Текст книги "Прекрасные и проклятые"

Неожиданное и абсолютное чудо ночи таяло вместе с медленной смертью последних звезд и преждевременным рождением первых мальчишек-газетчиков. Пламя вернулось в далекий платонический очаг; белый жар покинул железо, угли подернулись золой.

Вдоль полок библиотеки Энтони, заполнявших всю стену, крался холодный и дерзкий пучок солнечного света, с леденящим неодобрением касавшийся Терезы Французской, Суперженщины Энн, Дженни из Восточного балета, Зулейки-Заклинательницы и Коры из Индианы[32]32
  Тереза Французская – героиня романа Эмиля Золя «Тереза Ракен» (1867); Суперженщина Энн – Энн Уайтфилд из пьесы Бернарда Шоу «Человек и сверхчеловек» (1903); Зулейка-Заклинательница – героиня «Зулейки Добсон» Макса Бирбома (1911); Кора из Индианы – героиня пьесы «Кларенс» Бута Таркингтона (1919) – (прим. перев.).


[Закрыть]. Потом, скользнув ниже и углубившись в прошлое, он с сожалением остановился на неуспокоенных тенях Елены, Таис, Саломеи и Клеопатры.

Энтони, вымытый и побритый, сидел в своем самом глубоком кресле и наблюдал за движением света, пока восходящее солнце не задержалось на мгновение на шелковых кистях ковра и не двинулось дальше.

Было десять часов утра. Листы «Санди таймс», разбросанные у его ног, ротогравюрами и передовицами, общественными откровениями и спортивными таблицами провозглашали о том, что за последнюю неделю мир совершил громадный шаг по направлению к некой блистательной, хотя и довольно неопределенной цели. Со своей стороны, Энтони за это время успел один раз побывать у своего деда, дважды у своего брокера, трижды у своего портного, а в последний час последнего дня недели он поцеловал очень красивую и обаятельную девушку.

После возвращения домой его воображение было переполнено возвышенными и незнакомыми мечтами. В его разуме неожиданно не осталось вопросов или вечных проблем для решения и разрешения. Он испытывал чувство, которое не было ни духовным, ни физическим, ни сочетанием того и другого, и любовь к жизни сейчас наполняла его вплоть до исключения всего остального. Он довольствовался тем, чтобы этот эксперимент оставался отдельным и единственным в своем роде.

Он был почти беспристрастно убежден, что ни одна женщина из тех, кого он встречал до сих пор, ни в чем не могла сравниться с Глорией. Она была неповторимой и безмерно искренней, – в этом он был уверен. Рядом с ней две дюжины школьниц и дебютанток, молодых замужних женщин, беспризорниц и бесприданниц, которых он знал, были самками в самом презрительном смысле слова, носительницами и производительницами, до сих пор источающими слабые ароматы пещеры и яслей.

До сих пор, насколько он мог понять, она не подчинялась его желаниям и не тешила его тщеславие, – разве что ее удовольствие в его обществе само по себе было утешением. У него не было причин думать, что она дала ему нечто, чего не давала другим. Так и следовало быть. Мысль о романе, вырастающем из одного вечера, была столь же несбыточной, как и невыносимой. Она отреклась от случившегося и похоронила этот инцидент с неправедной решимостью. Речь шла о двух молодых людях с достаточным воображением, чтобы отличать игру от реальности, которые самой случайностью своего знакомства и небрежностью его продолжения гарантировали свое благополучие.

Порешив на этом, он пошел к телефону и позвонил в отель «Плаза».

Глории не было на месте. Ее мать не знала, куда она ушла и когда вернется.

Именно в этот момент он впервые ощутил превратность своего положения. В отсутствии Глории ощущалось нечто черствое, почти непристойное. Он заподозрил, что своим уходом она заманила его на невыгодную позицию. Вернувшись домой, она обнаружит его имя и улыбнется. Какое благоразумие! Ему следовало бы подождать несколько часов, чтобы осознать абсолютную нелогичность, с которой он рассматривал вчерашний случай. Что за тупая ошибка! Она подумает, что он считает себя наделенным особыми привилегиями. Она решит, что он с неуместной интимностью реагирует на совершенно тривиальный эпизод.

