Текст книги "История философии. Древняя Греция и Древний Рим. Том I"

Как изучать историю философии

1. Первое, что следует подчеркнуть, – это необходимость учитывать исторические условия, в которых возникла та или иная философская система, и ее связь с другими системами. Этот принцип уже упоминался и не требует дальнейших разъяснений: нет никакого сомнения в том, что воззрения и смысл философии того или иного мыслителя можно правильно понять только в том случае, если знать те исторические условия, в которых он жил. Уже приводился пример с Кантом; мы только тогда сможем понять, как создавалась его теория a priori, если примем во внимание историческую ситуацию того времени. В те годы появилась критическая философская система Юма; рационализм, господствовавший на континенте, потерпел полное банкротство, а математика и Ньютонова физика давали достоверные результаты. Аналогичным образом мы можем лучше понять философию жизни Генри Бергсона, если рассмотрим ее в связи с предшествовавшими ей механистическими теориями и французским спиритуализмом.

2. Для более эффективного изучения истории философии необходимо испытывать определенную эмпатию по отношению к изучаемому философу, иными словами, уметь понять его психологию и склад ума. Желательно также, чтобы историк философии имел некоторое представление о философе как о человеке (конечно же знать все обо всех мыслителях невозможно). Это помогает «вжиться» в изучаемую систему, позволяет рассмотреть ее как бы изнутри, уловить только ей присущий «аромат» и характерные черты. Мы должны попытаться поставить себя на место изучаемого философа и рассмотреть его идеи, как если бы они родились у нас самих. Способность к сопереживанию, умение мысленно перевоплотиться в своего «героя» особенно необходимы философу–схоласту для понимания современной философии. Если такой философ, к примеру, исповедует католическую религию, то современные системы или по крайней мере некоторые из них покажутся ему поначалу причудливыми и даже уродливыми, во всяком случае, недостойными серьезного изучения. Однако если ему удастся (не отрекаясь, разумеется, от принципов своей веры) рассмотреть эти системы с точки зрения их творцов, то у него появится гораздо больше шансов понять их смысл. Однако не следует и слишком увлекаться изучением психологии философа, ибо это помешает вам понять, истинны или ложны его идеи сами по себе, а также выявить логические связи его системы с системами других философов. Психологу вполне достаточно знать психологию того или иного мыслителя, историку же философии – нет. Например, чисто психологический подход может создать впечатление, что система Артура Шопенгауэра – это творение озлобленного, мрачного и разочарованного в жизни человека, наделенного даром слова, эстетическим воображением и проницательным умом, только и всего. При таком подходе может показаться, что философия этого мыслителя – простое отражение определенных состояний его психики. Однако в таком случае будет проигнорирован тот факт, что пессимистическая волюнтаристская система Шопенгауэра явилась, по большому счету, реакцией на оптимистический рационализм Гегеля. Кроме того, не будет учтено то важное значение, которое имеет эстетическая теория Шопенгауэра сама по себе, вне зависимости от того, каким был человек, создавший ее, и, кроме того, будет полностью проигнорирована проблема зла и страдания, исследуемая в системе Шопенгауэра. А ведь эта проблема существует независимо от того, был ли Шопенгауэр разочарованным человеком, лишившимся иллюзий, или нет. Аналогичным образом, хотя знание биографии Фридриха Ницше и служит большим подспорьем для понимания его идей, эти идеи имеют ценность сами по себе, вне зависимости от характера человека, который их высказал.

3. Чтобы проложить свой путь в систему того или иного мыслителя, чтобы до конца понять не только слова и фразы, но и оттенки значений, которые хотел передать автор (насколько это возможно), чтобы изучить детали системы в их связи с целым, чтобы полностью осознать, что породило эту систему и каковы ее следствия, требуется длительное время. Поэтому общим правилом в истории философии, как и в любой другой науке, должна стать специализация историка на той или иной теме. Человек, изучающий, к примеру, философию Платона, должен хорошо знать греческий язык и историю, греческую математику, греческую религию и науку и т. д. Словом, специалисту необходимо иметь обширные знания; однако если он хочет стать настоящим историком философии, то он не должен забывать о главном – умении проникнуться духом изучаемой философии, чтобы подарить ей вторую жизнь в своих книгах и лекциях. Знания необходимы, но одних знаний недостаточно.

