Текст книги "Врата"

Врата

Глава 1

Меня зовут Робинетт Броудхед: вопреки своему имени, я мужчина. Мой психоаналитик (я зову его Зигфрид фон Психоаналитик, хотя, конечно, это не его имя: у него вообще нет имени, потому что он машина) по этому поводу получает немало электронного удовольствия.

– Почему вас беспокоит, что некоторые считают это женским именем, Боб?

– Меня не беспокоит.

– Тогда почему вы постоянно об этом вспоминаете?

Он раздражает меня, вспоминая о том, что я вспоминаю. Я смотрю на потолок с подвешенными мобилями и светильниками, потом в окно. На самом деле это не окно. Движущаяся голограмма прибоя на мысе Каена; программирование Зигфрида очень эклектично. Спустя немного я говорю: «Меня так назвали родители, с этим я ничего не могу поделать. Я произношу Р-О-Б-И-Н-Е-Т-Т, но остальные обязательно произносят неверно».

– Вы знаете, что можно поменять имя.

– Если я это сделаю, – говорю я, и я уверен, что прав, – ты скажешь, что у меня навязчивое желание защитить свои внутренние дихотомии.

– На самом деле я скажу, – говорит Зигфрид со своим тяжелым механическим юмором, – что не нужно использовать специальные психоаналитические термины. Я был бы благодарен, если бы вы просто сказали, что чувствуете.

– Я чувствую, – в тысячный раз отвечаю я, – что я счастлив, у меня никаких проблем. Да и почему бы мне не быть счастливым?

Так мы играем словами, и мне это не нравится. Мне кажется, что в его программе какая-то ошибка. Он говорит: «Скажите мне, Робби, почему вы несчастны?»

Я ничего не отвечаю. Он настаивает: «Я думаю, вы обеспокоены».

– Вздор, Зигфрид, – говорю я, испытывая легкое отвращение, – ты всегда так говоришь. Я ни о чем не беспокоюсь.

Он вкрадчиво заявляет: «Нет ничего плохого в том, чтобы сказать, как себя чувствуешь».

Я снова смотрю в окно, я сержусь, потому что начинаю дрожать и не знаю почему. «Ты мне надоел, Зигфрид, понимаешь?»

Он что-то отвечает, но я не слушаю. Гадаю, зачем я трачу здесь свое время. Если есть человек, имеющий все основания для счастья, то этот человек я. Я богат. Хорошо выгляжу. Не стар, и к тому же у меня Полная медицина, так что в следующие пятьдесят лет я могу быть любого возраста – по выбору. Живу я в Нью-Йорке под Большим Пузырем; тут может позволить себе жить только очень богатый и к тому же известный человек. У меня летние апартаменты, выходящие на Тапанское море и на плотину Палисейдс. И девушки сходят с ума из-за моих трех браслетов-"вылетов". На Земле не очень много старателей, даже в Нью-Йорке. Все дико хотят услышать мой рассказ о том, что там на самом деле в туманности Ориона или в Большом Магеллановом Облаке (Разумеется, я не был ни в одном из этих мест. О том единственном интересном месте, где я побывал, я не люблю говорить).

– Если вы действительно счастливы, – говорит Зигфрид, выждав положенное количество микросекунд, – зачем вы приходите сюда за помощью?

Терпеть не могу, когда он задает вопрос, который я и сам себе задаю. Не отвечаю. Ежусь на матраце из пластиковой пены, снова занимая удобное положение; чувствую, что сеанс предстоит долгий и мерзкий. Если бы я знал, почему мне нужна помощь, зачем бы она была мне нужна?

– Роб, вы сегодня неразговорчивы, – говорит Зигфрид в маленький динамик в голове матраца. Иногда он использует очень жизнеподобный манекен, который сидит в кресле, постукивает карандашом и время от времени насмешливо улыбается. Но я ему сказал, что нервничаю из-за этого. – Почему бы вам просто не сказать мне, о чем вы думаете?

– Я ни о чем особенном не думаю.

– Расслабьтесь. Говорите все, что придет в голову. Боб.

– Я вспоминаю... – говорю я и замолкаю.

– Что вспоминаете, Роб?

– Врата?

– Это скорее вопрос, чем утверждение.

– Может, так и есть. Ничего не могу поделать. Именно это я вспоминаю: Врата.

