Текст книги "Героические злоключения Бальтазара Кобера"

5

Бальтазар Кобер, как выяснилось, попал в гости к плотникам. Некоторые из них принадлежали к тайному обществу вестников. Они были потомками тех святых отшельников, которых гражданское и военное правосудие под самыми бессмысленными предлогами удалило из общества и которым по этой причине пришлось скрываться в лесах, где они освоили искусство обработки дерева. Их называли разносчиками чумы, маврами, жидами, детоубийцами, ворами домашней птицы… Они же стали настоящими мастерами плотницкого дела, о чем вскорости стало известно монахам и архитекторам. В описываемую эпоху их уже уважали, хотя и продолжали бояться.

Собственно говоря, Бальтазар сумел проникнуть в таком юном возрасте в закрытый, но огромный мир вестников благодаря особой снисходительности, особо благоприятному для него стечению обстоятельств. Ученик начинал работать у мастера с девяти лет, а иногда и раньше. Но в ремесленное братство его могли принять только после долгих и терпеливо проводимых испытаний, и в большинстве случаев он в течение всей своей жизни даже не догадывался, что такое братство существует. Но Бальтазар очень понравился Паппагалло, общепризнанному вожаку этих «странствующих писцов», как они часто себя называли, и получил посвящение из его собственных рук и уст.

Это мать открыла в тот вечер все секреты нашему другу, ведь до сих пор его просто не успели с ними ознакомить, рассказала она ему и о многом другом, например, о том, как использовать букву «в» в вопросах и ответах, которые помогают собеседникам узнать, что они братья по тайному обществу вестников, и о том, что их святым покровителем является святой Иаков из Компостеллы и что он взял их под свою опеку значительно раньше, чем паломников и рыцарей. Словом, Бальтазар, очарованный, изумленный, пораженный всем услышанным, пришел к выводу, что сегодня за один вечер он узнал больше, чем за полгода учебы в Дрездене.

Поэтому он очень обрадовался, когда на следующий день ему предложили остаться в Кобурге, где и ожидать послания от актеров, ибо пока не было известно, куда в точности они направились – в Мейнинген, то есть на запад, или на юг, в Бамберг. Великан, которого мать называла «горланом», повел Бальтазара на стройку, где он увидел братьев за работой. Они заканчивали строить дом, и юноше показалось, что, занятые обтесыванием брусьев, они не обратили на него ни малейшего внимания, как вдруг из-за штабеля досок он услышал голос, зовущий его к себе.

Сначала ему послышалось, что это голос ребенка, но потом он увидел, что на него смотрит женщина, между прочим, очень красивая.

«Ты Бальтазар, сын Сигизмунда Кобера из Баутцена, не так ли?»

Пораженный красотой незнакомки, юноша что-то пробормотал, начал заикаться и умолк.

«А я тебя сразу узнала, – ласково продолжала она. – Хотя ты еще и не родился, когда я умерла, но мне случалось несколько раз встретить тебя уже после этого тяжелого времени. Ты не догадываешься, кто я? Я – Валентина, первая жена незабвенного Иоганна Сигизмунда, который недавно присоединился к нам».

«Конечно, я вас тоже узнал, – ответил Бальтазар, не испытав, впрочем, особых эмоций от этой неожиданной встречи. – Ведь я помню ваш портрет, когда-то заказанный моим отцом».

Они присели рядом на каменную кладку, она в белом платье в голубую крапинку, он – сутулый и неуклюжий в своих узких, неудобных штанах. Она ласково положила свою ладонь на его руки:

«Сын Иоганна Сигизмунда и Гертруды, слушай меня внимательно. Мы созвали как бы семейный совет, на котором решили тебе помочь. Ты единственный живой представитель прекрасной родословной линии Коберов из Баутцена. Мы считаем своей обязанностью предохранить тебя от опасностей. Поэтому сначала мы свели тебя с Альгезипусом Камениусом Астрабале, по прозвищу Паппагалло, великим магистром тайного общества вестников. Эти люди, хоть они иногда и взбалмошные, очень тебе пригодятся. Во-вторых, мы поставили тебя на пути печатника Валентина Бонгеффера, так как именно он вскоре познакомит тебя с твоим будущим учителем. Тебе все понятно?»

