Текст книги "Рыжие сестры"

– Да-да, правильно, так что же ты вспомнила, расскажи.

– Правильно, Мануэль, правильно, ну и язык у меня… да только я уж так рада видеть вас, да и вас, дон Лотарио. Так вот, наши сеньориты в тот вечер, когда в последний раз они ушли из дому, так вот, они взяли такси, надо же – такси, а так они всегда ходили тут, рядышком, около дома, и из нашего квартала – ни ногой, если ничего такого не было… Коли в церковь – так в церковь святой Варвары или святого Иосифа, коли за сластями – так к Идальго, или к Риофрио, или к Монико, да и в театр – по соседству… Только глянь-ка, Мануэль, в тот вечер они, как вышли, стали у двери и первое попавшееся такси остановили. А я говорю себе: уж не стряслось ли чего – такси взяли!

– А вам ничего не сказали?

– Ни словечка. Я уж все рассказывала другим полицейским, которые важнее вас… я хочу сказать, они мадридские и пришли первые. В общем, сели в такси и – поминай как звали! Я сказала сестре своей Фелисиане, она совсем слепая: «Куда это отправились наши сеньориты, в такси, да все скорей, скорей?»

– Ладно, что еще ты хочешь нам рассказать и помнила весь вечер, а насчет такси мы и сами знали.

– Кто же вам рассказал? – растерянно спросила она.

– Другие полицейские, те, что важнее, как ты говоришь, которые первыми тебя расспрашивали.

– Ах, ну да… А говорили вам, что они очень спешили?

– Нет… не помню.

– Так вот, это меня и гвоздило весь вечер напролет. Это самое – уж больно они спешили.

Отделавшись от священника, кузена-филателиста и утомительной привратницы, Плинио с доном Лотарио зашли в кафе «Лион» обменяться впечатлениями с комиссаром, а потом спустились по улице Алькала к гостинице.

– Знаете, дон Лотарио, – заговорил Плинио, пока они ждали зеленого света на перекрестке Гран-Виа, – дело этих сестер Пелаес, по-моему, ничего интересного не сулит.

– А мне сдается, старина, наоборот, что с пропажей пистолета, как говорят у нас в городке, запахло жареным.

– Так вот, – продолжал Плинио, не обращая внимания на слова дона Лотарио, – не лежит у меня душа к этому Мадриду… Да и какое мне дело до того, что пропали две протухшие сестрицы Пелаес? Какая разница – украл их карлик или приберегла на закуску какая-нибудь похотливая обезьяна? Мне от этого ни холодно ни жарко…

– Бога ради, Мануэль, что за вздор! Тебе представляется случай показать всему миру, что ты детектив мирового класса, вот зачем ты приехал в Мадрид.

– Наплевать мне на мировой класс.

– Ладно, оставим класс в покое. А родной город? Наши томельосцы так на нас надеются, а ты собираешься оставить их ни с чем?

– Дон Лотарио, друг мой, вы что, не видите разве – нет же никакого материала! Это все самодеятельность, как раз такие дела и остаются нераскрытыми. Неужели вы, сеньор кошачий доктор, не понимаете, что возможность нам дали, а дела самого нет? Ведь эти две старые девы так же глупы, как и их кузен с его марками, они так глупы, что вполне могли просто-напросто провалиться в сточную трубу или ненароком их вместе с такси утащил подъемный кран.

– Черт возьми, замолчи, Мануэль. Никогда я тебя не видел таким. В Мадриде ты просто теряешь свое лицо. Говори что угодно, но дело это необычное. И кузен не так глуп, другое дело – он сбит с. толку; да и они сами не так ничтожны. И не забудь: они выросли в нашем городке и все время о нем помнят, а это для нас очень и очень важно. Ради бога и всех святых, пойми ты, игра стоит свеч и тут требуется мастер… Не спеши: придет время, и сам увидишь.

– Вы чисто ребенок, дон Лотарио.

– А ты сегодня, ну, прости меня, дуб дубом.

Так они шли пререкаясь, и у самой гостиницы услыхали раскатистый голос:

– Где это весь день бродят томельосские сыщики? – Фараон тоже возвращался в гостиницу. Несколько прохожих, разумеется, обернулись на его слова. – Два дня вас не вижу, черт возьми. Куда запропастились?

– Фараон, старина! – обрадовался дон Лотарио.

