Текст книги "День рождения"

Филлис Дороти Джеймс
День рождения

Милдред Мейбрик, сидя на переднем пассажирском сиденье «Даймлера», развернула, насколько позволяло тесное пространство салона, газету и сказала:

– Судя по сообщениям «Таймс», папа празднует свой юбилей в один день с Джулианом Саймонсом. Им обоим исполняется восемьдесят лет. Папе это должно быть приятно. Очень много знаменитостей отмечают сегодня юбилей, но только мистеру Саймонсу столько же лет, сколько папе. Вот так совпадение.

Родни Мейбрик усмехнулся. Ни их отец, ни они не были лично знакомы с известным автором детективов, и он не понимал, почему Милдред считает таким уж счастливым совпадением их общий с отцом день рождения. И еще ему хотелось, чтобы она не читала газету, когда он за рулем. Постоянное шуршание бумаги отвлекало его, а кроме того, что еще опаснее, Милдред размашисто переворачивала страницы, и они заслоняли ему обзор. Родни вздохнул с облегчением, когда она закончила изучать судебную хронику, объявления о рождениях, свадьбах и смертях, кое-как сложила газету – отнюдь не так, как было задумано издателями, – и швырнула ее на заднее сиденье поверх плетеной корзины для пикника. Теперь Милдред была готова сосредоточиться на цели их поездки.

– Я взяла бутылку пуйи-фюиссе и термос с кофе. Если миссис Доггет сразу положит вино в холодильник, оно станет годным для питья еще до нашего отъезда.

Взгляд Родни Мейбрика был прикован к дороге:

– Отец никогда не любил белое вино, разве что шампанское.

– Согласна, но я подумала, что шампанское – это чересчур. Миссис Доггет едва ли понравится, если пробки от шампанского будут летать по всему «Медоусвит-Крофту». Это переполошит других постояльцев.

Ее брат мог бы возразить, что для скромного празднования на троих достаточно одного выстрела пробкой, и это едва ли обеспокоило бы престарелых постояльцев «Медоусвит-Крофта», но он не был расположен к спорам. В том, что касалось отца, они с сестрой были едины. Их союз, наступательный и оборонительный, против этого трудного старика уже более двадцати лет представлял собой братско-сестринское согласие, которое, не будь этого общего сплачивающего раздражителя, им было бы нелегко поддерживать.

– Сегодня мне было особенно сложно освободиться. Пришлось отменить прием многих важных пациентов, создав им существенные неудобства.

Родни Мейбрик работал дерматологом-консультантом, имевшим обширную и в высшей степени доходную практику, не создававшую ему неудобств. Пациенты редко звонили ему по ночам, никогда не умирали у него на руках и, поскольку вылечить их было так же трудно, как залечить до смерти, оставались его пациентами всю жизнь. Милдред могла бы заметить, что ей тоже было весьма нелегко освободиться сегодня. Это означало пропустить заседание комитета по финансовым и общим вопросам окружного совета, который вряд ли придет к разумному решению без нее. А к тому же именно ей пришлось взять на себя заботу о пикнике.

Миссис Доггет, директриса «Медоусвит-Крофта», сообщила по телефону, что общее чаепитие с именинным тортом для постояльцев назначено на четыре часа. Желая уклониться от этого ужасного торжества, Милдред твердо заявила, что они смогут приехать только в обеденное время, привезут с собой еду и посидят либо в комнате отца, либо в саду. И раз уж ей тоже предстоит в этом участвовать, она взяла на себя хлопоты о еде. В корзинке были салаты, копченый лосось, язык, холодный цыпленок, а также фруктовый салат со сливками на десерт. Перечислив эти деликатесы, Милдред добавила:

– Остается надеяться, что он это оценит.

– Поскольку последние сорок лет отец ни одному из нас не демонстрировал признаков того, что ценит наши усилия, вряд ли он начнет теперь, даже под стимулирующим воздействием пуйи-фюиссе и бурных волнений по поводу своего восьмидесятилетия.

– Думаю, отец мог бы возразить, что, отдав нам три миллиона дяди Мортимера, достаточно оценил нас. Вероятно, он даже считает, что проявил щедрость.

