Текст книги "Да будет свет. Четверть века в экстренной медицине"

Свадьба

Ее лицо как будто подернуто дымкой, я не могу его вспомнить. Оно – единственное, что сопротивляется моей памяти, и я не знаю почему. Возможно, это просто нежелание возвращаться в прошлое.

Я помню ее характер гораздо лучше, чем ее лицо.

Школа находилась в Японии, там работали мои родители и учился я. Она жила в общежитии. Ее отец, американский журналист, работал в Пекине. Там не было подготовительных школ, поэтому ее отправили прямо к нам.

Она пила колу каждое утро перед началом занятий. Я приезжал со своими родителями и братом на безупречно чистом такси, даже водитель был в белых перчатках. У входа в общежитие я неизменно встречал ее.

Школа была расположена высоко на склоне холма с видом на город. Мы с семьей проходили мимо футбольного поля, общежития, и поднимались по лестнице в наши классы. Когда мы проходили мимо, она закатывала глаза, потягивая колу. Нелегко ходить в школу, каждый день демонстрируя нерушимую целостность своей семьи, также как нелегко ходить в школу без семьи вообще.

В Японии погода напоминает английскую. Города – серые жилые массивы, опутанные сетью телефонных кабелей, с редкими вкраплениями зелени. Было постоянно холодно: в школе, дома, в нашем неотапливаемом здании у железнодорожного вокзала, с его маленьким двориком и этажами. Принимать душ зимой было мучением из-за обледеневшей ванной и еле сочащейся из-под крана воды, поэтому я зачастую пренебрегал водными процедурами, оставляя свои волосы и одежду немного примятыми. В общежитии же были хорошие, теплые души, и она всегда была чистой, слегка розоватой, темноволосой, кареглазой и крайне эффектной, когда ожидала нашего прибытия на ступенях.

Мы оба окончили курс английского языка с отличием. Наша преподавательница была, как мне тогда казалось, древней и дряхлой. Она заставляла нас читать «Гамлета» и разыгрывать сценки из него. Мы читали вступление к «Тому Джонсу» – часть, которую любой другой учитель пропустил бы. Она задавала вопросы о том, почему гроб Квикега спас рассказчика в «Моби-Дике»; что сказал бы Бартлби Скривенер о современной японской трудовой этике и о бесконечном потоке одинаковых костюмов, которые заполняли поезда каждое утро; почему «Ожидание Годо» можно считать антинаучным. Она брала нас на экскурсии в Киото, что не имело ничего общего с английской литературой, и заставляла нас есть традиционную японскую еду, скрестив ноги на полу в крошечных ресторанах старого города.

Поступление в колледж поглотило нас. Разные колледжи, кипы глянцевых брошюр с изображениями зданий, обвитых плющом, с сияющими лицами глядящих с портретов профессоров, обещающих лучшие программы обучения. Эти буклеты преследовали меня повсюду. Одинаковые лица со сверкающими улыбками преисполненных энтузиазма, слегка вольнодумчивых профессоров. Везде – самая зеленая трава, самые развесистые дубы и самые алые верхушки холмов, слегка тронутые наступившей осенью. И неизменно – возвышающийся шпиль церкви на фоне мемориальной доски с надписью: «Карабкайся вверх, будет долгим твой путь. Достигнешь вершины, осталось чуть-чуть».

В то время для нас, листавших страницы, все эти места казались многообещающими. Претенциозность захватывала, и мы с радостью кормились дарованными нам обещаниями.

Она выбрала университет «Лиги плюща», а я пошел в колледж гуманитарных наук. Однажды мы даже поцеловались, после того как слишком много выпили на вечеринке. Это было за несколько дней до того нашего отъезда из Японии. Нам предстояли поиски новой жизни на Восточном побережье.

Мы иногда созванивались во время первого года обучения – одинокие, оторванные от дома. Я даже приехал к ней однажды весной. Приехал как друг и уехал в том же качестве. Откровенно говоря, я никогда не думал о ней как о ком-либо еще.

За несколько месяцев до этого во время зимних каникул она поехала в Южную Африку, и ей настолько понравился местный диалект, что она начала его серьезно изучать. Я же, гордый, нацепил джинсовую куртку с пуговицами-эмблемами противоядерной кампании, отражающими мои политические взгляды.

И вот мы со своими нелепыми убеждениями – моя идиотская куртка и ее дурацкий диалект – прогуливаемся по кампусу университета Брауна, окруженные надеждами и расстройством студентов, делающими свои первые шаги в том, что, как им казалось, является началом их блистательной жизни.

