Текст книги "Здесь была Бритт-Мари"

7

Бритт-Мари не ложилась всю ночь. Она привыкла. Если всю жизнь живешь для кого-то другого, то привыкаешь не спать.

Разумеется, она сидела в темноте – что люди подумают, если будут проходить мимо и увидят, что она жжет свет посреди ночи, как какой-нибудь уголовник? Но ложиться не стала – она помнила, какой слой пыли лежал на полу до того, как она прибралась, и если она умрет во сне, то по крайней мере не успеет провонять и покрыться пылью. О том, чтобы лечь спать на один из угловых диванов, не могло быть и речи – они оказались настолько грязными, что Бритт-Мари пришлось надеть по две резиновых перчатки, чтобы засыпать их пекарским порошком. Наверное, она могла бы поспать в машине. Если бы была животным.

Девушка из службы занятости говорила, что в двух милях от поселка есть гостиница, но Бритт-Мари не допускала и мысли, чтобы чужие люди стелили ей постель. Конечно, некоторые только и думают, как бы куда-нибудь уехать, чтобы все стало по-другому. А Бритт-Мари мечтала быть дома и чтобы все было как всегда. Чтобы рядом был Кент, а в шкафчике – почти полный флакон «Факсина». Чтобы самой стелить себе постель.

Не то чтобы Бритт-Мари не нравилось, как это делают горничные отеля, ни в коем случае, но, когда они с Кентом живут в отеле, она всегда вешает на дверь табличку «Не беспокоить» и сама стелет постель и прибирает в номере. Не потому, что осуждает других, вовсе нет, – у Бритт-Мари есть рациональные основания делать все самой. Например, горничные вполне могут оказаться из тех, кто осуждает других, и Бритт-Мари меньше всего хочется, чтобы горничные вечером принялись обсуждать, какая грязища в номере четыреста двадцать третьем. Это рациональное основание. Людей ведь хлебом не корми – дай поосуждать других, и что, если это касается и горничных?

Бывало, Кент ошибался со временем регистрации обратного рейса («Эти сволочи даже время в билете не могут правильно указать!»), так что приходилось пускаться в путь среди ночи, даже не приняв душ. Тогда перед выходом Бритт-Мари бросалась в ванную и на несколько секунд включала душ, чтобы горничная, когда явится убирать, увидела бы воду и не подумала бы, будто постояльцы из четыреста двадцать третьего номера оделись не помывшись.

Кент фыркал, что ее чересчур волнует, что о ней подумают. И до самого аэропорта у Бритт-Мари внутри все кричало. Ведь ей абсолютно все равно, что подумают о ней.

Ей не все равно, что подумают о Кенте.

Бритт-Мари не помнит, когда ему стало все равно, что о ней подумают. Помнит, когда ему было не все равно. Когда он еще смотрел на нее, словно знал, что она есть. Трудно определить, когда расцветает любовь; однажды проснешься – а цветок распустился. И то же самое, когда любовь увядает: однажды становится поздно. В этом смысле у любви много общего с балконными растениями. Иногда не помогает даже сода.

Бритт-Мари не помнит, когда их брак выскользнул у нее из рук. Когда он истерся и истрепался, несмотря на все сервировочные салфетки. Когда-то Кент держал ее за руку, когда они засыпали, и она мечтала его мечты. Не то чтобы у Бритт-Мари не было своих, но мечты Кента были масштабней, а у кого они масштабнее, тот и главнее. Это Бритт-Мари усвоила. На несколько лет она оставила работу, чтобы заботиться о его детях, не мечтая о своих. А потом еще на несколько – чтобы устроить ему приличный дом ради его карьеры, не мечтая о собственной. У нее появились соседи – они называли ее «старой перечницей», когда она тревожилась, что скажут немцы, если у входной двери стоит мусор или на лестничной клетке пахнет пиццей. А друзей не появилось, только знакомые, в основном – жены коллег Кента по бизнесу. Одна из них вызвалась как-то после званого ужина помочь Бритт-Мари с посудой и стала раскладывать в ящике Бритт-Мари ножи-ложки-вилки. Когда ошеломленная Бритт-Мари спросила гостью, что, вообще говоря, она творит, та рассмеялась, словно это была шутка, и сказала: «Да какая разница». И Бритт-Мари с ней раззнакомилась. Кент сказал, что Бритт-Мари недостаточно социализирована, и она несколько лет сидела дома, а он социализировался за них обоих. Несколько лет превратились в десятилетия, а десятилетия в целую жизнь. У лет это обычное дело. Не то чтобы Бритт-Мари отказывалась от собственных ожиданий. Просто однажды утром она проснулась и поняла, что ждать больше нечего. Вышел пшик.

