Текст книги "Бумажный домик"

Смерть тетушки

Тетушка так мало менялась, во всяком случае, для нас она дряхлела совсем незаметно, и мы давно привыкли считать нашу тетушку – капризную, деспотичную, великодушную, злую на язык, упрямую, с внезапными порывами детского восторга («Так вы и вправду, на самом деле меня любите?»), за которыми следовала какая-нибудь высказанная с наслаждением гадость, черный юмор на грани садизма, забавную, изрекающую возвышенные глупости, одержимую стремлением к независимости, как навязчивой идеей, от которой она не желала отказываться, несмотря на все возрастающую физическую беспомощность, – мы привыкли считать нашу тетушку бессмертной. Ей было девяносто три года.

Главной чертой ее характера была, несомненно, гордость, гордость, возведенная в такую степень, какая уже граничит с глупостью. Чем больше она нуждалась в других, тем больше старалась стать совершенно невыносимой – это было для нее вопросом чести.

Жаку:

– Ты прекрасно за мной ухаживаешь, но все равно чувствуется, что это не от чистого сердца!

Мне:

– У вас доброе сердце, бедняжка, но какая же вы неловкая! Хотите помочь, а делаете больно!

Своей консьержке, славной женщине, которая старалась развлечь ее своей болтовней:

– Вы считаете, что очень интересно слушать о несчастьях других?

Когда мы пытались скрасить однообразие ее меню каким-нибудь домашним блюдом, лакомством, она заявляла:

– Вот это как раз я совсем не люблю.

Или же:

– Меня просто выворачивает при одном взгляде на это.

Оставалось только смеяться.

И вдруг из этой неопрятной постели, засыпанной крошками, заваленной старыми коробочками, старыми газетами, до которых она никому не разрешала дотронуться, до вас доносилось:

– Я вам кажусь очень противной? Да? Такой уж у меня характер, дети мои. Всю жизнь говорила правду в глаза. В конце концов вы перестанете ко мне приходить…

И в ее круглых птичьих старушечьих глазах – непередаваемое выражение испуганного раскаяния, такого комичного, и готового вот-вот вырваться наружу облегчения, потому что она прекрасно знала, что мы все равно придем, и это «все равно» было ей необходимо, чтобы обрести душевное равновесие, а все ее гневные тирады, вспышки раздражительности, неприветливый ворчливый прием – всего лишь утверждение своей независимости, этого требовала ее гордость, ее нелепое представление о долге (только бы не получилось, что она вымаливает милость, только бы ни на мизинец не уступить бессилию и болезни) – всего лишь ее собственный этикет. И когда она действительно выводила нас из себя и доводила до отчаяния, этот жалобно-комичный взгляд напоминал нам, что она всего лишь соблюдает этикет и очень нас любит.

Воскресенье

Я вскакиваю в половине девятого и бегу варить кофе: я твердо решила, что это воскресенье станет образцом организованности и дисциплины. Умываюсь и одеваюсь. Главное – быть выше мелочей, не дать себе погрязнуть в них. Расталкиваю детей. Бурные протесты. Вывожу гулять собаку. Завтрак – одеты все как попало. Даниэль, в одних трусах, бренчит на гитаре, сидя в кровати, на которую я ставлю поднос с завтраком. Собака бросается будить Жака. За ней с величественным видом шествуют две кошки и усаживаются рядом с блюдом, где лежат рогалики. Кончился сахар.

Дрозд заливается во все горло. Его слух оскорблен пением Даниэля. Полина впопыхах натянула трусы, которые ей явно велики (кстати, чьи они – Даниэля? Или Жака?), трусы доходят ей до колен и по своей конструкции явно предназначены для мужчины, тем не менее она изъявляет желание в таком виде отправиться в церковь. Я прошу детей застелить постели (по правде говоря, сильно сомневаясь в успехе). Обоснованный отказ: сначала они хотят репетировать пьесу, которую мы готовим к Рождеству: «Потом будет уже не до репетиций. А кровати могут подождать…» Подозреваю, что ждать им придется долго. Мы репетируем. Жак отказывается вставать с постели. Приступ радикулита? Пусть присмотрит за Хуанито: Долорес, отправившись, как всегда по воскресеньям, «слегка проветриться», оставила его на наше попечение, и теперь он ползает по ковру. В десять минут одиннадцатого мы спохватываемся – в церковь придется бежать бегом. Куда-то запропастился мой левый сапог: дело рук Хуанито. У Венсана на ботинке, на самом видном месте – огромная дыра.

