Текст книги "Прекрасные и проклятые"

После очередного дня смятение улеглось, и здравый смысл в определенной мере вернулся к Энтони. Я влюблен! – страстно восклицал он про себя. Те вещи, которые неделю назад казались непреодолимыми препятствиями, – его ограниченный доход, его желание быть безответственным и независимым, – за эти сорок часов превратились в мякину на ветру его влюбленности. Если он не женится на ней, то его жизнь превратится в жалкую пародию на его собственную юность. Для того чтобы встречаться с людьми и выдерживать постоянное напоминание о Глории, в которое превратилось все вокруг, ему было необходимо иметь надежду. Поэтому он отчаянно и упрямо строил надежду из материала своих снов и мечтаний – надо сказать, довольно хрупкую надежду, которая трескалась и рассыпалась по дюжине раз в день, – надежду, взращенную насмешками, но тем не менее такую надежду, которая будет мышцами и сухожилиями для его самоуважения.

Отсюда он извлек крупицу мудрости, подлинное осознание, полученное из собственного безоблачного прошлого.

«Память коротка», – думал он.

Да, очень коротка. В переломный момент президент банковского треста предстает перед судом и становится потенциальным преступником, которому достаточно лишь одного толчка для того, чтобы стать заключенным. Допустим, его оправдывают и через год все уже забыто. «Да, однажды он испытал определенные трудности, но полагаю, чисто технического характера». О, память очень коротка!

Энтони встречался с Глорией около дюжины раз и провел в ее обществе, скажем, не более двадцати четырех часов. Предположим, он на месяц оставит ее в покое, не будет пытаться встретиться с ней и станет избегать любых мест, где она может появиться. Возможно ли – тем более что она никогда не любила его, – что к концу этого срока поток событий сотрет его личность из ее сознания, а вместе с его личностью сотрется и память о его оскорблении и унижении? Она забудет, поскольку у нее появятся другие мужчины. Энтони поморщился. Этот вывод больно резанул его: другие мужчины. Два месяца – о господи! Лучше три недели, две недели…

Он думал об этом на второй вечер после катастрофы, когда раздевался, и на этом месте он бросился на кровать и лежал там, слегка подрагивая и глядя на верхушку балдахина.

Две недели: это было хуже, чем вообще ничего. Через две недели он подойдет к ней во многом так же, как сделал бы это сейчас, без индивидуальности или уверенности в себе, по-прежнему оставаясь тем мужчиной, который зашел слишком далеко, а потом – за отрезок времени, который был всего лишь мгновением, но показался вечностью, – распустил нюни. Нет, две недели будет слишком коротким сроком. Любая резкость, которая двигала ею в тот злополучный день, должна была притупиться со временем. Он должен дать ей срок, когда инцидент потускнеет, а потом еще один срок, когда она постепенно начнет думать о нем, пусть даже смутно, но из дальней перспективы, где удовольствие от его общества будет помниться так же хорошо, как и его унижение.

Наконец он остановился на шести неделях как на примерном интервале, наилучшим образом подходящем для его цели. Он отметил дни на настольном календаре и обнаружил, что последний день приходится на девятое апреля. Вот и хорошо: в этот день он позвонит ей и спросит, можно ли им встретиться. До тех пор – молчание.

После этого решения наметился путь к постепенному исправлению ситуации. Он наконец предпринял шаг в том направлении, которое указывала надежда, и осознал, что чем меньше он будет угрюмо размышлять о ней, тем скорее сможет произвести желаемое впечатление при встрече.

Еще через час он крепко заснул.

Хотя с течением дней ореол ее волос ощутимо потускнел для него, а через год разлуки мог бы полностью исчезнуть, эти шесть недель принесли с собой немало отвратительных дней. Он страшился встречи с Диком и Мори, неистово воображая, будто им все известно, но когда все трое встретились, именно Ричард Кэрэмел, а не Энтони находился в центре внимания: «Демон-любовник» был принят к публикации в ближайшее время. Энтони чувствовал, что с недавних пор он отошел в сторону. Он больше не жаждал тепла и надежности в обществе Мори, которое утешало его не далее как в ноябре. Лишь Глория теперь могла дать ему это ощущение, и никто другой. Поэтому успех Дика лишь косвенно порадовал его и ничуть не побеспокоил. Это означало, что мир движется вперед: пишет, читает, публикуется… и живет. Но ему хотелось, чтобы мир неподвижно и бездыханно застыл в ожидании на шесть недель, – пока Глория не забудет.

