Текст книги "Парадокс страха. Как одержимость безопасностью мешает нам жить"

Глава 3
Первая встреча страха и воображения

Страх – это не выброс адреналина. Это чувство беспомощности одиночки, затерянного в темноте.

Трэвис Фас

Однажды моя пациентка Элла сообщила мне, что врач-радиолог заметил нечто подозрительное на ее последнем рентгеновском снимке. Ее направили на рентген, чтобы установить причину загадочной боли в нижней части спины. Было видно, как Элла расстроена и встревожена. Ее дедушка умер от рака легких, а Элла курила много лет, прежде чем бросить. Страх заболеть раком переполнял ее и готов был вырваться на поверхность.

Моим первым ощущением была обеспокоенность. Я сильно встревожился и, слушая Эллу, переживал: что, если у нее и впрямь рак? Смутные образы стали крутиться у меня в голове. Я представил, как мы работаем с болью и отчаянием. Пугающее будущее пронеслось перед глазами. Я гадал, чем это для нее обернется. Какой станет последняя глава? Элла очень много перенесла в жизни и сейчас едва начала обретать некоторый покой.

Элла рассказывала мне, что чувствует, а я видел, как она напугана. Видел я и лихорадочную работу ее воображения – совсем как у меня. Она стала припоминать мельчайшие симптомы и физические ощущения, показавшиеся ей признаками рака, с которым ей вот-вот предстоит столкнуться: слабость, моменты дурноты, бессонница прошлой ночью, отсутствие аппетита, болезненность в брюшной полости, ощущение скованности в области шеи, одышка. И хотя убедительных подтверждений не было, Элла без конца повторяла: «Это возможно… я курила… это может быть рак». Разумеется, Элла была права. Это было возможно.

* * *

Аристотель, вероятно, первым дал определение эмоции, завладевшей Эллой, сказав: «Допустим, что страх есть род боли или неблагополучия, проистекающий из воображения грозящей опасности, разрушительной или болезненной»[39]39
  Aristotle, The Art of Rhetoric, 153. См.: Аристотель. Риторика. – М.: АСТ, 2017.


[Закрыть]. Отмеченная Аристотелем связь Страха и воображения выводит на первый план вопрос, к которому мы пришли в предыдущей главе, посвященной восприятию. Страх, как мы установили, – это эмоциональный сигнал тревоги, требующий определенной активации. По большей части активация обеспечивается сенсорными сигналами, сообщающими об опасности. Теперь же перед нами встает другой вопрос: может ли страх быть вызван воображением? А если да (как мы видели в случае Эллы), то можем ли мы точно знать, реалистичны ли наши страхи?

Безусловно, наши страхи ощущаются как реальные, но являются ли они таковыми? Наши представления об ужасном чрезвычайно индивидуальны, независимо от степени нашего сходства друг с другом. Без сомнения, то, чего боюсь я, одновременно схоже и отлично от страхов каждого из вас. Речь не о том, что восприятие одного человека более точно или ценно, чем восприятие другого; я хочу лишь отметить, что индивидуальные страхи субъективно различны. Хотя существует множество общих страхов, наше переживание этих страхов, судя по всему, сплетено с чем-то уникальным для каждого из нас – с тем, что Аристотель назвал «воображение». Таким образом, оценка угрозы – это не просто интернализация объективной реальности, а сплав чувственного опыта и нашей персональной окраски воображения.

Бука в шкафу

Младенцы и маленькие дети проходят относительно предсказуемые стадии страха. Более того, исследования показывают, что эти стадии одинаковы в разных культурах[40]40
  См.: Muris, P., Merckelbach, H., & Collaris, R. (1997). Common childhood fears and their origins. Behaviour research and therapy, 35 (10), 929–937.


[Закрыть]. Это позволяет предположить, что врожденные страхи должны были обеспечить нам эволюционное преимущество. Данный факт и сам по себе интересен, но еще более поразительна вероятность того, что эти врожденные кросс-культурные страхи до сих пор остаются актуальными для нас.

Понимание естественного развития страха на протяжении младенчества и детства восходит к 1897 г., когда Гренвилл Стэнли Холл, первый президент Университета Кларка и один из родоначальников изучения развития ребенка, провел первое систематическое исследование детских страхов[41]41
  См.: Hall, G. S. (1907). Youth: Its education, regimen, and hygiene. Comet Content Providers.