«Неужели я никогда больше не увижу ни Паппагалло, ни Розу, которые были так великодушны ко мне?

Валентина его успокоила:

«Увидишь, сын Иоганна Сигизмунда, ты их обязательно увидишь! Однако не они научат тебя святых тайн. Тебе еще предстоит встретиться с человеком, понимающем толк в Боге и в ангелах».

«Даже больше, чем доктор Тобиас Пеккерт?» – спросил Бальтазар.

«Даже больше».

«И даже больше, чем ректор Дитрих Франкенберг?»

Она улыбнулась его наивности.

«В тысячу раз больше, смешной ты человек! Люди, о которых ты говоришь, не имеют души. Как же могут они приблизиться к Богу и к Его небесному воинству?»

Бальтазар размышлял минуту, потом сказал:

«Но ведь это пастор Якоб Фюрстенау представил меня ректору! И разве мой отец не ликовал от мысли, что когда-нибудь я стану доктором этого богословия?»

«Якоб – человек порядочный, – ответила ему Валентина, – но он никогда не умел отличить дьявола от кота! Что же касается твоего отца, нашего дорогого Иоганна Сигизмунда, то когда он попал на небо и смог читать в сердце Франкенберга, он думал, что умрет второй раз – таким увидел он его сухим и полным ненависти…»

Бальтазар перекрестился и поцеловал кончик своего большого пальца – так учила его делать Гертруда, чтобы отвратить дурной глаз. И со вздохом произнес:

«Какой мир! И какие люди в нем правят!»

«Так оно и есть! – сказала Валентина. – Но ты привыкнешь…»

«Никогда! – воскликнул он, приподнимаясь с каменной кладки. – Но объясните, почему ректор хочет отправить Бонгеффера на костер?»

«Потому что Бонгеффер напечатал произведения, запрещенные ректором».

«И что же было в этих произведениях. Ошибки? Хула против Бога?»

«Ни того, ни другого, – отвечала Валентина. – Там речь идет о Святой Деве, которая рассматривается как мировая душа, София. Это она зажигает звезды и сердца праведников. Скоро ты обо всем этом узнаешь».

Бальтазар не очень понял, о чем говорила Валентина, а в особенности, ему было непонятно, почему эти идеи не пришлись по вкусу ректору Франкенбергу.

– Что это ты стоишь с разинутым ртом? – спросил его «горлан». – Глазеешь на ворон?

Они возвратились в дом, где их уже ждал богато накрытый стол. Торговец уехал. На его месте сидел разносчик книг и икон, который рассказал, что полиция Дрездена арестовала тридцать горожан по подозрению в том, что они прятали печатника.

– Лучше бы не сделали и паписты… – заметил один из братьев. – Все эти служители Церкви, в каком бы лагере они ни находились, только и грезят, что о доносах, пытках да смертных казнях, чтобы так навязывать всем свой закон. Бедный Христос, если бы Он сейчас воскрес! Сегодня те же люди, которые Его распяли, и выставляют себя Его наместниками!

– Прикуси язык, – сказала мать. – Кто более виновен, служители Церкви, здесь они находятся или там, или правители, которые отпустили им вожжи? Пусть император правит, а Церковь – молится!

В это время Бальтазар рассматривал иконы и картины, которые принес разносчик. На них были изображены чудо святого Николая, то, где он воскресил детей, засоленных в кадке, рассказ о волке, который съел вола, Страсти Господа Нашего Иисуса Христа в трех красках, нарисованные на трафарете и с легендой в стихах, чудесные приключения рыцаря Роланда и его крестного отца, седобородого Карла, – все это весьма позабавило нашего друга. Но больше всего заинтересовала его картина, которая называлась «Мир навыворот»: там можно было увидеть человека, тащащего плуг и погоняемого волом, ребенка, кормящего свою мать, рыб, летающих в воздухе, и птиц, плавающих в море, свинью, которая закалывала мясника, и другие несуразности подобного рода.

