Текст книги "Обратный билет. Воспоминания о немецком летчике, бежавшем из плена"

Глава 16
ГОЛОДОВКИ И СИМФОНИЧЕСКИЕ КОНЦЕРТЫ

После дерзкого побега фон Верры из поезда за остальными пленными следили еще пристальнее, чем прежде. Наше путешествие по Канадской тихоокеанской железной дороге от Галифакса до лагеря для военнопленных на северном берегу озера Верхнее длилось восемьдесят четыре часа. Для нас это был лагерь икс, так как рядом не было ни одного, даже крошечного населенного пункта, в честь которого можно было бы назвать лагерь. Лагерь, расположенный на берегу озера, был совершенно изолирован от остального мира. Местность вокруг лагеря была холмистая, поросшая редкими елями. Единственным признаком цивилизации была железная дорога, проходившая в 1000 ярдах от лагеря.

Лагерь состоял из ряда бараков, расположенных в форме прямоугольника, между которыми находились умывальные и уборные. Бараки были новые и чистые, но, кроме двухъярусных коек на семьдесят человек и нескольких столов и стульев в каждом бараке, там больше ничего не было. Мы подумали о своих комфортабельных комнатах в Суонвике, потом вспомнили лагеря для британских офицеров, виденные нами в Германии, и первое, что мы сделали, очутившись в нашем новом приюте, – сели и написали письмо протеста канадским властям. Когда наш протест остался без ответа, мы объявили голодовку и решили не писать писем домой до тех пор, пока не будем уверены, что к нашему гласу прислушаются.

Мы были настроены совершенно серьезно. Мысль о голодовке, очевидно, представлялась канадцам совершенно непостижимой, и когда мы стали регулярно отказываться от великолепной пищи, что была приготовлена для нас, предпочитая лежать на наших койках с урчащими желудками, канадцы были поражены. Мы вовсе не притворялись, мы действительно голодали. Единственное, что мы позволяли себе съесть, – три черносливины в день. Только воду мы потребляли ad lib.[4]4
  Неограниченно (лат.).


[Закрыть] Так мы и лежали, посасывая сливовые косточки и ожидая решения властей.

Поскольку читать нам было нечего и руководством лагеря пока что ничего не было придумано для занятия нашего свободного времяпрепровождения, мы целые дни напролет лежали, болтали друг с другом, играли в карты или просто дремали. Мы решили, что должны двигаться как можно меньше, чтобы сберечь силы и тем самым растянуть голодовку на возможно большее время. На третий день мы придумали безобидную шутку с целью вывести из душевного равновесия наших канадских охранников. На улице стоял сильный мороз, постоянно валил густой снег, поэтому не было никакой возможности проводить поверку на улице, и она проводилась в бараках.

Приходил дежурный офицер и в сопровождении эскорта считал количество пленных. Как только он входил в барак, наш собственный дежурный кричал «Внимание!», все спрыгивали с коек и становились в строй. Однако если вы долго лежите без движения, а потом резко вскакиваете с койки, у вас неизбежно начнет кружиться голова, а перед глазами замелькают пятна. И вот при каждой поверке несколько наших товарищей (предварительно избранные из наших рядов) слезали с коек и тут же штабелями валились на пол. Зрелище было впечатляющее, дежурный офицер тут же вызывал лагерного врача, а мы тем временем украдкой посмеивались надо всей этой суматохой.

Однако после четырех дней голодовки это мероприятие уже не казалось нам таким забавным, как раньше. Мы вдруг обнаружили, что все наши разговоры, так или иначе, сводятся к еде. Мы в подробностях вспоминали все те вкусные блюда, которыми мы лакомились прежде, и думали о тех, что нам еще доведется отведать в будущем, если мы когда-нибудь выберемся из этого лагеря живыми. В этом мы были не очень уверены.

Не все из нас обладали достаточно сильной волей, и одного-двух товарищей мы застали за тайным поеданием шоколада. Один сказался больным, не посоветовавшись предварительно с нашим старшим офицером, и его отправили в лазарет, где он мог, не таясь, есть вволю. Эти вероотступники все последующее время нашего заключения уже не пользовались нашим уважением. Подавляющее большинство из нас держалось стойко, и в конце концов мы добились своего и смогли достойно прекратить голодовку. На пятый день голодовки, спустя почти сто часов после ее объявления, нам вручили телеграмму от швейцарского консула в Оттаве, информирующую нас о том, что в самом скором времени он намеревается нанести нам визит. Позже мы узнали, что в отместку за неподобающие условия содержания, в которых нас держали канадцы, лагеря на территории Польши, в которых содержались пленные британские офицеры, были переведены на спартанские условия содержания. Мы одержали свою первую победу за колючей проволокой, но прошло еще девять долгих месяцев, прежде чем нас перевели из этого примитивного лагеря в другой, более соответствующий европейским стандартам.