На изучение наследия одного мыслителя может уйти вся жизнь, и в конце ее выяснится, что осталось еще много непознанного, а это означает, что человек, набравшийся смелости написать книгу, охватывающую всю историю философии, вряд ли может надеяться на то, что его труд будет иметь ценность для специалистов. Автор этой книги прекрасно это понимает, и, как уже упоминалось в предисловии, писал эту книгу не для специалистов, а с помощью специалистов, иными словами, опираясь на их труды. Нет нужды еще раз повторять причины, заставившие автора взяться за написание этой книги, но нелишне подчеркнуть, что он будет считать свой труд вознагражденным, если эта книга, хотя бы в малой степени, поможет студентам расширить не только свои познания, но и кругозор, а также лучше понять и оценить интеллектуальный подвиг человечества и конечно же прочнее и глубже усвоить принципы вечной философии.

Античная философия

В этой книге рассматривается философия Древней Греции и Рима. Здесь нет нужды рассуждать о значении греческой культуры для нашей цивилизации. Верно сказал Гегель: «В имени «Греция» каждому европейцу слышится что–то родное»⁶. Никто не станет отрицать, что греки оставили европейскому миру бесценное наследство – свою литературу и искусство, это справедливо и в отношении философской мысли. Возникнув в Малой Азии, греческая философия достигла расцвета в эпоху двух великих мыслителей – Платона и Аристотеля – и позже, через неоплатонизм, оказала огромное влияние на формирование христианского мышления. Эта философия, представляющая собой первый этап в развитии европейской мысли, а также имеющая большое значение сама по себе, особенно интересна для любого студента–философа. Греческая философия изучала проблемы, не потерявшие своего значения и поныне; в ней мы находим интересные решения этих проблем, и, хотя ее отличает некоторая наивность, самонадеянность и склонность к поспешным выводам, эта философия остается одним из величайших достижений европейской цивилизации. Более того, будучи интересной для всех входящих в мир философии, особенно полезна студентам, изучающим схоластику, которая столь многим обязана Платону и Аристотелю.

Философия греков, как и литература и искусство, представляет собой их собственное достижение, плод их энергии и свежести восприятия мира. Мы не должны допускать, чтобы достойное всяческой похвалы стремление проследить возможное влияние на греческую культуру извне привело нас к недооценке самобытности греческого мышления. Как утверждает Бернет: «Мы скорее склонны недооценивать, чем переоценивать самобытность мышления греков». Стремление историков докопаться до истоков приводит к появлению очень ценных критических работ, и было бы глупо преуменьшать их значение, однако не следует слишком увлекаться критикой, поскольку может наступить такой момент, когда она перестанет быть научной. Например, не следует принимать a priori утверждение о том, что все мыслители заимствовали свои идеи у предшественников. Если считать, что это так, тогда, по логике вещей, мы должны будем допустить, что в древности жил какой–то сверхмыслитель, стоявший у истоков всех философских систем. Не можем мы считать верным и утверждение, что если у двух философов–современников или у двух философских школ имеются схожие концепции, то это означает, что одна школа позаимствовала их у другой. Разве не абсурдно утверждать, что если отдельные элементы какого–либо христианского обычая или ритуала встречаются в религиях азиатских стран, то это значит, что данный обычай заимствован христианством оттуда? Аналогичным образом абсурдно предполагать, что если греческая философия содержит идеи, сходные с идеями восточной философии, то это означает, что греки позаимствовали их на Востоке. В конце концов, человеческий разум, будь то разум грека или индуса, склонен интерпретировать похожие явления одинаковым образом, и нет никакой необходимости полагать, что сходство интерпретаций является неопровержимым доказательством заимствования. Эти замечания сделаны не с целью умалить значение критического направления в истории философии, а для того, чтобы подчеркнуть, что историческая критика должна основывать свои выводы на достоверных фактах, а не «априорных предположениях», придающих им псевдоисторический характер. Легитимная историческая критика, по крайней мере до сих пор, не подвергала сомнению самобытность греческой философии.