– Как это понимать? – спросил Бальтазар.

– Это образ меняющегося времени, – ответил ему разносчик. – Когда-то святые были мучениками – сегодня они сами пытают и убивают людей. Когда-то цари были добры к народу, которым правили; сегодня царями правят волки и с их помощью высасывают кровь из народа, как из зарезанного барашка. Поэтому мир похож на этого человека, которого ты здесь видишь и который стоит на голове с поднятыми вверх ногами. И никому нет до этого дела…

– Но в таком случае, – спросил Бальтазар с присущей ему логикой, – что надо сделать, чтобы поставить его с головы на ноги?

– Доброе сердце… – сказала мать, погладив его по голове, а потом заговорила о чем-то другом, что весьма удивило юношу.

В два часа рабочие возвратились на стройку, а разносчик поехал дальше, взяв записку для Паппагалло на тот случай, если он ему встретится.

– Ну а мы, – сказала мать, – мы пойдем в гости к человеку, который будет очень рад тебя видеть.

Она набросила на голову платок и вышла в сопровождении Бальтазара. Узкие улочки Кобурга создавали такой запутанный лабиринт, что наш друг следовал за матерью, не представляя себе, куда она его ведет. Она повернула направо, потом налево, поднялась по ступенькам лестницы, прошла под аркадой, опять свернула налево: словом, после получасовой ходьбы Бальтазар не мог бы сказать, где он находится.

Наконец мать постучала условным стуком в низенькую дверь, похожую на дверь погреба. Послышалось скрежетание открываемого засова. Они вошли в какую-то темную дыру и ощупью пробрались к другой двери, за которой открывался вход в подземную печатную мастерскую, где Бальтазар увидел два ручных пресса.

– Мы встретимся с Валентином! – воскликнул юноша.

– А вот и я, – сказал работник, стоявший у пресса, оборачиваясь к ним.

И Бальтазар увидел человека, которому он помог бежать из семинарии, но которого тогда плохо рассмотрел в темноте. Валентину было лет шестьдесят. Седой, худощавый, с бородкой, удлинявшей его лицо, он с благодарностью обнял нашего друга.

– Пока что я помогаю мастеру Виткопу, который был так добр и приютил меня. Мою мастерскую в Дрездене разграбили. Я буду скрываться здесь, пока смогу.

Другой пожилой человек с седыми волосами, постарше Валентина, приблизился к группе. Он улыбался доверчивой улыбкой ребенка.

– Дорогой брат Бонгеффер, изгнав вас из Дрездена и вынудив бежать сюда, ректор Франкенберг как будто знал, что мне нужен такой умелый помощник. Мы напечатаем вдвоем произведения, которые у вас сожгли. Вот так и получается, что зло приведет к большому добру.

Мастер Виткоп, которому было лет восемьдесят, казалось, переживал свою вторую молодость.

– К тому же, – произнес он, наклонившись к Бальтазару, – вот и подмастерье, который упал к нам с неба и который, если захочет, даст нам, старикам, крылья.

– Он захочет, – сказала мать, прежде, чем наш друг успел сообразить, что ему предлагают.

Однако он быстро пришел в себя и, заикаясь, напомнил матери, что пообещал ему Паппагалло.

– Не беспокойся, – ответила ему женщина. – Мы еще сделаем из тебя оратора, вот увидишь. Неужели ты полагаешь, что мы тебя упрячем от всех полезных дел? Настоящий вестник должен всему научиться, чтобы быть способным научать и других. Ожидая здесь известия о Паппагалло и его труппе, ты по утрам будешь учиться набирать и печатать, днем – читать вслух громким голосом; а вечером братья будут рассказывать тебе о своей работе. Таким образом, наш юный богослов, ты спустишься мыслями с голых и сухих вершин на равнину, где в журчанье ручьев услышишь глас Божий.