Впрочем, оглядываясь назад, я должен сказать, что лагерь икс в действительности был не так уж и плох. Самым худшим там было то, что канадцы не позволяли нам и носа высунуть за колючую проволоку. Если бы они выводили нас рубить деревья или выполнять другую подобную работу, мы были бы просто счастливы. В Женевской конвенции совершенно определенно говорится, что во время пребывания в заключении военнопленных офицеров не имеют права заставлять работать, но, несмотря на это, я думаю, что многие из нас были бы осчастливлены такой возможностью, которая позволила бы как-то скрасить монотонность лагерной жизни. Разумеется, мы бы не стали выполнять работу, представлявшую военную значимость, и тем самым лить воду на мельницу врага, но возможность выбора нам так и не представилась. Мы вынуждены были целыми днями торчать за колючей проволокой и учиться развлекать себя по мере сил.

Наша лагерная жизнь, вероятно, была очень похожа на жизнь британских офицеров, находящихся в немецком плену. Мы занимались различными видами спорта, музыкой, изобретали различные игры. В целом скучать нам было некогда. Например, мой день был заполнен до отказа, и я нередко сожалел, что мне не хватает времени сделать все, что я запланировал.

Справедливо будет отметить, что в наших усилиях занять и развлечь себя мы находили поддержку у комендантов лагеря. Христианская ассоциация молодых людей обеспечила нас музыкальными инструментами и спортивным инвентарем, а Красный Крест прислал нам книги и сделал все от него зависящее, чтобы удовлетворить самые разные вкусы. Кроме того, к нам поступало много посылок от германо-американской ассоциации, большинство из которых мы, впрочем, переправляли в другие лагеря, где содержались военнопленные прочих званий. Некоторые посылки осели в нашем лагере, чему в особенности радовались наши курильщики. Однажды пришла партия шоколада для некурящих, которым нечем было поживиться в предыдущих посылках с табаком. И тут, к всеобщему изумлению, обнаружилось, что у нас в лагере довольно много «некурящих». Позже, когда у нас появилась собственная столовая, мы стали получать там табак и шоколад в неограниченном количестве, так что каждый мог курить и есть шоколад сколько влезет.

Когда наступил май и холодная зима осталась позади – хотя ночные заморозки продолжались вплоть до середины июля, – мы разметили поле и каждый день играли в футбол для поддержания хорошей физической формы, а также занимались легкой атлетикой. Когда в лагерь прибыли первые музыкальные инструменты, в наших рядах обнаружилось сразу несколько замечательных музыкантов. Например, капитан Фёзе оказался первоклассным скрипачом, а лейтенант Ганс Позер, который до призыва на военную службу был студентом консерватории, сколотил небольшую группу музыкантов, которая вскоре разрослась до размеров небольшого симфонического оркестра и даже рискнула взяться за исполнение симфонии Брамса. Насколько безрассудной была эта попытка, станет ясно, если я скажу, что я сам сидел среди вторых скрипок и вовсю водил смычком.

Именно в лагере я впервые взял скрипку в руки, и в начале моего обучения мне приходилось довольно трудно, но еще тяжелее было моим товарищам, вынужденным слушать мои упражнения. Моей основной проблемой было найти где-нибудь укромный уголок для музицирования, чтобы не провоцировать моих товарищей. Каждый день в течение пяти часов я практиковался то в уборной, то в пустом карцере или других необычных местах и в конце концов достиг вполне приличного уровня исполнения, хотя, когда по возвращении домой я продемонстрировал свою игру, мои родные не смогли сдержать смех. Поистине, нет пророка в своем отечестве и таланты часто не получают признания среди ближних своих…

Большинство моих более одаренных коллег играли, разумеется, куда лучше, чем я, и однажды наш оркестр даже выступал по канадскому радио в программе, транслировавшей выступления военнопленных.