Энтони находил величайшее удовлетворение в обществе Джеральдины. Он по одному разу пригласил ее на обед и в театр и несколько раз принимал ее у себя в квартире. Когда он был с ней, она занимала его внимание не так, как Глория, но приглушала те эротические устремления, которые были связаны с Глорией. Не имело значения, как он целовал Джеральдину. Поцелуй был просто поцелуем, которым следовало наслаждаться в полной мере на одно короткое мгновение. Для Джеральдины у каждой вещи был свой отдельный закуток: поцелуй был чем-то одним, а все, что следовало из поцелуя, – совсем другим. Поцелуй был «нормальным», а другие вещи были «дурными».

Когда половина назначенного интервала подошла к концу, в течение двух дней произошли два случая, которые нарушили его крепнущее спокойствие и привели к временному рецидиву.

Во-первых, он встретился с Глорией. Это была короткая встреча. Они раскланялись. Оба что-то говорили, но не слышали друг друга. Но когда все закончилось, Энтони три раза подряд прочитал колонку в «Сан», не поняв ни единого предложения.

Можно было подумать, что Шестая авеню – безопасная улица! Отрекшись от своего цирюльника в «Плазе», он однажды утром зашел за угол, чтобы побриться. В ожидании своей очереди он снял пиджак и жилет и стоял перед витриной в рубашке с расстегнутым мягким воротничком. Этот день был оазисом в холодной мартовской пустыне, и тротуар звенел от жизнерадостных голосов прогуливавшихся солнцепоклонников. Дородная женщина, облаченная в бархат, с дряблыми от постоянного массажа щеками, проплыла мимо с пуделем, энергично тянувшим поводок словно буксир, направляющий к причалу океанский лайнер. Немного позади мужчина в синем костюме в полоску, идущий вразвалочку в белых гетрах, улыбался при виде этого зрелища и, поймав взгляд Энтони, подмигнул ему через стекло. Тот рассмеялся, сразу же перенесшись в то настроение, где мужчины и женщины были неуклюжими и абсурдными фантомами, гротескно вырезанными и закругленными в прямоугольном мире, который они сами построили. Они пробуждали в нем такие же ощущения, как странные и чудовищные рыбы, населявшие эзотерический зеленоватый мир аквариума.

Его взгляд случайно упал еще на двух прохожих, мужчину и девушку, в которой он через одно жуткое мгновение узнал Глорию. Он бессильно стоял на месте; они подошли ближе, и Глория, заглянув внутрь, увидела его. Ее глаза расширились, и она вежливо улыбнулась. Ее губы шевелились. Она находилась менее чем в пяти футах от него.

– Как поживаете? – глупо пробормотал он.

Глория – счастливая, прекрасная и молодая – вместе с мужчиной, которого он никогда раньше не видел!

Именно тогда кресло брадобрея освободилось, и он три раза подряд прочитал газетную колонку.

Второй инцидент произошел на следующий день. Отправившись в бар на Манхэттене около семи вечера, Энтони столкнулся с Блокманом. Так получилось, что помещение было почти пустым, и перед тем, как они узнали друг друга, Энтони расположился в пределах одного фута от старшего мужчины и заказал выпивку, поэтому разговор оказался неизбежным.

– Добрый день, мистер Пэтч, – вполне дружелюбно произнес Блокман.

Энтони пожал протянутую руку и обменялся несколькими афоризмами о температурных флуктуациях.

– Часто заходите сюда? – осведомился Блокман.

– Нет, очень редко. – Он не стал добавлять, что до недавних пор бар в отеле «Плаза» был его любимым местом.

– Приятный бар. Один из лучших в городе.

Энтони кивнул. Блокман осушил свой бокал и взял трость. Он был в вечернем костюме.

– Ну что же, мне пора поспешить. Сегодня я ужинаю с мисс Гилберт.