– Идем ужинать в гостиницу дона Эустасио, – сухо отозвался Плинио вместо приветствия.

– Я тоже, хоть и без особой охоты. Какая муха тебя укусила, начальник, погляди на свою кислую физиономию. Уж не оттого ли, что тут тебе никто не козыряет и не кланяется, ты чувствуешь себя обделенным до изжоги?

– Да нет, на ходу засыпаю, устал немножко. Но что я слышу – у тебя нет охоты поесть. Это у тебя-то, обжоры?

– Не о еде речь, старина. Такое и вправду на меня не похоже. Охоты нету в гостиницу идти. Я, как попадаю в Мадрид, хочу чего-нибудь свеженького. Привычки надо оставлять дома. Да вот знакомых никого, а не то гульнули бы, тело просит удовольствий. Вот купил галстук – собрался поразвлечься, а уж теперь и не знаю, что с ним делать.

Он показал синий галстук с разводами всех цветов радуги.

– Уж раз мы встретились, – продолжал он, не давая рассмотреть галстук, – может, пропустим по глоточку.

Плинио нехотя разглядывал галстук.

– Похож на уругвайский флаг, – сказал дон Лотарио.

– Разве он такой?

– Не помню точно, но, уж наверное, необычный.

– Ты намекаешь, не пойти ли нам опрокинуть по рюмочке? – сказал Плинио, а лицо у него было как у обиженного ребенка.

– Как намекаю? Приказываю. Понимать надо. Пропустим по рюмочке, закусим. Потом еще по рюмочке и опять закусим, и так до ста. Потом поужинаем чем бог пошлет, а уж потом поглядим, как сложится – может, подвернется что подходящее… Ну как, идет? Мануэль, взбодрись, а то, глядя на тебя, да еще в штатском, можно подумать: это не ты, а твой брат, и к тому же не очень сообразительный.

Дон Лотарио расхохотался, да с таким удовольствием, что заразил и Плинио, и тот тоже рассмеялся, выронив изо рта окурок, а Фараон, хохоча, хватался за свой огромный живот, успевая при этом беззастенчиво разглядывать прохожих.

– Эй, крошка, хоть ты вся в коже, как в ботинке, я бы не прочь… – вдруг обратился он к проходившей мимо девушке в коротеньком кожаном пальто. – Пошли, полиция, начнем гулянье с Калье-де-ла-Крус и, если бог даст сил, доберемся до Эчегарая, а уж там не соскучишься.

И без долгих рассуждений они отправились на Пуэрта-дель-Соль, чтобы приступить к осуществлению намеченного Фараоном плана.

– Мадрид растет, а веселья в нем убавляется. Те, кто о себе много воображают – а воображают тут о себе все до последней собаки – не ходят больше в таверны и бары, где светло и шумно. Им больше нравятся, видите ли, элегантные заведения, где свету нет, парочки сидят, обжимаются, и за бешеные деньги пьют там виски, которое отдает старым башмаком. Я сейчас только что был в таком месте с двумя типами, которые собираются заняться торговлей вином. Так вот, они два часа продержали меня в каком-то снэк-баре – уж и не знаю, что это слово значит. Вышел оттуда: что в голове, что в кармане – хоть шаром покати. Ну и мошенники, прости господи!

Плинио остановился перед витриной женской обуви.

– На что ты засмотрелся, Мануэль?

– Надо привезти туфли жене и дочке… но больно уж все тут модные. Интересная штука, я помню башмаки, которые носили моя мать и сестры, а какие туфли носят жена с дочкой – никогда не замечал.

– Правда, – согласился дон Лотарио немного грустно. – Когда вступаешь в определенный возраст, уже не видишь того, что перед глазами, а видишь то, что замечал, когда еще мог видеть.

– Любишь ты головоломки, дон Лотарио, – проворчал Фараон.

– Наоборот, все ясно. Теперь смотрим во все глаза, а видим лишь то, что у нас внутри, и, если хотим увидеть, заглядываем – что молодость отложила в кладовую памяти, – пришел на помощь Плинио.

– Это для меня слишком мудрено, Мануэль. Я бы сказал так: теперь ешь по-прежнему, а расти не растешь. Раньше все шло впрок, всякая еда на пользу. А теперь от той же еды вроде бы худеешь.