Все сказанное выше может создать впечатление, что мы полностью смирились с нашей участью, но в действительности это было далеко не так и, наряду с нашей творческой и спортивной деятельностью, мы по-прежнему уделяли много времени разработке планов побега. В марте 1941 года в лагере, находившемся неподалеку от нашего, совершили побег сразу двадцать восемь пленных. Сначала они обрадовались снегопаду, который должен был содействовать их побегу, однако вскоре он перерос в настоящую снежную бурю. Один или два беглеца сделали единственно правильную вещь в такой ситуации: они вернулись в лагерь и сдались. Остальных поймали более привычные к такой погоде полицейские патрули, и через двенадцать часов после побега на свободе оставалось лишь семь человек.

Эти семеро из последних сил преодолели несколько миль, пока не наткнулись на заброшенную охотничью хижину, где свалились, полумертвые от усталости, и забылись сном. К следующему утру метель утихла и погода заметно улучшилась, но семеро беглецов остались в хижине. Там их и обнаружил отряд канадских солдат. Канадцы выломали дверь и в течение нескольких минут два беглеца были убиты на месте, еще двое тяжело ранены и позднее скончались от полученных ран. Один из легкораненых был вскоре направлен в наш лагерь, и эту историю, которая не делает чести канадской армии, я услышал именно от него.

Вскоре подобный инцидент произошел и в нашем лагере. Мы снова были поглощены рытьем туннеля. К несчастью, прежде, чем мы смогли завершить нашу работу, один из канадских охранников что-то заметил, и внезапная проверка застигла нас врасплох. Наши бараки стояли на сваях, но под бараками был насыпан песок, чтобы ветер не задувал под дощатые полы. Это, конечно, способствовало тому, что наша работа оставалась незамеченной. Кроме того, нам не надо было думать, куда девать вырытый песок – мы просто раскидывали его вокруг. После обнаружения туннеля канадцы убрали песок из-под бараков, и рытье туннелей стало невозможным.

Неожиданная проверка нагрянула так внезапно, что у человека, рывшего в этот момент туннель, не было возможности выбраться из него, и он остался под землей, надеясь на лучшее. У нас и раньше бывали проверки, и ни одна из них не обнаружила туннель, но на этот раз нам не повезло. Туннель был обнаружен, и невезучий землекоп – это был лейтенант Мюллер – был извлечен на свет божий и препровожден в карцер, находившийся за пределами лагеря. Той же ночью ему удалось выбраться из карцера. На берегу озера он нашел лодку с веслами, оставленную каким-то заботливым человеком, и спустил ее на воду. Однако, хотя по другую сторону озера простиралась американская территория, она находилась в сотне миль от канадского берега и, разумеется, совсем не была видна. Этот водоем хоть и назывался озером, но больше походил на внутреннее море, где могло сильно штормить, поэтому лейтенант Мюллер, не являвшийся моряком, решил, что у него будет больше шансов на суше. Он вернулся на берег и оставил там лодку.

Впрочем, и на суше ему легче не стало. Брести несколько сот миль по бесплодной пустынной местности, населенной лишь медведями и волками, без пищи и оружия, а значит, без шанса подстрелить что-нибудь на обед, означало медленное самоубийство. Выход у него был только один: держаться как можно ближе к железной дороге и надеяться на то, что он сможет незамеченным пробраться на какой-нибудь поезд.

И вот неустрашимый лейтенант Мюллер выступил в поход, намереваясь сначала удалиться от лагеря на безопасное расстояние, а потом, сделав крюк, выйти к железной дороге. Он отсутствовал день и ночь. Тем временем комендант лагеря выслал по его следам поисковую партию, в которую входило несколько местных индейцев – знатных следопытов. Через день они вернули Мюллера обратно, или, вернее, вернули его тело. Лейтенант был мертв, а во лбу зияла дырка от пули. По словам лагерного доктора, он был застрелен с близкого расстояния. Нам заявили, что при аресте Мюллер оказал сопротивление и попытался напасть на поисковую группу, размахивая импровизированной дубинкой.

Мы не испытывали симпатии к тогдашнему коменданту лагеря, но надо отдать ему должное – он был потрясен трагическим исходом дела. Мы похоронили нашего товарища, а после церемонии комендант лагеря предложил нам вычеркнуть прошлое из памяти и начать наши отношения с новой страницы. Мы согласились.

