Текст книги "Французский роман"

13
Правда о Ламберах

Эвелина и Мари-Соль Бегбедер, старшие сестры моего отца, рассказали мне об одном эпизоде, имевшем место на вилле «Наварра» во время последней войны. Эта история не только позволяет мне похвастать заслугами моих деда и бабки по отцовской линии, но и доказывает, что нарушать законы иногда необходимо. Закон не всегда прав, особенно во Франции. Например, по закону правительства Пьера Лаваля, действовавшему в 1940 году, По находился в свободной зоне, тогда как в Париже для определенной категории жителей ношение желтой звезды являлось обязательным. Пьер де Шатенье, как я уже упоминал, сожалел, что слишком поздно вступил в Сопротивление, – но все-таки он в него вступил. А теперь о городе По: его население увеличилось впятеро за счет притока евреев, преследуемых французской полицией в их собственной стране. Так вот, еще в июне 1940-го друзья по христианским кругам тайно предложили Шарлю и Грейс Бегбедерам спрятать у себя богатую еврейскую семью, вынужденную бежать из Парижа, бросив все свое добро. В столовой за большим обеденным столом состоялась жаркая дискуссия, и я дорого дал бы, чтобы ее послушать…

Шарль. Не должны ли мы как прежние сторонники «Аксьон франсез» отказать евреям в приюте? Я разговаривал с Моррасом[26]26
  Шарль Моррас (1868–1952) – французский журналист, поэт, публицист и политический деятель, убежденный антисемит; поддерживал режим Виши.


[Закрыть] в Сен-Реми-де-Прованс. Он настолько оглох, что мне пришлось при всех кричать ему в ухо, что мы против немцев. И что он мне ответил? «Ах да! Ваша жена – англичанка, вам многое прощается!»

Грейс. Прежде всего мы католики, а архиепископ Тулузский во всеуслышание заявил, что «евреи – это мужчины, евреи – это женщины, они часть рода человеческого и наши братья». Христианин не имеет права об этом забывать.

Шарль. Darling, ты же понимаешь: эти люди привлекут к нам внимание полиции и немцев. Или мне следует тебе напомнить, что твоя родина не очень-то поддерживает бошей? Если они прознают, что мы прячем евреев, нам грозит депортация. Ты действительно готова подвергнуть опасности наших детей ради спасения неких Ламберов, – даже от их кретинского имени за сто метров несет фальшивкой! – с которыми мы даже незнакомы?

Грейс. Октав, распорядитесь приготовить комнаты на третьем этаже, там довольно места, чтобы разместить четырех-пятерых человек. Никто ни о чем не узнает. Послушай, это друзья наших друзей, у нас просто нет выбора.

Шарль. Ну хорошо. Только установим ряд правил. Они будут питаться наверху, еду им будут подавать раз в день, никаких прогулок – ну разве изредка по парку, никаких контактов с нашими детьми. Официально они снимают комнаты у нас наверху, и точка.

Грейс. God save the King and the British Navy![27]27
  Боже, храни короля и британский флот! (англ.)


[Закрыть]

Их было четверо: бабушка, отец-ювелир, маленький мальчик по имени Мишель и служанка. Существование под одной крышей наладилось наилучшим образом, иначе говоря, с максимальной взаимной осторожностью. Детям Бегбедеров запретили подниматься на третий этаж, и родители ни словом не обмолвились им, кто такие эти тихие квартиранты наверху. Ламберы жили замкнуто, скрытно – не жили, а сидели в добровольном заточении под гнетом вечного страха. От трех коров с фермы, находившейся в глубине парка, ежедневно получали по десять литров молока. В семейные анналы вошел день, когда на виллу «Наварра» явился с визитом немецкий офицер. Если верить моим теткам, случилось это в сентябре 1943 года. Оберштурмфюрер оценил дивный вид на Пиренеи, прекрасный французский парк и роскошь обстановки. Пока он звонил в парадную дверь, моя американская бабка Грейс, не потерявшая присутствия духа, кликнула детей (Жеральда, Мари-Соль, Эвелину и моего отца) и велела им затеять самые шумные игры – носиться по всему дому, кататься по перилам лестниц, врываться в гостиную и библиотеку, гоняясь друг за другом «в салки» – одним словом, озорничать напропалую, изображая дурно воспитанных сорванцов.