Провидение было несколько жестоким в восьмидесятых. В темноте мы шли обратно к ее общежитию. Возле нас остановилась машина, люди из которой начали выкрикивать различные оскорбления и бросать пустые пивные бутылки. Испугавшись поначалу, мы поняли, что они просто пьяны и у них нет никакой цели, но я все еще помню звук бьющегося о кирпичные стены стекла, пока мы бежали по темной улице между островками света, излучаемого уличными фонарями. После того, как они уехали, она сказала что-то со своим поддельным южноафриканским акцентом, и мы рассмеялись.

Я помню, как поздно вечером лежал на кровати ее соседки по комнате и слушал, как Бой Джордж поет «Карма-хамелеон» – песню, которая не имеет никакого смысла. Теперь каждый раз, когда я слышу ее по радио, вспоминаю о тех выходных, о том, как мы были молоды, воодушевлены и неуверены, напуганы и уязвимы. Помню, как на следующий серый и дождливый день я ходил в закусочную, ел жареные черничные маффины, пропитанные маслом, и смотрел, как машины проезжают по мокрым улицам. Я должен был сесть на автобус, чтобы увидеть ее. Не могу вспомнить, сколько дней я там провел и что мы делали еще. Но я идеально ясно помню закусочную, дымную по утрам, черничные маффины, блестящие от масла, и тот нескончаемый дождь.

Однажды она прислала мне письмо. К тому времени мы не общались уже много лет. Она организовывала 25-ю встречу выпускников старшей школы в Лос-Анджелесе, на пляже. Удачное место сбора, поскольку часть наших одноклассников была в Северной Америке, а другая часть – в Японии. Она получила мой адрес в школе. «Позвони мне, если сможешь, – написала она, прислав свой номер, – сейчас я живу в Канаде». И вновь я вспомнил ее южноафриканский акцент.

Я позвонил. Помню, как занервничал, когда услышал длинные гудки, не зная, что сказать, какой подвести итог прошедших лет. На удивление, я чувствовал себя на своем месте, размышляя о том, насколько нам было бы неловко вместе.

Когда вы достигаете определенного возраста, воссоединения начинают много для вас значить. Воссоединение после 5–10-летнего разрыва – это лишь цветочки. Ягодки – это воссоединение после 25-летнего перерыва. Вы уже очень давно в этом мире, и, если достаточно хладнокровны, вы понимаете, что вне зависимости от собственной удачливости ваш жизненный путь уже определен. Он проторен, большинство важных выборов уже сделано, и вы уже отчетливо видите очертания своего конца. Вы вновь встречаете старых знакомых, рассказывая свою историю и слушая их.

Повествование о своей жизни – задача сложная, если воспринимать ее буквально. Главное, преподносить всё играючи, картинно закатывая глаза, когда кто-то пытается воспринимать это всерьез. Высмеивайте всё: «Я занимался всем понемногу, это ведь всего лишь игра, верно?» Или можете попытаться сделать отсылку к свершениям: «Жизнь определяется чередой поступков. Я все сделал верно».

Однако в конечном итоге невозможно избежать оценки вашего прошлого. Когда вы становитесь старше, прошлое проникает в ваши мысли, настигая в случайные моменты. Некоторые фрагменты не совпадают, они противятся сопоставлению, и то, что может помочь – это не ясность, а сила. Не так давно мир был у ваших ног, и вашей задачей было вступить в его изобилие со всем возможным рвением. Но даже сейчас вы противитесь принятию чего-то неверного, без явного начала и конца, не имеющего для вас значения.

– Хайлер, – сказала она, как всегда, насмешливо, увидев номер звонящего.

Она была профессором, археологом. Ее специализацией были римские поселения на Кипре. Она сказала без иронии, что любит свою работу. Ей нравилось ездить на Кипр летом: к руинам и раскопкам, к прекрасным золотым монетам времен Христа. Она была нумизматом, знатоком монет, найденных в основном в могилах.

Девушка на ступеньках общежития со своей колой – это был ее путь. Насколько маловероятным он казался, насколько уязвимым к презрению прагматичного мира.

И все же часть меня завидовала ее работе. В конце концов, могилы были восхитительны: знание во имя знания, знание, имеющее лишь малейшее применение в нашей жизни на земле. У могил и монет было так много историй, и под нашими ногами было так много миров.