Она думала, что дети Кента ее любят, но дети повзрослели, а взрослые зовут женщин вроде Бритт-Мари «старыми перечницами». Потом в подъезде жили другие дети, и Бритт-Мари кормила их обедом, если они оставались дома одни. Но у этих детей всегда оказывались собственные мамы и бабушки, которые рано или поздно приходили домой. Потом и эти дети стали взрослыми. А Бритт-Мари стала старой перечницей. Кент сказал, что она недостаточно социализирована, и она полагала, что так и есть.

Так что все, чего ей под конец было нужно, – это балкон и муж, который не ходит в туфлях для гольфа по паркету, время от времени кладет рубашку в стиральную машину и который когда-нибудь, хоть один-единственный раз сказал бы сам, что она приготовила вкусный ужин, чтобы ей не пришлось выпрашивать эти слова. Дом. Дети – пусть не ее, но которые хотя бы приезжают домой на Рождество. Или хоть делают вид, что у них есть веские причины не приезжать. Правильно устроенный ящик для столовых приборов. Окна, через которые можно видеть мир. Кто-то, кто обратит внимание на то, что Бритт-Мари тщательно уложила волосы. Или хоть притворится, что обратил внимание. Или хоть позволит притворяться ей, Бритт-Мари.

Хоть бы кто-нибудь когда-нибудь, хоть один-единственный раз, придя в дом, где пол сияет чистотой, а на столе – горячий ужин, увидел, как она старалась. Потому что люди – они как ужин. Не просто так, а ради чего-то. «Как здорово у тебя получилось». Вот ради этого.

Конечно, сердце разбивается, когда уходишь из больницы, унося рубашку, которая пахнет пиццей и духами. Но разбивается оно по трещинам, которые на нем уже есть.

В шесть часов утра Бритт-Мари зажгла лампу на кухне. Не потому, что ей захотелось света, но она рассуждала так: люди видели, что вчера вечером у нее горела лампа, и пусть они сделают из этого вывод, что Бритт-Мари провела ночь в молодежном центре, зато уж точно не подумают, что в шесть утра она еще спит.

Перед диванами стоял старый телевизор. Бритт-Мари могла бы его включить, чтобы стало не так одиноко, но не включила, потому что по нему наверняка передают футбол. В наше время по телевизору постоянно передают футбол, а от этого Бритт-Мари одиноко еще больше. Стены центра обступили ее в выжидательной тишине. Кофеварка лежала на боку и больше не мигала. Бритт-Мари сидела рядом на табуретке и вспоминала, как дети Кента сказали ему, что у Бритт-Мари «пассивная агрессия». Кент рассмеялся так, как он смеется, когда пьет водку с апельсиновым соком и смотрит футбольный матч (живот прыгает, порциями выдавливая смех через ноздри), и ответил: «Да у нее не пассивная агрессия и даже не активная пассия!» А потом засмеялся так, что пролил водку с соком на ковер. Именно в тот вечер Бритт-Мари ни слова не говоря, перетащила ковер в гостиную. Это ни в коем случае не было пассивной агрессией, – но всему есть границы.

Она расстроилась не из-за слов Кента – а из-за того, что он даже не подумал, вдруг она стоит рядом и слышит его слова. Бритт-Мари отлично знала, что Кент сам не представляет, что значит «активная пассия», но оскорбилась, поскольку прекрасно поняла, какой смысл он вкладывает в это выражение.