– Это не щедрость, – произнес Родни, – а просто благоразумный легальный способ избежать налога на передачу капитала после смерти. В конце концов, деньги-то были семейные. Кстати, сегодня семь лет как он сделал этот дар. Если отец умрет завтра, капитал будет свободен от налога.

Оба подумали о том, что этот день рождения действительно заслуживает празднования. Но Милдред вспомнила неприятность, огорчавшую их в последнее время.

– Он не собирается умирать, и я его не виню. По мне так пусть живет хоть еще лет двадцать. Я только хочу, чтобы отец оставил эту свою навязчивую идею о переезде в «Мейтленд-лодж». За ним прекрасно ухаживают и в «Медоусвит-Крофте». Дом содержат в прекрасном состоянии, и миссис Доггет опытная и знающая женщина. У местных властей прекрасная репутация в части оказания услуг престарелым. Ему повезло, что он там.

Ее брат переключил скорость и аккуратно свернул на местную дорогу, ведущую к дому.

– Если он думает, что мы сможем каждый год находить тридцать пять тысяч фунтов и оплачивать его пребывание в таком месте, как «Мейтленд-лодж», то пора открыть ему глаза на то, что это нелепая идея.

Они с сестрой много раз обсуждали проблему и раньше.

– А все из-за ужасного старика – бригадного генерала, который постоянно навещает отца и расписывает ему, какое это замечательное место, – сказала Милдред. – Кажется, он даже возил его туда на день. А ведь они не такие уж старые друзья. Отец познакомился с ним на поле для гольфа. Бригадир во всех отношениях дурно влияет на него. Не понимаю, почему его отпускают из «Мейтленд-лоджа». Складывается впечатление, что он может в любое время нанимать машину и путешествовать по всей стране. Если он так стар и слаб, что должен жить в доме для престарелых, то почему там не следят за тем, чтобы он в этом доме и пребывал?

И Родни, и Милдред твердо намеревались сделать все, чтобы их отец Огастас остался в «Медоусвит-Крофте». В свои восемьдесят он был не так уж слаб, но неспособность готовить для себя или делать что бы то ни было, что отец считал женской работой, в сочетании с язвительностью, коей не выдерживала ни одна из прошедших через его дом экономок, за исключением тех, что были либо алкоголичками, либо сумасшедшими, либо клептоманками, сделали его переезд в дом престарелых неотвратимым. Однако его детям пришлось приложить много усилий и потратить немало времени, чтобы уговорить отца. Если не он, то они после этого испытали значительное облегчение. Во время своих нечастых посещений они не уставали убеждать его, что ему очень повезло. У него была отдельная комната, где нашлось место для коллекции заключенных в бутылки моделей кораблей, изготовлением которых отец увлекался всю жизнь.

«Медоусвит-Крофт» не располагался рядом с каким бы то ни было лугом, не являлся хозяйством, а сладким разве что посетители, неравнодушные к запаху лимона, могли назвать витающий здесь запах мебельной полироли. Однако дом прекрасно содержался, в нем царила почти воинственная чистота, а еду готовили настолько сбалансированную в соответствии с современными теориями питания людей пожилого возраста, что было бы извращением ожидать, чтобы она была еще и вкусной. Миссис Доггет имела диплом медсестры с государственной регистрацией, однако предпочитала не упоминать свою медицинскую специальность и не носила сестринскую форму. «Медоусвит-Крофт» не являлся лечебницей для ухода за престарелыми, и ее дорогие старики не должны были считать себя инвалидами. Она поощряла физические упражнения, позитивный настрой, осмысленную активность и порой огорчалась, видя, что единственной активностью, к которой испытывали склонность ее постояльцы, был просмотр телепередач в комнате отдыха. Там стулья расставляли вдоль стен и плотно прислоняли к ним, чтобы никто не мог перевернуться через спинку в самых захватывающих сценах сериала «Бержерак» или комедии «Свидание вслепую».