Он вспомнил, что в прошлом месяце его уборщик, которому он прочел довольно сумбурную лекцию о «мужском братстве», явился на следующий день и, на основе вчерашней лекции, расположился на подоконнике для сердечной получасовой беседы. Энтони с содроганием подумал, что Глория будет относиться к нему так, как он относился к этому человеку. К нему, Энтони Пэтчу! Ужас!

Ему никогда не приходило на ум, что он был пассивной вещью, подверженной влиянию далеко за пределами Глории, что он был всего лишь светочувствительной пластинкой, на которую ложится фотографический отпечаток. Какой-то великанский фотограф сфокусировал камеру на Глории, и, – щелк! – бедная пластинка не могла не проявиться, ограниченная своей природой, как и все остальные вещи.

Но Энтони, лежавший на диване и смотревший на оранжевый торшер, неустанно ерошил узкими пальцами свои темные волосы и изобретал новые символы проходящего времени. Сейчас она была в магазине, грациозно двигаясь между бархатами и мехами, ее платье жизнерадостно шуршит в мире шелковистых шорохов, прохладных смешков и ароматов множества убитых, но еще живущих цветов. Минни и Перл, Джуэл и Дженни собираются вокруг нее, как придворные фрейлины, несущие легкие полосы креп-жоржета, тонкий пастельный шифон в тон оттенку ее щек, молочное кружево, которое будет в бледном кипении покоиться вокруг ее шеи… Парча в наши дни использовалась лишь для одеяний священнослужителей и обивки диванов, а самаркандский атлас сохранился лишь в воспоминаниях поэтов-романтиков.

Скоро она пойдет куда-то еще, наклоняя голову сотней способов под сотней шляпок в тщетном поиске фальшивых вишенок под блеск ее губ или плюмажей, столь же изящных, как ее гибкое тело.

Потом наступит полдень, и она поспешит вдоль Пятой авеню, как северный Ганимед, – полы мехового пальто изысканно отлетают в стороны в такт ее походке, щеки алеют от прикосновений ветра, дыхание легким паром оседает в бодрящем воздухе, – и двери «Рица» поворачиваются, толпа раздается в стороны, и пятьдесят мужских взглядов устремляются к ней, когда она возвращает позабытые мечты мужьям множества тучных и комичных женщин.

Час дня. Орудуя вилкой, она терзает сердце восторженного артишока, пока ее спутник пичкает себя невнятными тягучими речами человека, пребывающего в состоянии экстаза.

Четыре часа: ее ножки движутся в ритме мелодии, лицо четко выделяется в толпе; ее партнер счастлив, как обласканный щенок, и безумен, как достопамятный шляпник. Потом… потом опускается вечер и снова поднимается влажный ветерок. Неоновые вывески льют свет на улицу. Кто знает? Может быть, поддавшись такому же порыву, как и вчера, они попробуют воссоздать картину из полусвета и теней, которую он видел на притихшей авеню прошлым вечером? Ах, они могут, они могут! Тысяча такси будет раскрывать двери на тысяче углов, и лишь для него тот поцелуй останется навеки утраченным. В тысяче обличий Таис будет подзывать такси и поднимать лицо для ласки. И ее бледность будет девственной и чарующей, а ее поцелуй – целомудренным, как луна…

Энтони возбужденно вскочил на ноги. Как некстати, что ее нет дома! Он наконец понял, чего хочет: снова целовать ее, обрести покой в ее неподвижности и безмятежности. Она была концом любого беспокойства, любого недовольства.