Запах передней – это запах детства моего отца; в нем смешиваются ароматы мастики, линолеумного пола лифтов, сухих цветов и застоявшегося воздуха. Он до сих пор витает в холле виллы, переоборудованной в роскошную гостиницу. Несмотря на ремонт, превративший нашу игровую в подвале во внутренний бассейн, дух прошлого так и не выветрился; мне постоянно хочется, чтобы кто-нибудь распахнул окна и впустил в дом свежесть Пиренеев. В 1943 году офицер поднимался по ступеням крыльца и вдыхал те же ароматы, какие ощутите и вы, если сегодня вечером забронируете себе здесь номер. Сторожиха Катрин со своим мужем Леоном помчались на третий этаж предупредить Ламберов; надо полагать, у семейства затворников сильно участился пульс, стоило им заметить через слуховое оконце автомобили рейхсвера, припаркованные на главной аллее. Немец повел себя вполне корректно: никакого нацистского салюта, зато щелкнул каблуками и склонился поцеловать руку мадам Бегбедер.

– У вас прелестный дом, мадам! Не позволите ли взглянуть на вашу гостиную, bitte schön? Мы ищем подходящее помещение для штаба.

Granny закашлялась:

– Видите ли… Дело в том, что у нас очень большая семья, и, к несчастью, сейчас нет ни одной свободной комнаты. – Новый приступ кашля. – Дом переполнен… Дети, слуги, шофер, горничные, кухарка… Кроме того, не хотелось бы подвергать вас опасности. Мы лечим заразных больных.

– Дорогая мадам, вы ведь понимаете, что я вправе реквизировать ваш дом на военные нужды.

– О, разумеется, если сочтете нужным. Не думаю, что несколько крошечных бацилл способны запугать вермахт, не так ли?

В этот миг на лестнице показалась мать моего деда.

– Что здесь происходит, Грейс? – поинтересовалась она. – Кто этот господин?

– Не волнуйтесь, мадам, мы просто беседуем с нашим любезным гостем.

– Кто эта старуха? – спросил по-французски немецкий офицер.

– О, позвольте представить вам мою свекровь: знаменитая художница Жанна Дево, она живет с нами. И – прошу извинить меня, господин лейтенант, – но по-французски нехорошо говорить «старуха». Надо сказать «пожилая дама».

По двору важно прошествовали коровы.

– А это что еще такое? – удивился офицер.

– Здесь рядом ферма…

– Ну хорошо, но неужели даже на третьем этаже у вас не найдется для нас места?

Повисла тревожная тишина. И тогда вступила Жанна, с блеском продемонстрировав свою сообразительность.

– Ах нет! – воскликнула она. – На третьем этаже мы держим сено для коров!

– Ach so! Благодарю за радушный прием. Мы подумаем, воспользоваться ли нам вашим гостеприимством, и, возможно, еще вернемся. Auf wiedersehen!

Он не вернулся.

Ламберы покинули виллу «Наварра» в августе 1944 года, после отступления немецких войск. Усаживаясь в машину, бабушка – ее звали Симона – пробурчала: «Четыре года коту под хвост! Немедленно в Париж!» Похоже, такая черная неблагодарность несколько обескуражила моих деда с бабкой. Они никогда не упоминали об этой истории и не поддерживали с семьей бриллиантовых воротил никаких связей. Разве нельзя спасать евреев, оставаясь при том убежденными католиками, монархистами и ретроградами с легким оттенком антисемитизма? Снобов часто упрекают в том, что они слишком поверхностны, но и они, случается, проявляют героизм, пусть и немного легкомысленный, и укрывают целую семью только потому, что она принадлежит к их социальному слою. Однако это не мешает им держать дистанцию, словно бы напоминая: «Если я спас кому-то жизнь, не подумайте, что мы вместе пасли свиней!»

