Текст книги "Да будет свет. Четверть века в экстренной медицине"

Иегова

Мужчина среднего возраста оказался профессором, деканом университета. Меланома запустила свои щупальца в лимфатические узлы его паховой области и поползла дальше. Лимфоотток был нарушен, пациенту было трудно носить брюки с поясом. В тот день декан должен был присутствовать на заседании кафедры, то есть ему надо было долго сидеть на стуле.

Он попросил меня удалить лимфу с помощью шприца. Я долго колебался, прежде чем пойти навстречу. Профессор сказал, что так приходится поступать не впервые.

Наконец, я вколол иглу в область его раздутого паха, и желтая жидкость потекла под давлением прямо в шприц. Я не останавливался и менял шприцы, пока его пах снова не стал плоским.

Мужчина поблагодарил меня, сказал, что я способный, затем надел штаны. В своей рубашке и галстуке он выглядел самым настоящим профессором. Выбрасывая иглу, марлю и полные шприцы лимфы, я понял, что никто не догадывается о его секрете и не узнает о болезни еще долго.

Декан сказал, что будет работать до последнего и что университет он покинет только в гробу.

Женщине не было еще и сорока. Она жила одна. Выглядела пациентка хорошо, не скажешь, что рак молочной железы уже метастазировал в ее мозг. К моменту моего осмотра больная очнулась и узнала, где она и что случилось. Это были ее первые судороги.

Пациентка задавала одни и те же вопросы: «Это конец? Сколько мне осталось? Должна ли я им звонить? Мне их позвать? Уже звонить? Что мне делать?»

Она знала, что в ее мозге метастазы, но говорила, что все хорошо.

Я успокоил ее, подтвердил, что с ней все будет в порядке, но лучше бы с ней кто-то остался. Женщина сказала, что позвонит своему бойфренду, но она уже думала связаться и со всей своей семьей. Я согласился, что это не помешает, потому что скоро, возможно, ей понадобится помощь. Пациентка тихо кивнула, на ее лице при этом не отразилось никаких эмоций.

Женщина жила в Мексике и не говорила своей семье в США, что случилось, но они все равно знали, что что-то не так. Поэтому ее сестра поехала и привезла ее сюда.

Я попросил семью выйти из палаты и проследовал за ними вместе с медсестрой. Пациентка не хотела, чтобы кто-нибудь видел ее грудь, даже ее родная сестра. Когда мы сняли с нее рубашку, поняли почему. Рак уничтожил половину ее груди, молочная железа была черной и неприятно пахла. Я мог видеть ее ребра сквозь разваливающуюся красную опухоль, которую женщина умело скрывала от всех вокруг.

– Она такая стеснительная, – сказала ее сестра, которая хорошо говорила по-английски и была намного моложе. – Она всегда была застенчивой.

Сестра рассказала, что пациентка родом из Атланты, но на некоторое время она покинула родные места. Наконец, она вернулась и чувствовала себя хорошо. Метастазы из яичников рассыпались сотней камешков по всему ее плечу и спине, прямо под темной кожей, и я спросил пациентку, болят ли они. Нет, они совсем не чувствовались, и женщина благодарила судьбу, по крайней мере, за это.

Женщина сидела в шубе, в широких солнечных очках, шляпе с полями и больших золотых сережках, смеясь над своей сестрой. Им обоим было по 60, но они смеялись, как молодые, радостно и беззаботно.

Ему было чуть больше 20 лет, и я никогда не видел ничего подобного: нейрофибромы в лимфатических узлах, гроздья опухоли, похожие на виноградную лозу, обвивающую его опухшую шею. Я не разговаривал с пациентом, но увидел, что он задыхается, прямо вытягивает шею, чтобы добыть хоть немного кислорода. Его прислали из хосписа, хоть мы и не могли ему ничем помочь. Мужчина молча смотрел в потолок.