У меня есть все основания помнить Врата. Там я добыл деньги, браслеты и все остальное. Я вспоминаю тот день, когда покинул Врата. Это был, сейчас сообразим, 31 день 22 орбиты, значит, отсчитывая назад, шестнадцать лет и несколько месяцев с того времени, как я оставил Землю. Тридцать минут спустя после того, как меня выписали из больницы, я получил деньги, сел на корабль и улетел. Не мог больше ждать ни минуты.

Зигфрид вежливо говорит: «Пожалуйста, Робби, говорите вслух, о чем вы думаете».

– Я думаю о Шикетее Бакине, – отвечаю я.

– Да, вы упоминали его, я помню. А что же о нем?

Я не отвечаю. Старый безногий Шикетей Бакин жил в соседней комнате, но я не хочу обсуждать это с Зигфридом. Я корчусь на своем круглом матраце, думая о Шики и стараясь не заплакать.

– Вы, кажется, расстроились, Боб.

На это я тоже не отвечаю. Шики – единственный человек, с которым я попрощался на Вратах. Странно. В нашем статусе была большая разница. Я старатель, а Шики мусорщик. Ему платили ровно столько, чтобы он не умер с голоду, потому что он выполнял грязную работу, и даже на Вратах кто-то должен убирать мусор. Но рано или поздно он станет слишком старым и больным даже для этой работы. Тогда, если ему повезет, его просто выбросят в космос, и он там умрет.

Если же не повезет, его, возможно, отправят обратно на планету. Здесь он тоже умрет и очень скоро, но вначале несколько недель проживет беспомощным калекой.

Во всяком случае он был моим соседом. Каждое утро он с трудом вставал и тщательно вычищал каждый квадратный дюйм своей каморки. Она становилась грязной, потому что на Вратах всегда множество мусора, несмотря на все попытки его убрать. Вычистив все, даже основания маленьких кустиков, которые он с трудом вырастил и оформил, он брал обломки, бутылочные крышки, клочки бумаги и снова разбрасывал там, где только что вычистил. Забавно! Я никогда не мог понять, в чем разница, но Клара говорила... Клара говорила, что понимает.

– Боб, о чем вы только что думали? – спрашивает Зигфрид.

Я сворачиваюсь клубком и что-то бормочу.

– Я не понимаю, что вы только что сказали, Робби.

Я молчу. Думаю, что стало с Шики. Вероятно, он уже умер. И вдруг мне становится грустно от смерти Шики так далеко от Нагои, и мне снова хочется плакать. Но я не могу. Я корчусь и извиваюсь. Бьюсь о пенопластовый матрац, пока не начинают протестующе скрипеть удерживающие меня ремни. Ничего не помогает. Боль и стыд не уходят. Я доволен собой, доволен тем, что стараюсь изгнать эти чувства, но у меня не получается, и отвратительный сеанс продолжается.

Зигфрид говорит: «Боб, вам требуется много времени для ответа. Вы что-нибудь утаиваете?»

Я отвечаю с благородным негодованием: «Что за нелепый вопрос? Если бы я утаивал, откуда мне об этом знать? – Я молчу, обследуя уголки своего мозга в поисках того, что я утаил от Зигфрида. Ничего не нахожу. Рассудительно говорю, – Кажется, ничего нет. Я не чувствую, что утаиваю что-то. Скорее хочу сказать так много, что не знаю, с чего начать».

– Начинайте с любого, Роб. Первое, что приходит в голову.

Это кажется мне глупым. Откуда мне знать, что первое, когда все перемешалось? Отец? Мать? Сильвия? Клара? Бедный Шики, пытающийся передвигаться без ног, порхая, как ласточка в амбаре, охотящаяся за насекомыми: точно так же Шики ловит мусор в воздухе Врат?

Я касаюсь тех мест в мозге, где больно. Я знаю по предыдущему опыту, что будет больно. Так я себя чувствовал в семь лет, когда бегал по Скальному парку вместе с другими детьми и пытался обратить на себя внимание.