[Закрыть]. Увиденное им тогда во многом было аналогично тому, что мы наблюдаем сегодня. Примерно с восьмимесячного возраста и до двух-трех лет маленькие дети боятся незнакомцев, особенно мужчин. Похоже, этот страх не зависит от того, заботятся ли родители о ребенке сообща, или он изолирован внутри семьи с матерью.

Вторым развивается страх сепарации. По понятным причинам это происходит, когда ребенок, исследуя мир, начинает отходить от матери – ближе к году, и продолжается до двух-трех лет. Проявления этого страха легко заметить во время вечернего укладывания, но возникает он и на детской площадке, когда малыш начинает осваивать пространство все большего радиуса вокруг своего родителя. В какой-то момент дети оглядываются, чтобы убедиться, что родителя видно, а главное, что родитель их не бросил.

Третий врожденный страх, через который, видимо, проходят все маленькие дети, – это страх чудовищ и демонов. Очень многие мои пациенты помнят, как тревожились из-за буки. Одни считали, что чудище прячется под кроватью, другие – что в шкафу. Об этой стадии развития страха важно отметить – и это четко отделяет ее от двух предыдущих, – что пугающий объект является исключительно плодом воображения. Похоже, это коррелирует с формированием у детей более сложной когнитивной способности.

Врожденный характер этих страхов говорит нам нечто важное о том, что представляло для нас угрозу на протяжении эволюции. Сама беспомощность младенца и маленького ребенка требовала близости к ухаживающему лицу. Очевидна также явная угроза, которую представляли для младенцев другие люди вне ближайшего семейного круга. Наконец, подрастая, дети учились бояться невидимых хищников – преследователей или чудовищ, которые, как им было известно, существуют – в шкафу, под кроватью. Очевидно, со стороны ребенка было благоразумно учитывать существование этих хищников, даже если их не было видно.

Хотя большинство этих детских страхов к отрочеству проходит, есть один страх, который следует за нами по пятам и в зрелом возрасте – по крайней мере метафорически.

Когда наступает ночь

Трудно представить, насколько страшно когда-то жилось нам, людям, как биологическому виду. Сколько ночей мы были вынуждены проводить бодрствуя, не в силах сомкнуть глаз, всматриваясь во тьму. Ожидая. Наблюдая. Безуспешно пытаясь различить формы и очертания – черные тени во тьме, словно на какой-то издевательской модернистской картине. Когда же наконец нам удавалось увидеть, как что-то выступает из этой темноты – скажем, хищник семейства кошачьих, – мы сразу понимали, что теперь уже слишком поздно. Темнота скрывала смертельные опасности, и, похоже, мы так и не нашли способа вычистить эти травмирующие воспоминания из своего генома.

Размышляя об эволюционном базисе нашего страха темноты, всегда нужно иметь в виду, что Homo sapiens не был самым крутым в своей среде. Наше сегодняшнее господство на планете – не торжество нашей способности физически защититься от хищников и других угрожающих видов, а скорее результат адаптивности и смекалки[42]42
  См.: Suddendorf, T. (2013). The Gap: The science of what separates us from other animals. New York, NY: Basic Books. См. также: Shipman, P. (2015). The invaders. How humans and their dogs drove Neanderthals to extinction. Cambridge, MA: Harvard University Press. См.: Шипман П. Захватчики: Люди и собаки против неандертальцев. – М.: Альпина нон-фикшн, 2019.


[Закрыть].

Крупные хищные кошки, например львы, всегда жили рядом с гоминидами[43]43
  Antunes A, Troyer JL, Roelke ME, Pecon-Slattery J, Packer C, et al, 2008.


[Закрыть]. Недавние исследования свидетельствуют, что хищники семейства кошачьих намного чаще нападают с наступлением сумерек и при тусклой луне. По мнению некоторых ученых, львы одно время были самыми широко распространенными млекопитающими в мире. Очевидно, что угроза ночных хищников – одна из главных причин того, что мы считаем темноту опасной.

Кроме того, наше овладение огнем, случившееся 350 000–500 000 лет назад, мало помогало против уязвимости в темноте. Да, огонь согревал, отгонял некоторых животных и создавал некое пространство определенности среди темного неведомого, но что он мог дать нам в глобальном смысле? Это было крохотное оранжевое пятнышко в океане тьмы. К сожалению, свет никогда не разгоняет тьму. Он лишь делает ее плотнее. Увы, это оранжевое пятнышко становится маяком для тех, кто в своих чудовищных целях желает знать, где мы.