Конечно, это никак не повлияло на наши попытки бежать, и они продолжались. Капитан Крамер, бежавший из Суонвика в одно время с Францем фон Веррой, совершил побег и из этого лагеря. Возле колючей проволоки была зона, невидимая со сторожевой вышки, и именно там Крамер вырвался на свободу. Ему также удалось добраться до железной дороги, но, к несчастью, его заметили путевые обходчики и он, помня о судьбе лейтенанта Мюллера, почел за лучшее сдаться и был водворен в лагерь даже прежде, чем там заметили его отсутствие.

Старейшим членом нашего «лагерного клуба» был подполковник фон Ведель, который служил летчиком еще в Первую мировую войну. Хотя ему было уже за пятьдесят, он пошел на фронт добровольцем, в силу своего опыта был принят на военную службу и получил «мессершмит». Однако воздушный бой – это все-таки прерогатива молодых, точно так же, как и боевые действия под водой. Адмирал Дёниц с самого начала отчетливо понимал это, и, хотя многие участники Первой мировой войны выразили желание воевать в составе подводного флота, он был непреклонен. Реакция человека в возрасте от сорока до пятидесяти лет уже не так быстра, как у молодых людей, а она жизненно необходима и на подводной лодке, и в авиации. Поначалу Геринг еще принимал ветеранов, однако после нескольких печальных инцидентов он положил этому конец и был совершенно прав, при этом нисколько не желая оскорбить доблестных ветеранов.

Военная служба подполковника фон Веделя закончилась трагически. Его самолет был подбит над Британией, и он совершил вынужденную посадку. Навозная куча во дворе фермы, в которую он приземлился, спасла его от увечий, но, к несчастью, обломками «мессершмита» был убит единственный сын фермера, который в тот момент играл во дворе.

Если бы в этот момент фермер набросился на несчастного пилота с вилами, это вполне можно было бы понять, однако он этого не сделал. Фермер и его жена понимали, что фон Ведель не виноват в случившемся. Когда он сам осознал, что случилось, он был глубоко потрясен и на своем ломаном английском попытался выразить свое сочувствие. Фермеры увидели, что перед ними благородный и искренний человек – которым фон Ведель, без сомнения, и являлся, – поэтому они пригласили его в дом и напоили чаем, пока он ждал местную полицию, которая должна была забрать его. Когда фон Ведель рассказывал нам эту трагическую историю, в глазах его блестели слезы.

Из-за раны, полученной еще в Первую мировую, он прихрамывал и его общее физическое состояние было далеко от удовлетворительного, однако стальная воля и кипучая энергия помогали ему держаться в строю. И только когда перед ним замаячила перспектива репатриации, он начал усиленно притворяться больным, и в 1944 году его действительно отправили в Германию. Он был одним из тех, кто вернулся на родину, чтобы там погибнуть. Как участник ополчения, он защищал Берлин от русских и пал в одном из уличных боев.

В нашем лагере икс мы частенько посмеивались над стариной фон Веделем за его спиной. Порой молодость бывает жестока и эгоистична. С тех пор я не раз сожалел о наших насмешках над фон Веделем. Он был прекрасным человеком и одним из тех старых прусских офицеров, для которых превыше всего было чувство долга, который никогда не жалел себя и отдал жизнь за свою родину, пав смертью храбрых.

Нашим признанным лидером по-прежнему был майор Фанельса, за тем лишь исключением, что теперь он носил звание подполковника. Военнопленные не принимали участия в боевых действиях и поэтому не могли сами зарабатывать продвижение по службе, однако очередное звание все же присваивалось им наравне с их воюющими товарищами. Например, я прослужил один год в звании капитан-лейтенанта, прежде чем попал в плен, однако через три года мне присвоили звание капитана 3-го ранга.

Подполковник Фанельса оставался нашим лидером до побега Мюллера, после которого в беседе с комендантом лагеря заявил, что берет на себя всю ответственность за все попытки побега в нашем лагере и считает побег долгом каждого пленного офицера. В результате этой беседы он был посажен в карцер на четырнадцать дней за предосудительное поведение, а также смещен со своего поста.

