Текст книги "С моей-то рожей"

– Разумеется, но и вы, дорогой мальчик, должны понимать, что эта задача столь же благородна, сколь неблагодарна. Вы хоть представляете себе, чем обернется наше совместно проживание? Поначалу вам, видимо, будет забавно иметь под своей крышей Жана-Франсуа Руа, но очень скоро наступит усталость. У вас свои привычки, у меня свои, притом отвратительные. Я заранее вас предупреждаю. Вспомните, наконец, что даже браки по любви редко сохраняются…

– На этот случай у нас предусмотрен развод, – прошептал Медина, – но я уверен, что вы достаточно умны и хорошо воспитаны, чтобы не доводить дело до крайностей. Мы сумеем поладить!

Я задумался. Медина предлагал мне уникальную возможность возродиться из пепла. Упускать шанс, который навязывается с бесстыдством уличной девки, было бы просто глупо.

– Но вы не можете решать подобные вопросы один, старина. Мне кажется, ваша жена не будет в восторге, если я поселюсь в вашем доме.

– Ошибаетесь. Она восхищается вами ничуть не меньше меня, я сумел привить ей это.

– Послушайте, но у нее еще молоко на губах не обсохло, когда я покинул страну.

– После вас остались ваши работы.

Медина открыл секретер, и я увидел все шесть своих томов, изданных до войны, в кожаном переплете с золотым обрезом.

– Моя жена знает их наизусть, можете сами проверить. Она очень умная девочка.

– Не сомневаюсь. Только любая, даже самая умная женщина остается прежде всего женщиной. А женщина, поверьте моему опыту, любит ощущать себя в собственном доме полновластной хозяйкой, и если кто-то стряхивает пепел на ковер, то, несмотря на все его таланты, для нее он будет просто хамом и невежей. Понятно вам?

– Эмма не делает культа из ковров. Она сама частенько прожигает сигаретой роскошные вышитые простыни из своего приданого.

Я расхохотался.

– Похоже, у вас железная воля!

– Да.

Приблизившись к секретеру, я взял в руки одну из своих книг, которая мне особенно нравилась. "Стройсь!" – так назывался этот довольно беспощадный памфлет на армию. Листая книгу, я испытывал странное ощущение, будто встретил старого друга, образ которого, голос, манеры уже слегка стерлись в памяти.

– О, это настоящая литература, – улыбнулся Медина. – У вас будет возможность перечитать эту книгу…

– Не перечитать, а прочитать! – уточнил я. – Я ее написал, но никогда не читал, даже корректуру. Подобного рода перченой прозе противопоказана тщательная отделка! Ее выплевывают, как яд. Вы когда-нибудь встречали гадюк, озабоченных своим ядом?

– Какой же вы необыкновенный человек!

– Необыкновенный человек, который сдохнет самой банальной смертью, уж поверьте!

Я захлопнул книгу.

– Горячие слова, горячие мысли, которые стынут по мере того как желтеет бумага. С чем его едят, Медина? Куда это ведет? Я всю жизнь указывал другим людям на их слабости, непоследовательность, ненадежность, а в итоге оказался самым слабым, непоследовательным и ненадежным из всех!

Услышав мои слова, Медина вспыхнул от возмущения. Его щеки покрылись нездоровыми пятнами. Вырвав из моих рук книгу, он закричал:

– Это неправда, Руа! Вы не имеете права говорить подобные вещи! Людям ничуть не меньше, чем кровать для сна, необходим кнут, который заставлял бы их двигаться вперед!

– Глупости, Медина! Возница похоронных дрог не пользуется кнутом. Лошади сами отлично знают дорогу на кладбище.

– Честное слово, вас как будто кастрировали!

Я чуть было не влепил ему пощечину, но сдержался, и внезапно нервное напряжение исчезло.

– Меня не кастрировали, просто предоставили возможность поразмыслить. В течение тринадцати лет я анализировал всю свою предшествующую писанину и пришел к выводу, что мои книги никуда не ведут. Собственно, ничто никуда не ведет! Едва затеплившись, жизнь переходит в смерть. Нас зовут "существами", но мы не существуем. В этом – главное хвастовство двуногих тварей!