Энтони оделся и вышел на улицу, как ему следовало поступить уже давно. Он отправился к Ричарду Кэрэмелу, где выслушал последний вариант заключительной главы «Демона-любовника». Он не позвонил Глории до шести вечера. Он так и не нашел ее до восьми вечера, и – о, кульминация всех разочарований! – она разрешила ему встретиться с ней лишь во вторник после полудня. Отломанный кусок бакелита со стуком упал на пол, когда он грохнул на рычаг телефонную трубку.

Вторник выдался морозный. Энтони пришел к Глории в два часа промозглого дня, и когда они пожимали друг другу руки, растерянно подумал, целовал ли он ее вообще. Это казалось почти невероятным; он всерьез сомневался, что она помнила об этом.

– В воскресенье я четыре раза звонил вам, – сказал он.

– Вот как?

В ее голосе звучало удивление, выражение лица выглядело заинтересованным. Он молча проклял себя за то, что сказал об этом. Он мог бы знать, что ее гордости нет дела до таких мелких триумфов. Даже тогда он не догадывался об истине – о том, что, никогда не беспокоясь насчет мужчин, она редко пользовалась осторожными ухищрениями, отговорками и заигрываниями, которые были расхожим товаром у ее сестер по полу. Когда ей нравился мужчина, это само по себе было уловкой. Если бы она думала, что любит его, это было бы последним и смертельным ударом. Ее очарование всегда сохранялось неизменным.

– Мне не терпелось увидеть вас, – просто сказал он. – Я хочу поговорить с вами, – то есть на самом деле поговорить там, где мы можем остаться наедине. Можно?

– Что вы имеете в виду?

Он сглотнул комок в горле, охваченный внезапной паникой. У него возникло ощущение, что она знает, чего он хочет.

– Я хочу сказать, не за чайным столиком, – произнес он.

– Ну хорошо, но не сегодня. Я хочу немного проветриться. Давайте погуляем!

На улице было холодно и промозгло. Вся ненависть, заключенная в безумном сердце февраля, выплеснулась наружу в порывах ледяного ветра, жестоко прокладывавшего путь через Центральный парк и по Пятой авеню. Было почти невозможно разговаривать, и дискомфорт настолько отвлекал внимание Энтони, что когда он повернул на Шестьдесят Первую улицу, то обнаружил, что ее больше нет рядом. Он огляделся по сторонам. Она находилась в сорока футах позади и стояла неподвижно. Ее лицо было наполовину скрыто за меховым воротником, искаженное то ли гневом, то ли смехом, – Энтони не мог разобрать, что это было. Он пошел обратно.

– Не прекращайте прогулку из-за меня! – крикнула она.

– Я ужасно извиняюсь, – смущенно отозвался он. – Я иду слишком быстро?

– Мне холодно, – заявила она. – Я хочу домой. И да, вы идете слишком быстро.

– Прошу прощения.

Бог о бок они двинулись к отелю «Плаза». Ему хотелось видеть ее лицо.

– Мужчины обычно не так поглощены собой, когда находятся в моем обществе.

– Мне правда жаль.

– Это очень интересно.

– Действительно, сейчас слишком холодно для прогулок, – быстро сказал он, чтобы скрыть досаду на себя.

Глория не ответила, и Энтони задался вопросом, не попрощается ли она с ним у входа в отель. Она молча дошла до лифта и удостоила его лишь одной фразой, когда двери открылись.

– Вам лучше подняться наверх.

Он на секунду замешкался.

– Возможно, мне будет лучше зайти в другой раз.

– Как скажете, – тихо сказала она в сторону. Нынешняя главная забота для нее заключалась в поправлении выбившихся прядок волос перед зеркалом в лифте. Ее щеки разрумянились, глаза сверкали: она никогда не казалась такой прелестной и изысканно-желанной.

Исполненный презрения к себе, он обнаружил, что идет по коридору десятого этажа, почтительно держась в полутора футах от нее, а потом стоит в гостиной, пока она исчезла, чтобы избавиться от мехов. Что-то пошло не так, и он потерял частицу достоинства в собственных глазах; он потерпел абсолютное поражение в непреднамеренной, но важной схватке. Он хотел прийти, и он пришел. Однако то, что случилось впоследствии, нужно свести к унижению, которое он испытал в лифте. Девушка нестерпимо беспокоила его – так сильно, что, когда она вышла, он невольно перешел в критическую атаку.