Во всяком случае, удачная реплика моей бабки насчет того, что «по-французски положено говорить не «старуха», а «пожилая дама», облетела всю округу, как и многие другие ее словечки. Granny имела общих предков с драматургом Джорджем Бернардом Шоу, и ее отец, тот самый, что был полковником в Индийской армии, отзывался о ней так: «Мне удавалось прижать к ногтю индусов, но не свою дочь».

Но все-таки самое мое любимое из высказываний Granny другое. О нем я узнал от Франсуа Бейру. На одном коктейле на вилле «Наварра», устроенном в честь открытия сезона охоты на лис, он вежливо спросил у нее, как она себя чувствует, и услышал в ответ: «Ужасно! Чем старше я становлюсь, тем быстрее умнею!» Тетя Эвелина также рассказывала мне, что на протяжении всей войны Шарль и Грейс Бегбедер принимали на работу в санаторий «Пик дю Миди» врачей-евреев (немецких, венгерских, польских) и прятали множество еврейских детей, выдавая их за туберкулезных больных. Немцы, опасаясь заразы, обходили санатории за милю. Княгиня де Фосиньи-Люсенж, урожденная Эфрусси, перебравшаяся в По прямиком с авеню Фош вместе с двумя десятками слуг, предпочитала ночевать на вилле «Наварра», поскольку не желала, чтобы ее сон тревожили всякие непрошеные визитеры. По прикидкам моей кузины Анны Лафонтан, число еврейских беженцев, по пути в Испанию находивших приют в лечебных заведениях нашей семьи, достигало примерно 500 человек. К сожалению, никаких доказательств отважного поведения моих родных не сохранилось. Иначе мои дед и бабка с отцовской стороны считались бы славными героями невидимого фронта. Я знаю, что Грейс курила английские сигареты, которыми ее по-приятельски снабжал отец Карре, прятавший у себя британских летчиков (исключительно аристократов); так вот, у нее было такое развлечение: прогуливаясь по Пиренейскому бульвару, пускать дым в лицо бродившим там немецким солдатам. Шарля дважды арестовывали – снимали с поезда, когда он ездил в Париж. Оба раза ему удавалось вернуться домой благодаря высокопоставленным покровителям, но кому именно – вот вопрос. Мой дядя утверждает, что во время «чистки» дед точно так же спасал коллаборационистов, опять-таки помогая им переправиться в Испанию – тем же путем, каким прежде переправляли евреев. Понимаю, что данных маловато, но это все, что мне известно: они вели головокружительную двойную игру (принимали у себя сторонников и Петена и Де Голля, правда, всегда провожали их через разные двери, чтобы те случайно не столкнулись). Сегодня, когда дом превращен в отель сети «Реле-э-шато»[28]28
  Во Франции – сеть дорогих отелей, обычно расположенных в старинных замках, с изысканной кухней.


[Закрыть], каждый может провести ночь в бабушкиной спальне, которую после ее смерти дед долгие годы поддерживал в прежнем безупречном состоянии. Насколько я помню, это было нечто вроде святилища, куда меня не пускали. Только после того как дом стал отелем, я в нее проник. Говорят, не стоит возвращаться в места своего детства – очень уж они уменьшаются в размерах. Но к вилле «Наварра» это не относится: она с годами нисколько не съежилась. Теперь любой подающий надежды писатель может поселиться в комнате покойницы. Но присутствие в ней Granny еще ощущается, и временный оккупант слышит посреди ночи тихий голос, произносящий с нью-йоркским акцентом: «Нехорошо, дорогой Фредерик, говорить „комната покойницы“. Надо сказать „апартаменты моей дорогой усопшей бабушки“».