Медина слушал меня с нескрываемым восхищением.

– Ну да, – приговаривал он. – Ну да! Вы остались прежним, не растеряли, несмотря ни на что, свою резкость и язвительность. Когда вы бьете себя в грудь, то ломаете ребра! Вы можете сколько угодно стричь себе ногти, ваши звериные когти останутся при вас!

Медина схватил белый лист бумаги и сунул мне в лицо.

– А нет ли у вас желания испачкать это чернилами?

Его глаза, почти вылезшие из орбит, горели. Я задумчиво водил кончиками пальцев по гладкой поверхности бумаги и чувствовал, что больше не в силах бороться с искушением. Она действовала на меня, как кровать на обессилевшего человека.

– Итак, вы согласны?

– Да, я принимаю ваше предложение!

Часть II

1

Моя комната было уютной и веселой, как букет полевых цветов. Стены, обтянутые кретоном, и мебель в сельском стиле наводили на мысль о богатых трактирах с вывесками, написанными готическими буквами. Письменный стол располагался у окна. Лампа с рефлектором, папки, чернила, карандаши, стопки чистой бумаги, пишущая машинка. Короче, это было явное приглашение к работе.

Окно выходило в осенний сад. Позолоченные ветви каштанов шумели под ударами ветра и стучали в оконные стекла.

– Вас все здесь устраивает? – озабоченно спросил Медина. Он походил на гостя больше меня, не сняв удобного пальто из верблюжьей шерсти, с моим чемоданом в руках.

– Это самая чудесная комната из всех, где я когда-либо жил…

– Тем лучше…

Медина положил чемодан на кровать и указал на дверь.

– Это ванная комната.

Затем он распахнул платяной шкаф, и я увидел новый халат, висевший на плечиках.

– Вот наряд истинного литератора. Его выбирала Эмма, и я надеюсь, он зам понравится.

Такая любезность обескураживала. Я даже не знал, что ответить.

– Отлично, – сказал Медина, потирая руки, – а теперь поговорим о работе. Я подобрал для вас подходящую рубрику в своей газете.

– Как? Уже?

– Разве я вам не говорил, что являюсь ответственным секретарем в редакции? Нас не удовлетворял малый, который вел телерубрику. Пришлось его выгнать.

Я помрачнел.

– Гм… мне это не слишком нравится!

– Не стоит переживать. Решение о его увольнении было принято давным-давно, задолго до вашего появления. Я сказал главному редактору, что сам займусь телекритикой, пока не найду достойной кандидатуры. Мне показалось весьма интересным это дело…

Он не на шутку разговорился. Бледное лицо с холодными глазами оживилось.

– Телевидение прекрасно тем, что критический анализ его программ можно осуществлять, не выходя из дома. У меня в гостиной прекрасный телевизор. Вы будете выбирать самые неудачные передачи. В конечном счете предметом ваших забот будет лишь проблема выбора.

Я скептически хмыкнул.

– Но я никогда не видел телепередач. Не забывайте, что я вернулся из Испании.

– Тем лучше. Вы будете воспринимать телевидение свежим взглядом, открывая для себя этот вид искусства одновременно с теми, кто им занимается. Не правда ли, потрясающее занятие для человека в вашем положении?

– Возможно, вы правы.

– Для начала моя жена познакомит вас с существующими передачами и их ведущими. Она достаточно глубоко знает эту проблему, так как телевидение является ее единственным развлечением, когда она остается по вечерам одна. А это случается довольно часто…

* * *

Когда он ушел, я тотчас же расположился перед телевизором. Новая форма выражения моментально покорила мое сердце. Меня потрясала возможность сидеть в домашнем халате с сигаретой в зубах и одновременно присутствовать на спектакле варьете.

Через некоторое время ко мне присоединилась Эмма. Она устроилась на диване, свернувшись калачиком, как роскошная кошка, и взирала своим спокойным взглядом на волшебный прямоугольник.

– Вам нравится? – бесстрастно спросила она.

– Вы хотите знать, потрясает ли это меня до глубины души?