Рак груди начал распадаться и работал, как маленький насос, качающий ярко-красную кровь из артериолы не в смертельно опасных, но в достаточных количествах, чтобы она просачивалась сквозь блузку. Эта пациентка отказывалась от любого лечения, кроме масла каннабиса. Она жила одна в трейлере в горах недалеко от границы, отказываясь от любого лечения, а ее опухоль постепенно увеличивалась. Наконец, почерневшая грудь начала кровоточить. Это заставило пациентку сдаться, и ее отправили к нам на машине скорой помощи из клиники в маленьком городке под названием Серебряный город.

Я пытался найти источник кровотечения и наложить на него швы, но мне приходилось иметь дело не с обычной человеческой плотью. Это была злокачественная ткань, по консистенции как мокрая мука или песок, и швы просто выскальзывали из нее. Пациентка ничего не чувствовала, потому что рак разрушил все ее нервные окончания. Молочные железы неприятно пахли и продолжали кровоточить. Я промакивал кровь марлей в поисках поврежденного сосуда, накладывая бесполезные стежки, но в ране ничего не было видно.

Пока я работал, женщина рассказывала мне про масло каннабиса.

Этот мужчина лет сорока по профессии был пилотом. В его спинном мозге засела астроцитома, и боль в ноге стала слишком сильной. Сгибаясь пополам на кушетке, весь потный, пациент заявил, что нужно дать семье отдохнуть от себя. Когда лекарства подействовали и боль отступила, пилот сразу собрался домой.

Мы немного поговорили о полетах и о том, как он испытывал новый реактивный самолет, а приборная панель заглохла, и ему пришлось продолжить лететь всплепую. Небо было чистым, он знал свою высоту, скорость и направление полета, и этого, на самом деле, вполне достаточно.

Я помню исходящие от него флюиды благодарности, когда он смог ходить, хоть и прихрамывая.

У пациента был рак легких и пневмония, а в крови не осталось ни одного нейтрофила. Жена держала его за руку и говорила, что они справятся с этим так же, как и со всем остальным. Затем мужчина начал задыхаться, я снова спросил, и его жена опять настояла на реанимации. Они собирались записаться на клиническое исследование.

– Всегда есть надежда, – сказала она. – Вы не можете отнять последнее – нашу надежду. Пожалуйста, что угодно, только не это.

В итоге мы его интубировали, хотя онкологи не были до конца честными и предложили клиническое испытание, несмотря на состояние мужчины. Мы могли либо позволить ему умереть, либо выиграть несколько дней, и я выбрал последнее, потому что так было надо.

Когда мы доставили пациента в отделение интенсивной терапии, жена поблагодарила нас за его спасение, и я до сих пор помню этот момент.

Ко мне поступил студент-медик примерно моего возраста. На смене работал я один. Да, лимфома Ходжкина излечима, но не в его случае. Парень прошел через все круги ада. Я видел его, согнувшегося пополам, потому что это было единственное положение, в котором он задыхался не так сильно.

Легкие студента были полностью забиты раковыми клетками, поэтому во время реанимационных мероприятий я разрешил ему остаться на коленях. Он попросил сделать все, что в моих силах: «не сдавайтесь, пожалуйста». На него рассчитывали в колледже.

Девушка, читающая книгу в приемном отделении, была направлена к нам из клиники, когда в ее анализе крови обнаружились бластные клетки. Она выглядела хорошо, несмотря на 120 000 лейкоцитов в периферическом мазке. Я заглянул и поинтересовался, как у нее дела. Мы все еще ждали, когда ей подготовят кровать.

Девушка неловко улыбнулась и на мгновение отложила книгу. Она не плакала, но глаза были влажными.

– Отличный денек, – сказала она.

Я не могу вспомнить, когда я ее видел и сколько лет прошло после нашей встречи. Знаю, что это было новое здание: я чувствовал запах стройки по всему коридору.