– Надевай кеды.

– Не могу, Хуанито пустил их в воду, в ванной.

Там они и плавают. Я вылавливаю их, кладу сушить. Венсан отправляется в церковь в дырявых ботинках, я впопыхах надеваю другие сапоги, засовываю в них брюки и становлюсь похожа на лихую наездницу. С оравой взлохмаченных детей врываюсь в церковь, Полина и здесь умудряется вертеться.

– Не люблю церковь, – объявляет она.

– Ты еще маленькая, могла и не ходить, – отвечает Альберта.

– Я не люблю церковь, но люблю Бога, – уточняет эта малолетняя еретичка.

Я возвращаюсь: одиннадцать часов. Дома все вверх дном. Так, теперь за продуктами. Потом в Батиньоль, проведать тетушку, отнести ей что-нибудь на обед, натереть Жаку поясницу перцовой мазью – в эту мазь я верю слепо, приготовить еду. Дети упорно отказываются убирать кровати.

– Сначала нам нужно подышать свежим воздухом. В Люксембургском саду нечего делать без мяча, а все мячи сгрыз наш пес Люк.

Приходится расставаться с десятью франками.

Продукты. Волоку пудовую сумку по бульвару Сен-Мишель. Даниэль собирается отметить с друзьями сочельник, и ему нужны какие-нибудь «оригинальные» консервы. Короткий привал дома, чтобы сделать массаж Жаку. Он стонет. Вокруг постели громоздятся ящики: мы готовимся к переезду. Раньше двух мне от тети не вернуться, а Жак уже проголодался. И не хочет ждать ни меня, ни детей. Что-нибудь на скорую руку – яйца, стакан вина. Я тоже не могу устоять, присаживаюсь на краешек постели, выпиваю глоток вина, закусываю. Передышка. Половина первого. Теперь к тете, скорее. Расстояние приличное. Дорогой я стараюсь сосредоточиться на утренней проповеди, но ловлю себя на мыслях о рождественских подарках.

Добираюсь до тетушки. Доставляю грудку цыпленка, аккуратно упакованную в пергамент. Тетушка встречает меня сердечно.

– Вот так всегда, хочу повидать Жака, а являетесь вы, – говорит она. – Или наоборот.

– Жаль, что так получилось, тетя.

Коль скоро принцип соблюден и ее независимость провозглашена, тетушка смягчается и даже хихикает, предаваясь воспоминаниям о своей молодости.

– До свидания, тетя.

– Уже?

– Мы ведь еще не обедали, и у меня обед не готов.

– Что за странность!

Обратный путь. Делать нечего, хватаю такси. Я – дома. Жак дремлет. Даниэль с приятелями в своей крошечной комнатушке: страшный вой электрогитар. Дрозд заходится, вне себя от возмущения. Кровати не убраны.

Я готовлю фондю – плавленый сыр с белым вином, это быстро и девочки любят. Они мало что любят. К тому же у меня нет другого выбора: вчера вечером Даниэлю захотелось попить холодненького, холодильник остался открытым, и мясо, которое предназначалось для воскресного обеда, съели кошки. Я обращаю на это его внимание.

– Ничего страшного, – отвечает он снисходительно. – Я пообедал в кафе.

Итак, снова поднос на нашей кровати, фондю, длинные вилки. Дети в восторге, и на том спасибо.

– Папа хоть не будет чувствовать себя таким одиноким.

Жак проснулся – одна кошка у него на голове, другая на животе, он смеется. Гармония.

