышала этот аргумент, мистер Картрайт.

Похоже, он прижимается к ней. Казалось, она сквозь ткань ощущала отталкивающее тепло его тела.

– Остальным охотникам приговор придется не по душе. Некоторые хотят выжить меня оттуда. Им только на руку, если бы этот защитник животных выиграл дело. Никто из них не рвался в свидетели защиты, разве не так? Ну, если они захотят охотиться на моей земле, пусть привыкают видеть меня в алой куртке[9]9
  Традиционная куртка охотников на лис и егерей.


[Закрыть].

Да он просто стереотипный землевладелец – отличный наездник, выпивоха и любитель женщин, подумала Венис. Кажется, Генри Джеймс сказал: «Никогда не думайте, что вам открыты глубины человеческого сердца». Но он писатель. Его работа – отыскивать сложности, отклонения от нормы и неожиданную утонченность в человеческой природе. Вступив в зрелый возраст, Венис стала замечать, что ее подзащитные – мужчины и женщины, коллеги, с которыми она работала, становились для нее все более предсказуемыми. Теперь поступки людей ее редко удивляли. Как будто инструмент, тональность, мелодия закладывались в первые годы жизни, и какими бы изобретательными и вдохновляющими ни были последующие каденции, основная тема неизменно сохранялась.

И все же у Брайана Картрайта были свои достоинства. Он был успешным производителем запасных частей для сельскохозяйственной техники. Если нет мозгов, тебе никогда не создать бизнес с нуля. Он давал людям работу. Говорили, что он щедрый и великодушный хозяин. Интересно, думала Венис, какие еще скрытые таланты и способности таятся под ладно скроенным твидовым пиджаком? Ему хотя бы хватило здравого смысла явиться на суд скромно одетым, она опасалась, что он может предстать перед присяжными в вызывающем клетчатом пиджаке и бриджах. Может, он страстно любит романсы? Или выращивать орхидеи? А может, архитектуру барокко? Не похоже. И что в нем, черт побери, нашла жена? Может быть, показательно, что она не явилась на суд?

Венис подошла к двери женской гардеробной. Наконец можно будет избавиться от назойливого клиента. Повернувшись, она рискнула еще раз испытать пожатие этой похожей на клещи руки и проводила Картрайта взглядом. Венис надеялась никогда его больше не видеть, но такие же чувства вызывали в ней все оправданные клиенты.

Подошел служитель со словами:

– Снаружи толпятся противники охоты, называя ее «кровавым спортом». Они недовольны приговором. Наверное, разумнее выйти с другой стороны.

– Полиция присутствует?

– Да, видел пару полицейских. Думаю, они не опасны – просто крикуны. Я говорю о собравшихся.

– Спасибо, Барраклу. Я выйду, где обычно.

И вот тогда, идя по коридору к главной лестнице, Венис увидела их обоих – Октавию и Эша. Они стояли подле статуи Карла II и вглядывались туда, откуда она должна была появиться. Даже на расстоянии она поняла: молодые люди не встретились случайно, а пришли вместе, обговорив заранее место и время свидания. От них исходило спокойствие – непривычное в дочери, зато свойственное, как она знала, Эшу. На мгновение Венис замедлила ход, но тут же справилась с собой и твердой походкой устремилась к ним. Оказавшись на близком расстоянии, она заметила, что Октавия сует руку парню, но, увидев, что тот никак не отзывается на жест, тут же ее отдернула, по-прежнему глядя матери в глаза.

На Эше была свежая белая рубашка, синие джинсы и джинсовая куртка. Венис видела, что куртка не из дешевых, – выходит, какие-то деньги ему перепали. На фоне самоуверенного, стильного молодого человека Октавия казалась особенно юной и беззащитной. Длинная хлопковая рубашка, которую она обыкновенно носила поверх футболки, была чище обычного, но все же придавала ей вид викторианской сиротки, только что вышедшей из приюта. На ней была еще твидовая куртка. Огромные кроссовки выглядели слишком тяжелыми для худых ног с узкими лодыжками и только усугубляли наглядную картину несчастного, трогательного ребенка. Худенькое, умное личико, легко принимающее выражение наигранного слабоумия или яростного негодования, сейчас выглядело умиротворенным, почти счастливым; дочь впервые в жизни открыто смотрела на Венис своими темно-карими глазами, так похожими на глаза матери, во всем же остальном они были совершенно разными.

Эш первый заговорил. Протянув руку, он произнес:

– Добрый день, мисс Олдридж. Примите мои поздравления. Мы сидели на галерее. Очень впечатляюще, правда, Октавия?

Венис словно не заметила протянутую руку, понимая, что именно этого он ждал и хотел. Продолжая смотреть на мать, Октавия кивнула:

– Я думала, тебе хватит впечатлений от Олд-Бейли на всю жизнь. Вижу, вы знакомы.

– Мы любим друг друга и хотим обручиться.

В словах, торопливо произнесенных детским голос-ком дочери, Венис явственно расслышала победные нотки.

– Ах, вот как? Советую выбросить эту блажь из головы, – сказала она. – Ты не очень умна, но инстинкт самосохранения все же должен сработать. Эш не годится на роль твоего мужа.