Темнота сама по себе создает для нас проблемы, поскольку мы в ней не способны видеть. Без света людям грозят бесчисленные опасности. Если вы когда-нибудь пробовали ходить с завязанными глазами, то знаете, что я имею в виду. В темноте мы рискуем напороться на острые предметы, сорваться с обрыва или вывихнуть лодыжку на неровной земле. Даже без угрозы со стороны хищников темнота требует осторожности.

Думаю, всем нам приходилось идти по темной улице в незнакомом месте, чувствуя, как тело реагирует повышенной настороженностью. Если в этих условиях мы вдруг слышим за спиной шаги, то можем поддаться панике или по крайней мере испытать некоторый всплеск адреналина.

Влияние темноты на оценку опасности потенциально очень значимо для нашего понимания Страха. Множество исследований в этой области провел Марк Шаллер из Университета Британской Колумбии[44]44
  См.: Schaller, M., Park, J. H., & Mueller, A. (2003). Fear of the dark: Interactive effects of beliefs about danger and ambient darkness on ethnic stereotypes. Personality and Social Psychology Bulletin, 29 (5), 637–649.


[Закрыть]. В его экспериментах испытуемым предлагалось рассмотреть фотографии мужчин и оценить опасность, которую они собой представляют. В качестве одной из переменных Шаллер и его ассистент Стивен Нойберг использовали в эксперименте изменения освещенности лабораторного помещения, где испытуемые оценивали фотографии. Оказалось, что при прочих равных условиях восприятие опасности существенно возрастало, когда вокруг было темно.

Темнота делает для нас более страшным ожидание потенциальной угрозы. Однако реальна ли эта угроза? Наиболее четко я сфокусировался на этом вопросе, работая со своим пациентом Тони. Однажды утром он пришел на сеанс явно удрученным. На предыдущих встречах он не раз рассказывал о своей потребности все контролировать, о том, как ему нелегко управляться с многочисленными планами, которые он строит для себя и дорогих ему людей. Помню, я подумал: «Да, ему очень нравится ощущение контроля над ситуацией». И понял, что слишком погрузился в эти мысли, когда Тони ошеломил меня просьбой изменить освещение в кабинете: «Нельзя ли раздвинуть шторы, чтобы стало светлее?» Я, конечно, согласился, но в ответ предложил обсудить его чувства по отношению к свету. Когда я раздернул шторы, Тони стал рассказывать мне о свете и темноте и, наконец, о своих способах заснуть. Как и многие, он предпочитал засыпать под звук работающего телевизора. Кроме того, ему нравилось, когда все лампы были включены. Разумеется, это осложняло жизнь его жене, поэтому они спали раздельно – Тони в гостиной, а жена в спальне. Думаю, я тогда сказал ему что-то о его страхе темноты, но он сразу оборвал меня: «Я боюсь не темноты, я боюсь того, что происходит со мной в моих мыслях, когда темно».

Наблюдение Тони о темноте и уме дало мне толчок к размышлениям, впоследствии ставшим основой этой книги. Действительно, в темноте с нами что-то происходит – в наших мыслях. Как бы мы это ни называли, тревожным предчувствием или параноидальными фантазиями, темнота вызывает фантасмагорию страхов, действующих помимо наших рациональных оценок угрозы.

Восприятие в темноте

Прежде всего нужно признать, что темнота как природное условие осложняет для нас выявление риска. Очевидно, наш опыт пребывания в темноте способствовал формированию врожденного страха перед ней. Сколько тысяч поколений научения потребовалось, чтобы так глубоко внедрить этот страх в нашу ДНК? Безусловно, страх темноты служил целям нашего выживания, но также сделал нас предрасположенными к чрезмерной реакции на неопределенность. Найдено достаточно подтверждений тому, что запугивание, разбой и племенные войны во многом объясняются чувством угрозы и «воспринимаемой уязвимости перед лицом опасности»[45]45
  Schaller, M., Park, J. H., & Mueller, A. (2003). Fear of the dark: Interactive effects of beliefs about danger and ambient darkness on ethnic stereotypes. Personality and Social Psychology Bulletin p. 637.


[Закрыть]. Если у темноты есть один неизбежный аспект, то это ее родовая связь с невидимым и непредсказуемым.