В действительности работа, выпавшая на долю Фанельсы, была не такой уж легкой. Он не только должен был от нашего лица общаться с властями, но ему также часто приходилось иметь дело с горячими головами в наших собственных рядах. Большинство из нас готовы были до последнего отстаивать свои принципы и взгляды, впрочем, часто благоразумие брало верх и мы готовы были пойти на компромисс. Положение осложнялось тем, что все эти канадские коменданты лагеря были людьми неопытными и к каждому нужно было искать особый подход. В нашем лагере сменилось бессчетное количество комендантов, так как после каждого происшествия – а у нас они случались регулярно – в лагере появлялся новый комендант.

В лагере икс мы пережили короткое лето и красивую осень, которую можно увидеть только на севере Канады, и хотя мы находились примерно на широте Парижа, климат здесь больше походил на Северную Финляндию. Летом к нам даже прилетали колибри, а однажды нас навестил дикобраз, которого совсем не испугало проволочное заграждение вокруг лагеря. Нам казалось чудом, что эти животные, обитающие преимущественно в теплом климате, забрались так далеко на север, но самым большим чудом нам представлялось небо. Мы смотрели на закаты так, словно никогда не видели их прежде, а по ночам часто стояли у бараков и любовались красочными сполохами северного сияния.

В конце концов мы настолько привыкли к нашему лагерю, стоявшему в окружении нетронутой природы, что нам даже стало жаль, когда наша настойчивая голодовка и бомбардировка властей письмами протеста, наконец, возымели действие и нас перевели в другой лагерь, находившийся южнее.

Глава 17
БИТВА ЗА БОУМАНВИЛЬ

Наш новый лагерь, известный под номером 30, до войны был приютом для умственно отсталых детей. По всей видимости, канадские власти сочли это место более всего подходящим для немецких офицеров. Лагерь состоял из ряда каменных зданий, расположенных в прекрасном парке на юге провинции Онтарио возле Боуманвиля, на озере Онтарио. Климат в этой местности был мягче, чем в других областях Канады. Помимо жилых строений в лагере была столовая, расположенная в отдельно стоящем доме, кинозал, гимнастический зал и даже бассейн. Все это звучало прекрасно, однако, к несчастью, все здесь было предназначено для детей: бассейн был слишком мелок, кровати слишком коротки и так далее. Постепенно мы привыкли к этому и внесли посильные изменения в обстановку, но самым худшим в этом лагере было то, что он был постоянно переполнен. Около 800 мужчин жили в домах, изначально рассчитанных на 300 детей, и когда в один прекрасный день прибыла новая партия пленных из Северной Африки, многие из них вынуждены были в течение нескольких месяцев жить в палатках, а в столовой вместо двух смен мы стали есть в три смены. Это означало, что персонал столовой вынужден был работать целый день напролет.

В этом лагере я провел три с половиной года и здесь встретил всех тех, кого вывезли в Канаду до нас, и тех, кто прибыл после. Среди тех, кто был отправлен в Канаду весной 1942 года, был мой старый товарищ Отто Кречмер.

Отто Кречмер был самым значительным трофеем, захваченным британской противолодочной службой за годы войны. Он был награжден дубовыми листьями к Железному кресту, а за его успехи в последнем походе, который закончился его пленением, он был награжден Рыцарским крестом с дубовыми листьями и мечами – высшей из всех германских боевых наград. Эта последняя награда была передана Кречмеру через Красный Крест, и канадский комендант лагеря вручил ему награду с соблюдением всех формальностей. На счету Кречмера было множество британских и союзнических кораблей общим водоизмещением более 300 000 тонн, а карьера его завершилась благодаря случайности. Он принял участие в атаке на конвой в марте 1941 года и сам потопил не менее шести торговых судов. На обратном пути он наткнулся на группу британских эсминцев и противолодочных кораблей, преследовавших субмарину Гюнтера Прина.

К несчастью для Кречмера, эсминцы засекли его лодку и забросали ее глубинными бомбами. Кречмер вынужден был поднять субмарину на поверхность, а так как запас торпед у него закончился, он вынужден был довольствоваться палубными орудийными установками. Глупо думать, будто с таким вооружением он мог противостоять эсминцам, поэтому он передал азбукой Морзе на ближайший британский корабль, чтобы тот подошел ближе и принял на борт его команду, что и было сделано. Кречмер не потерял ни одного человека, и как только он сошел с палубы субмарины, она тут же затонула. Он ступил на палубу британского эсминца, даже не замочив ног.