Римская философия по сравнению с греческой беднее содержанием, поскольку римляне в своих философских изысканиях опирались в основном на греческие идеи; точно так же как их искусство и в значительной степени литература создавались под большим влиянием греческих. У римлян были свои достижения (на ум сразу же приходит римское право), но они не принадлежат к области философии. Однако, хотя римская школа и возникла на основе греческой, и этого никто не станет отрицать, мы не можем позволить себе проигнорировать ее, поскольку она породила идеи, получившие широкое распространение среди наиболее культурных представителей класса, ставшего позже властелином цивилизованной Европы. К примеру, творения поздних стоиков или учение Сенеки, Марка Аврелия или Эпиктета разворачивают перед нами во многих отношениях впечатляющую и благородную картину, которая не может не вызывать восхищения даже с учетом того, что ей многого не хватает. Нам хотелось бы также дать студентам–теологам некоторое представление о лучших сторонах варварства, а также о различных течениях мысли греко–романского мира того периода, когда в нем зародилась и выросла Богооткровенная религия. Было бы достойно сожаления, что студенты, хорошо знающие историю правления Юлия Цезаря или Траяна, наслышанные о бесчинствах Калигулы и Нерона, не знали бы ничего об императоре–философе Марке Аврелии и о влиянии на Рим грека Плотина, который, не будучи христианином, был тем не менее глубоко религиозным человеком и чье имя было так дорого первому христианскому философу святому Августину.

Часть первая
Досократики

Глава 1
Колыбель западной философской мысли: Иония

Греческая философия зародилась на побережье Малой Азии, и первые греческие философы были ионийцами. В то время как сама Греция находилась в состоянии относительного хаоса или варварства, последовавшего за вторжением дорийцев в XII веке до н. э., которое разрушило старую эгейскую культуру, Иония сохраняла дух старшей цивилизации. Именно к ионическому миру принадлежит Гомер, несмотря на то что он создавал свои поэмы под покровительством новой ахейской аристократии. Поэмы Гомера нельзя, разумеется, назвать философскими произведениями в полном смысле этого слова (хотя они конечно же имеют огромное значение, поскольку рассказывают нам о взглядах на мир и образе жизни греков той эпохи; трудно также переоценить их воспитательное значение для греков более поздних времен), ибо отдельные философские идеи, встречающиеся в его поэмах, не складываются в стройную систему. Этим они отличаются от поэм Гесиода, эпического писателя, жившего в материковой части Греции, который излагал в них свои пессимистические взгляды на историю и выражал свою веру в господство закона в животном мире и в то, что наступит время, когда среди людей восторжествует справедливость). То, что величайший поэт Греции и первые философские системы появились именно в Ионии, имеет очень большое значение. Однако эти два великих детища ионийского гения, поэмы Гомера и ионийская космология, вовсе не следовали друг за другом. Что бы мы ни думали об авторстве, композиции и времени создания гомеровских поэм, совершенно ясно, что общество, описанное в них, отнюдь не то общество, в котором возникла ионийская космология, – это более примитивное общество. И опять–таки, общество, описанное Гесиодом, жившим позднее Гомера, весьма далеко от общества греческого полиса, ибо за этот период греческая аристократия лишилась своей власти, что способствовало свободному развитию и росту городов в материковой части Греции. Ни подвиги героев, воспетые в «Илиаде», ни господство земельной аристократии, отраженное в стихах Гесиода, не способствовали развитию греческой философии. Наоборот, ранняя греческая философия, хотя и созданная конечно же отдельными личностями, была порождена развитием городов и выражала в определенной степени господство закона и концепцию закона, которую досократики распространили в своих космологиях на всю Вселенную. Поэтому существует, в определенном смысле, преемственность между гомеровским высшим законом, управляющим богами и людьми, между миром, изображенным Гесиодом, и его моральными ценностями и ранней ионийской космологией. Когда общественная жизнь устоялась, люди смогли заняться рациональной рефлексией, и в период детства философии ее основным объектом стала Природа как целое. Впрочем, с психологической точки зрения это совершенно естественно.