Бритт-Мари не сводила глаз с кофеварки. И в какое-то блаженное мгновение вообразила, что сумеет ее починить, но тотчас одумалась и отдернула руку.

Она ничего не чинила с тех пор, как вышла замуж. Дожидалась Кента. Кент, когда в программе о ремонте показывали женщин, вечно говорил, что «бабе даже икейскую мебель не собрать». И ворчал насчет «квоты». Бритт-Мари обычно сидела рядом с ним на диване и разгадывала кроссворд. Всегда рядом с пультом – чтобы чувствовать на коленях пальцы Кента, когда он нашаривает пульт, чтобы переключиться на футбол.

Бритт-Мари глянула на кофеварку и решительно сцепила руки в замок на животе. Потом взяла еще соды и продолжила уборку. Она только-только успела насыпать пекарского порошка на диваны, как раздался стук в дверь. Чтобы открыть, Бритт-Мари требуется некоторое время – ровно столько, сколько нужно, чтобы забежать в ванную и уложить волосы перед зеркалом, а ведь света в ванной нет.

Кент никогда не понимал, зачем она каждый раз так тщательно причесывается. Даже перед выходом в магазин.

Как будто дело в том, что люди о ней подумают.

За дверью сидела очень довольная Личность с картонной коробкой в руках.

– Ах-ха, – сказала Бритт-Мари коробке.

– Отличное вино, понимаешь. Дешевое. С грузовика упало, ну! – объяснила Личность.

Бритт-Мари не поняла.

– Только придется перелить в бутылку с этикеткой и всей хренью, на случай, если налоговая привяжется. У меня в пиццерии называется – «домашнее красное», на случай, если налоговая привяжется, о’кей? – Личность кинула коробку Бритт-Мари, после чего переехала через порог и огляделась.

На смесь снега и гравия, оставленную колесами на полу, Бритт-Мари смотрела с таким отвращением, словно это были экскременты.

– Прошу прощения, как продвигаются работы по ремонту моего автомобиля? – спросила она.

– Во продвигаются! Во! А я, понимаешь, Бритт-Мари, спросить хотела: тебе цвет важен?

– В каком смысле? – изумилась Бритт-Мари.

Личность взмахнула руками:

– Да знаешь, есть у меня дверь. Во дверь! Но как бы не того цвета, что машина. Как бы… в желтизну.

– А с моей дверью что? – перепугалсь Бритт-Мари.

– Ничего! Ничего! Просто спрашиваю! Желтая дверь? Не подходит? Она это, как его? Окислилась! Старая дверь. Уже почти не желтая. Уже практически белая.

– Прошу прощения, мне хотелось бы в полной мере довести до вашего сведения, что машина у меня белая и я никоим образом не потерплю в ней желтой двери! – воскликнула Бритт-Мари.

Личность замахала руками на Бритт-Мари:

– О’кей-о’кей. Тише, тише, тише. Достанем белую. Не проблема. Не лимон в заднице. Но белая меняет эти, как их? Сроки доставки!

Она беззаботно кивнула на вино:

– Вино любишь, Бритт?

– Нет, – ответила Бритт-Мари, не потому что она не любила вина, а потому что, если ответишь «я люблю вино», люди сделают вывод, что ты алкоголик.

Бритт-Мари не хотелось, чтобы люди делали такие выводы.

– Все любят вино, Бритт! – ухмыльнулась Личность.

– Меня зовут Бритт-Мари. Бритт меня звала только моя сестра, – возмутилась Бритт-Мари.

– Сестра? – Личность просияла. – Значит, есть это, как его? Второй экземпляр? Свезло миру!

Личность ухмыльнулась, словно это была шутка. Причем, по-видимому, на ее, Бритт-Мари, счет.

– Сестра умерла, когда мы были маленькими, – сообщила она, не отрывая взгляда от пакета с вином.

– Ой… ну блин… я… это, как его? Соболезную, – печально проговорила Личность.

Бритт-Мари сильно поджала пальцы в туфлях и тихо ответила:

– Ах-ха. Очень любезно с вашей стороны.