Из этой уязвимости вытекает понимание: многое из того, что сделало нас людьми, родилось в темноте. Я имею в виду не только наш страх перед ней, но и то, что в нас вдохновлено этим страхом. Я уверен, что, решая проблему отношений с темнотой, мы расширяли возможности своего мозга, пока однажды, около 50 000 лет назад, не блеснул луч чего-то нового – того, что мы теперь называем сознанием[46]46
  См.: Turner, M. (2006). Prologue. In Turner, M. (Ed.) The artful mind: Cognitive science and the riddle of human creativity (pp. xv – xvi). New York, NY: Oxford University Press.


[Закрыть].

Как мы отметили в главе 2, опасность действенна, лишь если она воспринята. В этом проблема темноты: опасность может быть совсем близко, но вне пределов нашего зрения – и тогда мы о ней даже не узнаем. Многие биологические виды нашли простое решение этой проблемы – запах. Ночные охотники, как и их добыча, часто имеют высокоразвитое обоняние, благодаря которому довольно хорошо ориентируются в темноте. Однако мы, Homo sapiens, в ходе своей эволюции, очевидно, опирались на другие мутации. Например, нам нужно было перемещаться на дальние расстояния, поэтому мы выработали новаторскую способность ходить на двух ногах. В итоге выбор такого способа передвижения дал нам вертикальную позу. И многие системы организма поддержали наше следование этому курсу эволюции[47]47
  См.: Hublin, J. J. (2005). Evolution of the human brain and comparative paleoanthropology. In Dehaene, S., Hauser, M. D., Duhamel, J. R., & Rizzolatti, G. (Eds.), From monkey brain to human brain: A Fyssen Foundation symposium (pp. 57–71). Cambridge, MA: The MIT Press. См. также: Wilson, P. J. (1988). The domestication of the human species. New Haven and London: Yale University Press.


[Закрыть]. Мы уходили от обоняния, все более полагаясь на зрение. Вытянутая морда у наших предков стала уплощаться, глаза, прежде расположенные по бокам, переместились ближе к середине лица. Мы приобрели стереоскопическое зрение, способность различать цвета, удлиненные ноги, таз сделался ýже. В совокупности эти изменения заметно приблизили нас к тому существу, которое мы сегодня называем человеком[48]48
  См.: Hublin, J. J. (2005). Evolution of the human brain and comparative paleoanthropology. In Dehaene, S., Hauser, M. D., Duhamel, J. R., & Rizzolatti, G. (Eds.), From monkey brain to human brain: A Fyssen Foundation symposium (pp. 57–71). Cambridge, MA: The MIT Press.


[Закрыть]. Эти же изменения поставили нас в новые отношения с темнотой, требующие новых форм зрения.

Один из самых интересных феноменов зрения человека называется «псевдослепота». Гордон Бинстед из Университета Британской Колумбии активно изучает псевдослепоту и характеризует ее как «второе зрение». Она обеспечивается существованием вторичного зрительного нерва, передающего определенные типы зрительной информации напрямую от глаз в средний мозг – область головного мозга, способную, как было установлено, мгновенно и бессознательно активировать защитные моторные реакции, например умение уворачиваться[49]49
  См.: Binsted, G., Brownell, K., Vorontsova, Z., Heath, M., & Saucier, D. (July 31, 2007). Visuomotor system uses target features unavailable to conscious awareness. Proceedings of the National Academy of Sciences, 104 (31), 12669–12672.


[Закрыть].

В исследовании Бинстеда испытуемые с кортикальной слепотой – иными словами, с функциональной сетчаткой, но нефункциональными центрами зрения в затылочной части головного мозга – обнаруживали периферийные объекты, несмотря на отсутствие первичного зрения. Это значит, что средний мозг был способен, минуя сознание, включить защитную реакцию в ответ на угрозы с периферии.

Сегодня понятно, что подобное «слепое зрение» (blindsight), как полагали ранее, возникающее взамен утраченного кортикального зрения, до известной степени имеется у всех нас. Если Бинстед прав в своей догадке об эволюции этой защитной системы вторичного зрения, то, возможно, ее развитие было шагом к решению проблемы невидимой опасности в воздухе – иначе говоря, проблемы темноты.