Смерть внезапно посмотрела на Энтони из двух голубых глаз. Если бы Блокман объявил себя потенциальным убийцей своего визави, то не смог бы нанести более сокрушительного удара. Должно быть, молодой человек заметно покраснел, потому что его нервы моментально вытянулись в струнку. С огромным усилием он выдавил жесткую – о, какую жесткую! – улыбку и произнес традиционные слова прощания. Но в ту ночь он лежал без сна почти до пяти утра, наполовину обезумев от горя, страха и безобразных фантазий.

И однажды на пятой неделе он позвонил ей. Он сидел в своей квартире, пытаясь читать «Воспитание чувств»[33]33
  «Воспитание чувств» – роман Густава Флобера (1869).


[Закрыть], и что-то в книге послало его мысли в том направлении, куда, будучи предоставлены самим себе, они всегда поворачивали, словно лошади, скачущие в родную конюшню. С внезапно участившимся дыханием он подошел к телефону. Когда он сообщил номер, ему показалось, что его голос дрогнул и сломался, как у школьника. Должно быть, на центральной телефонной станции услышали стук его сердца. Звук трубки, снятой на другом конце, прозвучал роковым громом, и голос миссис Гилберт, приторный, как кленовый сироп, стекающий в стеклянную баночку, ужаснул его протяжным «Ал-лоу?».

– Мисс Глория плохо себя чувствует. Сейчас она спит. Передать ей, кто звонил?

– Никто! – крикнул он.

В дикой панике он бросил трубку и рухнул в кресло, весь в холодном поту от нежданного облегчения.

Первым, что он ей сказал, было: «Вы сделали короткую стрижку?» И она ответила: «Да, разве не шикарно?»

Тогда это было не модно. Это вошло в моду через пять или шесть лет, но тогда это считалось чрезвычайно вызывающим.

– На улице солнечно, – с серьезным видом сказал он. – Не хотите прогуляться?

Она надела легкое пальто и бледно-голубую «наполеонку», и они отправились по Пятой авеню к зоопарку, где выразили надлежащее восхищение слоновьим величием и жирафьим умением высоко носить шею, но не посетили обезьянник, поскольку Глория сказала, что там дурно пахнет.

Потом они повернули к «Плазе», разговаривая ни о чем, но радуясь весеннему пению в воздухе и теплому бальзаму, пролившемуся на внезапно позолоченный город. Справа от них находился Центральный парк, в то время как слева громада из мрамора и гранита монотонно бормотала бессвязное послание миллионеров для всех, кто желал его выслушать: «Я работал, я экономил, я был хитроумнее всех сынов Адама, и вот теперь, ей-богу, я сижу здесь!»

Все новейшие и самые красивые марки автомобилей выкатили на Пятую авеню, и отель «Плаза» перед ними возвышался необычно белой и привлекательной башней. Гибкая, праздная Глория шла на расстоянии короткой тени перед ним, отпуская небрежные замечания, ненадолго воспарявшие в слепящем воздухе, прежде чем достигнуть его слуха.

– О! – воскликнула она. – Я хочу на юг, в Хот-Спрингс! Хочу выйти на воздух, покататься по свежей травке и забыть о зиме.

– Вот было бы здорово!

– Я хочу слышать тысячу малиновок, их жуткий гам и щебет. Мне нравятся птицы.

– Все женщины – птицы, – рискнул он.

– А что я за птица? – быстро и нетерпеливо.

– Думаю, ласточка, а иногда – райская птица. Разумеется, большинство девушек – это воробушки: видите вон тех нянек? Это воробьи… а может быть, сороки? И конечно, вы встречали девушек-канареек и девушек-малиновок.

– А также девушек-лебедей и девушек-попугаев. Думаю, все взрослые женщины – это ястребы или совы.

– А я кто… сарыч?

Она рассмеялась и покачала головой.

– Нет, вы вообще не птица, разве не ясно? Вы русская борзая.

Энтони помнил, что они были белыми и почти всегда выглядели неестественно голодными. С другой стороны, их обычно фотографировали рядом с герцогами и принцессами, поэтому он счел себя польщенным.

– А Дик – это фокстерьер, забавный фокстерьер, – продолжала она.

– А Мори – это кот. – Одновременно с этим ему пришло в голову, как Блокман похож на здоровенного агрессивного борова. Но он благоразумно промолчал.

Позже, когда они прощались, Энтони спросил, когда он снова сможет увидеть ее.