| 481 – IRRAY (0) = IRRAY (P) 13,320

| Я думаю, вы обеспокоены. 13,325

| 482 – XTERNAIS; 66AA3 IF; 5B 13,330

| GOTO* 7Z3 13,335

| XTERNAIS @ 01R IF @ 7 13,340

| GOTO* 7Z4 13,345

| Вздор, Зигфрид, 13,350

| Ты всегда так говоришь. 13,355

| XTERNAIS C99997AA! IF c8 13,360

| GOTO* 7Z4 IF ? GOTO 13,365

| ** 7Z10 13,370

| Я ни о чем не 13,375

| Не беспокоюсь. 13,380

| 483 – IRRAY. ВЗДОР.. ВСЕГДА. 13,385

| БЕСПОКОИЛСЯ/ НЕТ. 13,390

| 484 – Почему бы не сказать 13,395

| Об этом? 13,400

| 485 – IRRAY (P) = IRRАY(Q)ВВОД 13,405

| УСПОКОИТЕЛЬНОГО ТОНА 13,410

| Нет ничего плохого в том, 13,415

| Чтобы сказать, 13,420

| Как себя чувствуешь. 13,425

| 487 – IRRAY (Q) = IRRAY(R)GOTO 13,430

| ** 1 GOTO* 2 GOTO 13,435

| ** 3 13,440

| 489 – Ты мне надоел, 13,445

| Зигфрид, 13,450

| Понимаешь? 13,455

| XTERNALS c1! IF! GOTO 13,460

| **7Z10 IF ** 7Z10! GOTO 13,465

| ** 1 GOTO ** 2 GOTO ** 3 13,470

| IRRAY БОЛЬ 13,475

Или когда мы оказались вне реального пространства и поняли, что попали в ловушку, а из ничего появилась призрачная звезда, улыбаясь, как Чеширский кот. У меня сонм таких воспоминаний, и все они причиняют боль. Да, это так. Они само воплощение боли. В указателе моей памяти против них написано «Болезненно». Я знаю, где отыскать их, и знаю, как бывает больно, когда они всплывают на поверхность. Но пока я их не выпущу, они не причинят мне боли.

– Я жду, Боб, – говорит Зигфрид.

– Думаю, – отвечаю я. И тут мне приходит в голову, что я опаздываю на урок гитары. Это напоминает мне еще о чем-то, я смотрю на пальцы левой руки, проверяю, не отросли ли ногти: мне хотелось бы, чтоб мозоли стали больше и тверже. Я не очень хорошо играю на гитаре, но большинство слушателей не слишком критичны, а я получаю удовольствие. Но нужно все время упражняться и помнить. Сейчас посмотрим, думаю я, как перейти от фа-мажор к соль на седьмой струне.

– Боб, – говорит Зигфрид, – сеанс был не очень продуктивным. Осталось десять-пятнадцать минут. Почему бы вам не сказать мне первое, что придет в голову... прямо сейчас?

Первое я отвергаю и говорю второе. «Первое, что приходит мне в голову; я вспоминаю, как плакала мать, когда погиб отец».

– Не думаю, чтобы это на самом деле было первым, Боб. Позвольте высказать предположение. Первая мысль была о Кларе.

В груди у меня сжимается. Дыхание перехватывает. Неожиданно передо мной возникает Клара, какой она была шестнадцать лет назад, и ни на час старше... Я говорю; «Кстати, Зигфрид, я думаю, что хочу поговорить о своей матери». И позволяю себе вежливый примирительный смешок.

Зигфрид не вздыхает покорно, но он молчит так, что создает то же впечатление.

– Понимаешь, – говорю я, тщательно обходя все, не относящееся к этой теме, – она хотела после смерти отца снова выйти замуж. Не сразу. Не хочу сказать, что она обрадовалась его смерти или что-нибудь такое. Нет, она его любила. Но теперь я понимаю, что она была здоровая молодая женщина – очень молодая. Сейчас подумаем... ей было тридцать три. И если бы не я, она, конечно, вышла бы замуж. У меня чувство вины, я не дал ей вторично выйти замуж. Я пришел к ней и сказал; «Мама, тебе не нужен мужчина. Я буду мужчиной в семье. Я о тебе позабочусь». Но, конечно, я не мог. Мне тогда было пять лет.

– Мне кажется, вам было девять, Робби.

– Да? Сейчас подумаем. Зигфрид, ты, кажется, прав... – Я стараюсь проглотить большой комок, образовавшийся в горле, давлюсь и начинаю кашлять.

– Скажите, Роб, – настойчиво говорит Зигфрид. – Что вы хотели сказать?

– Будь ты проклят, Зигфрид!

– Давайте, Роб! Говорите.

– Что говорить? Боже, Зигфрид! Ты меня прижал к стене. Этот вздор никому не приносит пользы.