Так и сделали. Виткоп и Бонгеффер были прекрасными учителями, сумевшими внушить Бальтазару любовь к своему ремеслу. Вскоре наш друг научился самостоятельно набирать текст, пользуясь буквами, которые брал из наборных касс, и прижимать страницу прессом, предварительно нанеся на матрицу ровным слоем чернила – это требовало от него большой старательности и в первое время доставляло ему немало забот, так как чернила чаще всего намазывались слишком густо и пачкали бумагу.

Однажды утром, когда Валентин показывал Бальтазару, как насекать стилетом медную пластину, вошел персонаж, которому суждено было сыграть большую роль в дальнейшей судьбе молодого человека, тот, о котором упоминала в разговоре с ним Валентина – Фридрих Каммершульце, или, как его обычно называли, «алхимик». В первую минуту Бальтазар не обратил на него никакого внимания, так он погрузился в свою работу. Потом ему показалось, что глубокое безмятежное спокойствие постепенно воцарилось в мастерской и что это спокойствие излучал человек, которого печатники встретили очень почтительно. И, конечно же, Каммершульце заметил, что наш друг на него смотрит, потому и спросил:

– Это и есть ваш новый подмастерье, о котором мне рассказывал Паппагалло?

– Он самый, и без его помощи я не смог бы бежать из Дрездена, – ответил Бонгеффер.

– Пусть радость Божья пребывает с тобой! – сказал этот человек, подходя к Бальтазару. – Значит, я вижу перед собой мальчика, которому с юных лет предназначено готовиться к выполнению великой задачи, каковую лишь он сможет осуществить. А знаешь, почему ты избран? Потому, что ты ничего не требовал и считал себя недостойным претендовать на что бы там ни было. Скажи мне, мой мальчик, ты не боишься учиться за двоих или даже за троих?

– Нет, – отвечал Бальтазар, – если я смогу хорошо разговаривать.

– Ну, это совсем не трудно! Ты будешь говорить, как Златоуст, не сомневайся! Но не боишься ли ты потерять свободу?

– Нет, – ответил Бальтазар, – если у меня будет достаточно времени, чтобы упражняться в ораторском искусстве.

– Конечно! Конечно! Мы об этом позаботимся. Но есть ли у тебя уверенность, что ты не болен? Надобно быть здоровым и сильным, чтобы пройти путь, который тебе надлежит пройти.

Бальтазар потерял терпение:

– Я достаточно силен, чтобы взобраться на небо, если мне только покажут, откуда начать, дадут достаточно длинную лестницу и, главное, если я научусь хорошо разговаривать.

Фридрих Каммершульце, казалось, был в восторге от этого ответа.

– О! – сказал он, обращаясь к Бонгефферу. – Это чудесный ум! Его и сравнивать нельзя с этими самовлюбленными школярами, чье самомнение не уступает их невежеству, – и, снова обращаясь к Бальтазару, продолжал: – Дорогой брат, в ожидании той минуты, когда мы сможем воссоединиться с труппой Паппагалло, пребывающей на пути в Италию, мы благоразумно останемся здесь. Ты будешь продолжать упражняться в печатном деле, осваивая одну из лучших профессий нашего времени, после чего, когда мы вместе отправимся к нашим друзьям, я приобщу тебя к некоторым тайнам Искусства, которое не принадлежит ни этому времени, ни какому-то другому и доступно лишь мудрецам, стремящимся познать Бога.

И он ушел.

«Вот это да! – подумал Бальтазар. – Сколько предложений! А я-то думал, что покинув семинарию, окажусь в канаве… Паппагалло хочет сделать из меня актера, мать – плотника, Бонгеффер – печатника, а этот Каммершульце… он-то, собственно говоря, чего от меня хочет?»

Иоганн Сигизмунд присел на краешек его кровати: «Слушайся этого Фридриха Каммершулье! Это человек, приобщенный к Великим Тайнам!»

Бальтазар приподнялся со своей подушки и ответил:

«То же самое ты думал о ректоре, а теперь он вдруг превратился в служителя Сатаны!»

