Текст книги "Убей, укради, предай"

– Ты что себе позволяешь?! Куда ты исчез? И когда, в конце концов, я увижу твою книгу?! – Томми решил выложить все вопросы махом.

– Ну не волнуйся. – Черный усмехнулся, представив себе физиономию Томми. – Все идет своим чередом. Ты вот что… Знаешь, давай я тебе сам позвоню, когда будет результат. Зачем понапрасну линию занимать и опять же деньги тратить…

Джексон простонал:

– А ты хоть примерно представляешь, сколько я уже потратил?

– Н-ну… – скорчил гримасу Черный. – Томми, все, договорились! Я позвоню. А ты пока расслабься там. Поезжай выпей чего-нибудь, с женщинами пообщайся… Что ты заладил: «работа», «книга»! Никуда она не денется. Все будет о'кей.

– Ты меня сведешь в могилу, – безысходно вздохнул Джексон. – Похороны за твой счет!

– Какие проблемы, старина?! – попытался пошутить Черный.

В трубке квакнуло, щелкнуло. Связь оборвалась.

Захотелось еще выпить, но сил отправляться в магазин не было уже никаких. Черный распотрошил заначку на антресолях, выпил, затем еще и еще… И еще.

Потом с полчаса сидел в молчании и ничего не делал. Даже не думал.

– Хренов янки! Нет, гринго, мать его! Что ты ему объяснишь? И ведь действительно, пожалуй, пора завязывать с писаниной. Иначе точно кто-то из моих героев обидится. Тогда, Билли, мне хана! – Язык уже плохо слушался пиарщика.

Билл, к которому обращался Черный, мирно спал, устроившись опять-таки в книжном шкафу – любил, подлец, всегда быть рядом с музами.

– А если хана мне, тогда и тебе хана. – Черный клевал носом. – А эт-того допустить нельзя! – Пауза, конец которой ознаменовался коротким всхрапыванием. – Н-ни в коем случае нельзя… Д-допустить, в смысле…

15

Турецкий. 12 сентября, 13.10

В Центральной клинической больнице ждали хорошие новости.

– Чеботарев пришел в сознание, – сразу сказал лечащий врач, не дожидаясь вопроса Турецкого, – сорок минут назад. Уже и президент звонил, справлялся, как он себя чувствует.

– Ну и как Степан Степаныч себя чувствует? – оживился Турецкий. – Заговорил?

– Спросил, что же, собственно, произошло, как он попал к нам и как долго был без сознания.

– Вот черт! Он хоть что-нибудь помнит про взрыв и вообще что происходило девятого и десятого числа?

– Нет, но я полагаю, вспомнит. Может, завтра, может, послезавтра.

– А может, сегодня?

– Вы желаете с ним говорить прямо сейчас? – слегка нахмурился врач. – Непременно? – Впрочем, нахмурился он, кажется, только чтобы сдержать улыбку.

– Да! – У Турецкого руки зачесались, захотелось во что бы то ни стало использовать неожиданно представившуюся возможность. – Это важно чрезвычайно! – Для большей убедительности он подался вперед, приблизился вплотную к лицу доктора и добавил, понизив голос, глядя прямо в глаза: – Будут. Еще. Жертвы. Медлить недопустимо!

– Смерти подобно. – Врач снова усмехнулся, но глаз не отвел. – Да я лично не возражаю.

– Подождите, – спохватился Турецкий, – а что с секретаршей Чеботарева?

– Цветовой? Из реанимации ее перевели в обычную палату, но у нее сложный перелом челюсти и, кроме того, частичная амнезия, вызванная шоком.

Над чем смеялся лечащий врач Чеботарева и почему он так легко разрешил свидание, даже не предупредив, что больного нельзя переутомлять, Турецкий понял буквально через минуту: подступы к отделению интенсивной терапии были блокированы многочисленной охраной. Сущий бред, если учесть, что территория ЦКБ охраняется не хуже чем Кремль. Удостоверение сотрудника Генпрокуратуры не возымело никакого действия.

– Нельзя! – грубо заявил ему совсем молодой парень, даже не обратившись за указаниями по инстанции. – У меня прямое распоряжение президента. Никого!

Какого именно президента, выяснить не удалось.

Настаивать Турецкий не стал в виду явной бесполезности. У палаты Цветовой караул отсутствовал – и так слишком много чести для секретарши (хоть и чеботаревской): лечат в ЦКБ, еще и денег небось не возьмут.

«Важняк» осторожно постучал и, не получив ответа, приоткрыл дверь. Пациентка не спала, смотрела на него большими перепуганными глазами, надо признать очень большими зелеными с длиннющими пушистыми ресницами. И вообще, даже уродливые шины в пол-лица не могли скрыть, что женщина удивительно красива.