– Боб, пожалуйста, скажите, что вас беспокоит.

– Заткни свою грязную жестяную пасть! – Вся боль, от которой я так старательно уходил, вырывается наружу, и я не могу с ней справиться.

– Боб, я предлагаю, чтобы вы попытались...

Я бьюсь о ремни, вырываю клочья пены из матраца, реву: «Заткнись! Я не хочу тебя слушать! Я не могу справиться, неужели не понятно? НЕ могу! НЕ могу справиться!»

Зигфрид терпеливо ждет, пока я не перестану плакать, что происходит совершенно неожиданно. И тут, прежде чем он успевает что-то сказать, я устало говорю; «Дьявол, Зигфрид, все это ничего не дает. Я думаю, что нужно прекратить. Наверно, есть люди, которым твои услуги нужны больше, чем мне».

– Что касается этого, – отвечает он, – то я с ними встречаюсь в назначенное время.

Я вытираю слезы бумажным полотенцем и ничего не отвечаю.

– Я думаю, что мы еще можем кое-чего достичь, – продолжает он. – Но решать, будем ли мы продолжать сеансы или нет, должны вы.

– Есть в восстановительной комнате что-нибудь выпить? – спрашиваю я его.

– Не то, о чем вы думаете. Но мне говорили, что на верхнем этаже этого здания очень хороший бар.

– Что ж, – говорю я, – я просто удивляюсь, что я тут делаю.

Пятнадцать минут спустя, подтвердив сеанс на следующей неделе, я пью кофе в восстановительной комнате Зигфрида. Прислушиваюсь, не начал ли плакать его следующий пациент, но ничего не слышу.

Я умываюсь, повязываю шарф, приглаживаю вихор на голове. Потом поднимаюсь в бар. Официант знает меня и проводит к столику, выходящему на юг, к нижнему краю Пузыря. Он взглядом показывает на высокую медноволосую девушку, в одиночестве сидящую за столиком, но я отрицательно качаю головой. Выпиваю, восхищаясь ногами медноволосой девушки и думая о том, куда отправиться на ужин, потом отправляюсь на урок гитары.

Глава 2

Сколько себя помню, я всегда хотел стать старателем. В шесть лет отец и мать взяли меня на ярмарку в Чейни. Горячие сосиски и воздушная соя, разноцветные шары, наполненные водородом, цирк с собаками и лошадьми, колесо счастья, игры, прогулки. И еще надувная палатка с непрозрачными стенами, вход стоит доллар, и там выставка предметов из туннелей хичи на Венере. Молитвенные веера и огненные жемчужины, зеркала из настоящего металла хичи, и все это можно купить по двадцать пять долларов за штуку. Папа сказал, что они не настоящие, но для меня они были самыми настоящими. Впрочем мы не могли себе позволить потратить двадцать пять долларов. Да если подумать, мне и не нужно было зеркало. Лицо в веснушках, выступающие зубы, волосы, которые я зачесывал назад и перевязывал. Тогда только что обнаружили Врата, и я помню, как по пути домой в аэробусе папа говорил об этом. Они думали, что я сплю, но меня разбудила тоска в его голосе.

Если бы не мама и я, он нашел бы возможность отправиться туда. Но такой возможности у него не было. Год спустя он умер. И я унаследовал от него работу, как только достаточно подрос.

Не знаю, работали ли вы когда-нибудь на пищевых шахтах, но, конечно, слышали о них. В этой работе ничего привлекательного. В двенадцать лет я начал с половины рабочего дня и за половинную плату. К шестнадцати у меня был статус отца – сверловщик шпуров; хорошая оплата и трудная работа.

Но что делать с этой оплатой? Для Полной медицины ее недостаточно. Недостаточно даже для ухода из шахты, всего лишь история местного успеха. Работаешь шесть часов и десять отдыхаешь. Восемь часов сна, и ты снова на ногах, а вся одежда провоняла сланцем. Курить можно только в специально изолированных помещениях. Всюду оседает маслянистый туман. И девушки тоже пропахли и тоже измучены работой.

Мы все жили одинаково; много работали, гонялись за женщинами друг друга и играли в лотерею. И много пили того дешевого крепкого пойла, что делалось в десяти милях от нас. Иногда на бутылке была этикетка шотландского виски, иногда водки или бурбона, но все это из одних и тех же шламовых колонн. Я ничем не отличался от остальных... только однажды выиграл в лотерею. И это был мой выездной билет.