Иоганн Сигизмунд, казалось, очень огорчился: «В то время я ничего не смыслил о мире. А теперь я не только знаю, но и вижу. Прости меня за то, что я тебя обманул, приведя к ректору Франкенбергу. Я считал тогда Реформацию святой, а теперь я понял, что она не намного лучше Папской Церкви!»

«В таком случае, чему же я должен верить?» – спросил Бальтазар.

«Тому, что ты увидишь, ибо ты еще при жизни увидишь то, что я смог увидеть лишь тогда, когда умер. Разве не странно, что мы можем с тобой вот так разговаривать? И однако нет ничего проще, ничего очевиднее. Ты владеешь даром не ощущать различия между внешним и внутренним. Именно благодаря этому твоему дару тебя сразу узнал Паппагалло, а потом и Каммершульце».

«Они также владеют этим даром?» – спросил юноша.

«Этим и еще многими другими», – ответил его отец тоном неподдельного восторга.

Впервые Бальтазар был глубоко встревожен тем, что рассказал ему отец. Значит, существует вроде бы сетка, разгораживающая живых и мертвых, причем некоторые из живых способны, как он, общаться с реальностью более глубокой, нежели реальность каждодневная. А впрочем, кого считать мертвым? Его отец, Валентина, Гаспар и еще другие приходили и по-дружески с ним разговаривали, и ничто в их внешности не давало оснований считать, что они покойники. При этой мысли сердце юноши затрепетало от счастья.

6

Произведение, которое втайне печатали мастер Виткоп и Бонгеффер, называлось «Как прийти к Богу через познание начала и трех сущностей». Его автором значился некий редививус, но Бальтазар быстро понял, что под этим псевдонимом прячется сам Фридрих Каммершульце собственной персоной. Таким образом, постепенно осваивая ремесло печатника, подмастерье одновременно проникал в таинственный мир своего будущего учителя.

И следует признать, что наш юный богослов был сначала немало удивлен прочитанным. Ему и раньше приходилось листать трактаты по алхимии из небольшой отцовской библиотеки, но тон этого произведения был совершенно иной. Здесь говорилось не о том, как преобразовать свинец в золото, а о том, как преобразовать человечество в Небесный Иерусалим, что на данный момент показалось чрезмерным мировоззрению Бальтазара, которого лютеранское воспитание приучило к умеренности, а возможно, и к узости взглядов.

Он мыслил себе так: «Разве возможно, чтобы этот несчастный, падший мир вернулся к своему первобытному величию прежде, чем настанет конец света? Христос пришел и, даже будучи Сыном Божьим, не смог ничего изменить, хоть и принес себя лично в искупительную жертву. Надо, чтобы в мире еще хорошо потрудился Святой Дух. Но и его усилия вряд ли можно считать успешными, стоит только посмотреть на бесчинства, творимые священнослужителями и царями».

Таким образом, когда в конце месяца опять пришел Каммершульце, Бальтазар отвел его в сторону и спросил:

– Если соль сделалась безвкусной, чем мы будем солить?

– Каждый человек – это соль земли, – отвечал ему тот, кого называли алхимиком. – Следуя Христу, ты сам станешь Христом, то есть царем, священнослужителем и пророком, которые есть три фундаментальные качества Адама в союзе с Богом. Понимаешь ли ты это?

– Это понять сложно, – ответил Бальтазар, который не слышал раньше ничего подобного. – Ну вот, например, должен ли я предсказывать будущее?

Алхимик рассмеялся:

– Конечно же, нет, мой юный птенец! Пророк – это тот, кто одухотворен Духом в соединении с мировой Душой. Тебе следует хорошо поразмыслить над этим, так как, ты сам видишь, что, держа пророчество под спудом, Церковь оставила лицом к лицу царя и священнослужителя, императора и папу; и мы видим, что из этого вышло: постоянные распри между империей и духовенством, разъединение светского и духовного там, где они должны быть вместе, и их союз там, где им следовало бы разъединиться. Думал ли ты когда-нибудь, что ислам, основанный на культе пророка, никогда бы не возник, если бы не эта странная забывчивость христианства?