– Неужели телевидение произвело на вас такое впечатление?

– Разве вы не понимаете, как чудесно иметь возможность по команде вызвать к себе в дом людей и затем прогнать их одним поворотом ручки!

– Эти люди не всегда бывают интересны. Я бы даже сказала, они очень редко бывают интересны.

– Какое это имеет значение, если вы не обязаны терпеть их присутствие. Вы их принимаете или выбрасываете вон, в зависимости от настроения.

Мой энтузиазм забавлял Эмму гораздо больше, чем глупая песенка в исполнении толстого южанина, гримасничающего на экране.

– Если вы будете относиться к телевидению с таким восторгом, то не сможете оценивать передачи критически. Вам следует иметь в виду, что искусство, которое вы только открываете для себя, во Франции уже стало привычным. Люди перестали говорить, что телевидение – удивительное изобретение. Они его приняли и требуют от него определенной отдачи. Это вполне соответствует человеческой натуре.

Я молча слушал ее рассуждения, думая про себя, что Медина не покривил душой, характеризуя свою жену как умную женщину. Поначалу меня шокировала эта пара. Его я находил холодным, весьма неприятным типом, у которого явно отсутствовали столь милые сердцу любой женщины качества: нежность, увлеченность, шарм. Она же, напротив, была прелестной, живой, веселой. Теперь же я понял, что служило в этой паре объединяющим началом: одинаковый тип ума, едкий и холодный. Они оба воспринимали жизнь такой, какой она была, не украшая ее поэзией, как смотрит часовщик через свою лупу на шестеренки часов.

Меня несколько озадачило то, что Медина решился оставить меня наедине со своей молодой женой в пустом доме. До войны я входил в число признанных сердцеедов, к тому же долгое время я вообще был лишен женского общества.

Когда за хозяином дома захлопнулась дверь и несколько минут спустя послышался рев мотора отъезжающей машины, я внезапно ощутил некоторое беспокойство, осознав, что в доме остались только я и Эмма. Впрочем, эта женщина могла спокойно жить бок о бок с посторонним мужчиной, не опасаясь его притязаний. Я знал, что стоит мне осмелиться на какой-либо двусмысленный жест, она ответит таким взглядом, что все мои дальнейшие попытки обольщения покажутся бессмысленными. Абсолютное отсутствие страха служило ей своего рода броней.

– О чем вы задумались? – внезапно спросила она.

– О вас, – честно признался я, пересказав свои мысли.

Эмма слушала меня так, как и должна была слушать подобная женщина мужчину в подобной ситуации, то есть абсолютно спокойно, почти забавляясь. Когда я замолчал, она засмеялась. Я невольно подумал о ее губах, упругих и теплых. Устыдившись своих мыслей, я отвел глаза от очаровательного лица.

– Вы, оказывается, тонкий психолог, месье Руа. Я действительно вас не боюсь, как, впрочем, и других мужчин. Просто я абсолютно равнодушна к мужскому полу.

Видя мое изумленное лицо, она вновь засмеялась.

– Успокойтесь, это вовсе не означает, что я испытываю склонность к женщинам. Все дело в том, что я люблю только саму себя. Я единственное существо, в ком я могу быть более или менее уверена. Вы меня понимаете?

– Но тогда для чего вы вышли замуж?

– Потому что ненавижу одиночество и не имею ни малейшего желания работать. Фернан умный парень. У него неплохое положение, и оно будет с каждым днем улучшаться, так как он карьерист. Кроме того, мой муж обещал, что не будет настаивать на ребенке. О чем же еще можно мечтать? Идеальный спутник жизни!

– Но вы чудовищная эгоистка, Эмма!

– И горжусь этим. Жизнь слишком коротка, чтобы не быть эгоисткой. Такой уж я уродилась.

Ее слова обескураживали. Женщина казалась одинокой, совершенно одинокой. Она жила в своем собственном мирке, словно закованная в панцирь черепаха. Мне представлялась довольно печальной такая жизнь, но Эмма, видимо, была счастлива.

– Сколько вам лет, месье Руа?