Когда мои родители были детьми, наша страна принадлежала нацистам. Проникшись отвращением к Франции, отец и мать уехали учиться в Америку – страну, которая освободила их родину. Наши деды, пережив унижение, спасли лицо благодаря одному генералу, укрывшемуся в Лондоне. Он удерживал ситуацию до мая 1968 года, когда лицемерие с треском рухнуло, а вместе с ним и брак моих родителей. Лишь в мае 1981-го, после избрания на президентский пост участника Сопротивления, сотрудничавшего с правительством Виши[29]29
  Имеется в виду Франсуа Миттеран (президент Франции с мая 1981-го по май 1995 г.), в годы войны по заданию руководства Сопротивления действительно сотрудничавший с коллаборационистской администрацией маршала Петена, центр которой располагался в Виши.


[Закрыть], старшие члены семьи сочли возможным признать, что им удалось выжить: со стороны матери – отец семейства, который был ранен на фронте, прошел плен, примкнул, хоть и с опозданием, к Сопротивлению и честно сражался в его рядах; со стороны отца – монархист, проникнутый антисемитскими идеями Шарля Морраса, процветавший в годы оккупации, «Праведник мира»[30]30
  Почетное звание, присуждаемое государством Израиль неевреям, с риском для жизни спасавшим евреев в годы нацистской оккупации Европы.


[Закрыть], не отмеченный Израилем по той простой причине, что никому не пришло в голову обратиться туда с соответствующим заявлением. Не исключено, что Шарлю Бегбедеру-старшему плевать было на то, зазеленеет ли его именное дерево в мемориале Яд-Вашем или нет, но эта история, о которой мой отец даже не подозревал, а сам я узнал только потому, что по крохам выколачивал информацию из своих тетушек и дядьев (истинных беарнцев!), наполняет меня гордостью, меня, внука-придурка, загремевшего в каталажку. Как говорится в Талмуде: «Кто спасает одну жизнь, спасает весь мир». После Первой мировой войны измученные французы поняли, что лучше быть живым хитрецом, чем мертвым храбрецом. Если же им и приходилось проявлять героизм, то они делали это как бы между прочим, без всякого самолюбования, может, даже невольно. Герой мог быть в то же время и лицемером, и светским львом, и денежным мешком, и просто живым человеком. Люди считали, что им и так крупно повезло – они остались в живых в стране, на их глазах испустившей дух.

14
Проблемы со слухом

Легавые ведут себя вежливо, но обслуживание оставляет желать лучшего: спятить можно, пока дождешься, чтобы тебе принесли пластиковый стаканчик с водой из-под крана. Вся моя энергия уходит на то, чтобы через стекло выпытать у них, который час. В конце концов надзирательница в форме снисходит до ответа: семь утра. Чувствую, как наваливается тоска, усугубляемая похмельем. Уснуть не получится: вопли и стоны других «протрезвевших» не дадут сомкнуть глаз. От жестокого возращения к реальности мутит. Адрес шикарный: улица Фобур-Сент-Оноре, дом 210, Елисейский дворец всего в нескольких минутах ходьбы отсюда, чуть дальше, на противоположной стороне улицы. При этом восьмой ОППУР напоминает времянку, словно наспех прилепленную к зданию мэрии Восьмого округа. Вот куда они меня засунули, предварительно обыскав и сфотографировав в своей фанерной будке. Голова раскалывается, тянет блевать, дышать за пуленепробиваемым стеклом нечем. Уборная, расположенная в конце освещенного жестким неоновым светом коридора, – просто вонючая дыра в полу. Дверь за собой закрывать запрещается. Подают завтрак – размякшее печенье и пакет теплого апельсинового сока. У меня уже аллергия на металлический скрежет трех замков, которые охранник тщательно запирает, проводив тебя назад из уборной или выдав наконец – после сорока пяти минут упрашиваний – стакан тепловатой воды. Приходится сдерживаться изо всех сил, чтобы не поддаться искушению просунуть в приоткрытую дверь ногу, начать дубасить по ней кулаками и орать, требуя свободы. Интересно, что делал Браммел[31]31
  Джордж Браммел, по прозвищу Красавчик Браммел (1778–1840) – английский щеголь и законодатель мод; спасаясь от кредиторов, бежал во Францию, где был заключен в долговую тюрьму.