Личность уже улыбалась.

– Вино вкусное, но немного это, как его? Мутноватое! Его бы пару раз процедить через такой кофейный фильтр, ну. И будет зашибись! – с энтузиазмом сообщила она.

Заметив на полу сумку Бритт-Мари и цветочные ящики, Личность улыбнулась еще шире:

– Вот хотела подарить его тебе в честь выхода на работу, но вижу, что оно больше подарок на это, как его? Новоселье!

Бритт-Мари с оскорбленным видом держала пакет на вытянутых руках, будто тикающую бомбу.

– Позвольте заметить, я здесь не живу.

– А где ж ты спала? – ухмыльнулась Личность.

– Я не спала. – Бритт-Мари захотелось вышвырнуть пакет за дверь и зажать уши руками.

– Тут есть типа гостиница, – сказала Личность.

Бритт-Мари благожелательно кивнула:

– Ах-ха, у вас и гостиница есть, подумать только! И пиццерия, и автосервис, и почта, и продуктовый магазин, и гостиница? Должно быть, вам это нравится. Не нужно определяться с выбором.

Физиономия Личности вытянулась от непритворного удивления.

– Гостиница? Зачем мне гостиница? Нет-нет-нет, Бритт-Мари. Это не мой – этот, как его? Профиль!!

Бритт-Мари потопталась в нерешительности и наконец поставила вино в холодильник.

– Я не люблю гостиницы, – сообщила она и захлопнула дверцу.

– Нет, едрить! Не ставь в холодильник, в нем осадок будет! – завопила Личность.

Бритт-Мари смерила ее сердитым взглядом.

– Неужели обязательно сквернословить в помещении, словно мы какие-то дикари?

Личность поехала на кухню и принялась дергать ящики в поисках кофейных фильтров.

– О-о-о, Бритт-Мари! Нашла. Фильтруем. Будет зашибись. Или, понимаешь, можно с фантой смешать. У меня есть дешевая, понимаешь. Китайская!

Вдруг Личность осеклась: заметила кофеварку. По крайней мере, ее останки. Бритт-Мари неловко сцепила руки в замок. Ей захотелось найти вход в черную дыру, отряхнуть его от невидимых пылинок и провалиться туда.

– Что… что это? – спросила Личность, переводя взгляд со швабры на останки кофеварки с отметинами от ручки швабры.

Бритт-Мари долго стояла молча, с пылающими щеками. Может быть, она думала о Кенте. Наконец она кашлянула, выпрямила спину и, глядя Личности прямо в глаза, произнесла:

– Выброс гравия.

Личность посмотрела на нее. Потом на кофеварку. На швабру. И захохотала. Громко. Потом закашлялась. Потом захохотала еще громче. Бритт-Мари глубоко оскорбилась. Разве она сказала что-то смешное? Во всяком случае, сама Бритт-Мари ничего смешного в виду не имела. Она уже не первый год, насколько помнит, не имеет в виду ничего смешного. Стало быть, смеются над ней, а не над ее словами, а это обидно. Такое случается, если долго живешь бок о бок с человеком, который постоянно пытается говорить смешное. В их браке смешное говорил только он. Кент говорил смешное, а Бритт-Мари шла на кухню мыть посуду. Вот такое разделение труда.

А теперь вот Личность захлебывалась от хохота, так что кресло грозило перевернуться. Бритт-Мари растерялась, а ее естественная реакция на растерянность – раздражение. И никакая не агрессия, разумеется, потому что Бритт-Мари не агрессивна. Она принесла пылесос и принялась демонстративно пылелосить посыпанные пекарским порошком диваны.

Хохот перешел в хихиканье и бормотание «выброс гравия, выброс гравия, уржаться, ну». Потом Личность умолкла, призадумалась и выпалила:

– У тебя там в машине здоровенная упаковка!

Словно это сюрприз для Бритт-Мари. Судя по голосу, Личность все еще ухмылялась.

– Я знаю, – ответила Бритт-Мари, не оборачиваясь.

Кресло Личности подкатилось к двери.