– Не обращайтесь ко мне так. Мне всего лишь сорок четыре года. Хотя по-настоящему у меня нет возраста.

– Вы жалеете о своем прежнем лице?

– Еще как! В нем не было ничего особенного, но я к нему привык.

– Привыкнете и к этому.

– Вряд ли.

– Наверное, это странное ощущение – жить под маской?

– Очень странное!

Мы замолчали, уставившись на экран. Показывали весьма нудную пьесу, претендующую на произведение для избранных. В ней было много нарочитости, скудоумных рассуждений с претензией на философские откровения. Главный герой, бесцветный первый любовник, изо всех сил напускающий на себя грусть, казалось, завяз в авторском тексте, как в смоле. Он из кожи вон лез, чтобы придать своим нелепым репликам хоть какое-то подобие правды. Его попытки выглядеть "посвященным" были нелепы и смешны.

– Эта пьеса предоставляет вам блестящую возможность отвести душу, не так ли? – спросила Эмма. – Легкая добыча для вашего пера! Отличное упражнение для отработки стиля.

Эмма явно втягивала меня в игру. Как только на экране мелькнуло слово "Конец", я поднялся.

– Ну что же. Надо ковать железо, пока оно горячо.

Оставив Эмму смотреть матч по американской вольной борьбе, я отправился к себе, чтобы вступить в состязание иного рода. Предстояло узнать, в каком состоянии пребывает мой писательский дар, не ослабел ли? Посетит ли меня вдохновение? Напомню еще раз, я немало перевел бумаги в изгнании, но никогда не касался современных тем. А ведь именно сиюминутная ситуация является предметом внимания памфлетиста.

Я заперся в своей комнате, задернув шторы, отгородившись от туманной ночи.

Нет ничего более притягательного, чем лист белой бумаги, освещенный светом настольной лампы. Я взял авторучку. Чернила в ней оказались зеленого цвета. Еще один знак внимания Медины. Он не забыл, что я пишу только зелеными чернилами, ибо, по моему мнению, этот цвет подчеркивает ядовитость моих слов.

На девственно-чистом листе я неторопливо вывел заглавную букву своего имени, символ гордыни! После чего взялся за дело. Чернилами мне служила желчь, а не серная кислота. В преамбуле я решил сделать акцент на чудесных свойствах телевидения, на его удивительных возможностях, затем набросился на увиденную пьесу. Эмма написала мне имена всех ее создателей и участников. Я методично высказал свое мнение о каждом из них. Говоря о тексте пьесы, я указал, что это оскорбление не только театра, но и публики. Постановщик был охарактеризован мной как осквернитель театральных традиций. Главного исполнителя я разгромил в пух и прах, объявив, что он в течение всего спектакля служил ярким примером того, чего делать актеру не следует. Разделавшись с каждым в отдельности, я приступил к объяснению, почему все эти люди оказались так плохи, но, в отличие от современных критиков, этим не ограничился, а выдвинул свои собственные, на мой взгляд, весьма дельные предложения. На все про все у меня ушло не больше часа… Закончив статью, я спустился вниз, чтобы показать написанное Эмме. При этом я волновался, как в самом начале своей карьеры, когда приносил первые заметки более опытным, чем я, редакторам.

Эмма безо всякого трепета взяла исписанные листки и спокойно принялась читать. Я смертельно опасался, что разочарую ее. А что, если мой тон, стиль, образность уже не соответствуют современным требованиям?

Женщина, не поднимая головы, внимательно читала страницу за страницей. Закончив читать, она уронила листы на колени.

– Как здорово написано! – со вздохом произнесла она. – Ваш талант просто удивителен! Вы обладаете умением найти единственно верное слово, создать образ, который невозможно забыть. Это не статья, а удар кнута прямо в лицо!

– Вы так считаете?

Эмма в качестве аргумента к своим словам процитировала на память несколько отрывков из моего сочинения.

– Это настоящее искусство, месье Руа. Даже высмеянные вами люди не смогут это отрицать.

– Я вас уже просил однажды не называть меня "месье", если вы хотите, чтобы я не чувствовал себя здесь чужаком. Попробуйте хотя бы создать иллюзию, что воспринимаете меня как друга. А к другу не обращаются "месье".