Но до этого я просто жил.

Моя мать тоже работала на шахте. После смерти отца во время взрыва на шахте она вырастила меня с помощью шахтных яслей. Мы с ней ладили, пока у меня не произошел первый психический срыв. Мне тогда было двадцать шесть. У меня начались неприятности с девушкой, а потом я по утрам просто не мог встать. И меня увезли. Меня не было больше года, а когда меня выпустили из бокса, мать уже умерла.

Это моя вина. Нет, я не планировал ее смерть. Я хочу сказать, что она жила бы, если бы не тревожилась обо мне. На лечение нас обоих просто не хватало средств. Мне нужна была психотерапия. А ей новое легкое. Она его не получила и умерла.

Мне ненавистна стала наша квартира после ее смерти, но либо нужно было оставаться в ней, либо переселяться в общежитие для холостяков. А мне совсем не нравилась мысль о жизни по соседству с таким количеством людей. Конечно, я мог жениться. Но не женился. Сильвия, девушка, с которой у меня были неприятности, к этому времени исчезла. Но я вовсе не был против брака. Может, вы решите, что я был против из-за своих психиатрических трудностей и из-за того, что так долго жил с матерью. Это не так. Мне очень нравились девушки. Я был бы счастлив жениться на одной из них и растить ребенка.

Но не в шахтах.

| ДОМ ХИЧИ

|

| Прямо из забытых туннелей Венеры!

|

| Редкие религиозные предметы Бесценные

| жемчуга, принадлежавшие забытой расе

| Поразительные научные открытия вовсе не был

| против брака. Может, вы решите, что я был

| против из-за своих психиатрических трудностей

| и из-за того, что так долго жил с матерью.

| Это не так. Мне очень нравились девушки. Я

| был бы счастлив жениться на одной из них и

| растить ребенка.

|

| ГАРАНТИРУЕТСЯ АУТЕНТИЧНОСТЬ КАЖДОГО ПРЕДМЕТА!

|

| Скидка для учащихся и студентов

|

| ЭТИ ФАНТАСТИЧЕСКИЕ ПРЕДМЕТЫ СТАРШЕ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА!

|

| Впервые по доступным ценам

| Взрослые – $ 2-50 Дети – $ 1-00

| Дельберт Кайн, доктор философии,

| Старатель

Я не хотел оставлять сыну то, что оставил мне отец.

Сверлить шпуры для зарядов – очень тяжелая работа. Сейчас используют паровые факелы с нагревательными спиралями хичи, и сланец вежливо расходится, как воск. Но тогда мы сверлили и взрывали. Спускаешься в шахту в скоростной клети и начинаешь свою смену. Стена шахты, скользкая и вонючая, движется со скоростью в шестьдесят километров в час в десяти дюймах от твоего плеча. Я видел, как выпивший шахтер протянул руку к стене, и вместо руки у него остался обрубок. Потом выбираешься из клети и еще километр или больше скользишь по дощатому настилу по пути к забою.

Сверлишь стену. Устанавливаешь заряды. Потом прячешься в каком-нибудь тупике, пережидая взрыв и надеясь, что все рассчитал правильно, и вся эта вонючая маслянистая масса не обрушится на тебя (Если тебя погребет заживо, ты можешь прожить в сланце неделю. Такое бывало. Если человека не извлекут в первые три дня, он обычно больше ни к чему не пригоден). Потом, если все сошло благополучно, начинаешь увертываться от погрузчиков по пути к следующему забою.

Говорят, маски задерживают большую часть углеводорода и скальной пыли. Но вонь они не задерживают. И я не уверен насчет углеводородов. Моя мать не единственная работница шахты, нуждавшаяся в новом легком. И конечно, не единственная, кто не сумел за него заплатить.

А когда смена кончена, куда же тебе деваться?

Идешь в бар. Идешь в спальню с девушкой. Играешь в карты. Смотришь телевидение.

Выходишь из дома не часто. Для этого нет особой причины. Несколько крошечных парков, на которых постоянно подсаживают растения; в Скальном парке есть даже живые изгороди и газон. Бьюсь об заклад, вам не приходилось видеть газон, который моют, натирают (стиральным порошком!) и просушивают горячим воздухом каждую неделю, иначе он погибнет. Парки мы в основном оставляли детям.