Пациентке было 22 или 23, и она была прекрасна, даже тогда. От ее левой ноги остался черный и дурно пахнущий обрубок плоти. На поверхности культи можно было еще различить остатки пальцев.

Девушка принадлежала к Свидетелям Иеговы, поэтому от операции она отказалась. Остеосаркома распространяется очень быстро, ее невозможно остановить, но мы не были уверены, что пациентка это понимала. Мы даже сомневались, что она понимала что-то об Иегове и что она вообще хоть что-то осознавала.

Она лежала на кровати, худая и изможденная, и на рентгенограмме ее грудной клетки мы находили один метастаз за другим.

Девушка была на седьмом месяце беременности. Ее живот запомнился особенно ярко, потому что ребенок был жив.

Я понятия не имел, что сказать ей той ночью, был в абсолютной прострации. Поэтому я спросил ее о ребенке.

– У меня будет девочка, – ответила пациентка и улыбнулась.

Мотоцикл

Пациент периодически впадал в дрему. Мы отодвинули занавес и пристально следили за этим мужчиной: иногда так тихо они и умирают. Пациенты неподвижно лежат, и их кожа синеет, даже если сердце продолжает биться. Кислорода в их крови уже нет, по сосудам течет бесполезная голубая кровь.

Лицо смерти чаще всего бледное. Когда сердце останавливается резко, тело не синеет.

Синеют висельники: их сердца тоже какое-то время перекачивают кровь без кислорода.

Синеют утопленники. Кислород из крови забирают и некоторые яды, например цианид.

Но это болезненные, ужасающие варианты. Героин не такой. Героин – это мягкий теплый сон, в котором никто не плачет и не боится.

– Нужен «Наркан»? – спросила меня медсестра.

Я посмотрел на мужчину. Он все еще дышал. Показатели на мониторе были в порядке.

– Нет, пока просто наблюдаем, – ответил я. Но понимал, что скоро препарат понадобится, пациент был на грани.

«Наркан» будит за считанные секунды. Это жестоко, как будто тебя насильно выпихнули из утробы. Бум – ты уже там, под ярким светом, дрожишь и задыхаешься. «Наркан» вытаскивает с того света больше людей, чем любой другой препарат.

Когда видишь, как кто-то умирает от передозировки опиатами, ты даешь ему несколько капель прозрачной жидкости, и он оживает – это заставляет задуматься. Что есть сознание? Как связаны свобода воли и смерть?

Когда пациенты возвращаются, они не понимают до конца, где они побывали. Они не осознают риск, не чувствуют могильный холод. Страх смерти остается абстрактным понятием.

– Что произошло, – спрашивают они, – где я?

Мы объясняем. Говорим им, где их нашли. Подчеркиваем, что прошло всего несколько минут между этим разговором и могилой. Но никаких философских понятий.

– Думаю, пора! – нарушила тишину медсестра через некоторое время.

Я наблюдал за мужчиной, неподвижно лежащим на подушках. К его носу бежала небольшая серебристая ниточка кислорода.

– Хорошо, – ответил я.

– Пункт четыре?

– Конечно, – пожал я плечами.

Она пошла за лекарством.

Мы постояли какое-то время над пациентом. Медсестра была права. Он начал задыхаться.

Мужчина был молод и изможден. Я видел таких сотни раз.

Героин оставляет на людях характерный след. Через некоторое время вы начинаете видеть его на окружающих. Вы замечаете героиновых наркоманов на улицах, в магазине, в парикмахерской. Вы видите их на автомойке, на рынке. Жизнь вокруг таких людей продолжается. Они идут на работу и возвращаются со своим секретом. Они холят его и лелеют – в героиновой зависимости есть своя эстетика.

Они делают невозможные для обычного человека вещи: вводят дозу, даже если их вены уже полностью исчезли, и попадают иглой куда-то, они крадут и плачут, полностью себя уничтожая.