– Разве вы не выносите долгих встреч? – невинно поинтересовался он. – Даже если это случится через неделю, думаю, будет весело провести вместе целый день с утра до раннего вечера.

– Было бы неплохо, – она ненадолго задумалась. – Давайте в следующее воскресенье.

– Хорошо. Я составлю программу с точностью до минуты.

Энтони сделал это. Он даже запланировал тонкий нюанс, который произойдет за те два часа, пока она будет пить чай в его квартире: добрейший Баундс распахнет окна, чтобы впустить свежий воздух, но огонь в камине при этом будет гореть, чтобы не было холодно, – и везде будут купы цветов в больших шикарных вазах, которые он купит по такому случаю. Они будут сидеть на диване.

И в назначенный день они как раз сидели на диване. Спустя некоторое время Энтони поцеловал ее, поскольку это вышло совершенно естественно; он обнаружил на ее губах заснувшую сладость, как будто они вообще не расставались. Огонь был ярким, а легкий бриз, колыхавший занавески, принес с собой майскую спелость и обещание лета. Его душа пела в созвучии с далекими гармониями; он слышал переборы гитарных струн и плеск волн на теплом средиземноморском берегу. Он снова был молодым, каким больше никогда не будет, и более победоносным, чем смерть.

Шестичасовой брюзгливый перезвон в церкви Св. Анны на углу раздался слишком скоро. В наступающих сумерках они шли к Пятой авеню, где толпы людей, словно освобожденных из заключения, двигались упругой походкой после долгой зимы. Империалы на крышах автобусов были забиты подлинными королями, а магазины полны чудесных мягких вещей для лета, превосходного лета, созданного для любви так же, как зима предназначена для денег. Жизнь распевала ради ужина на углу! Жизнь разносила коктейли на улице! В этой толпе были пожилые женщины, которые могли бы пробежать и выиграть забег на сто ярдов!

Поздним вечером, лежа в кровати с выключенным светом, когда прохладная комната купалась в лунном свете, Энтони лежал без сна и проигрывал в памяти каждую прожитую минуту, словно ребенок, играющий по очереди с каждой из кучи долгожданных рождественских игрушек. Почти посреди поцелуя он нежно говорил, что любит ее, а она улыбалась, привлекала его к себе и шептала «Я рада», заглядывая ему в глаза. В ее манере появилось новое свойство, новый порыв чисто физического влечения к нему и странная эмоциональная скованность, заставлявшая его стискивать руки и задерживать дыхание от воспоминаний. Он ощущал себя ближе к ней, чем когда-либо раньше. В приступе особого восторга он громко крикнул, что любит ее.

Он позвонил на следующее утро, – на этот раз без промедления и неуверенности, лишь с горячечным волнением, которое удвоилось и утроилось, когда он услышал ее голос.

– Доброе утро, Глория.

– Доброе утро.

– Я только хочу сказать, что ты моя дорогая.

– Я рада.

– Очень хочу видеть тебя.

– Увидишь завтра вечером.

– Это долго, правда?

– Да… – неохотно отозвалась она. Он крепче сжал трубку.

– Могу я прийти сегодня вечером? – Он рискнул всем ради триумфа и откровения тихого «да», прозвучавшего в ответ.

– У меня назначена встреча.

– Ох…

– Но я могла бы… я могу отменить ее.

– О! – чистый восторг, рапсодия. – Глория?

– Что?

– Я люблю тебя.

Еще одна пауза, и потом:

– Я… я рада.

Счастье, как однажды заметил Мори Нобл, – это лишь первый час после смягчения особенно сильного несчастья. Но видели бы вы лицо Энтони, когда он шел по коридору десятого этажа отеля «Плаза» в тот вечер! Его темные глаза сияли, а складки вокруг губ излучали добросердечность. Он был красив, как никогда, захваченный в одном из тех нетленных моментов, которые так ярко запечатлеваются в памяти, что их свет сияет еще долгие годы.

Он постучался и вошел, услышав ответ. Глория, одетая в простое розовое платье, накрахмаленное и свежее, как цветок, тихо стояла в другом углу комнаты и смотрела на него широко распахнутыми глазами.

Когда он закрыл дверь, она тихо вскрикнула и быстро направилась к нему, вскинув руки в поспешном порыве нежности. Жесткие складки ее платья смялись, когда они соединились в торжествующем и несокрушимом объятии.