Таким образом, нет смысла отрицать, что греческая философия была создана народом, чья цивилизация уходит корнями в доисторическое прошлое, и то, что мы называем ранней греческой философией, было «ранним» лишь по отношению к последующей философии и расцвету греческой мысли и культуры в материковой части Греции. По отношению же к предыдущим эпохам ее можно рассматривать скорее как детище зрелой цивилизации, знаменующее собой угасание ионийского величия, с одной стороны, а с другой – возвещающее наступление периода блестящей эллинской, и в особенности афинской, культуры.

Мы назвали раннюю греческую философию уникальным достижением ионийской цивилизации, однако следует помнить, что Иония представляет собой место встречи Запада и Востока. Отсюда вопрос: не возникла ли греческая философия под влиянием Востока, иными словами, не была ли она заимствована у Вавилона и Египта? Такая точка зрения бытует, но от нее придется отказаться. Греческие писатели и философы никогда не упоминали в своих произведениях о вавилонской или египетской философии, даже Геродот, которому была так дорога идея о египетских корнях греческой цивилизации и религии. Теория восточного происхождения греческой цивилизации была создана александрийскими писателями и впоследствии была подхвачена христианскими апологетами. К примеру, египтяне эллинских времен интерпретировали свои мифы в терминах греческой философии, а затем утверждали, что их мифы лежат в основе греческой философии. Но это всего лишь пример александрийских аллегорий, которые так же соответствуют истине, как и утверждения иудеев, будто Платон черпал свои идеи из Ветхого Завета. Безусловно, очень трудно объяснить, каким образом египетская философская мысль могла бы быть перенесена в Грецию (вряд ли купцы вообще способны переносить философские понятия из одной страны в другую). Как было подмечено Бернетом, бессмысленно гадать, позаимствовали ли греки философские идеи у того или иного восточного народа или нет, сначала надо установить, имел ли этот народ такие идеи вообще. А между тем нет свидетельств того, что у египтян была некая философия, которую они могли бы передать другим; и уж не может быть и речи о том, что философия пришла в Грецию из Индии и Китая.

Но тогда возникает следующий вопрос. Греческая философия тесно связана с математикой, а вполне обоснованно считается, что греки получили свою математику из Египта, а астрономию – из Вавилона. То, что греческая математика развивалась под влиянием египетской, а астрономия – под влиянием вавилонской, более чем вероятно: во–первых, греческая наука и философия начали развиваться в районе наиболее активных связей с Востоком. Но это совсем иное, чем утверждать, что греческая научная математика пришла из Египта, а их астрономия – из Вавилона. Не вдаваясь в подробности, скажем только, что вся египетская математика представляла собой набор простых эмпирических, доступных всем методов, дававших быстрый практический результат. Так, египетская геометрия в основном состояла из практических методов разметки полей, которую после разливов Нила приходилось каждый раз делать заново. Египтяне не создали научной геометрии, ее создали в Греции. Аналогичным образом вавилонская астрономия служила нуждам прорицателей, это была не научная астрономия, как у греков, а астрология. Таким образом, даже если мы предположим, что практическая математика египтян и астрономические наблюдения вавилонских астрологов оказали влияние на греков и обеспечили их исходным материалом, все равно достижения греков от этого ничуть не уменьшатся. Наука и мышление, в отличие от простых практических расчетов и астрологических построений Египта и Вавилона, суть продукты исключительно греческого гения.