– Тебе помочь, это, ее дотащить?

В ответ Бритт-Мари включила пылесос. Личность завопила во всю глотку, чтобы перекрыть гул:

– Мне это ничего не стоит!

Бритт-Мари крепко-крепко, изо всех сил, вдавливала насадку пылесоса в диванную обивку. Снова и снова, до тех пор, пока Личность не сдалась, крикнув напоследок: «У меня, понимаешь, есть типа фанта, если хочешь, к вину! И пицца!» Дверь закрылась. Бритт-Мари выключила пылесос. Не хочется быть невежливой, потому что она вежливый человек. Но с упаковкой ей помогать не надо. Сейчас для Бритт-Мари самое важное на свете – это чтоб никто ей не помогал с этой упаковкой.

Потому что в ней – мебель из «Икеи».

И Бритт-Мари соберет ее сама.

8

Время от времени мимо Борга проезжают грузовики, отчего молодежный центр сотрясается, будто стоит на разломе литосферы. Она постоянно встречается в кроссвордах, эта литосфера, так что Бритт-Мари в таких вещах разбирается. О местах вроде Борга Бритт-Мари слышала от матери, будто они «за гранью добра и зла», потому что о сельской местности и ее жителях мать Бритт-Мари была именно такого мнения.

Мимо прогрохотал еще один грузовик. Зеленый. Стены тряслись. Бритт-Мари, конечно, уже поняла: раньше грузовики приезжали в Борг, а теперь едут мимо. Сюда уже никто не едет. И отсюда тоже.

Этот грузовик напомнил Бритт-Мари другой. Промелькнувший в окне машины – тогда, в последний день ее детства. С тех пор Бритт-Мари то и дело спрашивала себя, успела бы она крикнуть. Как будто это могло что-то изменить. Мама велела Ингрид пристегнуться, а Ингрид никогда не пристегивалась и теперь не стала. Они стали пререкаться – и не увидели грузовика. А Бритт-Мари увидела – она-то всегда пристегивалась, ей хотелось, чтобы мама обратила внимание, что она пристегнулась. Но мама никогда не обращала на это внимания, потому что Бритт-Мари и так все делала правильно.

Он налетел справа. Зеленый. Это Бритт-Мари помнит. Помнит стекла и кровь по всему сиденью. Последнее, что запомнила Бритт-Мари, прежде чем потерять сознание, – что надо убрать кровь и стекло. Навести порядок. И когда она очнулась в больнице, то именно этим и занялась. Стала наводить порядок. После похорон сестры, когда одетые в черное родственники пили кофе в родительской квартире, Бритт-Мари положила салфетку под каждую чашку, перемыла все блюдца и протерла все окна. Когда отец начал все дольше задерживаться на работе, а мать окончательно перестала разговаривать, Бритт-Мари прибиралась. Чистила, мыла, драила. Наводила порядок.

Она надеялась, что мама рано или поздно встанет с постели, увидит и скажет: «Как здорово у тебя получилось!» Только этого так и не произошло. Они никогда не говорили о горе – но не могли говорить и ни о чем другом. Бритт-Мари вытащили из машины какие-то люди, кто – она не знала, но знала, что мать в молчаливой своей ярости так и не простила им, что они спасли не ту дочь. Может быть, Бритт-Мари тоже их так и не простила. За то, что спасли ей жизнь, в которой остался только страх дурно пахнуть после смерти. А однажды Бритт-Мари читала отцовскую утреннюю газету и увидела рекламу средства для мытья окон. Так жизнь и пошла.

И вот ей шестьдесят три, она вдали от дома, за гранью добра и зла, и созерцает Борг из окна на кухне молодежного центра; «Факсина» у нее нет, и мира она не видит.