Медсестра протерла спиртом место, где стоял катетер. Бригаде скорой удалось его поставить. Это означало, что у пациента все еще были вены. Уже неплохо. Наличие катетера – большое облегчение: он сохраняет связь пациента с внешним миром.

Медсестра ввела лекарство. Мы ждали. Прошли секунды: 10, 20.

Бум! Он сел, как будто воскрес из мертвых. Сорвал маску с лица.

– Что за хрень, – выдохнул он, дрожа.

Мне придется за ним понаблюдать. Героин все еще циркулирует в его венах. Нужно убедиться, что он не умрет, когда «Наркан» прекратит действовать.

Это был солнечный день, безветренный, но прохладный. Я ехал на мотоцикле по пустыне. Слева от меня возвышалась горная гряда, справа до самого горизонта не было ничего, кроме песка. Через пару километров виднелась серебристая линия границы между штатами.

Мне не стоило садиться на мотоцикл, я был уже слишком стар для этого. Но мужчин среднего возраста всегда привлекает это занятие. Руки наливаются невероятной силой, ветер и дорога позволяют забыть все печали, и ты снова чувствуешь себя легким и спортивным. Мотоцикл – это скорость и эйфория. Вот, ты входишь в поворот, наклоняешься почти до самой земли, описывая при этом залихватскую кривую, и это молодость, которую хочется вернуть.

Глупость, глупость и невероятный соблазн. Чувство риска невероятно бодрит. Опасно? Какая разница.

Я встретил и других мотоциклистов. Они небольшими группами пересекали пустыню. На моем агрегате можно ездить и по улицам, но его место в пустыне, на грунтовой дороге, где можно гнать 70 км в час. Прокладывать дорогу, стоять на заднем колесе, продираться через песок и взбираться на холм на ревущем, воющем мотоцикле. Вот она, жизнь! Прохладным утром, когда каждый выдох превращается в клубочек пара, в теплой одежде, шлеме и очках вы свободны. Вы можете быть кем угодно.

Самая обычная история. Слишком большая скорость, другие мотоциклисты впереди, слишком широкий круг, мягкий песок, заднее колесо не цепляется за него, как за твердую землю.

Я опустил ногу, чтобы затормозить. Вас учат этого не делать, но с рефлексами не поспоришь. Я опустил ногу и сломал лодыжку, потому что мотоцикл – это не велосипед, он весит сотню килограммов.

Я почти ничего не почувствовал. Но когда заднее колесо снова зацепилось за твердую землю, меня выбило из седла, и я упал на голову и плечо. Шлем отлично выполнил свою работу: было понятно, что он немного смягчил удар, но лодыжка оказалась сломана. Мотоциклисты не видели, как я упал, они спокойно продолжили свой путь.

Я остался один, ковылял и беспомощно наблюдал, как остальные исчезают вдали.

Я поднял мотоцикл. Это было нелегко, приходилось стоять на сломанной лодыжке. Мотоцикл завелся, и я был благодарен ему хотя бы за это. Я поехал домой, преодолев 40 км пустыни в полном одиночестве.

К пациенту пришла женщина. Ей было за сорок, одета в деловом стиле. Я сразу понял, что это его мать. Она стояла, не заходя в палату, выглядела уставшей.

Я встал, подошел и представился. Она попыталась улыбнуться и посмотреть на меня.

– Я попытаюсь уговорить его на реабилитацию, – сказала она, – но он не согласится.

Мы стояли за дверью. Он не мог нас слышать. Женщина посмотрела на свой телефон, затем на меня.

– Я должна вернуться на работу, – наконец произнесла она. – Я не знаю, что делать.

Женщина умоляюще посмотрела на меня.

– Сколько это продолжается?

– Он начал с таблеток, – ответила она, – в школе с друзьями в старших классах.

Мы на мгновение замолчали. Я хорошо знаю эту историю, слышал ее сотни раз.