Таким образом, греки явились первыми мыслителями и учеными Европы, и в этом смысле им нет равных¹. Они были первыми, кто взялся приобретать знания ради них самих, они использовали знание в научном, свободном от предубеждений духе. Более того, в соответствии с характером греческой религии они были свободны от влияния жрецов, которые, как особый класс, имели свои собственные традиции и эзотерические доктрины, за которые они держались и в которые посвящались лишь избранные. Влияние жрецов могло бы сильно помешать развитию свободной науки. Гегель в своей «Истории философии» довольно резко отвергает факт существования индийской философии на том основании, что она идентична индийской религии. Допуская наличие в ней отдельных философских образов, он считает, что они не приняли форму философской мысли, ибо излагались в поэтической и символической форме и, как и религия, ставили перед собой практическую задачу – освободить человека от иллюзий и страданий земной жизни, а не приобретение знаний ради знаний. Не связывая себя согласием с гегелевской точкой зрения на индийскую философию (которая после Гегеля получила еще более четкое оформление в западном мире в ее чисто философских аспектах), согласимся с ним, что греческая философия как форма мышления с самого начала развивалась как свободная наука. Для некоторых она, возможно, заменяла религию, показывая, во что надо верить и как себя вести, однако это было скорее следствием того, что греческая религия не давала адекватного объяснения мира, а не присутствием в греческой философии мифологического или мистического элементов. Разумеется, это не умаляет значения и роли мифа в греческой мысли и не отрицает того, что эта философия имела тенденцию время от времени вторгаться в религиозные вопросы, как это наблюдалось, например, у Плотина. Как утверждал профессор Вернер Джегер, «в ранних космологиях греческих физиков мистические и рациональные элементы тесно переплетены и образуют нерасторжимое единство».

А профессор Целлер подчеркивал беспристрастие греков по отношению к окружающему миру, что в сочетании с их чувством реальности и мощью абстрактного мышления «позволило им очень рано признать свои религиозные идеи тем, чем они в действительности и были – плодом художественного вымысла». (Это высказывание конечно же вряд ли понравилось бы большинству греков, никак не связанных с философией.) С того момента, когда легенды о мудрецах и мифы поэтов уступили место полунаучным, полуфилософским размышлениям ионийских космологов, философия сменила собой искусства (по крайней мере, так должно было быть по логике вещей). Эта философия достигла вершины в системах Платона и Аристотеля, а впоследствии в системе Плотина поднялась до таких высот, что вышла из себя (трансцендировала), но уже не в мифологию, а в мистицизм.

И все–таки резкого перехода от мифа к философии не существует. Можно даже сказать, что, когда мифологический элемент начал уступать место рациональному мышлению, но не исчез еще полностью, теогония Гесиода нашла свое продолжение в ионийских космологических спекуляциях. Безусловно, он сохранился в греческой философии и в постсократическое время.

Величайшее достижение греческой мысли зародилось в Ионии; и если Иония была колыбелью всей греческой философии, то Милет был колыбелью ионийской. Именно в Милете жил Фалес, которого называют первым ионийским философом. Ионийских философов потрясали факты изменения, рождения и роста, увядания и смерти. При этом они хорошо понимали, что весна и осень в окружающей природе, детство и старость в жизни человека, появление на свет и уход из жизни – это очевидные и неизбежные процессы мироздания. Было бы большой ошибкой полагать, что греки были счастливыми и беззаботными детьми солнца, которые только и делали, что лениво бродили по галереям своих городов, созерцая великолепные произведения искусства или наблюдая за достижениями своих атлетов. Они были хорошо осведомлены о темной стороне жизни; радуясь солнцу и наслаждаясь, они прекрасно понимали, что человек беззащитен перед лицом природы и не знает, что с ним случится завтра, что смерть неизбежна, а будущее теряется во мраке. «Лучше бы человеку не рождаться вовсе и не видеть света солнца, но уж если он родился, то лучшее, что он может сделать, – это как можно скорее пройти через врата смерти», – заявляет Теогнис, напоминая нам слова Кальдерона (столь дорогого Шопенгауэру): «Главное преступление человека – в том, что он родился». И слова Теогниса эхом отразились в словах Софокла в «Эдипе Колонском»: «Не быть рожденным – превыше любого расчета… »