– Ладно, сеньоры, хватит о старости, выше голову, подходим к острерии.[5]5
  Закусочная, где подают устриц.


[Закрыть] Не удастся вам доконать меня разговорами о старости. Ну-ка, возьмемся за дело, как в молодые годы, когда кровь в жилах кипела. У меня уже слюнки текут. А потом щепоточку соды – и на боковую.

Они вошли в острерию, и, пока думали, что заказать, Фараон, не теряя времени, поклевывал устрицы с блюда, стоявшего на столе. И поскольку на лице молодого человека, на чьем попечении находились эти блюда, появилась тревога, Фараон обратился к нему назидательным тоном, хорошо знакомым его землякам:

– Успокойся, юноша, в уме веди счет, ибо все мы тут люди приличные и к тому же со свежей выручкой за вино.

Они ели, пили и веселились, а местная публика, которой нечасто случалось видеть загулявших провинциалов, глядела на них во все глаза. Нечего говорить, что Фараон, как обычно, ни в словах, ни в жестах себя не сдерживал.

– Почему это, – сказал он вдруг, – нам, которые от земли, так нравятся дары моря? К телятине, к зайчатине я холоден, как собачий нос, а вот по устрицам всяким просто с ума схожу!

Все вокруг смеялись, а Фараон раздувался, как на дрожжах Плинио же чувствовал себя немного неловко; он достал табак и предложил закурить, надеясь унять хоть немного Фараона.

– Погоди, Мануэль, разве устрицы, которые я заказал, хуже та бака? Давай, друг, ешь до отвала.

Плинио и дон Лотарио молчали, а Фараон толстенными губам! шумно втягивал устрицы.

Потом они заходили по пути еще во множество таких же соблазнительных заведений, а когда вошли в ресторанчик «Ла Нуле та», их встретил хор ликующих голосов:

– Фараон! Фараон! Смотрите-ка, и Плинио – в штатском И дон Лотарио тут!

Трое студентов, их земляков, сидели за столом в обществе девушек-иностранок. Все были оживленны и, похоже, навеселе. Ощ бурно обняли вошедших и представили им своих подружек.

– Вот вы какие книжки читаете, бандиты! – сказал Фараон указывая на девушек скорее брюхом, нежели рукою.

– Ладно, садитесь к нам.

– Ну, все вызубрили или кой-чего недочитали?

Одна из девушек, блондинка, высокая и плотная, смотрела на Фараона приветливо, но немного испуганно.

– У этой есть что изучать, правда, Хуниперо? Одна колоннад! чего стоит, – продолжал он, глядя на роскошные ляжки, которых мини-юбка позволяла видеть во всей красе.

Плинио, не выпуская сигареты изо рта, робко улыбался Дон Лотарио приободрился и, позабыв снять шляпу, таращил глаз) на девиц.

– Ну, Фараон, нет тебе равных во всей Ламанче! – сказал Хуниперо Лопес.

– Фар-раон? – удивилась маленькая белобрысая француженка.

– Да, сеньорита, я – Фар-раон.

Он поднялся и, засучив рукава пиджака, пустился в пляс:

– «Я – из земли фараонов…»

Вошла цветочница с гвоздиками. Фараон купил сразу все и принялся осыпать цветами девушек.

– Он совсем спятил, – сказал Плинио дону Лотарио.

– Испанские гвоздики – загранице! – кричал Фараон.

И снова они стали объектом всеобщего внимания. Все повернулись и смотрели на толстяка.

– Вот выйдем отсюда, я покажу вам дом, совсем рядом, где меня в седьмой раз лишили невинности, – сказал вдруг Фараон.

– Лишили невинности… как это, лишили невинности? – спросила немка.

– Не мучайся, барышня, ешь свои креветки.

у третьего студента, лысого Серафина Мартинеса, весь рот был перепачкан едой. Маленькая француженка похлопывала его по спине но он ее не замечал и с увлечением изучал монументальную комплекцию немки.

– Зачем вы сюда приехали? – старался Хуниперо перекричать смеющихся.

– Будут раскрывать убийство, – пояснил Фараон.

– Ты тоже с полицией, Фараон? – спросил Соило.

– Ха, я по общественной линии. А ты, Серафин, чего такой расстроенный? Неужели оттого, что эта пышная креветка не обращает на тебя внимания?