– Кто такой этот Блокман, Глория?

– Деловой знакомый моего отца.

– Странный тип!

– Вы ему тоже не нравитесь, – с внезапной улыбкой сказала она.

Энтони рассмеялся.

– Я польщен этим предупреждением. Очевидно, он считает меня… – Он замялся и вдруг спросил: – Он влюблен в вас?

– Не знаю.

– Не может быть, что не знаете, – настаивал он. – Разумеется, влюблен. Помню, как он посмотрел на меня, когда мы вернулись к столу. Наверное, он бы напустил на меня толпу из массовки, если бы не ваша выдумка с телефонным звонком.

– Он не обиделся. Потом я рассказала ему, что случилось на самом деле.

– Вы ему рассказали!

– Он попросил меня.

– Мне это не слишком нравится, – пожаловался Энтони.

Она снова рассмеялась.

– Ах, вот как?

– Какое ему до этого дело?

– Никакого. Поэтому я и рассказала ему.

Энтони в смятении жестко прикусил губу.

– С какой стати я должна лгать? – откровенно спросила она. – Я не стыжусь ничего, что я делаю. Ему было интересно знать, целовалась ли я с вами, а у меня тогда было хорошее настроение, поэтому я удовлетворила его любопытство простым и недвусмысленным «да». Но, будучи по-своему здравомыслящим человеком, он оставил эту тему.

– Только сказал, что ненавидит меня.

– О, это вас беспокоит? Ну, если вам угодно исследовать этот колоссальный вопрос до самых глубин, то он не говорил, что ненавидит вас. Мне это и так ясно.

– Меня это не…

– Ах, довольно! – пылко воскликнула она. – Мне это совершенно не интересно.

С огромным усилием Энтони согласился сменить тему, и они перешли к старинной игре в вопросы и ответы относительно своего прошлого, постепенно воодушевляясь по мере того, как обнаруживали стародавние, проверенные временем черты сходства во вкусах и идеях. Они говорили о вещах, более показательных, чем их намерения, но каждый делал вид, что принимает слова собеседника за чистую монету.

Так начинается близость. Сначала человек выдает свое лучшее описание, яркую и готовую картину, подкрепленную блефом, ложью и юмором. Потом требуются новые подробности, и человек рисует второй портрет, а затем третий… Вскоре лучшие линии взаимно компенсируются и секрет наконец выходит наружу; плоскости картин совмещаются и выдают нас, и хотя мы продолжаем красить и приукрашивать, но больше не можем ничего продать. Мы должны довольствоваться тем, что бесполезные описания нас самих, которые мы преподносим нашим женам, детям и деловым партнерам, принимаются на веру.

– Мне кажется плачевным положение человека, который не испытывает ни нужды, ни амбиций, – с жаром произнес Энтони. – С моей стороны будет патетично испытывать жалость к себе, однако иногда я завидую Дику.

Ее молчание служило поощрением. Насколько возможно для нее, оно выглядело намеренным соблазном.

– Раньше были достойные занятия для джентльмена, располагающего свободным временем, немного более конструктивные, чем задымление ландшафта или жонглирование чужими деньгами. Разумеется, остается наука: иногда мне хотелось бы, чтобы я заложил хорошую основу, хотя бы в Бостонском технологическом университете. Но теперь, ей-богу, мне пришлось бы два года сидеть и сражаться с основами химии и физики.

Она зевнула.

– Как я говорила, я не знаю ничего о том, что следует делать вам или кому-либо еще, – неприветливо сказала она, и от ее безразличия его раздражение вспыхнуло с новой силой.

– Вы не интересуетесь ничем, кроме себя?

– Не особенно.