В последнюю минуту обнаруживается, что в спиртовке, на которой я готовлю фондю, кончается спирт. Половина третьего. По меньшей мере. Все закрыто. Дети бегают по соседям, пытаясь у кого-нибудь занять спирт. Приносят добычу: мини-калькулятор (реклама виски), складной метр, старый журнал «Пье никеле», два елочных шара, три карамельки и леденец. Видно, соседи просто подавали моим детям на бедность. За неимением лучшего я подливаю в спиртовку остаток виски. Виски горит, конечно, хуже, чем спирт, но, в общем, не так уж плохо. Жак, выпив вина, оживляется. Даниэль вносит свою лепту в наше застолье, описывая, что он ел в кафе. Все в прекрасном расположении духа.

После обеда – вновь репетиция. У Полины, которая весьма талантливо играет роль крокодила, недавно выпали все передние зубы. И потому всякий раз, когда она произносит: «Поглядите на мои зубы», – все дружно покатываются со смеху.

– У крокодилов тоже есть молочные зубы, – заявляет Полина.

Горячая дискуссия. Выпадают ли у крокодилов зубы?

Семь часов. Снова поднос, на нем сборная солянка: сосиски, крутые яйца, остатки шпината, который мы едим прямо из своих же чашек, внезапно обеспокоившись, что Долорес придется мыть слишком много посуды. Смотрим вестерн по телевизору. Должна признаться, очень увлекательный. Даже слишком, так что я с опозданием замечаю, что дети, не отрывая взгляда от Марлен Дитрих, начали раздеваться, готовясь ко сну, и одежда кучей свалена на полу. Люк намеревается улечься поверх нее, Жак взрывается. Традиционная вспышка, недолгая и совершенно бесполезная. Полина, разобравшись в ситуации, из приличия начинает хныкать.

– …Дети совсем от рук отбились! Кровати не удосужились застелить. Пользуются тем, что родители измотаны!.. – И так далее в том же духе.

Наши милые крошки невозмутимы, они подбирают одежду и сваливают в столовой на буфет точно такой же кучей. Вместо собаки на нее ложится кошка. Все-таки почище. Потом возвращаются к нам для вечерней молитвы, радостные, безмятежные – любо-дорого смотреть.

– Думаю, мы здесь хлебнем напоследок, – говорит Жак, немного успокоившись.

Переезд через три дня.

Наконец-то можно лечь спать. Около полуночи меня внезапно разбудит Даниэль: забеспокоившись, заведен ли будильник, он придет проверить. Мы немножко поболтаем, потом нам захочется выпить сока, и мне снова придется вставать.

В понедельник утром я ухожу очень рано. Скорее, скорее разогнать этот туман в голове, избавиться от пустоты в душе… Но когда я иду в ванную через три наших комнаты, в полумраке один за другим, словно часовые по цепочке, меня окликают тоненькие голоса:

– Мам, это ты?

– Поцелуй меня…

– Ты куда?

Мой распорядок дня никогда не меняется, но каждое утро я слышу вопрос: «Ты куда?» Однажды в раздражении я бросила Альберте:

– На Елисейские, на танцульки.

– Желаю хорошо повеселиться, – только и сказала она и снова уснула.

Домик из картона

 
Домик из картона,
Из бумаги лесенка, —
 

напевает Венсан.