Серафин с улыбкой опустил взгляд, а немка, не понимая, в чем дело, оглядывала всех по очереди.

– Да нет, старина, – сказал Хуниперо, – с этой в любой момент можно поладить. Он грустит потому, что сегодня, придя на квартиру – а дом, где он живет, принадлежит одному из лучших в Мадриде коллежей, – столкнулся с печальным фактом.

– Что стряслось, сынок? – с серьезным видом поинтересовался Фараон.

Серафин снова опустил глаза и засмеялся.

– Да, такое дело… – наконец сказал он.

– Ну-ка, ну-ка, расскажи.

– Да в общем, – сгорая от нетерпения поделиться, объяснил Хуниперо, – домоправительница – ей в обед сто лет – убедила директора коллежа – а он тоже, видно, консерватор, – убедила его, что во всех квартирах надо снять в ванной биде.

– Снять биде?! – воскликнул Фараон с комическим удивлением.

Серафин кивнул.

– Почему? Чем провинились ваши задницы? Все, в том числе и девушки, расхохотались.

– Ну так – почему?

– Нам даже не объяснили…

– И теперь этот несчастный, который так щепетилен в вопросах гигиены своего тела, – разглагольствовал Хуниперо, – теперь он, естественно, страшно недоволен.

– И имеет все основания, – заключил очень внушительно торговец вином. – Они, вероятно, полагают, что этим прибором пользуются одни грешники… Слушай, какая мне мысль пришла. Директор коллежа и домоправительница знакомы с твоим отцом?

– Нет… – подумав, ответил Серафин.

– Гениальная мысль, поверь… Я на такие штуки мастак. Вон Мануэль с доном Лотарио знают…

– Ну ладно… что вы задумали? – решился Серафин.

– Молчок, парень. Государственная тайна.

– Не надо, ведь ты смеха ради можешь такое выкинуть, что меня выгонят с квартиры, а отец перестанет присылать деньги на учение и запихнет меня к себе в трактир.

– Да что ты, старина. Ведь я чего хочу – чтобы весело было, и шутки мои безобидные.

– Не верю я тебе, Фараон.

– Успокойся, даю слово: все будет без сучка, без задоринки.

– Антонио, – стал его уговаривать Плинио, – мы же тебя знаем как облупленного.

– А коли знаете, то вам должно быть известно, что потеха выйдет на славу и ни Серафину, ни кому другому вреда от нее не будет.

До полуночи они сидели, уписывая отбивные, и просили Антонио-Фараона все-таки рассказать им, что он задумал, а заодно припоминали со смехом другие затеи этого весельчака и балагура. Затем Плинио с доном Лотарио отправились в гостиницу, а Фараон и студенты продолжали загул.

Министерская тайна

Они так привыкли завтракать пончиками, стоя в заведении Росио, что есть в ресторане не хотелось. Дон Лотарио понял, что Плинио придерживается того же мнения, и предложил пойти в закусочную «Риск». Вот это да, совсем другое дело – завтракать у стойки, хотя, конечно, не сравнишь с заведением Росио… Стоило Плинио взять в руки пончик, как у него появилось ощущение, будто сейчас войдет Малеса и сообщит о новом деле, еще более дохлом, чем дело этих рыжих– сестер. Как и в Томельосо, они попросили пончики, довольно-таки бледные, но все же пончики. И так же, как дома, закурили и стали разглядывать посетителей, словно ожидали, что с ними начнут здороваться. Но люди проходили мимо, не замечая их, как не замечают мебель. Даже официантка обслужила, не взглянув на них. Дону Лотарио так захотелось закричать: «Ну ради Бога, хоть кто-нибудь скажите: «Здравствуйте», ради Пресвятой девы, поинтересуйтесь кто-нибудь, как спалось!» А между тем за спиной у них стояли стеною люди, в нетерпении ожидавшие, когда же наконец они поторопятся и закончат свой завтрак. А они курили себе, глядя в пространство и с удовольствием попивая кофе. Те, за спиною – всё в одинаковых костюмах, все при часах и с одинаковым выражением спешки на одинаково чиновничьих лицах, – нетерпеливо на них поглядывали. Наконец двое томельосцев поняли, что они заставляют ждать, переглянулись с виноватым видом, расплатились и молча вышли. Они направились вверх по улице Алькала. У дверей дома Пелаесов они увидели Гертрудис.