– Я не могу заставить его, – сказал я, – он взрослый человек.

Она вздохнула.

– Да, они всегда так говорят. Но что же мне делать? Вы не можете его здесь подержать?

– Я могу поговорить с ним. И понаблюдать еще пару часов.

– Больше никаких вариантов? Совсем?

Я не хотел говорить нет, но тогда солгал бы. Когда ты совершеннолетний и у тебя нет денег, вариантов нет.

– Я больше не могу позволить себе реабилитацию, – сказала мать. – Это слишком дорого. У меня есть и другие дети.

Это правда. Реабилитация – одна из самых жестоких отраслей медицины. Всегда найдутся те, кто заплатит много. Страховка обычно не покрывает такие услуги, да и у большинства этих пациентов нет никакой страховки. Когда люди в отчаянии, любя своих детей, своего брата или сестру, они берут кредиты.

Я был на операционном столе, под светом мигающей лампы. Мне было тепло. Я не боялся: прежде чем фиксировать, мне дали препараты. Я почувствовал, что меня переносят, как ребенка, и осознал, что уже просто нет выбора.

Помню хирургов-ортопедов. Помню белый флакон пропофола в руке анестезиолога и то, как я внимательно смотрел на поршень. На мгновение я почувствовал, как тело сопротивляется белой жидкости, текущей в мою руку. В течение примерно 10 секунд, пока запястье горело, я думал, что это вызов моему терпению.

Анестезия – это опыт смерти. Строго говоря, это не опыт вовсе. Вы не смотрите вниз на живых и не плаваете рядом со своим безжизненным телом. Отключиться таким образом, когда вы думаете, пытаетесь сконцентрироваться на том, как белая жидкость течет в вашу руку, – это осознать, что вы не дискретны, неотделимы от мира. Вы – его часть. Хрупкая и непостоянная. Ваш разум – такая же часть мира, как что-то материальное, как цветок в саду. Он растет, открывает и закрывает свой бутон, не задает вопросов и не получает ответов.

Я сел рядом с кушеткой и сказал пациенту: «Ты умрешь, если будешь продолжать в том же духе. Понимаешь? Твоя мама здесь. Ей пришлось уйти с работы. Ты же уже не ребенок. Ты мужчина. Посмотри, что ты делаешь с ней и со всей своей семьей. Они не могут тебе помочь, потому что ты сам себе не помогаешь. Ты делаешь им больно, ты причиняешь боль своей матери. Помоги сам себе. Ты молодой парень. У тебя вся жизнь впереди. Что ты творишь?»

Обычно у них появляются угрызения совести. Обычно они согласны. Я не знаю, помогает ли это хоть как-то или нет. Я знаю, что говорю сам с собой. Но не говорить – еще более жестоко.

Когда они не в эйфории, мир снова становится чистым. Пациент вернулся в равновесие. Но затем начинается фаза отмены, она исказит мысли, и борьба начнется заново.

Мужчина посмотрел на меня. К тому времени он окончательно проснулся.

– Я могу идти? – спросил он.

Я лежал дома в своей комнате. Нога уже была в гипсе. Через окно виднелось голубое небо и солнце.

Несколько дней я чувствовал, как каждый удар сердца отдает в лодыжку. Но это было терпимо.

Такая боль – это соревнование, в котором вы можете выиграть, если потерпите. И ваш выбор многое о вас расскажет.

У меня было 30 таблеток: первые 5 я принял, чтобы заглушить боль, остальные 25 – из благодарности к их эффективности. Достичь ее оказалось так легко.

Лежать с книгой, поднятой на подушки ногой и лучами солнца из окна было приятно. Я тихо дрейфовал по страницам. Свет нагревал гипс. Мне открылся мой дальнейший путь.

Избавление

В среду я работал с Беном. С нами не было ни резидентов, ни студентов. Мы были на посту одни.