[Закрыть] в тюрьме Кана в 1835 году, чтобы сохранить достоинство? Проходит бесконечно долгое время, и вот является полицейский в штатском и приглашает меня для допроса в свой кабинет. Поднимаемся на четвертый этаж, в комнату, стены которой увешаны фотографиями пропавших без вести. В Соединенных Штатах такие снимки печатают на пакетах молока – наверное, это разумнее, чем держать их здесь, где не бывает никого, кроме алкашей и малолетних преступников. Полицейский снимает сильно потертую кожаную куртку и интересуется, с чего это нам с Поэтом взбрело в голову совершать столь очевидно противоправное деяние в общественном месте. На нем наглухо застегнутая черная рубашка-поло; судя по всему, ему хочется быть похожим на Ива Ренье из «Комиссара Мулена»[32]32
  «Комиссар Мулен» – французский телесериал о работе уголовной полиции; в заглавной роли снимался актер Ив Ренье.


[Закрыть]. Он меня узнал и, кажется, доволен – наверное, представляет себя в кино, в компании с еще одной звездой экрана. Объясняю ему, что наш поступок был данью уважения той главе «Лунного парка» Брета Истона Эллиса, в которой Джей Макинерни нюхает кокаин на Манхэттене, сделав дорожку на капоте «порше» (Джей утверждает, что Брет все это выдумал, но я ему не верю). Полицейскому эти имена ни о чем не говорят, и я добавляю, что речь идет о двух известных американских писателях, серьезно повлиявших на мое творчество. Затем я заявил о своей солидарности с курильщиками, которых нынешние законы вынуждают предаваться своему пороку на улице. Высказал восхищение «сухим законом», действовавшим в США в 1920-е годы и вдохновившим алкоголика Фицджеральда на создание образа спекулянта Гэтсби. К моему величайшему удивлению, легавый упомянул Жана Жионо. «Вы знаете, что замысел „Гусара на крыше“ родился у него в тюрьме, куда он попал после Освобождения?» Я поражен. Цитирую единственную строчку из Жионо, какую в состоянии вспомнить: «Книга моя закончена; осталось ее написать». Она как нельзя лучше подходит к моей теперешней ситуации. Полицейский начинает распинаться о благотворном влиянии заключения на литературное творчество. Я выражаю ему признательность за тесноту камеры, действительно в немалой степени способствующую полету фантазии.

– Спасибо, месье, что приняли меня в клуб Заключенных Поэтов вместе с Франсуа Вийоном, Клеманом Маро, Мигелем де Сервантесом, Казановой (сидел в Пьомби), Вольтером и Садом (оба – в Бастилии), Полем Верленом (Мон), Оскаром Уайльдом (Рединг), Достоевским (каторга в Омске)… – Я мог бы еще расширить список, включив в него Жана Жене, томившегося в Монсе, Селина – в Дании, а также Альбертину Сарразен, Альфонса Будара, Эдуарда Лимонова, Нана Оруссо… – Спасибо, инспектор! Все, что мне теперь остается, это сочинить «Записки из Живого дома» и «Балладу узника Елисейских Полей»!

Он вбивает мои показания в старенький компьютер. Н-да, технически он оснащен куда хуже Джека Бауэра[33]33
  Джек Бауэр – главный герой американского сериала «Двадцать четыре», глава элитного антитеррористического подразделения.


[Закрыть].