Бальтазар был потрясен. Ему казалось, что перед ним распахнулся занавес и он теперь гораздо глубже видит сущность человеческого бытия. То, что от него требовалось, пугало его, но путь к достижению цели казался не менее захватывающим, чем сама цель. Голова у него немного кружилась. Каммершульце добавил:

– Тот, кому предназначено передать голос Духа, должен иметь простое, смиренное сердце, доступное зову Вечного. Гордец останется немым. Таков смысл этого таинственного зова, который ты ощутил в самых глубоких тайниках своего сердца. Пусть Бог сохранит тебя в этом удивлении, в этой искренности – они предохранят тебя от ложного разума!

Вечером, когда Бальтазар возвращался к матери, петляя по темным улочкам, его настиг Гаспар и пошел с ним рядом.

«Чего ты от меня хочешь?» – спросил Бальтазар.

«Мой дорогой брат, единственное, чего я тебе желаю, так это большого добра. И сначала я скажу тебе вот что: когда ты разговариваешь с Фридрихом Каммершульце, обязательно снимай шляпу. Дальше, не пытайся вообразить себе, что ты будешь иметь какой-то вес в судьбах Империи и Церквей! Мирские люди ничего не знают, кроме своего мира, а ты всегда будешь не от мира сего. Немногие тебя поймут, и однако же их будет достаточно. Главное, ты должен осознать: если ты и заикаешься, то лишь потому, что твои слова идут из самого сердца. Таким образом, как пообещал тебе Паппагалло, ты будешь гораздо более великим оратором, чем самые знаменитые из них, так как ты обратишься к глухим языком немого».

«Чего-то я здесь недопонимаю, – сказал Бальтазар, – похоже, что и на этом свете, и на том весьма интересуются моей персоной. Но если правда, что там, где ты сейчас пребываешь, знают истину даже раньше, чем судьба начертает свой путь, посвети мне хотя бы слабым светом. Что я должен делать?»

«Ты должен писать», – сказал Гаспар.

«А что я буду писать, ведь я ничего не знаю?»

«То, что продиктует тебе Дух. Разве древние пророки были эрудитами, как ректор Франкенберг и доктор Пеккерт? Эти двое слишком много думают, поэтому их мозги раздавлены логикой, которую они себе измыслили и в которой теперь замкнуты. И никакого оттуда выхода! Настоящая крепость, где размышления о Боге беспрерывно и успешно отбивают штурм божественной любви…»

«Актер, плотник, печатник, а теперь еще и писатель!» – думал наш друг, усаживаясь за стол, за которым обедали братья.

Они ласково посмеивались над его рассеянным видом, делали вид, что предполагают, будто бы он влюбился в какую-то девушку.

– Как вам не стыдно! – воскликнула мать. – У нашего брата Бальтазара душа чистая – не то, что у вас! Мудростью зовут женщину, с которой его соединят узы любви!

Братья умолкли и склонились над тарелками. Бальтазару сделалось не по себе. Получалось, что он вроде бы не имеет права влюбиться в девушку, жениться, иметь детей, как Иоганн Сигизмунд!

Именно тогда впервые у него возникла мысль, что он попал в наставленную на него ловушку. Вестники и мертвые объединили усилия, чтобы направлять его к цели, которую он плохо понимал, но которую они тщательно для него избрали. Он был лишь марионеткой в их руках. В первую минуту это предположение глубоко его возмутило. Почему они позволяют себе так бесцеремонно распоряжаться его личностью? И почему он должен смиренно исполнять все, что ему прикажут? Он оставил Дрезден, семинарию, уроки доктора Тобиаса Пеккерта, чтобы обрести свободу; и вот теперь его пытаются подчинить чьей-то чужой воле по-другому, менее прямолинейно, конечно, но как коварно!..