Бен только что окончил свое обучение. Он умен, подготовлен и верит в себя. Он не показывает своих слабостей.

Таких молодых людей, как он, подстерегает ловушка – гордыня: они хотят славы и мечтают изменить мир.

Однажды Бен убедил меня покататься с ним на лыжах. Мы выбрали гору, которая была закрыта для посетителей до начала туристического сезона. Там никого не было.

На горном склоне Нью-Мексико меняет свой привычный облик. Вдалеке еще виднеется пустыня, но то тут, то там уже торчат сосны, кусты можжевельника и кедры. Небо над головой становится идеально голубым.

Пустая горнолыжная зона выглядит жутковато. Кресла, безжизненно свисающие с подъемников, наводят на мысль о фильме ужасов.

В этот безветренный день снег ярко блестел на солнышке. Мы отправились в полдень, поднимаясь прямо по склону к вершине в полном одиночестве.

Бен когда-то работал проводником в горах. Он был родом из Германии, его происхождение выдавали голубые глаза и светлые волосы. Я был на 20 лет старше и в два раза слабее этого парня. Мне казалось, что он захочет превратить наш подъем в соревнование, ведь это так свойственно молодежи.

Но ничего такого не случилось, это я бы сразу заметил.

Пришла наша пора. Я прочитал текст на экране пейджера и почувствовал, что пульс учащается. Нас вызывали к тяжелому пациенту. Стало некомфортно. Я чувствовал себя уставшим и хотел оказаться где-нибудь в другом месте.

Несколько месяцев назад Бен был моим резидентом. Теперь мы были равными, когда вместе шли по длинному коридору в перевязочную.

– Я сделаю это, – заявил он.

Я был счастлив уступить ему. Я устал от взлетов и падений, устал от драмы, силы, незначительности, ответственности и всего остального. Когда достигаешь определенного момента в жизни, вес падает с плеч. Я никогда не нес это бремя так успешно, как многие другие, но все равно тянул свою лямку. Теперь пришла пора почувствовать облегчение.

Мы были без резидентов; пациентов это радует. Никто не хочет, чтобы их лечили обучающиеся. Но есть процедуры, которые сами врачи не делают годами, и наши руки забывают некоторые манипуляции с течением времени.

Это, конечно, никого не волнует.

Еще одна пара глаз успокаивает. Все-таки это не полное одиночество.

– Я тоже останусь, – сказал я. – Представь, что я резидент.

Он засмеялся в своей привычной легкой и беззаботной манере.

Человек сидел прямо, такой бледный, что его уже можно было назвать полупрозрачным. Он был настолько белым, что сливался с больничной рубашкой. Дышал мужчина сквозь пластиковую маску.

Его живот был похож на сырое тесто – круглый и пухлый. В глаза бросалась огнестрельная рана в правом верхнем углу над печенью, она расцвела там, как маленький алый мак.

Старик, у которого уже нет легких. Это было понятно по тому, как он пыхтел и задыхался.

– Почему он сидит? – спросил Бен.

– Он не может лечь ровно, – ответил фельдшер, – не позволит позвоночник.

Медсестры подошли к мужчине с обеих сторон и начали ставить катетер.

– Я не хочу этих чертовых лекарств, – заворчал он, отмахнувшись. – Я устал от всего этого.

– Это попытка суицида, – сказал фельдшер, будто извиняясь перед нами, – просто чтобы вы знали.

К тому времени все понимали, что пациент умрет. Пуля повредила печень. Его живот распухал на глазах. Казалось, бледнее быть уже просто невозможно. Выражение лица пациента, одышка, его возраст и состояние, цифры на мониторе – все говорило само за себя.

– Дайте ему две единицы, – сказал Бен немного повышенным голосом. – Где травматолог?

Никто не ответил.

– Поставим катетер, – сказал тогда Бен более уверенно.