Это была поистине черная неделя для подводного флота Германии. Кречмер был третьим тузом, выпавшим из колоды. Капитан-лейтенант Шепке, еще один мой товарищ, был первым из этой тройки. Его субмарина, всплыв на поверхность, протаранила британский эсминец. При ударе самого Шепке зажало на мостике, и освободить его не представлялось возможным. Он приказал своим морякам открыть кингстоны и покинуть судно, а сам ушел на дно вместе со своей субмариной.

Только через несколько недель командование германского подводного флота признало потерю трех своих асов – третьим был Прин, – хотя Би-би-си объявила об этом сразу, а британские и американские газеты даже опубликовали фотографию Кречмера. Из-за умалчивания этих фактов появились самые нелепые слухи о судьбе Гюнтера Прина, в действительности же его субмарина погибла со всей командой как раз перед инцидентом с лодкой Кречмера.

Кречмер по натуре был весьма сдержанным человеком, и нам трудно было вытянуть из него даже слово, хотя он по опыту превосходил любого другого подводника в лагере и мог бы рассказать немало интересного. Я могу вспомнить лишь одну историю, рассказанную Кречмером, и она была весьма характерна для него – героем ее был не сам Кречмер, а британский моряк.

Кречмер как раз потопил торговое судно и тут заметил, что несколько человек барахтаются в воде вместо того, чтобы сидеть в спасательной шлюпке. Кречмер поднял свою субмарину на поверхность, выловил бедолаг из воды и направился к ближайшей спасательной шлюпке, чтобы высадить туда британских моряков, так как он, разумеется, не мог оставить их на борту своей субмарины. Когда подлодка приблизилась к шлюпке, люди в ней стали лихорадочно работать веслами, искренне полагая, что лодка сейчас протаранит их. Однако Кречмеру в конце концов удалось успокоить их – благодаря году, проведенному в Англии, он довольно бегло говорил по-английски, – и тогда моряки в шлюпке подошли к субмарине и сняли с нее своих товарищей. Затем Кречмер осведомился, достаточно ли у них в шлюпке пищи и воды. Моряк, сидевший у руля, заверил, что достаточно, однако на всякий случай Кречмер передал им несколько буханок хлеба и затем оставил их на произвол судьбы посреди Атлантического океана.

Как моряку ему это, конечно, было не по душе, но тут он ничего не мог поделать. Когда шлюпка отплывала, рулевой отдал Кречмеру честь и вдруг бросил на мостик субмарины пачку сигарет. Это был своеобразный жест признательности за благородное поведение Кречмера.

– Меня это тогда сильно поразило, – задумчиво проговорил Кречмер. – Морское братство дорогого стоит. Надеюсь, они благополучно добрались домой.

Когда командиры наших субмарин собирались вместе, чтобы рассказать о своих приключениях, любому историку достаточно было просто записывать за ними их рассказы. Готов спорить, что материала хватило бы на несколько книг. Среди нас был, например, командир Глаттес. В сентябре 1939 года ему удалось подойти вплотную к эскадре британских военных кораблей, среди которых был и авианосец «Корейджес». Глаттес выпустил по авианосцу торпеду с расстояния в 300 ярдов и уже мысленно поздравил себя с успехом, так как о промахе не могло быть и речи, как вдруг торпеда преждевременно взорвалась, не достигнув своей цели. Что произошло с торпедой, нам уже никогда не узнать, но второго шанса Глаттес не получил. Британские глубинные бомбы оказались куда эффективнее, чем его торпеда. Глаттес поднял лодку на поверхность и вскоре оказался в лагере для военнопленных, чуть было не снискав лавры первого подводника, которому в этой войне довелось потопить такой значительный британский военный корабль.

Благодаря нелепой случайности оказался в нашем лагере лейтенант Лоренц – единственный представитель экипажа его субмарины. После атаки на конвой он поднял лодку на поверхность и слишком поспешно открыл люк боевой рубки. Избыточное давление, скопившееся в субмарине, вырвало крышку люка у него из рук, и Лоренц вылетел из лодки, как пробка из бутылки шампанского в руках неосторожного официанта. Вахтенный офицер, который тут же выскочил наверх, увидел своего командира, спокойно плывущего к лодке, но он также заметил и британский эсминец, который на всех парах шел к их субмарине, поэтому поспешно захлопнул люк, лодка погрузилась и спешно отбыла. Субмарина благополучно добралась до базы под руководством помощника командира, а Лоренцу, можно сказать, повезло – вахтенный на эсминце заметил барахтающегося в воде человека и его незамедлительно выловили.