Другая сфера незримой угрозы, с которой требовалось справиться, – это инфекции и отравления гнилыми, ядовитыми или тухлыми субстанциями. Каким-то образом на своем эволюционном пути мы выработали эмоцию отвращения, помогающую нам «видеть» этих незримых врагов[50]50
  См.: Schaller, M. (2014, Oct). When and how disgust is and is not implicated in the behavioral immune system. Evolutionary Behavioral Sciences, 8 (4) pp. 251–256.


[Закрыть]. Подобно «слепому зрению», отвращение способно обнаруживать невидимые угрозы и активировать моторную реакцию, не подпускающую нас к опасности.

Очевидно, что избегание гнилых, токсичных или ядовитых субстанций было принципиальным для нашего выживания. Здесь поражает тот факт, что специально для работы с этими видами угроз мы сформировали особый эмоциональный модуль. Наши органы чувств должны были усвоить, какие запахи и зрелища указывают на присутствие опасности этого типа. Это не значит, что мы видим действительную опасность – микроорганизмы, однако мы видим и обоняем то, что свидетельствует о возможном наличии опасных микробов. Весьма впечатляюще!

Как мы начинаем понимать, проблема невидимой опасности оказала существенное влияние на эволюцию системы распознавания угроз у человека. Более того, невидимое и неведомое, судя по всему, сформировали само устройство нашего ума.

Эволюция воображения

В 1987 г. Алан Лесли, почетный профессор психологии Ратгерского университета, поставил важный вопрос об эволюционной необходимости ролевой игры. Он заинтересовался, почему человек – существо, настолько зависящее от логической оценки реальности, – так много времени в детстве посвящает выработке способности играть, кого-то изображая[51]51
  См.: Leslie, A. M. & Frith, U. (1988). Autistic children's understanding of seeing, knowing and believing. British Journal of Developmental Psychology, 6 (4), 315–324, The British Psychological Society.


[Закрыть].

Отвечая на вопрос о важности ролевой игры, Лесли предложил изящное описание тонких когнитивных сдвигов, происходящих в акте перевоплощения. Он назвал этот сдвиг «отвязыванием», имея в виду процесс поддержания связи с метарепрезентацией при ослаблении первичной репрезентации. Это, например, происходит, когда мы подносим к уху банан и делаем вид, что это трубка телефона. Первичная репрезентация банана ослабляется, отделяясь от своего основного смысла. Благодаря этому буквальное значение (банан как фрукт) и метафорическое значение (банан как телефон) могут сосуществовать без взаимного разрушения смыслов.

Это стало основой «модели психического», или теории разума, по Лесли. В этой модели, которую психоаналитик Питер Фонаджи позднее назвал «ментализацией», Лесли сформулировал, что механизм мышления, осуществляющий когнитивный сдвиг из одного состояния в другое, – тот же самый механизм, что позволяет нам понимать существование сознания – как собственного, так и другого. Способность концептуализировать это внутреннее пространство, в котором существует сознание, является центральной для эволюционного превращения в человека.

Как при перевоплощении, так и при концептуализации ума необходимо преодолеть дистанцию между известным и неизвестным. Ведь, хотя нам может казаться, что мы знаем, что происходит в сознании другого, на деле это всегда остается тайной. Мы используем то, что знаем о самих себе, чтобы «вообразить», что может быть на уме у другого.

С этой темой связана работа двух специалистов по когнитивной лингвистике – Джорджа Лакоффа и Марка Джонсона. В 1980 г. они осуществили эпохальное исследование природы метафоры и ее места в культуре. Их книга «Метафоры, которыми мы живем»[52]52
  Lakoff, G., & Johnson, M. (2008). Metaphors we live by. University of Chicago press. См.: Лакофф Дж., Джонсон М. Метафоры, которыми мы живем. – М.: URSS, ЛКИ, 2017.


[Закрыть] продвигает фундаментальную идею о том, что метафора служит основой для значительной части нашего жизненного опыта. Абстрактные концептуальные системы понимаются посредством метафорических процессов, параллельно этому наши метафоры становятся концептуальными. Скажем, описание таких понятий, как «значимость», или элементов аргументации осуществляется путем сравнения абстрактного с конкретным.

Например:

Спор концептуализируется как «война», когда мы говорим нечто вроде: «он оборонял свою позицию, обрушив на слушателей шквал теории» или «ему не отстоять свою позицию по данному вопросу».

Значимость как абстрактная ценность воспринимается «большой» в физическом смысле: «это огромный прорыв», «он играет по-крупному», «она крупная фигура в рекламе».