Кроме парков, только поверхность Вайоминга, которая, сколько хватает глаз, выглядит как поверхность Луны. Нигде ничего зеленого. Ничего живого. Ни птиц, ни белок, ни насекомых. Несколько грязных болотистых ручьев, почему-то ярко-красных под маслянистой пленкой. Говорят, нам повезло; у нас шахты. В Колорадо, где открытые разработки, еще хуже. Мне всегда трудно было в это поверить, да и сейчас трудно, но я никогда не проверял.

И помимо всего прочего вонь, и вид, и звуки работ. Оранжево-коричневый закат в дымке. Постоянный запах. Весь день и всю ночь рев печей, которые перемалывают и пережигают мергель, чтобы извлечь из него кероген, грохот конвейеров, которые где-то нагромождают отработанный материал. Видите ли, чтобы извлечь нефть, приходится нагревать камень. Когда его нагреешь, он расширяется, как воздушная кукуруза. И девать его некуда. Его нельзя затолкать обратно в шахту; его слишком много. Когда добываешь гору мергеля и извлекаешь из него нефть, оставшегося достаточно для двух гор. Так с ним и поступают. Воздвигают новые горы.

А избыточное тепло от экстракторов нагревает теплицы, и на нефти прорастает плесень, ее снимают, просушивают, спрессовывают... и на следующее утро мы едим ее на завтрак.

Забавно. Говорят, в старину нефть просачивалась прямо на поверхность! И люди приезжали в автомобилях и поджигали ее.

По телевидению постоянно идут передачи, рассказывающие, как важна наша работа, как весь мир зависит от нашей пищи. Это верно. Нам не нужно об этом напоминать. Если мы перестанем работать, в Техасе начнется голод и заболеют дети в Орегоне. Мы все это знаем. Мы ежедневно добавляем к мировому рациону пять триллионов калорий, половину протеина для примерно одной пятой населения Земли. Это все из дрожжей и бактерий, которые выращиваются на вайомингской сланцевой нефти, а также в Юте и Колорадо. Мир нуждается в этой пище. Но нам это стоило почти всего Вайоминга, половины Аппалачей, большей части смолистых песков Атабаски... и что станут делать люди, когда последние капли углеводорода превратятся в дрожжи?

Конечно, не моя проблема, но я об этом думаю.

Впрочем это перестало быть моей проблемой, когда я выиграл в лотерею на следующий день после Рождества. В том году мне исполнилось двадцать шесть. Выигрыш двести пятьдесят тысяч долларов. Достаточно, чтобы по-королевски прожить год. Можно жениться и содержать семью, если мы оба будем работать и не станем слишком много тратить.

Или достаточно для билета в один конец до Врат. Я отнес билет в туристическое агентство. Там мне обрадовались; не слишком много работы. У меня оставалось примерно десять тысяч долларов. Я не считал, сколько именно. Купил выпивку всей своей смене. В моей смене пятьдесят человек, да присосалось много посторонних, и пирушка продолжалась двадцать четыре часа.

Потом я сквозь вайомингскую пургу добрался снова до агентства. Пять месяцев спустя я кружил вокруг астероида, нас вызывал бразильский крейсер. Я был на пути к тому, чтобы стать старателем.

Глава 3

Зигфрид никогда не отказывается от темы. Он никогда не говорит: «Ну, Боб, я думаю, хватит с нас этого». Но иногда, когда я долго лежу на матраце, не очень склонный отвечать, шучу или напеваю что-нибудь в нос, он, немного выждав, говорит:

– Я думаю, можно перейти к другим вопросам, Боб. Вы кое-что сказали недавно, нужно об этом поговорить. Вы помните тот последний раз...

– Последний раз, когда я говорил с Кларой, верно?

– Да, Боб.

– Зигфрид, я всегда знаю, что ты собираешься сказать.

– Это неважно, Боб. Так о чем это я? Хотите поговорить о том, что вы тогда чувствовали?

– Почему бы и нет? – Я зубами чищу ноготь среднего пальца правой руки. Осматриваю его и говорю:

– Я понимаю, что это был важный момент. Может, худший момент моей жизни. Хуже, чем когда Сильвия обманула меня, или когда я узнал о смерти матери.

– Может, вы предпочитаете поговорить об одном из этих случаев, Роб?

– Вовсе нет. Ты сам предложил поговорить о Кларе. Давай говорить о Кларе.