– Я так просто – узнать, не нужно ли чего?

– Пойдем, приберешься немного.

Гертрудис принялась как попало, небрежно водить тряпкой, а Плинио, усевшись у камина, листал телефонную книгу… Не просто листал, а, сдвинув очки на кончик носа и зажав папиросу зубами, казалось, вынюхивал, нет ли тут какого-нибудь имени или адреса, которые пахнут разгадкой.

Дон Лотарио с потерянным видом, заложив руки за спину, ходил по квартире. Потом он послал Гертрудис за газетой и принялся читать то, чего никогда в жизни не читал. Плинио время от времени делал какие-то пометки на листке бумаги. Должно быть, номера телефонов, по которым следовало звонить. Гертрудис то и дело входила в комнату – видимо, у нее чесался язык, но каждый раз, видя, что они не проявляют никакого желания ее слушать, возвращалась к своему занятию.

Неожиданно зазвонил телефон. Дон Лотарио пошел к телефону, чувствуя, что волнуется. Когда он вернулся в комнату, Плинио вопросительно взглянул на него.

– Да нет, ничего. Это Фараон со своей когортой продолжает раскручивать вчерашнюю затею. Говорит, что купил биде и хочет заехать за мной, чтобы отправиться на квартиру к Серафину. Ну и тип! Ради смеха на все готов.

– Уверен, это будет номер!

– Наверняка. Но мне не хочется оставлять тебя одного.

– Поезжайте и обо мне не беспокойтесь. Только осторожней, не идите у него на поводу, а то знаете, Фараон, он такой, на мелочи не разменивается, шутить – так до потери пульса.

– На этот раз не страшно. Ладно, увидимся в обед, в гостинице.

– С богом, желаю повеселиться.

Одна вещь привлекла внимание Плинио, еще когда он просматривал телефонную книгу в первый раз. На странице, отведенной букве «М», значилось: «Министерство X. Сеньор Новильо, тел…(три раза)».

Он дважды набирал этот номер, но никто не ответил. Что значит «три раза», он так и не понял. Захватив телефонную книгу, Плинио пошел к Гертрудис.

– Послушай, Гертрудис, не знаешь ли ты, кто такой сеньор Новильо из министерства X., который ходит сюда?

– Знаю, Мануэль. Конечно, знаю. Он очень дружит с сеньоритами. А сеньорита Пальмира вяжет для них.

– Кто такая сеньорита Пальмира?

– Секретарша сеньора Новильо. А он делает для них рамочки.

– Значит, кроме министерства, у него окантовочная мастерская, а у нее – вязальная?

– Да нет, Мануэль, мастерские у них прямо в министерстве.

– В министерстве?

– Нуда!

– Ничего не понимаю! Они очень дружны с сеньоритами?

– Жуть! Водой не разольешь! Ходить сюда любят до невозможности.

– А этому сеньору Новильо и его секретарше Пальмире известно, что сеньориты пропали?

– Вот уж не знаю, начальник.

– Схожу-ка я к ним, может, что-нибудь расскажут.

– Одному вам нельзя.

– Почему это?

– Заплутаетесь в учреждении.

– Приду в министерство, спрошу.

– Никто не скажет. Никто не знает, где они. Я раз шесть или восемь ходила с сеньоритами, чтобы запомнить дорогу. Придется мне идти с вами, хотя вижу, вам это не очень по вкусу. Но раз уж вы полицейский и коли все так получилось…

– Странно. Ладно, снимай передник, пошли.

– Я в самый раз, готова, – отозвалась Гертрудис, которая и без того все утро искала предлог, чтобы не убирать в квартире.

Когда подошли к дверям министерства, куда добирались на метро, Гертрудис, беря бразды в свои руки, деловито велела начальнику:

– Идите за мной, да не очень по сторонам смотрите.

Плинио пожал плечами и пошел за нею следом.