Затем он взглянул на меня, быстро покачал головой, и я понял, что он имеет в виду. Позвоночник мужчины был сплошным столбом из кальция, позвонки срослись за десятилетия артрита. Позвоночник был похож одновременно на уродливый корень и ржавую спаянную цепь. Старик не мог поднять голову или посмотреть в сторону. Его плечи были сгорблены и искривлены.

– Я не хочу лечиться! – повторил он, поднимая руки. – Оставьте меня в покое. Дайте мне спокойно умереть.

– Переливаем кровь, – отрезал Бен.

Мы связали запястья пациента, закрепили на штативе пакет ледяной красной жидкости. И все это против воли пациента. Старик ничего не мог сделать.

– У меня артрит, – сказал он, глядя прямо мне в глаза. – Вы когда-нибудь сталкивались с артритом?

Я впервые заговорил. Спросил, нужно ли ему обезболивающее.

– Ничего не поможет, – ответил он, и я понял, что он улыбается, горько и удовлетворенно одновременно. – Никто не придумал, как обезболить артрит.

Я видел, что пациент был напряжен. Он точно знал, что и почему он сделал.

– Я не собираюсь больше ее мучить, – сказал он, – у нее есть дети.

Он был искренен и абсолютно не раскаивался.

Затем пришел лечащий хирург-травматолог. Несколько мгновений он просто смотрел на пациента, не говоря ни слова.

Этот врач довольно странный, всегда подчеркнуто вежливо беседует, но пренебрежительно отзывается о вас за спиной. Он кажется внимательным и веселым, но на самом деле это не так. На самом деле в мыслях хирург всегда далеко, к тому же постоянно уставший. Он включается в разговор и отключается; включается, отключается, и так по кругу.

Хирург консервативен, он придерживается взглядов прошлого. Он не доверяет современным исследованиям и полагается на опыт. Этот врач всегда спокоен, как будто смерть не может его даже коснуться.

Личная жизнь ничего не значит для него. Без операций у него не было бы силы и влияния. Для таких людей, как он, хирургия – это свобода.

Но тогда он полностью включился. Было невозможно не включиться.

– Я не буду его оперировать, – сказал он, потому что был действительно отличным хирургом и все понимал.

В этот раз важна сама история.

У старика был тяжелейший ревматоидный артрит. Его руки были полностью деформированы. Боль не утихала ни на минуту. Пациент жил со своей племянницей в одной комнате. Она заботилась о нем и о своих детях. Старик понимал, что он делает.

Он немного рассказал о ней. Я понял, как сильно он ее любит.

Мне бы хотелось вспомнить его точные слова, но они стираются со временем. Остается только смысл: «Эта жизнь – дерьмо. Я не буду тихо угасать. Я уйду в бешенстве, и моя злость – оружие против этого мира».

У него в комнате был револьвер. Каким-то образом ему удалось нацелить его на живот и нажать на курок.

Почему не выстрелить в голову? Это было бы лучше. Может быть, его руки не смогли справиться с такой задачей.

Люди, которые пытались убить себя, не имеют права отказаться от лечения. Именно с этим столкнулся Бен. Мы уже переливали ему кровь, против его воли.

Мы стояли втроем и обсуждали это прямо за дверью.

– Мы его даже не отключим его от системы вентиляции, – сказал хирург. – Он не покинет операционную. Мне все равно, если на меня подадут в суд. Но меня волнует преступная халатность.

Я не думал в таком ключе, но это было правдой. Это был тот самый случай, который в руках адвоката мог превратиться в чудовищное и преступное безразличие. Они всегда думают о деньгах. Но никто из нас не был безразличным. Никогда.

Было бы так легко поднять его наверх, в операционную, и позволить его смерти на столе защитить нас. Он был таким старым и таким слабым. Ребенок мог его удержать.

В итоге хирург позвонил его семье, взяв на себя ответственность. Он говорил с ними очень осторожно, а я внимательно слушал: «Он умрет независимо от того, что мы сделаем. Правильно было бы оставить его в покое».