В целом миссис Доггет и ее подопечные хорошо ладили друг с другом, если не считать одного, но важного пункта взаимонепонимания. Миссис Доггет считала, что пожилые люди приезжают в «Медоусвит-Крофт» не для того, чтобы предаваться здесь ленивой праздности, а они не сомневались, что именно для этого. Но когда миссис Доггет заявляла, что любит своих дорогих стариков, и любит искренне, то в ее словах не было ничего, кроме правды. Чтобы любить их наиболее эффективно, она позаботилась о том, чтобы они никогда не выпадали из поля ее зрения.

Поддержанию постоянного наблюдения способствовала сама архитектура дома. Это было одноэтажное строение, буквой U окружавшее внутренний двор с лужайкой посередине, единственным деревом, которое упорно отказывалось разрастаться, и четырьмя симметрично расположенными клумбами, где весной высаживали тюльпаны, летом герани, а осенью георгины. Двор был обустроен прочными деревянными скамейками, чтобы постояльцы летом могли принимать солнечные ванны. На каждой имелась табличка в чью-нибудь память, этакое memento mori, которое могло расстраивать только «пользователей», менее стойких, чем любимые старики миссис Доггет. В конце концов, шестьдесят и более лет XX века им уже удалось прожить.

Не очень-то удобно устраивать пикник, расположившись рядком на жесткой скамейке и не имея стола. Милдред предусмотрительно прихватила большие бумажные салфетки, которые они постелили себе на колени. Она передавала по цепочке тарелки с лососем, языком, раскладывала на них листья салата и помидоры. Остальные скамейки пустовали – постояльцы не были любителями свежего воздуха, – но за участниками пикника следили заинтересованные взгляды, а из окна своего кабинета, выходившего на противоположную сторону двора, миссис Доггет ободряюще махала им рукой. Огастас Мейбрик ел охотно, но молча. Пока не покончили с фруктовым салатом, разговор тянулся пунктирно, но после этого, как и ожидалось, Огастас завел старую песню о своем переезде.

Они выслушали ее молча, потом Родни Мейбрик произнес:

– Прости, папа, но твоя идея неосуществима. Пребывание в «Мейтленд-лодже» стоит тридцать пять тысяч фунтов в год, и цена почти наверняка будет расти. Это вызовет невосполнимую убыль нашего капитала.

– Капитала, которого вам бы не иметь, если бы не я.

– Ты передал Милдред и мне бо́льшую часть наследства дяди Мортимера, и мы, разумеется, очень благодарны тебе. Можем заверить, что деньги не будут потрачены впустую. Ты бы и сам не отдал нам этот капитал, если бы не был уверен в нашей финансовой честности и эффективности.

– Я не видел причины, по которой чертово правительство должно получить мои деньги.

– Именно.

– Но сейчас я не вижу причины, по которой я сам, в свои преклонные годы, не могу получить немного комфорта.

– Папа, тут тебе вполне комфортабельно. Этот сад восхитительный, – заметила Милдред.

– Этот сад – сущий ад.

– Я не сомневаюсь, – продолжил Родни, – что, завещая деньги тебе, дядя Мортимер считал их семейным капиталом, а его следует должным образом инвестировать, преумножить и, в свою очередь, оставить своим детям и внукам.

– Ничего подобного Мортимер не думал. В то последнее Рождество, которое мы все проводили в Пентленде, – то самое, когда он умер, – он сообщил мне, что собирается послать за адвокатом, как только контора откроется после праздников, и изменить завещание.

– Мимолетная причуда. Со стариками такое случается. Но в любом случае возможности осуществить ее ему не представилось.

– Не представилось, – подтвердил отец. – Об этом я позаботился. Именно поэтому я его и убил.

Единственное, что пришло в голову Милдред при подобном заявлении, уточнить: «Что ты сказал, папа?» Однако едва ли уместно было задавать такой вопрос. Отец произнес свои слова громко и внятно. И пока она пыталась придумать что-нибудь более разумное, ее брат тихо промолвил:

– Это нелепо, папа. Ты его убил? Как ты его убил?

– Мышьяком.

К Милдред вернулся дар речи, и она напомнила:

– Дядя Мортимер умер от сердечной болезни, осложненной вирусной пневмонией и гастроэнтеритом.