Турецкий присел на стул у кровати:

– Выздоравливаем?

Она попыталась незаметно дотянуться до кнопки вызова врача и, увидев, что визитер все-таки заметил ее движение, еще сильнее испугалась.

– Не волнуйтесь, – как можно мягче сказал Турецкий, – я из Генпрокуратуры, просто зашел узнать, как вы себя чувствуете. Если не хотите говорить сейчас, я зайду в другой раз.

Цветова, кажется, успокоилась и закрыла глаза. Турецкий воспринял это как согласие пообщаться.

– Вы помните, что случилось утром десятого?

Из-под пушистых ресниц выкатилась слеза, потом вторая, третья, дальше слезы хлынули бурным потоком. Поговорили, называется. Чувствуя себя последним садистом, Турецкий поспешил удалиться.

В кармане ожил телефон. Это был Грязнов:

– Саня, ты просил вычислить официанта, который нас вечером обслуживал, что рюмку твою разбил, помнишь?

– Еще бы! – с чувством сказал Турецкий. – Но только это и помню.

– Короче, нет там такого официанта.

– Как – нет?!

– А вот так. Он на подмене работал. Три дня по объявлению.

– А как же фамилия, паспортные данные? Его же должны были как-то зафиксировать, черт побери?!

– Все липа. Пичугин чисто работает. Я, конечно, составлю фоторобот, но дело дохлое, и, даже если предположить, что поймаю парня, предъявить ему будет нечего. Мои соболезнования.

Из ЦКБ он отправился к экспертам-криминалистам. Несмотря на отсутствие высочайших повелений, экспертизу сделали быстро, чтобы не сказать стремительно – сработала магия имени: сам Чеботарев – это вам не хухры-мухры.

– В первую очередь меня интересует заряд, – сказал Турецкий. – Я должен знать определенно: его хотели убить наверняка, и тогда ему просто неслыханно повезло? Или его хотели только испугать, не причинив особого вреда, а ему, наоборот, – крупно не повезло? Или работал все-таки непрофессионал: заряд был промежуточной мощности и результат зависел от случая?

– Работал профессионал, – не задумываясь, ответил Лагутенко, – как я вам сразу сказал. Во-первых, взрыватель ртутный, ювелирная работа, взвелся при открытии портсигара и тут же сработал: очень высокая чувствительность. Технически гораздо проще сделать взрыватель, который взведется при установке и сработает от сотрясения, но это менее надежно: открывал портсигар наверняка только Чеботарев, а, например, передвинуть мог кто-то другой. Дальше…

– Извини, что перебиваю, – вставил Турецкий, – почему использовался именно ртутный взрыватель?

– Потому что в руках профессионала это весьма надежная штука. Дальше – заряд. Взрывчатка C-4, пластиковая, тоже, заметьте, забава не для начинающих пироманов, и главное – направленный взрыв. Заряд имел форму параболоида, размер строго выверен с учетом скорости детонации, в результате на одну десятую поверхности фронта ударной волны пришлась почти половина энергии взрыва. Чеботарев остался жив действительно чудом: насколько я понял, портсигар открыл не он сам, а его посетитель, причем совершенно неестественным образом: замком от себя. Чеботарев при этом находился раза в четыре дальше от портсигара, чем должен был, открывай он его самостоятельно. Мощность взрывной волны убывает приблизительно пропорционально квадрату расстояния. Значит, сила удара составила, грубо говоря, одну пятнадцатую от запланированной. Ну, как вы сами считаете, его хотели убить или только попугать?

– Хорошо, хорошо, – Турецкий согласно закивал головой, – убедил. Теперь второй вопрос: портсигар был подменен или наш подрывник заложил взрывчатку в оригинальный – в чеботаревский?

– Единственное, что могу сказать, по оставшимся микроскопическим щепкам: это черное дерево, а изготовлен портсигар лет сто двадцать – сто пятьдесят назад.

– Вот как… Тогда последнее: можно ли было установить заряд прямо под носом у Чеботарева, если допустить, что кто-то его при этом отвлекал?

– Что значит – отвлекал? Пригласил пообедать?

– Нет, будем считать, что Чеботарев находился в кабинете.

Лагутенко развел руками:

– Ну не знаю. Если этот подрывник – Кио или Копперфильд…

– Ладно, бог с ним, давай еще окончательно определимся с направленным взрывом. Если предположить, что покушение организовал Романов, мог он быть на сто процентов уверен, что не пострадает?

– Настолько, что взялся сам привести бомбу в действие?