Я не поехал на встречу. Этому не было никаких оправданий, и я сожалею об этом решении, сожалею, что не захотел посмотреть на прошлое. Она прислала мне фотографии. Вот она – с прямыми каштановыми волосами, слегка изогнутыми зубами, в темных очках, на пирсе в Лос-Анджелесе вместе с остальными – девушка, которая выглядела немного старше рядом со своим спутником, хотя он и не учился в нашем классе. Он был на несколько лет моложе и жил в общежитии. Должно быть, я проходил мимо него сотни раз, но совсем его не помнил. Ни единого проблеска узнавания.

«Дорогие друзья, – написала она несколькими месяцами позднее всем контактам в адресной книге, с пометкой «плохие новости», – у меня диагностировали острый лимфоцитарный лейкоз. Я начинаю лечение и настроена оптимистично. Меня очень поддерживают друзья, семья и мой спутник».

Как только я увидел сообщение, понял, что ей конец. Остолбенело посидев несколько минут, я взял в руки телефон и позвонил ей.

Острый лимфоцитарный лейкоз может быть купирован в детстве, но у взрослых – это всегда оканчивается летально. Она просто вытянула несчастливый билет. Новости стали еще хуже, когда выяснились подробности. Ей было 39 лет. Цитология была неблагоприятной. Лучшее, на что можно реально надеяться с таким диагнозом – это одна или несколько ремиссий, пару дополнительных лет. Но, по заверениям онкологов, у нее было не больше шансов, чем у кого-либо еще в этом возрасте.

Мы снова начали созваниваться. Я был единственным знакомым доктором, эдаким буфером между нашими разными мирами.

– Мы просто посмотрим, что будет, – сказала она в тот день.

Мы просто посмотрим, что будет – как будто она не одинока, как будто просто может наблюдать за этим со стороны. Согласно Consumer Reports, она только что купила свой первый новый автомобиль, Honda Civic, который, по ее словам, должен прослужить долго. Ее профессиональная жизнь была наполнена книгами, студентами, золотыми монетами, летом на Кипре с его прекрасным светом и ужинами с друзьями по всему Средиземноморью. В моей профессиональной жизни автомобильные аварии перемежались со стрельбой, алкоголиками, наркотическими передозировками и другими прелестями работы в скорой помощи. Я понимал, с чем она столкнулась, гораздо лучше, чем это понимала она, и я отчетливо слышал разницу в наших интонациях.

Спустя месяцы, когда она полностью осознала ситуацию, она рассказала мне о найденных скелетах и о том, что можно по ним понять: повреждения пальцев, столь характерные для рыбаков и их тяжелых сетей, или закономерности износа бедренных костей…

– Иногда по ним можно многое узнать о человеке, – говорила она, – и кто-то, глядя на мой скелет, однажды сможет сделать то же самое.

Я никогда не видел скелета в могиле, и поэтому ее точка зрения не пришла бы мне в голову. Но когда она говорила о своем скелете и о том, что он может рассказать о ней, я не думаю, что она ждала ответа. Я думаю, что она хотела высказать свои мысли, рассмотреть себя и свою судьбу в контексте истории, как еще одну человеческую судьбу в цепочке таких же, являющихся частью чего-то большего.

Я не знал, что сказать ей тогда, в тот первый день. Одно дело поговорить с пациентом, другое – с другом из прошлого, человеком твоего возраста, равным тебе во всех отношениях. Огромный ком был в моем горле, а в глазах стояли слезы, к которым я не привык.

Я сказал, что у нее будет ремиссия.

Она рассмеялась.

– Увидим, что будет, – сказала она.

Химиотерапия убивает миллионы раковых клеток. Но умереть должна каждая из них, и, как правило, нескольким удается выжить. Выжившие клетки с большей вероятностью будут устойчивы к дальнейшей химиотерапии. Они продолжат делиться и вернутся к прежнему числу, более сильные, нежели раньше.

Лучший шанс на выживание – это пересадка костного мозга. Больному даются крайне высокие дозы химиотерапии, которая убивает быстро делящиеся клетки и уничтожает костный мозг.

Затем осуществляется пересадка донорского костного мозга, который как по волшебству проникает во все кости.

Если вы везунчик, эта методика работает. Но она оставляет после себя выжженную землю, приближая вас к смерти. Вы теряете свои волосы. Вас тошнит. Ваш рот наполняется кровоточащими ранами. Какое-то время у вас вообще нет иммунной системы, и любая безвредная бактерия или вирус могут убить. Соответственно, вы не можете приближаться к другим живым существам: не можете находиться рядом с цветами, травой или детьми. Каждый, кто касается вас, должен носить перчатки, маски и халаты. Вы должны надеяться, что трансплантат приживется и что не осталось лейкозных клеток, готовых вернуться. Вы спите в изоляции, измученные до такой степени, которую немногие из нас могут когда-либо понять.