Он повесил трубку и повернулся к нам.

– Так, – резюмировал он, – семья соглашается, я не думаю, что он долго продержится.

Затем хирург просто ушел вместе с остальной частью своей команды.

Мы с Беном переглянулись.

– Думаю, нам следует прекратить переливание, – наконец сказал Бен.

Мы вернулись к пациенту и отключили капельницу.

Наблюдать за тем, как кто-то медленно умирает от огнестрельного ранения в живот, – это не то, чего ждешь от жизни.

Стояла полная тишина. Она тянулась примерно столько, сколько я и ожидал, – около 25 минут. Первые 15 минут старик был в полном сознании. Его живот увеличивался прямо на глазах. Пациент все еще смотрел на нас своим уничижающим взглядом, но говорить перестал. Старик внезапно напомнил мне роженицу: живот, решимость, тяжелое дыхание. Эту мысль я хотел бы забыть, но до сих пор не могу.

Огнестрельные ранения в живот – это, скорее, холодный пот и тревога, чем боль. Боль в таких ситуациях терпимая и размытая. Раненые в живот не кричат. Обычно они тихие.

Мы не оставили пациента в одиночестве, остались с ним. Чуть позже старику ввели морфий и «Зофран» от тошноты. Глаза пациента потеряли огонь негодования и, наконец, фокус. Старик задыхался.

Затем пациент ушел навсегда.

Мы все еще стояли в коридоре. Я увидел слезы на глазах Бена. Он вытер их тыльной стороной ладони.

Я сильно удивился. Да, сам я тоже был потрясен. Но я не принимал все так близко к сердцу, эта ситуация тронула меня, но не довела до слез.

Я не могу точно вспомнить, что Бен тогда сказал. Но я помню суть: «Я не был готов к такому. Ни учебники, ни опыт мне не помогли».

– Это было правильно, – сказал я, – и ты справился.

Я мог бы порассуждать о боли, о том, что жизнь этого человека была ей наполнена, о том, как он ушел, о его злости и достоинстве. Я мог бы сказать, что поведение хирурга требовало похожей внутренней силы. Но я промолчал.

– Это хороший признак, – вместо этого сказал я.

– Что конкретно?

– Что ты расстроен, – ответил я, – ведь казалось, что урок был выучен слишком хорошо: «Контролируй себя. Не показывай эмоций. Пусть смерть и страдание тебя не коснутся».

Слезы Бена успокоили меня. Они исчезли через мгновение после того, как появились. Но он их не отрицал. Он признал их.

Так что мы продолжали работать.

Я видел достаточно смертей, и многие из них уже стерлись из моей памяти. Другие всплывают, хоть и нечетко. Таким образом мы просеиваем прошлое и сами выбираем, что пережить, а что помнить. Мы сами не знаем, что останется с нами и что будет дальше, какие разговоры будем прокручивать в голове и какие забудем, что мы когда-то говорили и что когда-то слышали. Я полагаю, что наш мозг сам выбирает уроки, истории, которые мы хотим сохранить, и те, которые хотим помнить.

Я хотел бы не забывать слезы Бена. Я бы предпочел вспоминать и то видео, которое он прислал мне через несколько месяцев после того, как вернулся домой: он мчится на лыжах по склону, описывая один поворот за другим.

Не будь этого старика, я не уверен, что запомнил бы эти вещи. Я думаю, что они тоже могут выскользнуть из памяти.

Пациент умер на каталке. Его тело осталось прямым из-за сросшихся позвонков.

Он все еще сидел с кислородной маской на лице. Глаза старика были слегка приоткрыты, как и его рот. Голова была наклонена, как и при жизни. Я стоял рядом с ним, с этой сидящей фигурой, и на мгновение мы остались вдвоем.

Затем я отвернулся и вышел, чтобы найти Бена.