У меня такое же впечатление. И все это подтверждает: в комнатах царит беспорядок, дети одеты кто во что горазд (Даниэль, вступив в отроческий возраст, отпустил волосы до плеч, навесил на себя какие-то кольца и цепочки и стал разительно похож на юного африканского царька или на статиста из «Опера Комик»), постоянного заработка нет, и это еще усугубляется беспорядочным ведением хозяйства (мы то переоцениваем, то недооцениваем наши средства, отказываемся от прачечной, от сигарет, от приобретения марок – летом Жак в припадке экономии вздумал питаться исключительно молоком и нажил себе желтуху, – а потом вдруг даем обеды на двадцать персон, но утка с ломтиками апельсинов дымится на щербатых тарелках, взбитые сливки подаются в баночках из-под горчицы), да вдобавок еще эта разорительная привычка нанимать прислугу, исходя из внешности: «Какое интересное лицо… В ней что-то есть», – изрекает Жак, разглядывая – откинув голову, прищурив глаза, – оторопевшую претендентку. Для меня решающую роль играет личная симпатия, безотчетный порыв, побуждающий нанять в судомойки будущую флейтистку, в кухарки – симпатичную пьянчужку, долго проработавшую в армейских столовых, для уборки квартиры – мать-одиночку, обремененную близнецами. Этот метод, который зиждется на эстетическом восприятии и сродстве душ, ни к чему хорошему обычно не приводил – по крайней мере в том, что касается ведения хозяйства. Бывшая манекенщица ушла от нас в моих туфлях, пьянчужка доставила к столу мою младшую дочь (Полину) вниз головой и в таком виде пыталась усадить ее на детский стульчик, флейтистка каким-то загадочным способом, секрет которого она унесла с собой, умудрилась взорвать несколько водонагревателей. Сама я веду затяжную войну с разными солидными организациями (социальное страхование, семейное вспомоществование, пенсионное обеспечение, не говоря уж о том, что никакие налоги, ни прямые, ни косвенные, не удается заплатить в срок и пени нарастают с удручающей быстротой), войну, которая совершенно выбивает меня из колеи, а тут еще на меня обрушивается лавина оторванных пуговиц, дырявых носков, трусов с лопнувшей резинкой, перегоревших лампочек – без меня их никто не заменит, – отвинченных дверных ручек. (Неужели в других домах тоже отвинчивают дверные ручки? Я никогда не видела, чтобы в нормальных семьях двери были без ручек. Когда только они успевают их привинтить? И ни разу мне не удалось настигнуть таинственного злоумышленника, который откручивает ручки и совершает другие акты вандализма.)

Домик из картона… Я часто спрашиваю себя: моя ли в том вина? Или все это в порядке вещей? «Из бумаги лесенка…» А мне весь дом кажется бумажным, прибавьте сюда еще ту бумагу, которую я так прилежно мараю и которая уходит от меня безвозвратно, прибавьте детские рисунки, разбросанные повсюду, полотна Жака, сваленные под лестницей, раскрытые книги, обрывки недописанных стихов, всякие коллажи и, наконец, блестящие безделушки, цена им грош, они охотно поселяются у нас и живут себе поживают, ничего не опасаясь, в отличие от дорогого саксонского фарфора (срок жизни его в лучшем случае – неделя) – вот тот пестрый, легкий и непрочный материал, из которого собран наш дом.

Здесь все разбивается, пылится, исчезает, все, кроме самого эфемерного. Нет порядка, нет режима, нет обеда, нет даже работы – что это за работа, если мы только и делаем что малюем холст или покрываем каракулями бумагу? И вот результат: наши дети очень ловко клеят из картона солдатиков, очень охотно рисуют, пишут стихи, делают коллажи, ставят пьесы, танцуют, поют, смеются и плачут, но не чистят зубы, уходят в школу без портфелей, с обезоруживающей улыбкой предъявляют дневники, черные от двоек, и всегда готовы заниматься чем угодно, только не тем, чем положено заниматься школьникам их возраста.

Друзья заходят и уходят в любое время дня и ночи, обедают, ужинают. И даже животные поселяются у нас, похоже, по собственной инициативе. Вместо пропавшей кошки появляется бездомная собака. Золотая рыбка была выиграна в лотерею и уже достигла канонического возраста – четыре года. Голубя с перебитым крылом мы встретили однажды на лестнице: завидев нас, он заковылял по ступенькам и уверенно остановился напротив нашей двери. Сомнений быть не могло. Он явно шел к нам. Три месяца он жил у Венсана в комнате. Быстро стал ручным, ночью спал рядом с Венсаном, на его подушке. Трогательное зрелище для тех, кто при этом не видел, что творится в комнате: под ногами хрустит зерно, и всюду следы помета, на который не скупятся голуби и который, как пишут в газетах, «бесчестит» городские памятники. Комната Венсана была совершенно обесчещена.