Со студенческих времен я помню тишину этих палат, двери которых всегда закрыты, и я помню своеобразное ощущение пропасти, более явное, чем в других частях больницы. Все находятся в ожидании. Ожидании того, что костный мозг приживется.

Я не получал весточек от нее несколько недель. Ее кости были пусты, а по ее венам текла кровь брата.

Пересадка на время помогла. Пересадки в принципе помогают на время. В момент передышки, когда она вернулась в привычный мир, ее парень сделал ей предложение.

Я ничего не знал о нем как о человеке. Но его любовь была очевидной, когда он возил ее в больницу, приносил фруктовое мороженое и конфеты, в то время как ее рот был наполнен кровоточащими язвами, публиковал открытые письма в ее блоге, посвященному раку. Это один из ритуалов современного мира. Я никогда не публиковал своих заметок в блоге, но в отпуске поставил за нее свечку во французском соборе.

Однажды я спросил ее, привнесли ли эти испытания что-то новое в ее жизнь. В конце концов, всем нам хочется верить, что мы получаем какой-то опыт от того, что сваливается на нас.

– Нет, – ответила она смеясь, – совсем ничего.

Это не тот ответ, который я ожидал услышать. Подобные страдания, на мой взгляд, должны чему-то учить.

У нее была ремиссия, и она думала, что у нее есть шанс. Это всего лишь один из многих ужасов рака: его тишина, позволяющая разуму попытаться выбраться наружу. Трудно поверить в сухие цифры на странице. И еще труднее поверить, что все обычные дела остаются такими же, какими они были всегда: проверочные работы, занятия с учениками в классе. И свадьба, которую нужно спланировать.

Предсвадебная суета – время, в которое труднее всего поверить в собственную смертность. Возможно, это одна из причин заключения брака. Или, возможно, это протест, заявленный всему миру. А может, как отставка, уход на пенсию. Или же нечто совершенно иное.

Она пригласила всех, кого знала.

Итак, я лечу из Нью-Мехико в Канаду, где арендую машину для того, чтобы, продираясь через тьму, добраться до отеля, где проходит предсвадебный ужин. Я потерялся, из-за чего опоздал.

Отель был громадным, безликим и разочаровывающим. Я бесцельно слонялся у стойки регистрации, тщетно пытаясь найти знакомые лица. Спустя некоторое время я все же решил уточнить, где проходит предсвадебная вечеринка, надеясь, что прибыл в нужное место.

Они отыскались в баре – несколько незнакомых людей, стоящих со своими бокалами в руках.

Там была и она. Я не видел ее более 20 лет, со времен своего отрочества. И на тот момент у меня уже был сын, уютно спящий в своей колыбели в тысячах километров от меня.

Она шла ко мне, улыбающаяся, без единой морщинки на лице, нисколько не изменившемся за эти годы. Ее каштановые волосы снова отросли, такие же, как раньше. Единственное, что изменилось, – ее тело. Из-за приема преднизолона она набрала около пятидесяти фунтов.

– Хайлер, – сказала она после короткого объятия, – спасибо, что приехал.

В тот момент я почувствовал, как много времени прошло и насколько моя роль незначительна здесь, в компании незнакомых людей, являющихся ее друзьями, заведенными в сознательном возрасте. Я чувствовал себя лишним, раздумывая, не слишком ли я навязчив.

Я ответил, что очень хотел приехать. Это было правдой, но еще большей правдой было то, что я не хотел быть человеком, который не приехал.

– Ты хорошо выглядишь, – сказал я.

Она закатила глаза.

Время пощадило меня. Волосы не тронуты сединой, никакого намека на лишний вес. Мой возраст можно определить, лишь рассмотрев меня получше: по гусиным лапкам у глаз, по коже рук.

– Ты не изменился, – сказала она мне, – это ужасно.

Я ненадолго задержался, отдав дань бару. Уставший от работы, долгого перелета, поисков отеля. Она ужинала со своей семьей и близкими друзьями, куда меня не пригласили. Я и не хотел получать этого приглашения. Хотелось просто вернуться в свой дешевый отель, забронированный через интернет, и поспать.