– Осложненными мышьяком, – усмехнулся отец.

– Где ты взял мышьяк, папа?

Голос Родни звучал подчеркнуто спокойно. В отличие от сестры, сидевшей на краю скамейки прямо, он вальяжно откинулся на спинку и, расслабившись настолько, насколько позволяла твердость дерева, принял позу человека, собирающегося позабавиться старческими фантазиями отца.

– Я взял его у Смоллбоуна, садовника твоего дяди. Он всегда говорил, что для борьбы с одуванчиками нет ничего лучше мышьяка. Узнав об этом, Мортимер сказал, что мышьяк слишком опасен, чтобы держать его в хозяйстве, и велел Смоллбоуну уничтожить яд. Но Смоллбоун оставил немного для себя и хранил в старомодном пузырьке синего стекла, в каких держат яды. Он признался мне, что это дает ему ощущение собственной власти. Могу это понять и, зная, как он относился к своему хозяину, удивляюсь, что он не воспользовался этим мышьяком раньше меня. Смоллбоун держал мышьяк в сарае для садовых инструментов, и когда он умер, я нашел его и перепрятал еще надежнее. Мне это тоже давало ощущение власти. Смоллбоун всегда говорил, что мышьяк не разлагается со временем, и оказался совершенно прав.

– И ты, надо полагать, подсыпал его дяде в лекарство, а он, несмотря на общеизвестную чудовищную горечь мышьяка, разом проглотил его, – саркастически проговорил Родни.

Отец ответил не сразу. Он искоса бросил на детей взгляд, в котором смешались хитрость и самодовольство, и только потом произнес:

– Раз начал, лучше расскажу вам все.

– Да уж, пожалуйста! – сурово потребовал Родни. – Это, конечно, чистейшая выдумка, но ты поведай нам ее до конца, коль скоро сам завел речь.

– Помните ту фунтовую коробку бельгийских шоколадных конфет с начинкой, которую вы привезли дяде в подарок на Рождество? Надо заметить, что подарок показался ему ерундовым. Вероятно, это и послужило одной из причин, побудивших его изменить завещание.

– Дядя Мортимер обожал шоколад с начинкой, а та коробка была самой дорогой, какую можно было найти, – вставила Милдред.

– Да. Вы оба столько раз и так откровенно поминали ее цену, что, не сомневаюсь, дядина сиделка мисс Дженнингс, которая, кстати, еще жива, вспомнит тот подарок. Мышьяк, который я получил, был в форме белого порошка. Я отделил основание конфеты острым ножом и заменил мятную начинку мышьяком. Способ был не оригинальным, зато эффективным.

– Трудная, наверное, работа, – усмехнулся сын. – Нелегко было сделать так, чтобы дядя не заметил.

– Ничего особенно трудного для человека, который сумел построить «Катти Сарк»[1]1
  Один из наиболее известных и единственный сохранившийся до XXI века чайный клипер. С середины XX века является кораблем-музеем.


[Закрыть] в бутылке из-под джина. Да и ваш дядя не собирался тщательно осматривать конфеты. Я поправил ему подушки и сунул конфету прямо в рот. Он только раз куснул и сразу проглотил ее.

– И не пожаловался на горечь?

– Да, пожаловался, но я сразу дал ему другую, с малиной, и глоток джина, чтобы смыть неприятный вкус. Он не был уже тогда compos mentis[2]2
  В здравом уме и твердой памяти; вменяемый (лат.).


[Закрыть], так что ничего не стоило убедить его, что ему показалось, будто первая конфета была горькой.

– А что ты сделал с пузырьком, в котором хранился мышьяк?

Снова последовала пауза, потом – еще один хитроватый косой взгляд. А вскоре их отец признался:

– Я спрятал ее в сожженном молнией дубе.

Никаких объяснений не требовалось. Сын и дочь поняли, что́ он имел в виду. Огромный дуб на дальнем краю пентландской усадьбы был излюбленным местом их детских игр, так же как еще раньше – местом игр их отца в его детстве. В начале века во время страшной грозы в него ударила молния, но дуб уцелел, сделавшись прекрасным «гимнастическим снарядом» для лазания, а в расщепленном стволе образовалась обширная пустота, где легко мог спрятаться ребенок.