Более того, хотя идеалом греков была умеренность, их стремление к власти не позволяло достичь его. Постоянные войны греческих городов между собой, шедшие даже в эпоху расцвета греческой культуры, когда всем было уже ясно, что надо объединяться против общего врага; постоянные восстания в городах, возглавляемые либо рвущимися к власти олигархами, либо демократами–демагогами; продажность греческих лидеров – даже в тех случаях, когда на карту была поставлена жизнь и честь родного города, – все это демонстрировало жажду власти, которая была так сильна в Греции. Греки презирали неудачников, для них идеалом была сильная личность, которая знает, чего хочет, и способная этого добиться. Понятие «добродетель» у них означало главным образом умение достичь успеха. Как заметил профессор Де Бург: «Грек сказал бы о Наполеоне, что это был человек, во всех отношениях превосходящий других». Что же касается откровенного и беззастенчивого признания в неуемной жажде власти, то стоит только прочитать рассказ Фукидида о встрече представителей Афин и Мелоса. Афиняне заявили: «Но и вы, и мы должны говорить только то, что думаем, и стремиться только к тому, что достижимо, ибо все мы хорошо знаем, что при обсуждении людских проблем вопрос о справедливости встает только тогда, когда силы сторон примерно равны; обычно же сильные забирают себе то, что могут забрать, а слабые отдают то, что должны отдать». Это содержится и в знаменитых словах: «Ибо что касается богов, то мы верим, а что касается людей, мы знаем, что сама природа заставляет их властвовать в тех случаях, когда они могут это делать. Этот закон установлен не нами, и мы не первые, кто следует ему, мы лишь унаследовали его от отцов и передадим своим детям на все последующие времена. Мы знаем, что и вы сами, и все человечество поступили бы точно так же, если бы были так же сильны, как мы». Вряд ли можно найти более бесстыдное признание в стремлении властвовать, Фукидид же нигде не допускает даже намека на то, что осуждает поведение афинян. Напомним, что, когда в итоге Мелос сдался афинянам, те казнили всех мужчин, способных держать оружие, отдали в рабство женщин и детей и заселили остров своими поселенцами – и все это происходило в эпоху расцвета Афин и их культуры.

С волей к власти тесно связан принцип неизбежно наступающего возмездия. Человек, который хочет слишком многого, больше, чем ему определено Судьбой, неизбежно вызовет зависть богов и погибнет. У человека или народа, охваченного неуемной жаждой власти и превосходства, развивается непомерная гордыня, которая ведет к краху. Слепая страсть порождает самонадеянность, а чрезмерная самонадеянность ведет к гибели.

Учитывая эту черту греческого характера, мы сможем лучше понять, почему Платон столь активно осуждал теорию «сильный всегда прав». Не соглашаясь конечно же с оценками Ницше, мы тем не менее не можем не восхищаться его прозорливостью, которая помогла ему увидеть связь между греческой культурой и волей к власти. Разумеется, эта неприглядная сторона греческой культуры – не единственная ее сторона. И если властолюбие греков – это неоспоримый факт, то и греческий идеал умеренности и гармонии – тоже факт. Мы должны понять, что греческий характер и греческая культура имели две стороны: первая – это стремление к умеренности, любовь к искусству, поклонение Аполлону и другим олимпийским богам, и вторая – пристрастие к различным излишествам, необузданная жажда превосходства, неистовое поклонение Дионису, описанное в «Бахусе» Еврипида. Так же как под покровом выдающихся достижений греческой культуры скрывалась язва рабства, так и под покровом волшебного мира олимпийской религии и искусства скрывались язвы пессимизма, неистового поклонения Дионису и всяческих излишеств. В конце концов, не таким уж фантастическим выглядит предположение, навеянное идеей Ницше, что вера в олимпийских богов для «дионисийского» грека представляла собой нечто вроде добровольно надетой узды. Подталкиваемый своим властолюбием к гибели, грек создал волшебный мир Олимпа, боги которого ревностно следят, чтобы он не перешел границу дозволенного. Таким способом он выразил свое понимание того, что страсти, бушующие в его душе, способны привести его к гибели. (Такое объяснение происхождения религии конечно же вовсе не претендует на научность с точки зрения историка религии: это просто попытка принять во внимание психологические мотивы – или влияние «природы», если хотите, – боровшиеся в душе древнего грека, который сам вряд ли осознавал их.)