– А как же мне вас называть?

– Мое имя Жан-Франсуа.

– Но по возрасту вы годитесь мне в отцы!

– Спасибо, что напомнили!

– Ну-ну, не обижайтесь… Жан-Франсуа!

2

Медина пришел в еще больший восторг, чем его жена.

– Немного длинновато для телекритики, – заметил он, – но это настолько хорошо написано, что патрон, я думаю, не станет требовать сокращений.

– Я выбрал себе псевдоним, – поспешил сообщить я. – Циклон! Что вы думаете по этому поводу?

Медина покачал головой.

– Не пойдет. Старик настаивает на том, чтобы статьи были подписаны настоящим именем, особенно если они выходят в постоянных рубриках.

Я пожал плечами.

– Может быть, подойдет мое имя по теперешним документам – Марсио?

– А как вы будете получать гонорары? К тому же, вы явно забыли, что официально эту рубрику веду я…

– В таком случае, можете подписывать мои статьи своим именем, если не находите в этом ничего предосудительного, – произнес я, изучающе глядя на Медину. Неужели он добивался именно этого?

Мой покровитель протестующе затряс головой.

– О чем вы говорите? Я никогда не посмею приписывать себе плоды вашего таланта! Это неприлично!

Успокоившись, я продолжал настаивать.

– Что значит неприлично? Я ваш должник, не так ли? Если бы еще речь шла о книге, тогда другое дело. Но несчастная телекритика…

Медина упорно не соглашался, негодующе размахивая руками и морща нос, но внезапно бросил:

– Я знаю, как мы поступим. Подпишем моими инициалами: Ф. М. Это ни на что не претендует, но хозяева будут удовлетворены.

– Делайте так, как считаете нужным.

Таким образом, были определены условия моей жизни на улице Тийоль.

* * *

А она была поистине королевской. Со мной обходились как с принцем крови, осыпали любезностями, холили и лелеяли. Утром Эмма подавала мне завтрак в постель и принимала заказ на обед. Словно настоящий набоб, я нежился в постели до полудня, просматривая газеты и еженедельники, которые приносил Медина. После обеда я бродил по пустынным дорогам Плато Сен-Клу, усеянным опавшими листьями. Редкие прохожие, попадавшиеся на пути, не обращали на меня ни малейшего внимания. Обычно я доходил до небольшого придорожного бистро, выпивал там чашку кофе и возвращался назад. За время моего отсутствия Эмма успевала навести порядок в доме. На столике в гостиной всегда стояли живые цветы.

Когда дом погружался в ранние сумерки, а за окном глухо шумела мокрая листва, Эмма, устроившись на своей любимой софе, читала детективы или что-то шила. Она встречала меня обычным вопросом:

– Хорошо погуляли, Ж-Ф?

Она стала называть меня моими инициалами, произнося их очень быстро, так что получалось нечто вроде "Жеф".

– Прекрасно, я обожаю осень!

– Потому что она разрушительница! Такая же, как и вы.

Эмма никогда не упускала случая упомянуть о моих качествах разрушителя, причем делала это без сарказма, поэтому ее замечания даже льстили.

Медина возвращался домой, как только последний экземпляр вечернего выпуска был отпечатан. Он рассказывал мне последние новости. За разговорами мы проводили время до ужина. Вечером, когда я усаживался перед волшебным ящиком, мой хозяин вновь отправлялся в редакцию, чтобы подготовиться к утреннему выпуску. Медина был настоящим трудягой, который не торговался из-за лишнего часа работы. Наверняка он был на хорошем счету в редакции и, как утверждала Эмма, успешно делал свою карьеру. Серьезную карьеру!

К концу недели все мы привыкли к этой странной жизни втроем. Она оказалась гораздо проще, чем я предполагал. Наше совместное существование значительно облегчалось благодаря отсутствию истинной близости между супругами. Я не только не мешал их семейным отношениям, а, пожалуй, даже дополнял их.

В начале второй недели, вечером, Медина вернулся с работы в сильном возбуждении.