Книга II

Глава 1
Лучезарный час

Через две недели Энтони и Глория приступили к «практическим дискуссиям», как они называли свои прогулки под немеркнущей луной, облеченные в строго реалистическую форму.

– Не так сильно, как я тебя, – настаивал критик изящной словесности. – Если бы на самом деле любила меня, то хотела бы, чтобы все знали об этом.

– Но я хочу, – возразила она. – Я хочу стоять на углу улицы как живая реклама и оповещать всех прохожих.

– Тогда назови мне все причины, почему ты собираешься выйти за меня в июне.

– Ну, потому что ты такой чистый. Ты похож на порыв ветра, как и я. Знаешь, есть два рода чистоты. Дик принадлежит к одному роду: он чистый, как надраенная сковородка. А мы с тобой чистые, как ручьи и ветры. Когда я вижу человека, то всегда могу сказать, чистый ли он, и если да, то какого рода эта чистота.

– Мы близнецы.

Что за восхитительная мысль!

– Мама говорит… – Она неуверенно помедлила. – Мама говорит, что иногда две души бывают созданы вместе и… для любви еще до своего рождения.

Самый легкий неофит для сетей билфизма… Энтони откинул голову и беззвучно рассмеялся в потолок. Когда его взгляд вернулся обратно, он увидел, что Глория сердится.

– Над чем ты смеешься? – воскликнула она. – Ты уже дважды делал это раньше. В наших отношениях нет ничего забавного. Я не возражаю прикинуться дурочкой и не возражаю, когда ты это делаешь, но не выношу этого, когда мы вместе.

– Мне жаль…

– Ох, только не говори, что тебе жаль! Если не можешь придумать ничего лучше, просто молчи!

– Я люблю тебя.

– Мне все равно.

Наступила пауза, особенно гнетущая для Энтони. Наконец Глория прошептала:

– Извини за грубость.

– Ты не виновата. Это я нагрубил.

Мир был восстановлен, и последующие моменты оказались гораздо более нежными и проникновенными. Они были звездами на этой сцене, и каждый из них разыгрывал представление для двоих: страстный пыл их притворства создавал действительность. В конце концов, это было квинтэссенцией самовыражения, но возможно, по большей части их любовь выражала Глория, а не Энтони. Он часто ощущал себя нежеланным гостем на ее званом вечере.

Разговор с миссис Гилберт оказался затруднительным делом. Она сидела, втиснувшись в маленькое кресло, сосредоточенно слушала и очень часто моргала. Должно быть, она уже знала – последние три недели Глория не встречалась ни с кем другим, – и она должна была заметить настоящую перемену в манерах своей дочери. Ей поручали отправлять особые письма, и разумеется, как делают все матери, она слушала телефонные разговоры с одного конца, – путь даже иносказательные, но все равно теплые слова…

…Однако она деликатно изобразила удивление и объявила, что безмерно рада. Без сомнения, так оно и было; то же самое относилось к герани, цветущей в ящике для цветов за окном, или к шоферам такси, когда влюбленные искали романтического уединения в их экипажах, – притягательно старомодная услуга с солидным прейскурантом, на котором они писали «вы же понимаете», а потом показывали друг другу.

Но между поцелуями Энтони и его золотая девушка почти непрерывно пререкались.

– Ну же, Глория, – восклицал он. – Пожалуйста, дай мне объяснить!

– Ничего не объясняй. Поцелуй меня.

– Не думаю, что это правильно. Если я ранил твои чувства, нам нужно обсудить это. Мне так не нравится: «Давай поцелуемся, и все забыто».

– Но я не хочу спорить. Думаю, это замечательно, что мы можем поцеловаться и забыть, а вот когда мы не сможем, то придет время для споров.

Один раз какое-то призрачное разногласие достигло таких пропорций, что Энтони встал и рывком натянул пальто. На мгновение показалось, что февральская сцена вот-вот повторится, но понимая, как глубоко она увлечена, он гордо удержал свое достоинство, и секунду спустя Глория рыдала в его объятиях, а ее чудесное лицо было несчастным, как у испуганной девочки.