Я усаживаюсь на пенном матраце и ненадолго задумываюсь. Меня очень интересуют трансцедентальные проявления: иногда мне нужно решить какую-нибудь проблему, я обращаюсь к своей мантре и получаю готовый ответ – продать рыбную ферму в Байе и купить на бирже водопровод. Тогда сделка оказалась очень выгодной. Или – пригласить Рейчел в Мериду, кататься на водных лыжах в заливе Кампече. Это впервые привело ее в мою постель, а ведь до того все испробовал.

Зигфрид говорит: «Вы не отвечаете, Роб».

– Я думаю о твоих словах.

– Пожалуйста, Роб, не нужно о них думать. Просто говорите. Скажите, что вы сейчас испытываете к Кларе.

Я стараюсь честно понять это. Зигфрид не даст мне обратиться к помощи технических служб, поэтому я пытаюсь разглядеть в себе подавленные чувства.

– Ну, не очень много, – говорю я. – Во всяком случае на поверхности.

– Вы помните, что чувствовали тогда, Боб?

– Конечно.

– Попытайтесь снова почувствовать то, что чувствовали тогда, Боб.

– Хорошо. – Я послушно мысленно восстанавливаю ситуацию. Я разговариваю с Кларой по радио. Дэйн что-то кричит из шлюпки. Мы все без ума от страха. Внизу под нами расходится голубой туман, и я впервые вижу призрачную тусклую звезду. Трехместник... нет, это был Пятиместник... ну, в нем воняет рвотой и потом. Тело мое болит.

Я все помню, хотя солгал бы, если бы утверждал, что позволяю себе снова чувствовать это.

Я лежу, слегка усмехаясь. «Зигфрид, там такая боль, вина, отчаяние, что я просто не могу с этим справиться». Иногда я поступаю с ним так, говорю какую-нибудь крайне болезненную истину тоном, каким просят воды или коктейль на приеме. Так я поступаю, когда хочу предотвратить приступ. Не думаю, чтобы это срабатывало. В Зигфриде масса устройств хичи. Он гораздо совершеннее, чем машины в институте, где меня впервые лечили. Он постоянно контролирует все мои физические параметры: проводимость кожи, пульс, бета-активность и все прочее. Он получает данные о натяжении ремней, удерживающих меня на матраце; это показывает, насколько яростно я вырываюсь. Он измеряет громкость моего голоса и сканирует все обертоны. И к тому же он понимает смысл слов. Зигфрид исключительно умен, особенно если принять во внимание, насколько он глуп.

Иногда обмануть его очень трудно. К концу сеанса я слабею, чувствую, что еще минута, и я погружусь в боль, которая уничтожит меня.

Или излечит. Может, это одно и то же.

| 322 – Не знаю, зачем 17,095

| Я к тебе прихожу, 17,100

| Зигфрид. 17,105

| 323 – IRRAY. ПОЧЕМУ? 17,110

| 324 – Напомню вам, Робби, 17,115

| Что вы уже 17,120

| Использовали 17,125

| Три желудка и, дайте 17,130

| Вспомнить, почти пять 17,135

| Метров кишок. 17,140

| 325 – Язва, рак. 17,145

| 326 – Что-то съедает 17,150

| Вас, 17,155

| Боб. 17,160

Глава 4

И вот Врата все больше и больше вырастают в иллюминаторах корабля с Земли.

Астероид. Или ядро кометы. Примерно десять километров в диаметре по самой длинной оси. В форме груши. Снаружи комковатый обожженный камень с голубыми проблесками. Внутри это врата во вселенную.

Шери Лоффат прижалась к моему плечу, все остальные будущие старатели теснились за нами, глядя в иллюминатор. «Боже, Боб. Посмотри на эти крейсеры!»

– Проверяют всех прилетающих, – сказал кто-то за нами, – и вылавливают нас из космоса.

– Ничего незаконного не найдут, – сказала Шери, но фраза ее прозвучала с вопросительной интонацией. Крейсеры выглядели зловеще, они ревниво кружили вокруг астероида, наблюдая, чтобы никто не украл тайны. Эти тайны стоят больше, что кто-нибудь в состоянии заплатить.

Мы теснились у иллюминаторов. Разумеется, глупо. Мы могли погибнуть. Конечно, маловероятно, чтобы при маневрах на орбите рядом с Вратами или бразильским крейсером мы получили бы большую дозу дельта-м, но достаточно небольшой коррекции орбиты, чтобы нас разбрызгало. Была и другая возможность. Поворот на четверть окружности, и мы смотрим прямо на близкое солнце. А на таком расстоянии это слепота. Но мы хотели видеть.