Я уж не говорю о других наших сожителях: о болотных черепахах – подарке нашего приятеля Бобби, который преподает детям основы классического танца («Репетитор по латыни был бы куда нужнее», – замечает Жанна, но разве мы виноваты, что наш приятель танцор, а не латинист), – о хомячках, более или менее эпизодических, о щенках, оставленных на попечение Долорес нашими соседями, уехавшими отдыхать, о певчем (да еще как!) дрозде – в конце концов его съела собака, – о кролике, которого Долорес выиграла в лотерею – из-за него мы две недели не могли войти в нашу вторую ванную, которой очень гордимся.

Собака, кошка, голубь, кролик – целый зверинец. Бумажный домик, домик, где двери то и дело хлопают, и я тщетно стараюсь эти двери прикрыть, законопатить эти щели, через которые все проникает, просачивается и все ускользает, утрачивается. А надо ли – закрывать, законопачивать, прибирать, ставить на место?

Благие намерения

А ведь когда мы с Жаком поженились, мы были преисполнены самых благих намерений! Порядок, только порядок, и ничего, кроме порядка. Какое-то время мы жили, опьяненные собственным благоразумием. Мы уже не дети, мы люди взрослые, мы станем образцовой супружеской парой, ведь наши дети (некоторые из них уже появились на свет) нуждаются в нас. То был разгул исполненных практицизма мечтаний, своего рода романтизм наизнанку, который доставлял нам истинное наслаждение. К черту Венецию и Моцарта! Отныне мы говорим лишь о полочках, корзинах для белья и наших будущих доходах. Мы специально отправлялись в универмаг «Отель де вилль» за кранами, потому что там они были дешевле, чем в москательной лавке (экономия – 0,95 франка на каждом кране), а потом сворачивали в китайский ресторан, где просаживали стоимость целой батареи кранов и крантиков. Но перед нами неотступно витал образ той идеальной фантастической пары, на которую мы равнялись, и мы делали вид, что зашли в ресторан, чтобы «все серьезно обсудить».

Возвращались очень поздно, опьянев от скверного красного вина, и выкладывали на стол листочки со сложными арифметическими подсчетами, исчезавшие вскоре неведомо куда.

Почему же эта идеальная пара так и не смогла материализоваться? Почему этот до мелочей рассчитанный бюджет не был применен в жизни, почему остались на бумаге остроумные хозяйственные усовершенствования, почему сразу же были нарушены торжественно провозглашенные великие принципы (Жак: «Никаких животных». Я: «Каждый день тщательная уборка одной комнаты»)? Появились животные, комнаты оказались захламлены (еще один великий принцип: никаких ЛИШНИХ вещей), и теперь попробуй их убери… Мы обросли вещами, как тропический лес лианами. Десять лет мы тешили себя иллюзией, что, дескать, «достаточно только переехать». Потом мы переехали…

Кстати, о лишних вещах Долорес говорит: «Если бы все это барахло хоть что-нибудь да стоило!» Единственное наше оправдание, что оно ничего не стоит.

Все произошло как-то само собой. Краны так и не были поставлены. Дверные ручки исчезали одна за другой. Окна перестали закрываться, хотя предыдущий жилец горя с ними не знал. Умывальник, с которым обращались без должного почтения, упрямо не желал давать воду, несмотря на еженедельные визиты слесаря средних лет и средней степени опьянения, делавшего мне недвусмысленные предложения. Ванна оказалась более покладистой, она щедро снабжала нас горячей водой и часами согревала на своей груди, случалось, и всех скопом, но чтобы подчеркнуть свою независимость, решительно отказывалась опорожняться, в чем ей способствовал притаившийся на дне и упрямо сопротивлявшийся сливной клапан.

– Надо сменить клапан, – рассеянно говорил Жак всякий раз, когда, лежа в ванне, читал «Монд».

– Разумеется, дорогой…

Слесарь:

– Ну что вы, милочка. Стоит ли беспокоиться из-за такой ерунды? И так жить можно. Захотите слить воду – придержите клапан руками, и все дела.