Гертрудис была права. Четверть часа, не меньше, шли они из конца в конец здания, поднимались вдоль стены по какой-то лестнице, похожей на пожарную, невероятно крутой. Шли чердаками (во всяком случае, это помещение больше всего походило на чердак), где была свалена старая рухлядь: бумаги, книги, картины, ящики, стремянки, перевернутые полки, рулоны оберточной бумаги, мотки бечевок, бруски, рейки, верстак… Наконец они подошли к низенькой двери, похожей на дверь деревенского чулана, которая вела на узкую обшарпанную лестницу. Потом были темные низкие комнаты с проржавевшими печами, с плакатами военных времен, мешками неизвестно с чем, старинными копировальными машинами, мохнатыми рогожами. И снова лестница, деревянная, по которой им пришлось подниматься при свете зажженной Плинио спички. Потом они шли по какому-то сооружению вроде лесов, вдоль крытой шифером крыши, у самых труб, до слухового окна. Спустились по деревянному скату, влезли в оконный проем, прикрытый вместо шторы куском ковра. Пройдя еще несколько шагов, оказались в абсолютной темноте, и Гертрудис трижды ударила костяшками пальцев в маленькую дверцу. Несколько секунд они ждали. Затем услышали три удара – как бы в ответ. И Гертрудис снова постучала три раза. Слышно было, как лязгнула бородка огромного замка. Дверь чуть приоткрылась. В полоске света показались очки и нос.

– Кто тут? – спросил владелец очков.

– Это я – Гертрудис – и со мной полицейский. Случилось несчастье.

При этих словах владелец очков, увидевший вдобавок Плинио, захлопнул дверь.

– Напугался, бедняжка.

– Что будем делать? – спросил Плинио тихонько.

– Погодите. Они, наверное, разговаривают.

Должно быть, им было о чем поговорить, потому что дверь не открывали.

– Постучи еще, – велел Плинио.

Она опять, как и раньше, трижды ударила в дверь. Почти тотчас дверь открылась и снова показались очки и нос.

– Пройди одна, а он пусть подождет, – сказал мужчина свистящим шепотом.

– Подождите меня, Мануэль, одну секундочку.

Дверь открылась ровно настолько, чтобы впустить Гертрудис, и тут же те, что были внутри, заперли ее.

Мануэль почти на ощупь закурил сигарету – тут уж не до того было, чтобы набивать папиросу. Прислонившись к стене, он стал ждать. Разговор, по-видимому, был тяжелый. Стали мерзнуть ноги, и на минуту ему показалось, что он никогда не выйдет из этой могилы.

От нечего делать он закурил новую сигарету. Сейчас ему ужасно недоставало ремня: когда случалось ждать, он привык стоять, заложив за ремень большие пальцы рук.

В конце концов, когда он, стараясь согреться, стал притопывать ногами, послышался сухой щелчок дверного замка. Дверь отворилась на три четверти, и в проеме показалась фигура Новильо, который оказался довольно высоким и тощим. На нем был старый пиджак и синий фартук, какие носят ремесленники.

– Пройдите, пожалуйста.

Это была довольно большая, похожая на амбар комната, вытянутые окна под потолком почти не пропускали света. Недостаток освещения восполняли две переносные лампы: одна – около вязальной машины, за которой работала толстая женщина в очках, и вторая – над верстаком, где, должно быть, столярничал Новильо. В углу стояли высокая старинная парта и скамьи. На парте лежало несколько счетных книг и горка скомканных бумажек. Гертрудис, по лицу которой видно было, что она пережила неприятные минуты, делала вид, что внимательнейшим образом следит за суетой вязальной машины под руками толстой Пальмиры.

Едва Плинио переступил порог, как Новильо снова запер дверь на два оборота, предложил Плинио сесть в старое камышовое кресло, стоявшее посреди комнаты, словно скамья подсудимых. Новильо, прислонившись к верстаку, смотрел на Плинио с явным неудовольствием. Лицом он походил на старую птицу, был лыс, нос, как говорится, на двоих рос, а на шее четко проступали жилы. Брови и жидкие волосы, аккуратно зачесанные через всю лысину с одной стороны на другую, – все было усыпано опилками.

Плинио обратил внимание на допотопный телефонный аппарат времен танго, который стоял рядом с партой, и на костлявую пишущую машинку, дремавшую в углу под темно-зеленой фланелькой.

Новильо, до сих пор еще не проронивший ни слова и, казалось, занятый мыслью, как бы отсюда удрать, в конце концов в знак добрых намерений предложил Плинио свой кисет. Не спеша, как то положено, они набили папиросы, и, когда закурили, Новильо, усевшись на высокую скамью за верстаком, проговорил:

– Гертрудис сказала мне, что пропали дочки Пелаеса. Я понятия об этом не имел. Скажите, чем могу быть вам полезен.