Свадьба состоялась в великолепном отеле. Его территорию, засаженную соснами, разрезала река, у которой лежали гранитные валуны. Из ресторана можно было смотреть на сланцево-серую воду, стекающую по камням и закипающую в желобе водяного колеса.

Людей было значительно больше, нежели я видел накануне. Я оказался не единственным, кто приехал издалека: были гости из Англии, Кипра, Калифорнии и Японии, одетые в свои лучшие наряды. Кое-кто из наших одноклассников приехал с женами и детьми. А еще там была наша учительница английского языка.

Она выглядела потрясающе: поджарая женщина вроде тех пенсионеров, которых можно встретить с алюминиевыми палками на пути к вершине горы. Она не была похожа на типичную женщину в годах, когда подошла ко мне, ей было не больше 70. Соответственно, ей было около 40 лет во время нашей учебы. В это было сложно поверить.

На свадьбе присутствовал английский священник. Семья жениха когда-то была членами его конгрегации и попросила его провести церемонию. Он занимал высокое положение в англиканской церкви и выполнял множество административных обязанностей, но тем не менее перелетел через океан и отказался от платы за свои услуги.

Струнный квартет начал играть.

Ее везли в отель на старинном «Роллс-Ройсе», и она опаздывала. Минуты шли, и люди начали ерзать на своих местах. Жених терпеливо ждал, поглядывая на свои часы. К нему подошла женщина и что-то прошептала на ухо. Затем они с председателем обменялись несколькими словами, и последний подошел к трибуне.

– Боюсь, что с машиной что-то стряслось, – сказал он, улыбаясь. – Это Роллс-Ройс, и, разумеется, он сломался. Но они прибудут через несколько минут, и мне сказали, что мы можем начинать.

И он начал церемонию.

Я – человек неверующий и, как многие из нас, завидую религиозным людям. Он не читал заранее подготовленную речь, вместо этого посмотрел на аудиторию и заговорил, не прилагая никаких усилий, и с первых же слов он не стал искажать реальность, как это сделал бы служитель низшего ранга. Вместо этого он говорил непосредственно о ее болезни: о боли, которая не поддается пониманию, и о благодати, которая может возникнуть из ужаса и тьмы, если мы позволим. Он говорил об искупительной силе любви друг к другу, которая исходит от Бога и позволяет нам пережить страдания. Но мы должны выбирать. Вера – это не дар. Вера зависит от нас.

Я слышал подобные речи раньше, но эта подействовала на меня ошеломляюще, вводя в какой-то транс. Таким навыком обладают только лучшие ораторы. Я чувствовал, как его слова оседают в толпе, когда он говорил о том, что оставалось невысказанным в светских беседах, когда он признавал тяжесть испытаний веры, как и должно признавать подобные вещи верующим людям. Даже я на некоторое время почувствовал себя ближе к Богу. Когда речь подошла к концу, появилась невеста.

Позже, за ужином, я сел рядом со своим учителем английского языка и двумя профессорами археологии из известного университета – элегантными людьми лет шестидесяти, мужем и женой. Женщина явно когда-то была очень красивой; она по-прежнему поражала своей копной седых волос и французским акцентом. «Каким же маленьким был их мир», – подумал я, слушая мягкую академическую беседу на тему «кто где был» под звяканье столового серебра: легкое бормотание, словно приглушенное радио.

Моя учительница английского по своему обыкновению стала задавать всем вопросы. Ее волосы были недавно подстрижены, и она была одета на японский манер. Я почувствовал ее интеллект, как будто впервые. Я снова увидел ее безумный энтузиазм. Но больше всего я видел ее доброту, и внезапно мне стало очень приятно сидеть рядом с ней после стольких лет, наблюдая, как река течет прямо за окнами, в то время как официанты приносят нам вино и закуски.

Жених и невеста сидели одни за столом напротив нас. На мгновение она показалась мне очень задумчивой и суровой в своем белом платье, с зачесанными назад волосами и лицом в тени тусклого света. К тому времени я выпил пару бокалов вина, для меня необычно вести светские беседы.

– Она похожа на римского императора в тоге, – сказал я.

– Ты прав, – засмеялась учительница английского, – действительно похожа.

На следующий день я летел домой и помню, как смотрел вниз на просторы полей с высоты в 30 тыс. футов: они сменяли друг друга, похожие на гигантские решетки Среднего Запада. Я знал, что больше никогда ее не увижу, и она знала то же самое, но к тому времени она привыкла к невысказанным прощаниям. Догадываюсь, что я был просто одним из многих сотен людей, которые так или иначе были частью ее жизни. Я понимал это, и никто из нас не придавал этому большого значения.