И мы его придерживаем. Мы – это или я, или Долорес, придерживаем, согнувшись в три погибели, с перекошенными от напряжения лицами, руки до плеч в давно остывшей воде, которая сливается без особой спешки. Но гораздо чаще мы ничего не придерживаем, и ванна часами стоит полная до краев, что позволяет детям пустить в плавание рыболовецкую флотилию (решение спустить воду встречается дружным ревом), а Хуанито – проводить в ней интересные научные опыты: погружение кошки, салатницы, томика Бальзака издания «Плеяды», который после трех или четырех глубоководных экспедиций и такого же количества сушек на батарее стал напоминать истерзанный трофей рыбака – греческую амфору почтенного возраста или краба, обросшего звездчатыми кораллами.

И все же у нас неплохие отношения с ванной, этой старой, немножко капризной, но по-своему благожелательной особой. Не могу сказать этого о двух стульях, которые готовы в любую минуту рухнуть вместе с вами, о шкафчике для продуктов, на редкость скрытном господине, который так и норовит прищемить вам пальцы, сколько его ни чини и сколько за ним ни ухаживай, о холодильнике, который даже в пору своей ранней юности с маниакальным упорством генерировал неизвестным науке способом целые ведра мутной воды с целью утопить в ней доверенные ему продукты и с возрастом не стал сдержаннее. Буфет не раз прятал свои ключи, и что прикажете делать в четверть второго, когда дети уже места себе не находят – им давно пора быть в школе, – а к посуде не подберешься?

– Бутерброды, – решает Кати, хранительница нашего семейного очага, которая никогда не теряет присутствия духа.

Лучше не придумаешь. Дети в восторге, как от любого сюрприза, они жадно набрасываются на бутерброды с сыром, а кошка Тэкси лакомится бифштексом из конины. Буфет, огорченный неудачей своей вендетты (ведь сколько пинков он получил!), высокомерно швыряет нам ключ, который он, оказывается, скрывал в кухонном полотенце. Да, на сей раз осечка. Ничего, он еще отыграется. В его наглухо закрытых боковых отделениях случаются неожиданные и весьма эффектные обвалы посуды. Несколько глубоких тарелок, дерзостно водруженных на пирамиду из чашек – архитектурное сооружение, парящее в воздухе, что выдает руку Кати, – находят свой преждевременный конец.

– Прямо «Сотворение мира» Дариуса Мийо, – говорит Альберта, которой не чужд педантизм.

Полина радостно взвизгивает: среди обломков она нашла свою серебряную подставку для яиц (подарок на крестины), которая уже несколько недель как исчезла. Кати в задумчивости созерцает последствия катастрофы.

– Все-таки придется рано или поздно купить другой буфет, – говорит она.

Она нас хорошо понимает.

Что уж тут говорить о лампочках. Их у нас уходит столько, словно мы сутки напролет купаемся в море электрического света, – невольно приходят на ум роскошный бал во времена Луи-Филиппа, «Галери Лафайет» в канун Рождества, аэродром Орли, отель «Риц», Елисейские Поля. Лампочки в нашем доме любят неожиданно взрываться, таинственно исчезать, удивительным образом преображаться и вообще готовы пуститься во все тяжкие. Окрашенные в голубой или желтый цвет, они, как Ахилл, предпочитают краткую, но славную жизнь долгому прозябанию в тени абажура (впрочем, абажуров у нас нет, вместо них пластмассовые колпаки, у которых есть определенное преимущество: если они как следует разогреты, то становятся мягкими и податливыми, их можно лепить как глину). Чтобы рассказать обо всех тайнах, которыми окутана в нашем доме жизнь лампочек, потребуется целый том. И мы вынуждены обращаться с ними, как с балеринами из «Опера», которые стоят бешеных денег, обманывают вас, бросают, но без которых обойтись невозможно. А вот что действительно изводит нас, так это отсутствие занавесок. Почему в домах, где мы живем, никогда не бывает занавесок?