Метафора не только лежит в основе понимания абстрактных концепций, но и, подобно «модели психического», оказалась решающим фактором эволюции человеческого интеллекта. Использование одной концепции для понимания другой и способность смешивать и сочетать их дали нам, людям, огромное потенциальное адаптационное преимущество[53]53
  Pinker, S. (2007). The stuff of thought: Language as a window into human nature. Penguin. pp. 242–243. См.: Пинкер С. Субстанция мышления. – М.: Либроком, 2016.


[Закрыть].

Наше принципиальное отличие от других млекопитающих, в особенности от приматов, обусловлено этим адаптационным потенциалом, который мы, очевидно, приобрели около 50 000 лет назад. Благодаря ему мы стали единственным видом, успешно мигрировавшим в самые разнообразные экосистемы и создавшим экоспецифичные культуры.

Так проявлялся прослеженный Лесли переход от перевоплощения к сознанию. В этом состоянии каждый из нас может держать в уме новые миры и новые возможности. По мнению нейропсихолога Николаса Хамфри, обретение сознания подарило нам внутреннее зрение, которое он назвал «внутренним глазом». Хамфри связал его появление с нашей эволюцией и с ценностью, которую внутреннее зрение представляло для наших предков – с того самого момента, когда что-то для нас изменилось[54]54
  См.: Humphrey, N. (2002). The inner eye. Oxford University Press on Demand. p. 76.


[Закрыть]. С того момента, когда мы, открыв у себя воображение, стали людьми разумными.

В контексте эволюции это был выдающийся прорыв. Только подумайте, какое преимущество получили наши древнейшие прародители: способность строить реалистичные догадки о том, что может скрываться за поворотом или – еще важнее – что может быть на уме у другого. Открылся путь к новому уровню в социальных отношениях людей: мы обрели симпатию, сострадание, доверие и одновременно – вероломство, двуличие и подозрительность. Мы научились мечтать и овладели воображением.

* * *

Давайте оценим, как далеко мы продвинулись. Около 50 000 лет назад наш ум обрел способность использовать метафору. Темнота, которая была непознаваемой, раскрыла нам свои тайны благодаря чуду ассоциативного мышления – рассуждению и предположению. Мы начали прогнозировать и воображать, что может ждать нас в темноте. Области предсказания расширялись экспоненциально по мере накопления опыта. Самым значимым в этой эволюции, однако, было возникновение концепции темноты как метафоры всего непознаваемого.

Начав с конкретного опыта пребывания в ночи, наш ум стал концептуализировать абстрактное понятие неопределенности. То, что в конкретном виде сопутствовало состоянию «после заката солнца», теперь можно было метафорически применить к чему угодно. Мир вокруг нас, казалось бы, нам известный, зажил двойной жизнью. В дополнение к наблюдаемому мы скоро поняли, что каждому моменту якобы известного параллелен момент неведомого. Воображение позволяло заполнить эти лакуны. Мы приобрели способность к любопытству, удивлению, сомнению и в конечном счете – к недоверию.

Вглядываясь в темноту – как в прямом, так и в переносном смысле, – мы чрезвычайно развили способность предугадывать опасность и предсказывать угрозу. Однако этой способности сопутствует проблема: наша безопасность основывалась не на точной оценке реальности, а лишь на возможности. Здесь уместно вернуться к желанию Лесли понять, почему ролевая игра стала неотъемлемой составляющей раннего развития ребенка. И даже высказать попутное соображение, что паранойя не столько симптом психического заболевания, сколько свидетельство силы нашего стремления выжить.

Если воображение опасностей обеспечивает нам надежную превентивную защиту, тогда какая разница, существует ли воображаемая угроза в реальности или нет? Здесь эволюция, похоже, следовала простой логике: «лучше ложный положительный сигнал (тревоги), чем ложный отрицательный», или «если я параноик, это вовсе не значит, что меня не пытаются убить». Мы с готовностью приняли воображение – как замену зрения, неспособного обеспечить нашу безопасность.

Замечание. Аналогично тому, как я отмечаю разницу между эмоцией страха и целостной системой Страха, здесь я различаю два способа использования воображения. В дальнейшем, подразумевая целостный опыт любопытства, удивления, предвосхищения и изобретения, я буду писать слово «Воображение» с заглавной буквы. Если имеется в виду просто когнитивная функция предвосхищения, слово «воображение» будет набрано строчными буквами.