Он порывисто поднялся из-за стола и отправился спать. На верхней площадке лестницы поджидала его Валентина. На этот раз на ней было платье, сшитое из красной и зеленой материи, какие носят крестьянки Котбуса, откуда она была родом. Но прежде чем она успела произнести хотя бы слово, Бальтазар воскликнул:

«О, пожалуйста! Оставьте меня в покое! Разве я у вас что-то просил?»

Она мило улыбнулась, и эта улыбка, которую так часто описывал Бальтазару отец, показалась ему чудесной.

«Дорогой сын Иоганна Сигизмунда, а разве кто-нибудь просил, чтобы мать его родила? А разве кто-нибудь просил, чтобы его произвели на свет в таком месте и в такое время? Мы пребывали в вечном молчании божества, и вот нас выбросило на землю… Кто поставил на нашем пути этот мир?»

Бальтазар остановился и с удивлением уставился на Валентину.

«Кто вас научил ставить такие вопросы?» – поинтересовался он в свою очередь.

«Видишь ли, – начала первая супруга Кобера, – когда трое моих первых детей умерли от красной чумы, а двоих следующих унесла война, хоть им еще не исполнилось и шестнадцати лет, я стала думать, что пути Господни слишком неисповедимы и, похоже, все происходит вообще без Его участия… Я пошла тогда к пастору Фюрстенау и сказала ему: „Якоб, Провидения не существует. Бог нас оставил“. А Якоб только покачал головой, ибо он знал, скольких детей я потеряла. Потом ответил: „Если ты повторишь это немного громче, тебя сожгут на площади“. И тогда меня обуял гнев. Я возвратилась домой, опустилась на колени перед образом Божиим и сказала: „Господи, у меня осталась одна дочь. Если я потеряю ее, я больше не буду верить, что Ты добр и милосерден“.

«И твою дочь увели поляки…» – сказал Бальтазар.

«Через неделю после этого! Но твой отец, этот примерный христианин, решил, что все произошло вполне естественно… Ты ее нам дал, Ты ее и забрал! А теперь слушай меня внимательно, Бальтазар. Я не умерла от лихорадки, как об этом было объявлено. Твой отец извлек мой труп из пруда в Ландескроне».

Юноша перекрестился и поднес к губам кончик большого пальца, потом пробормотал:

«Значит, вы из ада сюда пришли…»

Она улыбнулась, и Бальтазар сразу понял, что ошибается.

«Все мои дети собрались там. И когда я падала, они меня подхватили и унесли на Небо, а когда ангелы стали возражать, они им сказали: „А вам приходилось быть матерью? А вы теряли когда-нибудь ребенка? Тогда пропустите нас!“ И таким образом, я попала в обитель блаженных, не на очень высокую ступень, но с меня достаточно».

«Значит, ваши дети умерли, чтобы вас спасти?… Не так ли?»

«Может быть, так, а может быть, и не так. Не надо мне этой ясности, она меня слепит. Но и ты, сын Иоганна Сигизмунда и Гертруды, не пытайся это понять… Ведь ты хорошо знаешь, что если бы мои дети не умерли, я бы не бросилась в пруд, а следовательно, и не нужно было бы меня спасать!»

Чувство глубокого отчаяния охватило Бальтазара. Это было так, будто он внезапно очутился на краю пропасти, и мрак бездны медленно, но неотвратимо начал его засасывать. Никогда еще не чувствовал он себя таким беззащитным, как в эти минуты. Бог казался ему таким далеким, таким непостижимым, что его обезумевший дух отчаянно метался, ища точку опоры и везде чувствуя себя уязвимым. Он видел себя на корабле, потерявшим штурвал, посреди бури, каждая волна которой могла б накрыть всю землю целиком. Его зовущий на помощь крик терялся в грохоте этих волн.