Лейтенант Шрайбер также был единственным из всего экипажа своей подводной лодки, попавшим в руки британцев, однако в данном случае он был единственным выжившим. В Гибралтарском проливе его подлодка случайно встретилась с другой субмариной. Шрайбер не мог определить, был ли это друг или враг, поэтому он подал опознавательный сигнал. Ответом ему был ужасающий взрыв, который подбросил его субмарину в воздух. Шрайбер очутился в воде, а чуть позже – в плену. Та, другая субмарина была голландской. Голландцы сначала не увидели врага, а когда заметили его, немедленно узнали и предприняли необходимые меры.

Среди плененных командиров подводных лодок был командир Лотт, которого некоторые в нашем лагере упрекали за то, что он буксировал шлюпки с теми, кто спасся с только что потопленного им корабля, к ирландскому берегу. Такое поведение не одобрялось нашим командованием. В начале войны командиры немецких подводных лодок считали само собой разумеющимся сделать все, что в их силах, для своих жертв. Но после того, как немецкие субмарины были атакованы вражескими самолетами во время совершения этого благородного поступка, адмирал Дёниц выпустил свой знаменитый приказ, который впоследствии чуть не стоил ему жизни в Нюрнберге:

«Спасение экипажа с тонущего судна, оказание помощи спасательным шлюпкам и снабжение выживших водой и пищей запрещены. Спасательные работы противоречат элементарным правилам ведения боевых действий, которые предусматривают как уничтожение кораблей, так и вражеских экипажей».

Этот приказ вышел в сентябре 1942 года после известного случая с «Лаконией», который в Нюрнберге сочли смягчающим обстоятельством и который, наверное, спас адмирала Дёница от виселицы. «Лакония» – это пассажирское судно линии Кунард водоизмещением 20 000 тонн, потопленное у западного берега Африки 12 сентября 1942 года немецкой подводной лодкой под командованием Гартенштейна. На борту судна было полторы тысячи военнопленных итальянцев, захваченных в плен в Северной Африке. Потопив корабль, командир Гартенштейн сделал все возможное, чтобы спасти выживших. Он принял на борт своей субмарины столько людей, сколько смог, и одновременно передал открытым текстом другим немецким субмаринам, находившимся по соседству, а также кораблям союзников просьбу присоединиться к спасательной операции. Адмирал Дёниц приказал другим субмаринам направиться к месту гибели судна и оказать Гартенштейну посильную помощь. Спасательная операция прошла успешно, и полторы тысячи оставшихся в живых людей были посажены в спасательные шлюпки, а несколько сотен разместились на палубах подошедших немецких подлодок.

Затем появился американский самолет и начал с небольшой высоты бомбить лодку Гартенштейна. Поскольку у того на палубе разместилось пятьдесят пять итальянцев и тридцать пять британцев, включая женщин, Гартенштейн, разумеется, не сделал попытки погрузиться, чтобы спасти свою лодку. Однако субмарина получила повреждения и, когда самолет зашел на повторную атаку, вынуждена была начать погружение. Спасшиеся люди попрыгали в воду, а одна из шлюпок, буксируемая Гартенштейном, перевернулась. Когда стало известно об этом неприятном инциденте, наше командование незамедлительно выпустило приказ:

«Ни в коем случае не ставить под угрозу безопасность наших субмарин. Действуйте соответственно и прекратите все спасательные операции, которые могут идти вразрез с этим приказом. Враг не станет щадить ваши субмарины».

Через несколько дней за этим приказом последовал другой, процитированный мною выше.

Инцидент с «Лаконией» не был единственным в своем роде, и, хотя морякам претила мысль оставлять людей на произвол судьбы независимо от их национальности, мы признавали справедливость этого приказа. В то же время я впервые не жалел, что меня все это не касается и что я больше не участвую в битве за Атлантику.

Кстати, если говорить о битвах, то у нас лагере тоже имела место одна такая. Она стала известна в Америке под названием Битва за Боуманвиль. В Европе об этом мало кто слышал. Как и большинство битв, эта имела свою предысторию. Во время штурма Дьеппа, предпринятого в основном силами канадских войск, были захвачены пленные, которых, по сообщению германского Верховного командования, препроводили в Англию в наручниках.