– Все это, конечно, фантазия, – сказал Родни Мейбрик, – но советую тебе больше никому эту историю не рассказывать. Тебе она кажется забавной, и, не сомневаюсь, ты получаешь удовольствие, воображая ее подлинной, но у других людей может создаться иное мнение.

Милдред вдруг произнесла:

– Я не верю, что дядя Мортимер намеревался изменить завещание. С какой стати?

– Ему была ненавистна мысль, что в конце концов эти деньги достанутся одному из вас. Тебя, Родни, он особенно не любил. Ты оскорбил женщину, которой он был глубоко, можно сказать, страстно предан.

– Какую женщину? Я никогда даже не видел тетю Мод.

– Не тетю Мод, а миссис Тэтчер. Ты заявил, что скорее прыгнул бы в бассейн с пираньями, чем стал членом ее кабинета.

– Но это же была шутка!

– Очень дурного вкуса. Твое извращенное чувство юмора могло стоить нашей ветви семьи значительного состояния, если бы я не вспомнил о мышьяке.

– А я? – спросила Милдред. – Я-то чем провинилась?

– Это был вопрос скорее самого́ твоего существования, нежели поступков. Алчная, эгоистичная, бестактная, самонадеянная – вот слова, какие он употреблял применительно к тебе. Говорил, что Бог наградил тебя усами, желая выразить свое сожаление о том, что сделал тебя женщиной. Прочие высказывания, которые я не стану воспроизводить, щадя тебя, были еще менее комплиментарными.

– Это лишь доказывает, что он был не в своем уме, – невозмутимо сказала Милдред. – Но если дядя Мортимер хотел изменить завещание, не сообщил ли он тебе, в чью пользу? Несмотря на все его недостатки, он был предан семье. Не могу представить, чтобы дядя оставил деньги кому-нибудь постороннему.

– Нет, он не намеревался лишить этих денег семью. Они все должны были отойти австралийским кузенам.

Милдред возмутилась:

– Он не виделся с ними сорок лет! И они в этих деньгах не нуждаются. У них – миллионы овец.

– Вероятно, Мортимер считал, что они могут справиться с еще несколькими миллионами.

– Зачем ты все это нам рассказываешь, папа? – со зловещим спокойствием поинтересовался Родни.

– Меня мучает совесть. Я старик, приближаюсь к концу своего земного пути и чувствую потребность излить душу и покаяться перед миром и Создателем. Семь лет вы оба владели капиталом, на который не имели никакого права. Прежде всего, я сам не должен был наследовать эти три миллиона и, разумеется, передавать их кому бы то ни было. Это тяготит душу старика. Я считаю, что сам воздух, атмосфера «Медоусвит-Крофта» являются проводником для чувства вины и угрызений совести. Взять хотя бы воскресные визиты преподобного Хинкли, когда он и члены его «Женского светлого часа», собравшись в комнате отдыха вокруг рояля, поют для нас духовные гимны. А еще миссис Доггет настаивает на том, чтобы каждое утро громко включать радио и слушать передачу «Размышления на злобу дня». Ну и, конечно, дети из местной общеобразовательной школы на Рождество приходят к нам и поют гимны, а жена викария каждый месяц привозит товары из местной церковной лавки, что сопровождается соответствующей стимулирующей проповедью. Все это производит эффект. А прибавьте к этому здешнюю кухню, невыразимое занудство постояльцев, голос и дурной запах изо рта миссис Доггет, твердокаменные матрасы – всего этого вполне достаточно, чтобы постоянно напоминать о преисподней, ждущей нераскаявшихся грешников. Нет, я не безоговорочно верил в вечные муки ада, конечно, но жизнь в «Медоусвит-Крофте» располагает к болезненному состоянию души.

Воцарилось долгое молчание, а потом Родни сказал:

– Это, безусловно, шантаж, причем дурацкий. Никто тебе не поверит. Твою историю воспримут как бред старика, страдающего слабоумием.