Энтони уставился на нее; растущее удовольствие от разговора разлетелось в клочья. Она весь день была раздражительной и мстительной, и в тот момент ему казалось, что он ненавидит ее черствый эгоизм. Он мрачно уставился на огонь.

Потом случилось нечто странное. Глория повернулась к нему, улыбнулась, и когда он увидел ее улыбку, все остатки гнева и уязвленного тщеславия покинули его, как будто его собственное настроение было лишь внешней рябью ее настроения, как будто ни одно чувство не могло всколыхнуться в его груди, если она не сочтет нужным потянуть за конец всемогущей контролирующей нити.

Он придвинулся ближе, обнял ее и бережно привлек к себе, пока она не оказалась полулежащей на его плече. Она улыбнулась, когда он поцеловал ее.

– Глория, – очень тихо прошептал он. Она снова сотворила волшебство, утонченное и насыщенное, как пролитые духи, нежное и непреодолимое.

Потом, ни на следующий день, ни много лет спустя он не мог вспомнить важных вещей, случившихся в тот день. Двигалась ли она? Говорила ли о чем-то в его объятиях или только молчала? Насколько приятными для нее были его поцелуи? И удалось ли ей хотя бы на мгновение заблудиться в своих чувствах?

Для него самого не было никаких сомнений. Он встал, заходил по комнате, охваченный чистым восторгом при виде девушки, свернувшейся в углу дивана, как ласточка, только что приземлившаяся после стремительного полета и следившая за ним непроницаемым взглядом. Он перестал расхаживать и представил, как будет подходить к ней, каждый раз немного смущаясь, обнимать ее и искать ее поцелуя.

Он сказал, что она обворожительна. Он не встречал никого, кто был бы похож на нее. Он шутливо, но настоятельно умолял ее отослать его прочь, ведь ему не хотелось влюбиться. Он больше не станет приходить к ней, ведь она и так занимает слишком много места в его мыслях.

Что за дивный роман! На самом деле он не испытывал ни страха, ни печали, – только глубокая радость от ее общества окрашивала банальность его слов, заставляла сентиментальность казаться грустью, а позерство – глубокомыслием. Он будет вечно возвращаться к ней. Ему следует знать об этом!

– Это все. Было просто необыкновенно познакомиться с вами, очень странно и замечательно. Но так не годится, и это не может продолжаться. – Когда он произносил эти слова, в его сердце зародилась та дрожь, которую мы принимаем за искренность в самих себе.

Впоследствии он помнил один ее ответ на какой-то свой вопрос. В его воспоминаниях – возможно, он неосознанно перестроил слова и отшлифовал их – этот ответ звучал так:

– Женщина должна быть способна красиво и романтично поцеловать мужчину без какого-либо желания стать его женой или любовницей.

Как всегда, когда он был с ней, она как будто постепенно становилась старше, пока размышления, слишком глубокие для выражения в словах, не проступили зимним холодом в ее глазах.

Миновал еще один час, и пламя вспыхивало экстатическими язычками, как будто даже его угасание было приятным. Было уже пять часов, и тиканье часов на каминной полке стало четким и размеренным. Тогда, словно грубая чувственность жестяными звуками часового механизма напоминала ему об опадающих лепестках цветущего полудня, Энтони быстро поднял ее с дивана и приник к ней, беспомощной и бездыханной, в поцелуе, который не был ни игрой, ни воздаянием.

Ее руки упали вдоль тела. В следующее мгновение она освободилась.

– Не надо! – тихо сказала она. – Я так не хочу.

Она уселась на дальнем краю дивана и стала смотреть прямо перед собой. На ее лице появилось нахмуренное выражение. Энтони опустился рядом с ней и накрыл ладонью ее руки. Они были безжизненными и безответными.

– Почему, Глория? – Он потянулся, чтобы обнять ее, но она отстранилась.

– Я так не хочу, – повторила она.

– Прошу прощения, – немного раздраженно отозвался он. – Я… я не знал, что вы проводите столь тонкие различия.

Она не ответила.