– Почему вы стали наркоманом? – спрашивает он.

– Это слишком громко сказано.

– Почему вы употребляете токсичные вещества?

– В поисках мимолетного наслаждения.

Имейте в виду: где-то в архивах французской полиции хранится протокол, в котором черным по белому зафиксировано оглашенное неким Фредериком Бегбедером мнение, что употребление наркотических веществ – путь к «мимолетному наслаждению». Ваши налоги не пропадают зря. Когда несколькими годами раньше Клод Лами обратился с тем же вопросом к Франсуазе Саган, она ответила: «Люди принимают наркотики, потому что жизнь невыносимо скучна, всем все надоело, почти нет великих идей, которые стоило бы защищать, и нам не хватает азарта».

– Вы хотите умереть?

– Послушайте, комиссар, мое здоровье вас совершенно не касается – до тех пор, пока оно не угрожает вашему.

– Вы намеренно занимаетесь саморазрушением?

– Ничего подобного. Просто мне скучно. Но это опять-таки не ваша забота.

Он попросил меня рассказать об этом поподробнее, и я пустился в изложение своих претензий к обществу, стремящемуся защищать людей против их воли, не давать им вредить себе, как будто содержание человеческого существования не сводится к накоплению приятных пороков и губительных привычек. Ну, законы пишут в другом месте, возразил мне он, здесь их только исполняют… Знакомый мотив. Я уж не стал грузить его тем, как моя семья во время войны нарушала антиеврейские законы. Просто опустил голову и вздохнул; у французской правовой системы и католической религии есть общая черта – и то и другое взывает к чувству вины. Мне вдруг показалось, что я опять – мальчишка, каким, несомненно, когда-то был, и стою перед отцом настоятелем школы Боссюэ, отчитывающим меня за какую-то ерунду.

– Вы сами себе портите жизнь. Ведь у вас дочь.

– Невротическая реакция. Я уже давно заметил: я отдаляюсь от людей, которых люблю. Если вы позволите воспользоваться вашим диваном, я постараюсь вам объяснить. У вас найдется три года?

– Нет, всего сутки, или двое, или даже трое. При необходимости я имею право продлить срок предварительного заключения. Вы широко известны и подаете другим дурной пример. С вами следует поступить строже, чем с кем-либо, – это будет оправданно.

– По мнению Мишеля Фуко, сама идея «биополитики» родилась в семнадцатом веке, когда государство попыталось изолировать чумных и прокаженных. А ведь Франция – страна свободы. И это позволяет мне требовать для себя Права Опалить Крылья, Права Низко Пасть и Права Пойти ко Дну. Таковы Права Человека, которые должны фигурировать в Преамбуле к Конституции наравне с Правом Изменять Жене, не подвергаясь угрозе быть сфотографированным папарацци, Правом Спать с Проститутками, Правом Курить в Самолете и Пить Виски в Телевизионной Студии, Правом Заниматься Любовью Без Презерватива с Теми, Кто Готов Разделить с Тобой Риск, Правом Достойно Умереть, если Ты Болен Неизлечимой Мучительной Болезнью, Правом Перекусывать между Приемами Пищи, Правом Не Есть Пять Ежедневных Овощей и Фруктов, Правом Переспать с Шестнадцатилетней, Желающей Того Же, не опасаясь, что пять лет спустя она подаст на тебя в суд за совращение малолетней… Мне продолжить?

– Мы уклонились от темы. Наркотики – это бич, пускающий под откос жизни сотен тысяч молодых людей, которым повезло меньше, чем вам. Вы родились в хорошей семье, я знаю, что вы неплохо зарабатываете, получили высшее образование. На что вам жаловаться?

– Господи, только не это! Вы что же, думаете, если человек – буржуа, то не имеет права жаловаться? Да мне всю жизнь этим в нос тычут! Надоело!