– Но всем ведь очевидно, что это не так.

– И кто же, по-твоему, тебе поверит?

– Австралийские кузены. Перед ними я чувствую себя особенно виноватым. Но это не важно, поверят они мне или нет. У каждого в душе, безусловно, останутся большие сомнения. Как я уже сказал, жаль, что вы тогда купили дяде ту коробку конфет. Ну, и факт, что я передал деньги вам… Очень похоже на шантаж. Вряд ли, Милдред, окружному совету понравится эта история. Что же касается тебя, Родни, то есть у меня подозрение, что твои самые выгодные пациенты понесут свои угри кому-нибудь другому.

На сей раз пауза длилась дольше и была более напряженной. Наконец Родни сказал:

– Мы все обдумаем и дадим тебе знать о своем решении послезавтра. В течение этого времени ничего не делай и никому ни о чем не говори. Ты меня понял, папа? Никому.

Этот разговор так расстроил Родни и Милдред, что они покинули «Медоусвит-Крофт», даже не забрав из холодильника пуйи-фюиссе. Миссис Доггет сочла себя вправе конфисковать его в качестве главного приза для благотворительного летнего праздника «Лиги друзей». Мистеру Мейбрику так и не довелось выпить бокал вина в честь своего юбилея, но он утешился тем, что визит его детей прошел лучше, чем он мог надеяться.

Как только они выбрались за пределы городка и очутились на тихой проселочной дороге, Родни съехал на обочину и выключил двигатель. Нужно было принять решение, которое, по их общему мнению, невозможно было успешно обдумать на ходу. Через несколько минут Милдред сказала:

– Все это, конечно, нелепо. Братья никогда не любили друг друга, но убийство… Вряд ли отец мог зайти так далеко. Тем не менее хорошо, что дядю кремировали. У доктора, судя по всему, никаких подозрений не возникло.

– Врачи, имеющие обыкновение подозревать больных из среднего класса в убийстве родственников, как правило, кончают тем, что лишаются всех своих пациентов. В любом случае дядя Мортимер и так умирал. Если отец действительно его… убил… – он с трудом выдавил это слово, – признание дядю не оживит.

Брат с сестрой почувствовали облегчение от неоспоримого факта, что дядю Мортимера уже ничто не вернет. Потом Милдред высказала вслух то, что было у обоих на уме:

– Отсюда до Пентленда несколько миль. Если отец действительно спрятал пузырек в дубе, то он наверняка еще там. А без этой улики никто не примет его историю всерьез. Нет смысла откладывать. Во всяком случае, сейчас не менее подходящее время, чем любое другое.

– Ты не помнишь, кто купил Пентленд? – спросил Родни. – По-моему, душеприказчики продали его дешевле, чем он стоил.

– Кажется, их фамилия была Свинглтон – пожилая бездетная пара. Вряд ли они стали бы лазать по деревьям.

– Сомневаюсь, что и для нас с тобой это теперь будет легко. С теперешними своими габаритами я не залезу в ствол. Если пузырек там, придется чем-нибудь подцепить его.

– Как мы это сделаем?

– У меня в багажнике лежит трость.

– Наверное, будет нелегко найти этот пузырек. Даже в такой яркий майский день внутри разлома темно.

– Я никогда не езжу без фонаря, – самодовольно заметил Родни. – Мы можем воспользоваться им. Проблема в том, как попасть на территорию. Если ворота заперты, придется перелезать через стену. В свое время мы это неоднократно проделывали.