И тогда, из глубины черных вод, с мокрыми волосами, прилипшими к вискам, вынырнула последняя дочь Иоганна Сигизмунда и Валентины, та, которую звали Эльзбетой. Она сказала:

«Когда пришли солдаты, я спряталась в саду. Они долго меня искали, а когда наконец нашли… о, я бы предпочла умереть, чем претерпеть то, что они со мной сделали. А теперь слушайте во все уши, вы, люди, верующие в Бога: вот уже семнадцать лет как в одной из тюрем я служу игрушкой в руках необузданной солдатни!»

«Замолчи! – воскликнула Валентина, шатаясь. Потом, взяв себя в руки, спросила: – Но скажи мне, умоляю тебя, ты жива или умерла?»

Голос из темноты прошелестел:

«А что такое жизнь? А что такое смерть?»

Валентина заплакала.

«Эльзбета, – воскликнул Бальтазар, – где ты? В каком городе? В какой тюрьме? Мы придем и тебя освободим…»

Ему ответил безумный смех.

«Нигде! Меня доставили в это место, когда я была без сознания, очень давно… Не будете же вы брать в осаду все тюрьмы Польши?»

Черные воды бесшумно сомкнулись над ней. Валентина протянула руки к дочери, которая от нее удалялась, потом упала на колени. Бальтазар, с бьющимся сердцем, с пересохшими губами, снова почувствовал головокружение. И внезапно прекратил сопротивляться. Его тело зависло над черной бездной.

– Маленький брат… – это был голос матери, она его звала.

Он открыл глаза. Фридрих Каммершульце сидел возле кровати. Увидев, что Бальтазар проснулся, он наклонился к нему.

– Ох, как же ты нас напугал! – воскликнула мать. – Какой бред! Ты, верно, наелся слив или выпил слишком много пива в компании братьев?

– Оставьте нас, – сказал Каммершульце.

И когда они остались одни, спросил:

– Это было падение в бездну, не так ли?

Юноша кивнул головой.

– Ты не беспокойся, – сказал алхимик. – Так надо было.

– Но где прячется Бог, когда происходят такие страшные вещи? – спросил Бальтазар.

– В этих же страшных вещах, – отвечал Каммершульце.

Наш друг потихоньку возвращался к жизни. Он выпил воды и начал рассказывать:

– Я видел Валентину, первую жену отца. Она мне призналась, что бросилась в пруд, в Ландескроне. А ее дочь Эльзбета все это время находилась в руках солдат… О, это был настоящий кошмар и какой ужасный!

Алхимик успокоил юношу, взяв его ладони в свои, потом сказал:

– Ты не бредил.

Тогда Бальтазар соскочил с кровати и воскликнул:

– Я не хочу терпеть такие мерзости! Если Бог их терпит, значит, Он считает, что так надо! Но я не хочу их терпеть!

– Святой гнев! – сказал Каммершульце. – Ты начинаешь понимать, каков наш мир, – и это уже хорошо. Ты должен знать, что не проходит часа, чтобы горе не стучало в дверь к невинному, что каждую минуту преступление, несправедливость и лицемерие торжествуют над добродетелью, справедливостью и истиной. Но именно в этой нелепице событий и раскрывается Бог.

Бальтазар чувствовал себя слишком утомленным, чтобы предаваться таким глубоким метафизическим размышлениям. Без сомнения, вчерашняя «встреча» была гораздо более напряженной, чем те, которые случались с ним раньше. После нее у него остался привкус горечи, и он физически ощущал на себе ее гнетущее влияние. Руки и ноги у него ослабели. Голова раскалывалась от боли. Он снова закрыл глаза.

В таком крайне подавленном состоянии Бальтазар находился в течение двух дней, после чего вернулся к работе. Мастер Виткоп и Бонгеффер не спрашивали, что с ним случилось, а сам он был далек от того, чтобы это рассказывать. Интерес, пробудившийся у него к печатному делу, вернул ему душевное равновесие, но осталось изумленное непонимание того, что же в действительности с ним случилось. Раньше он воспринимал такие встречи, как нечто естественное и должное. Но на этот раз ему показалось, будто что-то нарушилось в естественном порядке вещей, а так как он не знал, в чем оно нарушилось, то решил быть очень осмотрительным.