Бразильский крейсер не собирался останавливать нас. Мы видели вспышки с обеих сторон; наши документы проверяют при помощи лазеров. Это нормальная процедура. Я сказал, что крейсеры сторожили Врата от воров: на самом деле они больше следили друг за другом, чем за кем-нибудь еще. Включая нас. Русские не доверяли китайцам, китайцы подозревали русских, бразильцы не верили венерианцам. Все вместе недоверчиво относились к американцам.

Итак, четыре остальных крейсера внимательно следили за бразильцем, который тщательно проверял нас. Но мы знали, что, если наши кодированные навигационные сертификаты, выданные пятью разными консулатами в порту отправления, не совпадут с образцом, дальше не последует выяснения. Дальше – торпеда.

Забавно. Я мог представить себе эту торпеду. Мог представить солдата с холодным взглядом, который нацелит и выпустит эту торпеду, и наш корабль расцветет как оранжевый огненный цветок, и мы превратимся в отдельные атомы на орбите... Я уверен, что торпеду должен был на бразильском крейсере запустить помощник оружейника Френси Эрейра. Позже мы с ним стали приятелями. Его не назовешь хладнокровным убийцей. Я целый день плакал у него на руках после своего последнего возвращения; это было в больнице: предполагалось, что он обыскивает меня в поисках контрабанды. Френси плакал со мной вместе.

Крейсер отодвинулся, нас потянуло в сторону, мы снова собрались у иллюминатора, наш корабль сближался с Вратами.

– Похоже на оспу, – сказал кто-то в группе.

Действительно: и некоторые оспины открыты. Это места стоянки кораблей, находящихся в полете. Некоторые навсегда остаются открытыми, потому что корабли не возвращаются. Но большинство стоянок закрыты утолщениями и выглядят как гигантские шляпки грибов.

Шляпки – это сами корабли, ради них и существуют Врата.

Корабли нелегко увидеть. И сами Врата тоже. Прежде всего у астероида низкое альбедо, да он и невелик; как я сказал, десять километров в самой большой оси, по экватору вращения. Но его могли обнаружить. После того, как первая туннельная крыса вывела к нему, астрономы задавали себе вопросы, почему они не обнаружили его на столетие раньше. Теперь, зная, куда смотреть, они легко его находят. Иногда он ярче семнадцатой величины с Земли. Просто. Можно было подумать, ожидать, что его обнаружат при самом обычном составлении звездной карты.

Но дело в том, что этот участок звездного неба не картографировался достаточно тщательно. К тому же Врата – совсем не то, что искали астрономы.

Звездная астрономия обычно нацелена в сторону от Солнца. Она сосредоточена в плоскости эклиптики, а у Врат орбита под прямым углом к этой плоскости. Поэтому Врата проваливались в щели.

Пьезофон захрипел и произнес: «Причаливаем через пять минут. Займите койки. Закрепите ремни».

Мы почти на месте.

Шери Лоффат протянула руку сквозь ремни и коснулась моей руки. Я пожал ее руку. Мы не спали с ней, никогда не встречались, пока она не оказалась в соседней койке на корабле, но вибрации здесь чрезвычайно сексуальны. Как будто мы собирались заняться сексом самым лучшим возможным образом; но это не секс, это Врата.

Когда люди начали рыться в поверхности Венеры, они обнаружили подземелья хичи.

Никаких хичи они не нашли. Если хичи и были некогда на Венере, то их там не осталось. Не нашли даже погребенного тела, которое можно было бы изучить. Были только туннели, пещеры, несколько мелких артефактов – технологические чудеса, которые удивили людей и заставили попытаться их воспроизвести.

Потом была найдена составленная хичи карта Солнечной системы. На ней был Юпитер со спутниками, и Марс, и внешние планеты, и пара Земля-Луна. И Венера, помеченная черным на сверкающей синей поверхности карты. И Меркурий. И еще один объект, единственный, помимо Венеры, обозначенный черным; тело, орбита которого заходила внутрь орбиты Меркурия и выходила за орбиту Венера; но эта орбита под углом в девяносто градусов к плоскости эклиптики и никогда не пересекается с планетами. Тело, не отмеченное земными астрономами.