К их несчастью, ворота действительно были заперты. Хоть каменная ограда была высотой не более пяти футов, им оказалось весьма трудно преодолеть ее, и в конце концов они справились с задачей только при помощи складного садового стула, который лежал в багажнике. Другая проблема заключалась в том, чтобы не привлечь внимания проезжающих мимо водителей. Дважды им пришлось прерываться при звуке приближающегося автомобиля, убирать стул и делать вид, будто они бродят по обочине в поисках какой-то травы. Особенно трудно было Родни подсаживать сестру, продолжая при этом прислушиваться и поглядывать на дорогу, а для Милдред неприятным осложнением стала узкая юбка. Есть нечто особо непристойное в виде сорокапятилетней плотной дамы, застрявшей на гребне каменной ограды с болтающимися ногами и задравшейся юбкой, из-под которой постыдно выглядывают белые трусики. Родни содрогнулся при мысли, что́ подумал бы сэр Фортескью Лэкленд, его самый высокопоставленный пациент, если бы увидел их сейчас. Но что подумал бы сэр Фортескью, если бы отец привел свою угрозу в исполнение и сделал признание?

Наконец Родни и Милдред перелезли через стену, сложили стул и, подхватив трость, стали красться вдоль внутренней стороны ограды к обгоревшему дубу. С помощью все того же стула Родни достиг нужной высоты и заглянул в темную глубину разломанного ствола. Милдред подала ему фонарь, и, посветив им, он увидел дно, устеленное сморщенными листьями, высохшими желудями, маленькими веточками и кусочками коры. Поверх всего этого лежал скомканный пластиковый пакет. А рядом с ним Родни заметил нечто более интересное: маленький темно-синий пузырек с гранеными стенками.

– Он там? – тихо спросила Милдред. – Там?

– Да, здесь.

Но обнаружить пузырек оказалось легче, чем достать его. Родни не мог одновременно орудовать тростью и держать тяжелый фонарь, поэтому пришлось им обоим взобраться на стул, крякнувший под их тяжестью и грозивший вот-вот сложиться. Катастрофу удалось предотвратить: Милдред ухватилась левой рукой за один из нижних суков и, слегка подтянувшись, облегчила приходившуюся на стул тяжесть. Она направляла луч фонаря внутрь разлома, а ее брат орудовал тростью в глубине. Его план состоял в том, чтобы подцепить пузырек, подтянуть его к краю разлома по его внутренней поверхности, а потом ухватить рукой. Сначала они испугались, что потеряли его, когда пузырек провалился в кучу сухих листьев. При второй попытке он запутался в пластиковом пакете. Но вскоре Родни удалось подтолкнуть его к стенке разлома, и он начал медленно, осторожно, подтягивать пузырек вверх. Дважды пузырек оказывался на расстоянии, доступном для его левой руки, но срывался. С третьей попытки, боясь говорить и даже дышать, чтобы пузырек не сдвинулся в сторону, Родни подтащил его так, чтобы можно было дотянуться пальцами, и ухватил. Потом с облегчением спрыгнул со стула и подал руку сестре.

– Что вы тут делаете?

Голос, заставивший их, как вспугнутых кошек, в буквальном смысле взвиться с бешено колотящимися сердцами, звучал спокойно, властно и надменно. Обернувшись, они увидели двух молодых людей в твидовых кепи и куртках. Первой мыслью Милдред было, что они егери, но она почти сразу отвергла ее. Территория Пентленда была обширной – два или три акра, – однако едва ли пригодной для охоты, и молодые люди говорили и выглядели скорее как сыновья хозяина, чем его слуги. У одного из них было ружье. Брата и сестру охватил ужас.

Родни онемел от страха и смущения, но Милдред пришла в себя так быстро, что это заслуживало восхищения. Попытавшись пустить в ход все свое обаяние, она произнесла:

– Боюсь, у вас есть основание обвинить нас в незаконном проникновении. Нам надо было позвонить в дверь и попросить разрешения войти, но ворота были заперты. Мы с братом просто хотели навестить старое родовое гнездо своего дяди. Детьми, во время каникул, мы часто играли здесь, и это старое дерево – часть наших детских воспоминаний. Мы проезжали мимо и не устояли против искушения еще раз взглянуть на него.

Молодой человек, который был повыше ростом, холодно поинтересовался:

– Проезжали мимо со складным стулом и фонарем? Что именно вы тут искали?

Он протянул руку и взял пузырек у Родни.

– Мы увидели его там, на дне, и нам стало любопытно. Мы к нему, разумеется, не имеем никакого отношения.