– Большинство задержанных нами нарушителей – люди очень бедные. Я еще могу понять, когда они слетают с катушек…

– Да если бы богатые вообще не страдали, капитализм всегда был бы прав, а ваше ремесло утратило бы всякую привлекательность.

– Вы просто не отдаете себе отчета в масштабах распространения этой дряни! А я сталкиваюсь с ней каждый день! Кокаин проник всюду – в города, пригороды, даже в деревни. Подростки торгуют им из-под полы на переменах. Что вы запоете, когда ваша дочка подсядет на него в школе?

Этим своим вопросом он меня подкосил. Мне просто поплохело. Я надолго задумался, прежде чем ответить. Наверное, это первый и последний раз, когда я веду социально-философский диспут с легавым, который меня замел. Надо воспользоваться случаем.

– Если я в сорок два года нарушаю закон, то лишь потому, что в юности слишком редко осмеливался ослушаться мать. Мне надо нагнать упущенное, а это лет двадцать бунтарства. Что до моей дочери, то я предупреждаю ее о возможных опасностях. Но упаси меня бог корить ребенка за непослушание – он же самоутверждается! Разумеется, я ругаю дочь, когда она капризничает, однако меня куда больше обеспокоило бы, если бы она вообще этого не делала. Я собираюсь писать книгу о своих корнях. И, раз уж вы обращаетесь со мной как с несмышленышем, я попытаюсь снова им стать. Чтобы объяснить дочери, что удовольствие – штука серьезная; необходимая, но опасная. Впрочем, согласитесь: ведь решение этой проблемы – вне нашей с вами компетенции? Винить-то надо наш образ жизни. Вместо того чтобы добивать жертву, попробуйте задать себе вопрос: почему такая прорва молодых живет с чувством безнадежности, почему они маются от скуки, почему гоняются за сильными ощущениями, лишь бы избежать унылой судьбы потребителя-неудачника, нормального члена общества, образцового зомби, запрограммированного на безработицу.

– Я сыщик, вы писатель. У каждого свое ремесло. Если мы ловим пацана, поджигающего чужую машину, мы его хватаем и передаем дело в суд. Вы же пытаетесь разобраться в причинах его бунтарского нигилизма. Ваше право.

– А вы не хотите признать, что этот порошок – не более чем предлог для сближения с другими людьми, способ познакомиться, обмануть одиночество, что это контакт – идиотский, но реальный – между заблудшими душами… Если вам известно иное средство, которое позволило бы изгоям ощутить себя братьями, поделитесь со мной.

– Ладно, ладно… Все-таки мне интересно, как это вы собираетесь писать книгу о своих корнях.

– Почему вы об этом спрашиваете?

– Ну как почему? Все ведь знают…

– Что все знают?

– Да как это что? Что от кокаина люди теряют память.

Силен мужик, нечего сказать. Послал меня прямиком в нокаут. Вот, оказывается, почему я так мучился в своей клетушке, пытаясь оживить умершие воспоминания. Работа сыщика, как и труд писателя, как раз в том и состоит, чтобы устанавливать связь между вещами, на первый взгляд ничем не связанными. Это нас с ним объединяло – убеждение, что случайностей не бывает. Переваривая полученную информацию, я постепенно очухался.

– Вы правы. От этого наркотика теряют память. Он расцвечивает всеми цветами радуги сегодняшний день, чтобы назавтра бросить тебя в пучину страданий. Это наркотик тех, кто не желает ни помнить, ни надеяться. Он сжигает прошлое, и если я пишу о кокаине, то причина этому одна: я вижу в нем символ нашего времени. Мои книги перенасыщены кокаином не потому, что мне охота заделаться модным или трэшевым писателем (этому поспособствовало бы что-нибудь более современное, вроде кетамина, экстези, гамма-гидроксибутирата, «сибири», диметилтриптамина, «ангельской пыли», бензинпиперазина и так далее), а потому, что в нем сконцентрирована сущность нашей эпохи; он – метафора вечного настоящего, без прошлого и без будущего. Поверьте, эта штука не может не покорить весь мир, и мы стоим на пороге всепланетной интоксикации.