Я чувствовал себя оцепеневшим, отрешенным и усталым, наблюдая за сменой полей за окнами самолета. Я тщетно искал какой-то смысл, искупление. Свадьба, ужин, любовь жениха, красноречие священника, доброта моего учителя английского, слезы на глазах у толпы, все деньги, которые были потрачены, и могила, которая ждала, несмотря на все то, что было сказано или сделано, вне зависимости от торжественности тостов и чувственности речей. Так или иначе, каждый думал о себе, своих слабостях, своих семьях и о всепоглощающем чувстве надежды – это была непростая мысль, но я не мог отринуть ее. В конце концов, не зря же я проделал такой длинный путь.

Когда заиграла музыка, и новоиспеченная пара начала танцевать свой первый супружеский танец, зал охватила тишина, приправленная слезами, украдкой пролитыми многими из нас. Это немое почтение – лучшее, что мы могли сделать. Все казалось таким истончившимся и иллюзорным.

Раковые клетки, сильные как никогда, вернулись через несколько месяцев.

Некоторые медсестры расплакались, снова увидев ее в палате. Онкомаркеры прыгнули вверх. Медсестры знали, что это значит, что заставляло их плакать при каждом появлении в ее палате. Она, в свою очередь, тоже понимала значение этих слез.

Вскоре после этого состоялся наш последний разговор. Она была на громкой связи, слишком слаба, чтобы держать трубку. Она лежала на кровати дома, истекая кровью, сочившейся на постельное белье. Каждые несколько часов ее муж менял простыни. Она рассказала мне об этом деловито и сухо. У них заканчивались простыни, а он покупал новые. Ее слова были невнятными, звучавшими треском статического электричества, но все же ее разум был ясен. Она сказала мне, что чувствует, как ее тело отключается. Она бесстрастно наблюдала, как уходит.

Я точно знал, что происходит. Они могли дать ей тромбоциты, но не сделали этого, потому что в этом не было смысла. Вместо этого ее отправили домой с бутылкой морфина для приема внутрь. Я представил, как ее муж меняет простыни, как они капают кровью на пол, потому что я тоже это видел. Я представил стиральную машину, работающую в подвале их дома.

Я помню, как заикался, изо всех сил пытаясь подобрать правильные слова. Знаю, что это было напрасной храбростью, отвагой во имя отваги. Я не понимаю, как она могла лежать, такая хладнокровная, глядя, как постельное белье наполняется ее собственной кровью, ожидая прибытия своей семьи. Такая спокойная в разговорах по телефону, а ведь она прощалась по очереди со своими друзьями.

На следующее утро я отправил ей письмо. Я собрал свои мысли, как мог, и сказал ей, как сильно я восхищаюсь ее храбростью и стойкостью, хотя, конечно, не имело никакого значения, что я думал тогда и думаю сейчас. Все это было бессмысленно, и я не ожидал получить ответ, зная, насколько она слаба. Но ответ пришел спустя несколько часов.

Вот что она написала: «Спасибо тебе за поддержку, внимание и за нашу многолетнюю дружбу. С любовью, Даниэла».

Через два дня ее не стало.

Ее муж почти сразу написал мне. Она мирно скончалась в окружении любящей семьи и друзей. Он сказал именно то, что требуется в рамках приличия: в конце она не страдала. Он поблагодарил всю ее семью, друзей, ее врачей и медсестер за прекрасную помощь, которую они ей оказали. Он сделал лучшее, что мог, помогая достойно завершить ее историю.

И все же я видел глубину его горя и мог понять облегчение, которое он, должно быть, испытал, когда все, наконец, закончилось. Он помогал ей, насколько было возможно помочь, а затем, оставшись в пустом доме, сочинял строки, которые в конечном итоге будут сочинены для всех нас: «Он ушел мирно, его отдали в руки Господа, в момент смерти с ним была его любимая жена, у него остались любящие дети…»

Я подумал о нем, о мальчике, которого я никогда не знал, о моем однокласснике, который стоял в своем костюме, с отцом в качестве шафера рядом с ним, ожидая ее во время речи священника, в то время как Роллс-Ройс дымился на обочине дороги. Вспомнил, как она ворвалась, розовая и взволнованная, и как все испытали облегчение и улыбались. Я помню, как она, живая, стояла в дверях, глядя на толпу прямо перед началом службы.