– Вы поцелуете меня, Глория?

– Я не хочу. – Ему казалось, что она не двигалась несколько часов.

– Внезапная перемена, не так ли? – Его раздражение возросло.

– Разве? – Она выглядела безразличной, как будто смотрела на кого-то другого.

– Наверное, мне лучше уйти.

Нет ответа. Энтони встал и окинул ее сердитым и одновременно неуверенным взглядом. Потом он снова сел.

– Глория, Глория, вы не поцелуете меня?

– Нет. – Ее губы, выдохнувшие слово, едва шевельнулись.

Он снова встал, на этот раз еще менее решительно.

– Тогда я пойду.

Молчание.

– Хорошо… я ухожу.

Он сознавал безнадежную нехватку оригинальности в своих замечаниях. Фактически, атмосфера в комнате стала гнетущей для него. Ему хотелось, чтобы она заговорила, чтобы она выбранила его, накричала на него, – все, что угодно, кроме этого всеобъемлющего и леденящего молчания. Он проклинал себя как слабого глупца; его сильнейшим желанием было вывести ее из равновесия, обидеть ее, увидеть, как она содрогнется. Беспомощно, непроизвольно он совершил очередной промах:

– Если вы устали целовать меня, то я лучше уйду.

Он увидел, как ее губы слегка изогнулись, и последнее достоинство покинуло его. Она наконец заговорила.

– Кажется, вы уже несколько раз упоминали об этом.

Он огляделся по сторонам, увидел свою шляпу и пальто на стуле и вслепую побрел туда. Положение становилось невыносимым. Оглянувшись на диван, он увидел, что она не повернулась к нему и даже не шелохнулась. С дрожащим «прощайте», о котором он немедленно пожалел, он быстро и безо всякого достоинства вышел из комнаты.

Несколько секунд Глория не издавала ни звука. Ее губы все еще были изогнуты в легкой улыбке; ее взгляд был прямым, гордым и отстраненным. Потом ее глаза немного затуманились, и она прошептала два слова перед затухающим очагом:

– Прощай, дурачок! – сказала она.

Энтони получил жесточайший удар в своей жизни. Он наконец понял, чего хотел, но казалось, что в процессе поиска он навсегда упустил это. Он вернулся домой в полном унынии, упал в кресло, даже не сняв пальто, и просидел так больше часа. Его мысли метались по тропам бесплодного и безотрадного эгоцентризма. Она прогнала его! В этом заключалось бремя его отчаяния, которое он снова и снова взваливал на себя. Вместо того чтобы схватить девушку и удерживать ее силой до тех пор, пока она не уступит его желанию, вместо того чтобы сломить ее волю собственной волей, он просто ушел от нее, разбитый и бессильный, со скорбной гримасой на лице. Вся сила, которая у него еще оставалась, была потрачена на горечь и ярость, скрытые за манерами наказанного розгами школьника. В одну минуту он безмерно нравился ей, – ах, она почти любила его! В следующую минуту он стал для нее безразличной вещью, дерзким и подобающе униженным мужчиной.

Он не испытывал особых угрызений совести: разумеется, не обошлось без самобичевания, но сейчас для него были важнее другие, гораздо более насущные вещи. Он не так сильно был влюблен в Глорию, как злился на нее. Он больше ничего не хотел от жизни, если не сможет снова быть рядом с ней, целовать ее, прижимать ее к себе, тихую и податливую. Из-за трех минут полного и абсолютного безразличия эта девушка, до сих пор занимавшая высокое, но каким-то образом случайное положение в его глазах, стала предметом его неотступных мыслей. Как бы сильно эти мысли ни варьировали между страстным желанием к ее поцелуям и не менее горячим стремлением обидеть и расстроить ее, остаток его разума испытывал более изощренное стремление овладеть блистательной душой, просиявшей в эти три минуты. Она была прекрасна… но при этом беспощадна. Он должен завладеть той силой, которая отослала его прочь.