Между тем они продолжали раскрываться друг перед другом, – невольно, по случайным реакциям и отговоркам, по неприятиям, предрассудкам и неумышленным намекам из прошлого. Горделивая девушка была не способна на ревность, а поскольку он был крайне ревнивым, это достоинство уязвляло его. Он поведал ей малоизвестные случаи из собственной жизни, чтобы возбудить хотя бы слабую вспышку этого чувства, но все оказалось бесполезно. Теперь она владела им и не испытывала никаких желаний к мертвому прошлому.

– О, Энтони, – говорила она. – Когда я грубо обхожусь с тобой, то потом всегда жалею. Я бы отдала свою правую руку, чтобы тебе хоть на секунду стало легче.

В этот момент ее глаза увлажнялись, и она не сознавала, что ее слова иллюзорны. Однако Энтони помнил, что бывали дни, когда они умышленно ранили друг друга и едва ли не радовались этому. Она непрестанно озадачивала его, сначала задушевная и чарующая, отчаянно стремящаяся к непредвиденному, но совершенному единству, а потом молчаливая и холодная, явно равнодушная к любым обстоятельствам их любви или ко всему, что он мог ей сказать. Он часто возводил причины этой зловещей отчужденности к какому-то физическому расстройству, – она никогда не жаловалась ни на что подобное, пока все не заканчивалось, – либо подозревал собственную небрежность, или бесцеремонность, или неудобоваримое блюдо за обедом, но даже тогда ее манера распространять вокруг себя непреодолимую дистанцию оставалась тайной, похороненной где-то в глубине двадцати двух лет непреклонной гордости.

– Почему тебе нравится Мюриэл? – однажды поинтересовался он.

– Она мне не очень нравится.

– Тогда почему ты общаешься с ней?

– Просто для общения. С этими девушками не нужно тратить силы. Они верят всему, что я им говорю… но Рэйчел мне вполне нравится. Думаю, она находчивая, к тому же чистенькая и гладкая, правда? В школе и в Канзас-Сити у меня были другие друзья, все более или менее случайные. Девушки просто порхали ко мне и от меня с такой же легкостью, как и парни, которые водили нас в разные места. Они не интересовали меня после того, как обстоятельства переставали сводить нас вместе. Теперь они в основном семейные люди. Впрочем, какая разница – все они были обычными людьми.

– Тебе больше нравятся мужчины, да?

– О, гораздо больше. У меня мужской склад ума.

– Твой ум похож на мой, – не слишком предрасположенный к любому полу.

Впоследствии она рассказала ему о начале своей дружбы с Блокманом. Однажды в ресторане «Дельмонико» Глория и Рейчел встретились с Блокманом и мистером Гилбертом за ленчем, и любопытство побудило их присоединиться. Он весьма понравился ей. Его общество было облегчением после более молодых мужчин, поскольку он довольствовался немногим. Он потакал ей и смеялся независимо от того, понимал ли ее или нет. Она несколько раз встречалась с ним, несмотря на открытое неодобрение родителей, и через месяц он предложил ей выйти за него замуж, предлагая все возможное, от виллы в Италии до блестящей карьеры на киноэкране. Она рассмеялась ему в лицо, – и он тоже рассмеялся.

Но он не опустил руки. К тому времени, когда на сцене появился Энтони, он неуклонно продвигался вперед. Она довольно хорошо относилась к нему, не считая того, что постоянно давала ему оскорбительные прозвища, прекрасно понимая, что он в образном смысле старается держаться рядом с ней, пока она уклоняется от прямого ответа, готовый подхватить ее, если она упадет.

Вечером перед объявлением о своей помолвке она все рассказала Блокману. Это было тяжким ударом для него. Она не делилась подробностями с Энтони, но намекнула на то, что он не замедлил оспорить ее выбор. Энтони предполагал, что разговор закончился на бурной ноте, когда Глория, очень спокойная и непреклонная, полулежала в углу дивана, а Джозеф Блокман из компании «Образцовое кино» расхаживал по ковру с прищуренными глазами и опущенной головой. Глория жалела его, но рассудила, что будет лучше не показывать этого, и в последнем порыве доброжелательности попробовала заставить его наконец возненавидеть ее. Но Энтони, понимавший, что величайшее очарование Глории заключалось в ее равнодушии, догадывался, какой тщетной была эта попытка. Он часто, хотя и мимоходом, задумывался о дальнейшей судьбе Блокмана, но в конце концов совершенно позабыл о нем.