– Надеюсь, вы ошибаетесь.

– И я надеюсь.

Внезапно меня пронзило ощущение ужасной фальши происходящего, я уже сам не верил в фигню, которую нес; это же полная дичь – произносить речь в защиту накачанного дурью бунтаря, да еще в восемь часов утра, в кабинете, провонявшем холодным кофе и жаркими подмышками. За кого я себя принимаю – за моего героя Октава? Он протянул мне экземпляр моих показаний, извлеченный из принтера.

– Прочитайте и распишитесь. Допрос окончен. Сейчас я провожу вас в камеру и факсом отправлю отчет прокурору.

– Когда меня выпустят?

– Чем быстрее я отошлю факс, тем быстрее судья примет решение, следует ли вас освобождать, и если да, то когда. В любом случае это будет после одиннадцати – он раньше на месте не появится. Вы ведь «знаменитость», поэтому он предупредил, что будет лично заниматься вашим делом.

– Послушайте, но надо же что-то предпринять! У меня клаустрофобия, я там просто с ума схожу, это ужас что такое…

– Я знаю. Так и задумано. Камеры предварительного заключения специально устроены так, чтобы вывести заключенного из равновесия и заставить его во всем признаться. Да не берите в голову, ваш случай – самый что ни на есть рядовой, часов в двенадцать выйдете.

Все получилось иначе, но полицейский тогда этого не знал. С улыбкой он препроводил меня обратно в камеру. Мог бы по крайней мере вести себя враждебно, и то было бы честнее: ведь он заставлял меня терпеть всякие мерзости. Но французская полиция всегда отличалась особо человечной манерой проявления бесчеловечности. На лестнице мы перебросились еще парой фраз, как будто он вовсе не собирался закупорить меня в крысиной норе, лишая возможности вымыться, позвонить своим близким или хотя бы почитать, лишая любой возможности, как будто я был дохлой собакой или тюком грязного белья. Засим он аккуратно, на все три замка, запер дверь узилища, украшенного настенными надписями «Обезьянник» и «Смерть легавым».

Я снова очутился наедине с мужиком, арестованным за эксгибиционизм и магазинное воровство. Меня так и подмывало спросить, как он действовал: сначала тырил яблоко, а потом показывал член покупательнице, или, наоборот, сначала демонстрировал свое богатство кассирше, а уж потом исхитрялся свистнуть банку кассуле, а может, проделывал все это одновременно. Ловкий парень, ничего не скажешь: поди-ка попробуй спустить штаны перед домохозяйкой моложе пятидесяти лет, попутно освобождая ее от кошелька. Но я подкатить к нему не осмелился: он был пьян и вел себя агрессивно, ругмя ругал жандармов, а когда узнал, кто я такой, и вовсе одурел, потребовал с меня 10 тысяч евро, проорал на всю кутузку мое имя, и наши соседи-заключенные принялись скандировать название телеканала, с которым я сотрудничал, грозить мне похищением и оглаской. В потоке их брани чаще всего мелькало слово «опущенный» – как наваждение, идея фикс, а может, скрытое желание.

– У меня кореш работает на почте, он твой адрес найдет в Нете на раз, так что скоро жди гостей!

Я ничего не отвечал и вообще никак не реагировал. Скрючился на брошенном прямо на пол грязном матрасе и сделал вид, будто сплю среди клубков пыли и мертвых тараканов. Но сон не шел. Я горько жалел, что не помню мантр хатха-йоги Шри Кришнамачарьи[34]34
  Шри Тирумалай Кришнамачарья (1888–1989) – индийский йог, учитель многих выдающихся йогов ХХ в.


[Закрыть], помогающих отрешиться от всего материального посредством концентрации телесных и духовных сил.