– Я бы хотел, чтобы вы рассказали, что вы о них знаете, может, это наведет меня на след.

– Ничего из того, что я могу сказать, не наведет вас на след. Я знаю всю их жизнь. Как раз их отец содействовал моему устройству в министерство. Они люди в высшей степени благонравные и жизнь ведут праведную.

Манера говорить у Новильо была чуточку старомодной.

Услышав слова «устройство в министерство», Плинио еще раз осторожно окинул взглядом стопки досок и реечек, слой опилок, покрывавший все вокруг, мозолистые руки Новильо, ковшик с клеем, который стоял на электроплитке, и верстак.

– Я вас понимаю… но в жизни каждого человека, – начал Плинио, имея в виду рыжих сестер, – всегда есть уголок, зная который многое можно объяснить.

– Хоть убейте, сеньор, такого уголка у них я не знаю… Ну, разумеется, всех своих дел они мне не поверяли.

– Что за отношения были у вас с ними?

– Я уже сказал, старая дружба, ну, и время от времени они давали мне заказы – от себя или от своих друзей. Уж очень они своих родителей любили… Любили, а вернее, любят, потому что ничего плохого с ними не могло случиться.

– Вы знаете, что у сеньорит Пелаес был пистолет и что они в тот последний раз взяли его с собой?

– Что? – встрепенулась Гертрудис, которая ни на минуту не теряла бдительности.

– Вы об этом не знали, Новильо? – продолжал Плинио, не обращая внимания на служанку.

– Нет, сеньор, понятия не имел. Откуда мне знать?

– И где же был пистолет? – опять вмешалась Гертрудис, уперши руки в бока и наступая на Плинио.

– Странно, что ты этого не знала. Под матрацем у одной из твоих сеньорит.

– Дева Мария! – выдохнула Гертрудис. – Да откуда же было мне это знать! Да я ни в жизнь к их постели не притрагивалась! Ни к постели, ни к посуде. Они и подойти-то близко не давали к вещам, на которых спали да из которых ели. Такие они щепетильные! Такие чистюли, что даже противно!

– Ладно, так вот этого пистолета на месте не оказалось. Осталась пустая коробка из-под него.

– А кто же знал про пистолет-то? – продолжала допрашивать служанка, хитро на него глядя.

– Их кузен, Хосе Мария Пелаес, – нехотя отвечал Плинио.

– Я тоже, уверяю вас, понятия не имел о пистолете, – оправдывался Новильо.

– Вот вы знаете их столько лет, как вы думаете, что могло заставить их выскочить из дому в такой спешке, да еще с пистолетом?

– Такая реакция совершенно не свойственна их натуре… Может, они получили какое-нибудь анонимное письмо, у них требовали денег…

Плинио удивленно взглянул на него.

– Вот, именно, – продолжал чиновник-столяр, – может, они повезли деньги, куда было велено, а их – раз! – и сцапали.

Плинио с сомнением покачал головой.

– Ни дома, ни в банке денег не тронули.

– Но, сеньор, – воскликнул Новильо, довольный своей проницательностью, – в таких делах никогда не знаешь точно…

– Вы считаете, что у них хватило бы смелости встретиться с шантажистами?

– Я бы, пожалуй, не удивился. А ты, Пальмира? – спросил он, глядя на толстую вязальщицу и секретаршу, которая давно уже остановила машину и, ошеломленная, слушала разговор.

– Я бы – тоже: они такие нервные, такие нервные, ну на все способны.

– И я бы не удивилась, – не выдержала Гертрудис, – иногда – ну чистый порох!

– Вот, слышите? – подвел итоги довольный столяр. – Большинство.

Плинио провел рукой по подбородку и замер, чуть прикрыв глаза, потом покачал головой и сказал:

– Когда у человека в анонимном письме требуют денег, а он не хочет их давать, он сообщает в полицию или предупреждает кого-нибудь, куда он идет.

– А если денег просил человек – ведь может же быть такое, – чье имя они не хотели бы предавать огласке? – продолжал Новильо, начиная увлекаться расследованием.

– Кто именно? – напрямик спросил Плинио, глядя ему в глаза.

– Ну, например… я не знаю… Это так, предположение. Ведь не я сказал, что и у них в жизни может быть тайный закуток. Поймите меня правильно.