Разумеется, Бритт-Мари стояла достаточно далеко от окна, чтобы не было видно, что она стоит и смотрит в окно. Что о ней подумают? Что она целыми днями пялится в окно, как уголовник? Но ее машина оставалась на парковке. Бритт-Мари забыла в ней ключи, а упаковка из «Икеи» так и лежит на заднем сиденье. Да и как ее дотащишь до молодежного центра – упаковка-то тяжеленная! Почему, не очень понятно, потому что не очень понятно, что там внутри. Предполагалось, что табуретка наподобие тех двух, что стоят на кухне молодежного центра, но когда Бритт-Мари нашла на складе «Икеи» нужный стеллаж, то упаковок с табуретками на полке не оказалось. Бритт-Мари впала в ступор и полдня осмысляла, нужна ли ей именно табуретка, пока не испугалась, что это наверняка выглядит подозрительно. Что люди подумают? Наверняка что она собирается что-нибудь стащить. От этой мысли ее охватила паника, и, внезапно исполнившись невероятной силы, Бритт-Мари сволокла с ближайшей полки первую попавшуюся упаковку, во всех отношениях очень похожую на то, что она искала все это время. Как ей удалось перегрузить упаковку из тележки в машину, Бритт-Мари и сама потом поражалась. Наверное, это была та самая сила, которая в телесюжетах про землетрясения появляется у матерей, помогая им поднимать каменные плиты, чтобы спасти детей. Просто в Бритт-Мари эта сила пробудилась от страха, что посторонние заподозрят ее в преступных намерениях.

На всякий случай Бритт-Мари отошла еще дальше от окна. Ровно в двенадцать часов она накрыла себе стол к обеду. Это был не то чтобы обед и не то чтобы стол – всего лишь жестянка арахиса из гостиничного мини-бара и стакан воды, но цивилизованные люди обедают в двенадцать, а Бритт-Мари – человек цивилизованный. Прежде чем сесть, она постелила на диван носовой платок, высыпала арахис на тарелку и принялась есть орешки ножом и вилкой; осуществить это оказалось так же трудно, как вообразить. Потом Бритт-Мари вымыла посуду и еще раз прибралась, так тщательно, что у нее почти кончился запас соды.

Она обнаружила маленькую прачечную со стиральной и сушильной машинами. Бритт-Мари вымыла обе, употребив на это остатки соды, как голодающий на необитаемом острове жертвует последним метром рыболовной лески. Не потому, что Бритт-Мари собралась стирать, а потому что невыносимо думать, что они стоят здесь немытые. В углу за сушилкой обнаружился мешок, полный белых маечек с цифрами. Футболки, догадалась Бритт-Мари. Все стены молодежного центра были плотно увешаны фотографиями разных людей в таких же маечках. Разумеется, футболки оказались сплошь в пятнах от травы. Это кем надо быть, чтобы заниматься спортом на улице в светлой одежде? Дикарями!

Взяв мобильный, Бритт-Мари позвонила девушке из службы занятости, чтобы узнать – как она полагает, есть ли в продуктовом магазине/пиццерии/автосервисе/на почте в продаже сода. Сода исключительно эффективна от травяных пятен. Девушка не отвечала. Занята своей статистикой, естественно. Бритт-Мари погибает в диком краю, но это никого не волнует.

Бритт-Мари сняла с вешалки пальто. Прямо возле двери, сбоку от фотографий футбольных мячей и людей, которым другого дела нет, как пинать их, висела желтая футболка с надписью «Банк» над цифрой «10». Прямо под ней красовалась фотография улыбающегося старика, который держит перед собой эту самую футболку.

Надев пальто, Бритт-Мари открыла дверь. И увидела лицо, на котором читалось явное намерение постучаться в упомянутую дверь. Лицо посасывало снюс – во всех отношениях скверное начало для непродолжительных отношений лица и Бритт-Мари, которая снюс терпеть не могла. Отношения закончились через двадцать минут; лицо отправилось своей дорогой, посасывая снюс и бурча что-то похожее на «мымра».

Тогда Бритт-Мари снова взяла телефон и позвонила все по тому же единственному известному ей номеру. Девушка из службы занятости опять не ответила. Бритт-Мари позвонила еще раз, потому что на телефонные звонки положено отвечать. Даже в двенадцать или в шесть. Особенно в двенадцать или в шесть – если тебе звонят в обед или в ужин, значит, у человека случилось что-то серьезное. Иначе ни один цивилизованный человек не станет звонить, когда другие едят.