– В таком случае мы его заберем. Это похоже на яд. Мы позаботимся о том, чтобы он был надежно заперт в безопасном месте. – Он повернулся к своему спутнику. – Генри, как ты думаешь, следует ли позвонить в полицию?

– Незачем, – беспечно отозвался Генри. – Они выглядят безобидно. Почти респектабельно, я бы сказал, хотя внешность обманчива. Но пузырек надо забрать. И мы запишем их фамилии и адреса.

– Джон Смит и Мэри Смит! – поспешно выпалил Родни. – Хай-стрит, Тутинг-Бэк.

Младший из двоих мрачно ухмыльнулся:

– Это, конечно, ваши настоящие имена и адрес. А у вас есть водительские права? Нам нужен какой-нибудь документ, удостоверяющий ваши личности.

Процедура выяснения личностей прошла в неловком молчании, после чего Мейбриков проводили до ворот, которые снова заперли за ними. Растрепанные, грязные и пунцовые от стыда, они напоминали современных Адама и Еву, изгнанных из рая. Ни один из них не произнес ни слова, пока они снова не оказались в машине и Родни не завел мотор. Только тогда Милдред произнесла:

– Если отец сделает признание и об этом напишут в газетах, молодые люди сразу объявятся. А у них в руках улика.

«К чему говорить то, что и так очевидно», – подумал Родни и, поскольку сказать было нечего, промолчал. Хорошо еще, Милдред слишком подавлена, чтобы упрекать его за то, что он назвал вымышленные имена. После недолгой паузы Милдред добавила:

– Ты свяжешься с «Мейтленд-лоджем» или это сделать мне?

Нет сомнений, что в правильно устроенном и руководствующемся законами нравственности мире мистер Мейбрик разочаровался бы в «Мейтленд-лодже»: еда неудобоваримая, вино непригодно для питья, персонал грубый, постояльцы чуждые ему по духу, и даже бригадир оказался менее приятным компаньоном, чем он был, когда навещал его в «Медоусвит-Крофте». Как ни печально, несмотря на победу силы над слабостью, «Мейтленд-лодж» и в малой степени не оправдал надежд и ожиданий мистера Мейбрика. Они с бригадиром согласились в том, что смогут прожить здесь следующие лет десять, прежде чем начать задумываться о том, не пора ли шаркать прочь из этого бренного мира. У местного персонала мистер Мейбрик стал безусловным фаворитом, в нем видели «настоящую личность», особенно когда он бывал в своем самом язвительном настроении. Наиболее приятельские отношения сложились у него с пышногрудой сестрой Бантинг, которая порой врачевала болячки постояльцев. В безупречно отглаженной, жестко накрахмаленной бело-синей форме с гофрированным чепчиком сестра Бантинг была образцом профессиональной строгости. Однако после работы давала себе волю, и они с мистером Мейбриком частенько устраивали уютные посиделки в его комнате, когда он перед сном выпивал бокал горячего виски.

– Вы слишком строги со своими родными, Гасси, – иногда укоряла она. – Не позволяете им навещать вас, писать письма, даже прислать коробку шоколадных конфет.

– Коробку шоколадных конфет – особенно, – отвечал мистер Мейбрик.

Однажды в конце августа, через три месяца после его вселения в «Мейтленд-лодж», на исходе прекрасного летнего дня они с бригадиром, обложенные подушками, сидели в удобных плетеных креслах на террасе, глядя на реку, бликующую вдали, за красивыми садами. Бейдж, буфетчик, только что принес им предобеденные аперитивы, и у обоих было умиротворенное настроение. Разговор, как это нередко случалось, коснулся обстоятельств, которые привели к благополучному решению проблемы переезда мистера Мейбрика в «Мейтленд-лодж».

– Не перестаю удивляться тому, что ваши дети проглотили эту историю, – заметил бригадир.

– А я ничуть не удивлен. Люди готовы поверить, что другие поступят так, как сами они поступили бы на их месте. Я ни минуты не сомневался, что они заедут в Пентленд. Что могло быть естественнее? А ваши ребята сыграли очень убедительно. Нагнали на них страху. Хотелось бы мне это увидеть.