– Знаете, что произошло? – завопил он с порога. – Редколлегия поручила мне написание ежедневной редакционной статьи. Она не должна уступать телерубрике, которая произвела фурор. Вы довольны, Жеф?

– Еще бы, я возвращаюсь к жизни…

– А не испытываете ли вы ностальгии по редакционным кабинетам?

– Нет. Я стреляный воробей и предпочитаю держаться подальше от дворцовых интриг.

За ужином мы определили протяженность и тональность моей будущей статьи. Действительность предлагала нам огромный выбор тем, стоило лишь залезть в это мусорное ведро: убийства, войны, терроризм, скандальные любовные истории, сделки с совестью, насилие, политические гнусности, словом, мне было из чего выбирать.

– Статья должна быть короткой, но беспощадной, – поучал меня Медина. – Она может затрагивать общие проблемы или второстепенных лиц, бичевать то, что подлежит бичеванию. Вы будете демонстрировать твердую, принципиальную позицию, не сворачивая с проторенной дорожки. Все это должно сделать ваше перо, Жеф! Здесь не требуется идти с открытым забралом на противника, как вы это делали до и во время войны. Предварительно вы должны тщательно отобрать свои жертвы. Вам предстоит бороться с ветряными мельницами, так как они гораздо менее опасны, чем великаны. Начните с налоговой службы. У нее нет лица, конкретного имени. Она ничего не боится, а обыватель это любит. Без этой темы за последние двадцать лет во Франции не состоялся бы ни один шансонье. Можете также обрушиться с критикой на известных звезд, но предварительно убедитесь, что они не спят с премьер-министром или с хозяином нашей газеты. В вашем распоряжении столько неразработанных сюжетов, столько дураков, которых можно вывести на чистую воду! Смело задавайте скандальные вопросы, типа: "Почему Пасха всегда выпадает на воскресенье, по какому праву?" Или: "Почему местная администрация терпит мусорные ящики на тротуарах?" Вы понимаете, куда я клоню? Пасха, местные органы управления являются весьма абстрактными понятиями. Французы любят критиковать то, чего нет. Когда же помои выливают на конкретного человека, это их смущает. По сути, у французов очень доброе сердце…

Медина говорил не переводя дыхания. Скулы вновь покрылись мелкими розовыми пятнами, в голосе звучали хлесткие и едкие нотки. С такими людьми лучше не ссориться. Было ясно видно, что он умел, как никто другой, уничтожить неугодного ему человека чужими руками, оставаясь при этом в стороне.

– Какая пылкость, Фернан, какая желчь!

– Я желчный? Ну что вы!

Слегка смутившись, он улыбнулся, но эта механическая бесцветная улыбка выглядела на его лице, как рана.

* * *

Редакционная статья в моем исполнении появилась на первой полосе его газеты три дня спустя. Она была короткой, не больше двадцати строк, но крайне хлесткой. Я посвятил ее празднованию 11 ноября. Если говорить коротко, то ее содержание сводилось к следующему: зачем праздновать старую победу, если у нас остается комплекс побежденных? Попытки придать блеск увядшей славе свидетельствуют лишь о падении духа французов. Я советовал начать праздновать поражения, так как именно они открывают путь к возрождению. Статья была написана четко, выверенно, смело.

Протягивая мне свежую газету, Медина выглядел смущенным. Я понял причину его смущения: под моей статьей красовалось его полное имя: "Фернан Медина".

– Я очень расстроен, – оправдывался он, – но старик настаивал, чтобы я полностью взял на себя ответственность. Сколько я ни пытался возражать…

Я постарался его успокоить:

– Какая разница, чье имя стоит под статьей, ваше или мой псевдоним? По крайней мере, сейчас я удовлетворен тем, что помогаю вашей карьере.

Тон, каким я произносил эти слова, не соответствовал их смыслу. Медина это тотчас же заметил и со вздохом сказал:

– Вы сердитесь на меня. Вы меня презираете, Жеф!

– С чего это вдруг вас стала мучить совесть, Фернан?

Он больше ничего не сказал, и в этот вечер мы изо всех сил старались говорить только на посторонние темы.