Эш не выразил никакого протеста, но Венис этого и не ждала. Он просто стоял и смотрел на нее, слегка улыбаясь, и в его улыбке была ирония, вызов и толика презрения.

– Это решать Октавии. Она совершеннолетняя, – наконец произнес он.

Не обращая на него внимания, Венис продолжала говорить с дочерью:

– Я возвращаюсь в «Чемберс». Хочу, чтобы ты пошла со мной. Нам надо поговорить.

Венис вдруг подумала: а что, если дочь откажется? Октавия взглянула на Эша. Тот согласно кивнул, спросив:

– Я увижу тебя вечером? Когда мне лучше прийти?

– Приходи, конечно. Когда хочешь. Ну, в половине седьмого. Я приготовлю ужин.

Венис приняла это приглашение за то, чем оно и было, – открытым вызовом. Эш взял руку Октавии и поднес к губам. Венис понимала, что пародийный диалог, как и этот поцелуй, разыграны для нее. Гнев и отвращение охватили ее с такой силой, что она крепко сжала руки, чтобы не влепить парню пощечину. Мимо проходили люди, некоторых барристеров она знала и приветствовала улыбкой. Надо поскорее уходить из Олд-Бейли.

– Ну, что? Пойдем? – сказала Венис и, не глядя на Эша, пошла вперед.

Улица перед зданием Центрального суда была почти пустой. Манифестанты то ли устали и ушли, не дождавшись адвоката, то ли удовлетворились криками в адрес Брайана Картрайта. Все так же молча Венис и дочь пересекли дорогу.

У Венис сложилась привычка, закончив дела в Олд-Бейли, возвращаться в «Чемберс». Пути, однако, она избирала разные. Чаще всего, свернув с Флит-стрит, Венис шла по Бувери-стрит, затем по Темпл-лейн и со стороны Тюдор-стрит входила во Внутренний Темпл. Пройдя мимо Центральной канцелярии Высокого суда, она пересекала Мидл-Темпл-лейн и попадала в Полет-Корт. Сегодня днем Флит-стрит, как обычно, была очень шумной, на тротуарах толпилось так много людей, что ей с Октавией приходилось пробиваться сквозь плотный поток, а о том, чтобы перекричать постоянный гул и шум транспорта, нельзя было и думать. Неподходящая обстановка для серьезного разговора.

Даже на относительно тихой Бувери-стрит Венис не завела разговор. Но оказавшись во Внутреннем Темпле, она сказала, повернувшись к Октавии:

– У меня есть тридцать минут. Пойдем в сад. Расскажи мне об этой истории. Когда ты с ним познакомилась?

– Примерно три недели назад. Семнадцатого сентября.

– Где он тебя подцепил? В какой-нибудь кафешке? В клубе? Не говори мне, что вас официально познакомили на собрании молодых консерваторов.

Как только эти слова слетели у нее с языка, Венис осознала, что совершила ошибку. В ссорах с Октавией ей всегда было трудно удержаться от грубой издевки, дешевого сарказма. С привычной болью в сердце она поняла, что их разговор – если его так можно назвать – сведется к желчной перебранке.

Октавия молчала, и Венис продолжила, стараясь сохранять спокойствие:

– Я спрашиваю, где ты с ним познакомилась?

– У него на нашей улице сломался велик, и он попросил разрешения оставить его на время в нашем подвале. В автобус велосипед не влезал, и на такси денег не хватило.

– И ты, конечно, одолжила ему десять фунтов, а он – вот удивительно! – вернулся на следующий день и вернул долг. А что случилось с велосипедом?

– Эш его выбросил. Не так он ему и нужен. У Эша есть мотоцикл.

– Понятно. Велосипед сослужил свою службу. А поломка рядом с моим домом, конечно, случайность?

Мой дом – не наш. Еще одна ошибка. Октавия снова замолкла. А может, и правда случайность? Всякое бывает. Она сама как криминальный адвокат чуть ли не каждую неделю сталкивается с невероятными совпадениями.

– Да, он вернулся, – угрюмо проговорила Октавия. – А потом приходил, потому что я приглашала его.

– Получается, ты познакомилась с ним меньше месяца назад, ничего о нем не знаешь и говоришь, что собираешься выйти за него замуж. Не настолько же ты глупа, чтобы поверить в его любовь. Даже ты не можешь до такой степени заблуждаться.

У Октавии вырвался крик боли.

– Он любит меня. Если ты не любишь – это не значит, что меня вообще нельзя любить. Эш любит. И я все о нем знаю. Он мне рассказал. Я знаю о нем больше, чем ты.

– Сомневаюсь. Так что он рассказал о своем прошлом, детстве, о том, чем занимался последние семь лет?

– Я знаю, что у него не было отца, а мать в семь лет вышвырнула его из дома, предоставив местным властям заботиться о нем. Ее уже нет в живых. До шестнадцати лет он жил в приюте. Так это называется: приют. На самом деле, по его словам, это был ад.

– Мать отказалась от него, потому что он был неуправляемым. Местным властям она призналась, что боится его. Боится семилетнего ребенка. Это тебе о чем-то говорит? Его жизнь – сплошная цепь неудачных усыновлений и возвращений в приюты, где старались поскорее отделаться от него и найти новых приемных родителей. В этом, конечно, нет его вины.