Вернемся, однако, к нашей теме. Несмотря на наличие столь неприглядных черт характера, греки интересовались и серьезными вещами – они видели, что в мире все постоянно изменяется, жизнь уступает место смерти, а смерть – жизни. Размышления над этими процессами, которым предавались ионийские мыслители, и стали той основой, на которой зародилась философия. Мудрые люди понимали, что, несмотря на постоянные перемены и преобразования, в мире должно быть что–то постоянное. Почему? Да потому, что изменение – это смена одного другим. В мире должно быть что–то постоянное, то, что продолжает существовать, принимая различные формы и испытывая различные преобразования. Смена одного другим не ограничивается простой борьбой противоположностей; мыслящие люди были убеждены, что есть нечто, стоящее за этими противоположностями, что–то изначальное. Поэтому вся ионийская философия или космология сводилась в основном к попыткам найти этот исходный элемент, или Urstoff², всех вещей, причем один философ считал этим элементом одно, а другой – другое. Однако совершенно не важно, какой элемент тот или иной философ называл исходным, главное, что у этих философов была общая идея – идея Единства. На мысль о единстве их натолкнуло, по мнению Аристотеля, существование изменения или движения, хотя, по его же словам, единство не могло объяснить движения.

Хотя ионийцы полагали исходным элементом разные субстанции: Фалес – воду, Анаксимен – воздух, а Гераклит – огонь, они сходились в том, что этот элемент материален. В то время еще не было установлено различие между духом и материей, поэтому, хотя они и были материалистами de facto – в том, что основой единства и тем простым элементом, из которого состоят все вещи, считали определенную форму материи, – их едва ли можно назвать материалистами в нашем понимании этого слова.

Мы не можем сказать, что они сначала установили, чем дух отличается от материи, а потом отвергли это отличие; они просто не осознавали это различие или, по крайней мере, не понимали его последствий.

Кому–то может показаться, что ионийские мыслители были не столько философами, сколько учеными–дилетантами, пытавшимися объяснить внешний мир. Однако следует помнить, что они не ограничивались данными чувственного восприятия, а, отвлекшись от внешнего образа вещей, пытались выйти за явления – к мысли. Какую бы форму материи – воду, воздух или огонь – ни считали они изначальным элементом, по внешнему виду этих форм об этом никак нельзя было догадаться. Для того чтобы прийти к идее о том, что какое–то из них является Urstoff, из которого состоят все остальные вещи, необходимо было выйти за пределы явления и чувственного опыта. Ионийские философы создали свои концепции исходных элементов не на основе научного, экспериментального исследования, а с помощью спекулятивного мышления: единство, положенное ими в основу всего, – это действительное материальное единство, однако это единство постигается только с помощью размышления. Более того, это единство абстрактно – ибо философы установили его, абстрагировавшись от данных восприятия, – хотя и материально. Следовательно, мы можем позиционировать ионийские космологии как пример абстрактного материализма; мы уже находим в них понятия единства в различии и различия в единстве – а это философские понятия. Кроме того, ионийские мыслители были убеждены, что во Вселенной царствует Закон. В жизни отдельной личности принцип возмездия, гласящий, что отступление от того, что считается правильным и достойным человека, приводит к неизбежному краху, помогает восстановить нарушенное равновесие. Этот же закон сохранения равновесия, как способ предотвращения хаоса и анархии, философы распространили на всю Вселенную. Эта концепция Вселенной, подчиняющейся всеобщему закону, Вселенной, которая не может служить игрушкой в руках стихийных сил, или ареной, где один элемент незаконно и «эгоистично» вытесняет другой, создала основу научной космологии в противовес мифологии – плода человеческой фантазии.

С другой стороны, мы не можем сказать, что ионийская наука и философия были четко разграничены. Первые мыслители или мудрецы занимались самыми разнообразными исследованиями – например, астрономическими наблюдениями, – которые не были явно отделены от философии. Это были Мудрецы, проводившие астрономические наблюдения для нужд мореплавания, пытавшиеся найти субстанцию Вселенной, создававшие искусные инженерные проекты и т. д., – и все это они делали, не проводя четкого различия между своими разнообразными занятиями. Только история, которая в те времена представляла собой своеобразное сочетание истории и географии, выделялась в отдельную науку, да и то не всегда. Тем не менее, поскольку ионийские философы сформулировали действительно философские понятия и проявили реальные спекулятивные способности и поскольку их деятельность стала этапом в формировании классической греческой философии, мы не можем исключить их из истории философии, словно они были малыми детьми, чей невинный лепет недостоин серьезного внимания. Первые шаги европейской философии не могут оставить историка равнодушным.