– Все, что вы говорите, может иметь смысл лишь в том случае, если вы назовете мне человека или людей, которые могли послужить поводом для такого поступка.

– Я, знаете ли, очень с ними дружен, очень, но самые сокровенные тайны, если они у них есть, – этого я не знаю. Поймите меня правильно.

– Ладно, – подытожил Плинио, – я ведь только хотел познакомиться с вами, дорогой Новильо, и вступить в контакт. Прошу вас, поройтесь в памяти, может, вспомнится что-то, способное пролить хоть каплю света… Я к вам еще как-нибудь зайду.

Новильо провел рукою по затылку, очень пристально посмотрел на Плинио и сказал:

– Я буду рад видеть сеньора в любое время, когда ему угодно… Но только в другом месте. Вы позвоните мне по любому из этих телефонов, и я приду, куда скажете. Очень буду вам за это признателен. – И записал на бумажке телефоны.

– Хорошо, – сказал Плинио, бросив понимающий взгляд в сторону верстака, – если вы мне понадобитесь, я позвоню по одному из этих телефонов… три раза.

– Нижний – домашний.

– Пошли, Гертрудис.

Плинио пожал руку Новильо и следом за сметливой служанкой пустился в обратный путь по лабиринту.

– Ой, как же они на меня накинулись, что я вас привела. Чего только я не говорила: и что вы полицейский, и что меня заставили, я думала, они меня покусают… Понятно, не хотят, чтобы раскрыли их тепленькое местечко, – говорила Гертрудис, ведя Плинио по министерскому лабиринту.

– Давно они тут?

– Сеньориты говорили, я слыхала, еще с довоенных времен.

– Он женат?

– Вдовец. Но, по-моему, прости меня, господи, он всегда жил с этой Пальмирой, она там столько же, сколько и он.

– Ну и жизнь, боже мой! – заметил Плинио, когда они вышли в обитаемую часть здания.

Плинио велел Гертрудис возвращаться домой и закончить уборку да быть на страже – вдруг кто позвонит, а он придет позже. Когда женщина скрылась в метро, он мрачно зашагал по улице, распаляя собственное дурное настроение, причиной которого в конечном счете была тоска по дому. Детская тоска, над которой сам он в глубине души смеялся. И в то же время он чувствовал, что обстановка его возбуждает. Однако его состояние не имело никакого отношения к женщинам, которых он видел вокруг, – скорее это относилось к тем, чьи образы он с юношеских лет хранил в воображении. Молодые девушки, собирающие виноград, женщины у обочины дороги… на аттракционе в парке…

Как давно это было – сиеста в Атахадеро. Темные переулки тех времен, когда он был солдатом.

Женщины выходили из магазинов, такие кругленькие, такие безучастные ко всему, такие чуждые всей этой накипи, которая есть в жизни. Каждая в своей скорлупе, и в голове у каждой – свои собственные крошечные мыслишки и мечты, словно монетки в глиняной копилке.

Он увидел роскошное, огромное и пустое кафе. Не задумываясь особенно, вошел. Облокотился на стойку и попросил кофе с молоком. Какая-то музыка звучала в глубине помещения, словно бы возвещала, что вот-вот должны начаться танцы или что-то вроде этого. Ему по душе пришелся этот покой.

Плинио вдруг показалось, что он в Мадриде уже не один месяц, что совсем в другое время года ехал он в автобусе с доньей Марией де лос Ремедиос, женщиной, вступающей в период климакса, женщиной со светлым пушком над верхней, такой лакомой губкой, и с этим извращенцем Караколильо Пуро.

Он попросил еще кофе и в конце концов опять почувствовал себя в кольце, но на этот раз давили его не люди, как это было утром за завтраком, а равнодушие тех немногих, что были вокруг. Он не привык к тому, чтобы его «не видели», не привык, что его появление не производит переполоха, как он говорил… «Место, где живешь, проникает в тебя до мозга костей, до глубины души. Деревня у меня в каждой поре, я навсегда отравлен ее воздухом, ее голосами, ее глазами, ее дыханием. Не бывает земли ни плохой, ни хорошей. Нет земли иной, кроме той, где ты живешь. С землею происходит то же, что с матерью и детьми. Вдали от родных мест живешь как потерянный, словно не за что зацепиться якорем или что-то в этом роде».