В настоящий момент подобный анализ был невозможным для Энтони. Ясность его ума и все бесконечные ресурсы, которые, как он думал, предоставляет его ирония, были отброшены в сторону. Не только в тот вечер, но и в предстоящие дни и недели его книгам предстояло быть лишь предметами обстановки, а его друзьями могли быть только люди, жившие и ходившие в призрачном внешнем мире, которого он старался избегать. Этот мир был холодным и полным унылого ветра, и на какое-то время его проводили в теплый дом, где сиял огонь.

Около полуночи Энтони начал понимать, что проголодался. Он спустился на Пятьдесят Вторую улицу, где было так холодно, что он едва мог видеть; влага замерзала на его ресницах и в уголках губ. Мрак, пришедший с севера, опустился на узкую и угрюмую улицу, где закутанные черные фигуры, которые казались еще чернее на ночном фоне, спотыкаясь, двигались по тротуару под завывание ветра и осторожно переставляли ноги, словно ступая на лыжах. Энтони повернул в сторону Шестой авеню, так поглощенный своими мыслями, что не заметил нескольких прохожих, глазевших на него. Его пальто было широко распахнуто, и ветер, смертоносный и безжалостный, залетал внутрь.

…Спустя какое-то время к нему обратилась женщина, толстая официантка в очках с черной оправой, с которой свисал длинный черный шнурок.

– Заказывайте, пожалуйста!

Его голос, как ему показалось, был ненужно громким. Он возмущенно поднял голову.

– Вы будете заказывать или нет?

– Разумеется, – слабо запротестовал он.

– Я спросила три раза. Здесь не комната отдыха.

Он посмотрел на большие часы и обнаружил, что уже больше двух часов ночи. Он находился где-то на Тринадцатой улице и секунду спустя увидел и перевел надпись

С’ДЬЛЙАЧ,

выписанную полукругом белых букв на стеклянной витрине. Внутри обретались три или четыре унылые и полузамерзшие проститутки.

– Пожалуйста, принесите кофе и яичницу с беконом.

Официантка, выглядевшая до нелепости интеллигентно в очках со шнурком, бросила на него последний брезгливый взгляд и поспешила прочь.

Господи! Поцелуи Глории были похожи на цветы. Смутно, как будто прошли годы, он помнил звонкую свежесть ее голоса, прекрасные очертания ее тела, просвечивавшие через одежду, ее лицо цвета лилии под уличными фонарями… под фонарями.

Горе обрушилось на него с новой силой, присовокупив нечто похожее на ужас к душевной боли и острому томлению. Он потерял ее. Это была правда, и ее нельзя было отрицать или смягчить. Но на его небосводе жарко вспыхнула новая мысль: как насчет Блокмана? Что теперь произойдет? Это был состоятельный мужчина, достаточно взрослый, чтобы терпимо относиться к красивой жене, нянчиться с ее прихотями и потворствовать ее неразумию, носить ее так, как она, возможно, сама этого желает, – как яркий цветок в петлице, надежно защищенный от вещей, которых она боялась. Он склонялся к мысли, что Глория обыгрывала идею выйти замуж за Блокмана, и было вполне возможно, что разочарование в Энтони под влиянием внезапного порыва может отправить ее в объятия к Блокману.

Эта мысль доводила его до ребяческого неистовства. Ему хотелось убить Блокмана и заставить его страдать за чудовищную самонадеянность. Он твердил это себе снова и снова, плотно сжав зубы, и в его глазах разворачивалась оргия ненависти и страха.

Но за ширмой этой непристойной ревности Энтони наконец осознал, что влюблен, глубоко и искренне влюблен в том смысле, как это понимают мужчины и женщины.

У его локтя появилась чашка кофе, какое-то время испускавшая постепенно уменьшающуюся струйку пара. Менеджер ночной смены, сидевший за конторкой, смотрел на неподвижную одинокую фигуру за последним столиком, а потом со вздохом направился к ней, когда часовая стрелка пересекла цифру «три» на большом циферблате.