– Да? – ответила наконец девушка, с набитым ртом.

– Ах-ха, – произнесла Бритт-Мари.

– Бритт-Мари? – жуя, проговорила девушка.

– Вы отвечаете с набитым ртом. Вашего работодателя, наверное, радует, что вам настолько комфортно на работе. – В голосе Бритт-Мари звучала неподдельная благожелательность.

– Простите. У меня обед, – неосторожно призналась девушка.

– Сейчас? Уже половина второго! – возмутилась Бритт-Мари, словно девушке вздумалось пошутить.

Потому что такими вещами не шутят.

– М-м-м, у меня сегодня тут некоторый аврал, так что с обедом пришлось задержаться, – ответила девушка с некоторым намеком на то, что некоторый аврал подразумевает в том числе и полдня, проведенные на телефоне в попытках найти в окрестностях Борга фирму по истреблению грызунов.

Бритт-Мари вздохнула – благожелательно и ни в коей мере не осуждающе:

– Голубушка, у нас ведь не военное положение. Кто же обедает в половине второго.

Девушка не ответила – она не поняла, вопрос это или утверждение.

– Будь вы немножко организованней, – исключительно благожелательно продолжила Бритт-Мари, – вам не пришлось бы так нервничать из-за того, что вы не успеваете пообедать, правда же?

Девушка, яростно жуя, попыталась сменить тему:

– Крысомор приходил? Я обзванивала фирмы несколько часов без остановки, но все же нашла одну, где обещали приехать сра…

– Крысоморка, – поправила Бритт-Мари.

– Что?

– Приезжала она – крысоморка. Очень современно! – уведомила ее Бритт-Мари.

– Ага.

– У нее во рту был снюс, – сообщила Бритт-Мари, словно это должно было снять все дальнейшие вопросы.

– Ага, – повторила девушка.

– Ах-ха.

– Так она занялась крысой?

– Нет. Ни в малейшей степени!

– Что?

– Она вошла в грязных ботинках, а я только что вымыла пол. И при этом сосала снюс. Сказала, что просто разбросает отраву, так и сказала, а такое нельзя делать как попало, как по-вашему, можно такое делать как попало? Разбрасывать отраву как попало?

– Н-н…нельзя? – попытала счастья девушка.

– Нельзя! Категорически нельзя! Нельзя. Ведь кто-нибудь может умереть! Я так и сказала. Тогда она закатила глаза, в этих своих грязных ботинках и со снюсом во рту, и сказала, что тогда поставит крысоловку и положит туда сникерс! Сникерс! – Бритт-Мари повысила голос.

Девушка, наоборот, понизила:

– Сникерс, в смысле… батончик?

– На моем только что вымытом полу, – выговорила Бритт-Мари голосом человека, у которого внутри все кричит.

– О’кей. – Девушка тут же пожалела о сказанном, потому что все оказалось вовсе не о’кей.

На том конце воцарилось молчание. Бритт-Мари поправила волосы, собралась с силами и продолжила:

– Тогда я сказала – пусть уж лучше отрава, и знаете, что она ответила? Знаете? Что если крыса съест отраву, то никто не знает, где она подохнет. Она может забраться в стену и подохнуть там. Будет лежать и вонять! Вы это знали? Вы знали, что направили сюда женщину, которая сосет снюс и считает в порядке вещей, чтобы животные подыхали и воняли?

– Нет, нет, Бритт-Мари, пожалуйста, я только хотела помочь вам. – Судя по голосу девушки, она снова билась лбом о столешницу.

– Ах-ха. Помогли так помогли, нечего сказать. Разумеется, вам не понять, что некоторым есть чем заняться кроме того, чтобы целыми днями препираться с крысоморками, – благожелательно произнесла Бритт-Мари.

– Это точно, – согласилась девушка.

– Что, простите? – удивилась Бритт-Мари.

– Ничего-ничего.

После очень, очень долгого молчания Бритт-Мари наконец произнесла:

– Х-хе.