– Вот именно.

– Я бы на его месте не рискнул. Ему могло оторвать руку – легко, а то и вовсе разнести на куски. К тому же зачем ему нужно было светиться и почему он открыл портсигар, когда Чеботарев был так далеко?

– Черт его знает… – Турецкий уставился на свои ботинки и высказал следующую бредовую гипотезу: – А если он «заказал» Чеботарева, а потом передумал?!

Романова этого надо поскорее брать за жабры.

Вернувшись к себе в прокуратуру, Турецкий откопал визитку его лечащего академика и позвонил с намерением просто поставить его перед фактом: Романов должен дать показания немедленно. Но академик был до абсурда категоричен: не раньше чем через двое суток – у Витольда Осиповича серьезные осложнения, вызванные контузией, и даже указом президента его, академика, не удастся заставить рискнуть здоровьем господина Романова.

«Да кто он такой, этот Романов, если ему указ президента нужен, чтобы встать с постели?! – возмущался про себя Турецкий, поколачивая бит-боя (оказалось, действительно успокаивающее занятие – и стресс снимается, и мебель при этом цела). – Надо мимоходом спросить у Кости, а то неудобно как-то получается, – может, правда наследник престола или еще кто-нибудь в том же роде…»

16

12 сентября, 19.20

Вчерашний крестовый поход по ресторанам всех изрядно утомил, и сегодня решили собраться в спокойной домашней обстановке. Естественно, на домашнюю обстановку можно было рассчитывать только у Турецкого.

По этому поводу Александр Борисович примчался домой на час раньше, чтобы помочь Ирине Генриховне, которая только сегодня днем вернулась с Нинкой из санатория. Помогать оказалось не в чем. По сияющему чистотой коридору он прошел на кухню, кухня, уникальное зрелище, выглядела в полном смысле стерильной: идеально чистой и идеально пустой.

– Ну и бардак ты развел, – Ирина вытерла новым кухонным полотенцем раскрасневшееся лицо, – только закончили прибираться. Скажи спасибо ребенку, без нее еще часа два возилась бы!

– Да! – солидно подтвердила Нинка, она с жутко деловым видом соскабливала с кафельной плитки на стене микроскопическую каплю засохшей краски. – Папка, ты в коридоре не наследил? Там я пол мыла!

– Надо бы купить чего-нибудь. – Ирина Генриховна демонстративно открыла пустой холодильник. – Стыдно перед американской общественностью.

В это время в дверь позвонили.

– Поздно! – обреченно сказал Турецкий, упрекать дам в неправильном распределении трудовых усилий как-то язык не повернулся. – Будем пить чай.

Но оказалось ничего еще не поздно: это был Грязнов, руки у него ломились от пакетов и свертков, а пакеты и свертки – от яств. Ирина ринулась хлопотать: нарезать, подогревать, раскладывать, в одно мгновение загромоздила оба стола, безжалостно кроша, капая, роняя на пол куски обертки и разрушая титаническими усилиями наведенную чистоту. Нинка тоже суетилась и путалась у нее под ногами, а посреди этого хаоса с победоносным видом возвышался Грязнов, раздавая дельные советы и источая похвалы в собственный адрес. Турецкий, не в силах вынести это зрелище, вышел за хлебом. Чтобы продлить невозвращение, не спеша покурил возле хлебного ларька, купил банку пива, еще раз не спеша покурил, назад пошел самой дальней дорогой и самой медленной походкой, на какую был способен.

И опоздал. В прихожей кроме грязновского висел еще один плащ. Вся компания уже заседала за столом и вела высокоинтеллектуальную беседу. Выпивку принес Реддвей, причем на все вкусы и потребности: юному поколению – детское шампанское, Ирине – бургундское, остальным можжевеловую водку (как потом оказалось, очень даже замечательную). Не обращая внимания на появление хозяина, Реддвей увлеченно рассказывал о том, что невозможно думать невербально об абстрактных понятиях. Нинка слушала открыв рот.

– Так выпьем же за любовь! – закончил Реддвей свою речь (это, оказывается, был тост).

За хозяйку дома пили трижды, еще дважды за дам. Кроме того, Реддвей не переставая расхваливал кулинарные таланты Ирины Генриховны, ее умение создать и лелеять обстановку тепла и уюта, чего-то там плел про незатухающий семейный очаг и тонкую душевную организацию. В общем, Ирина растаяла от комплиментов, раскраснелась от вина и была настолько счастлива, что ни слова не возразила, когда Турецкий, ссылаясь на поздний час и их с Нинкой усталость от трудовых подвигов, предложил им отправляться баиньки.

Нинка оказалась менее сговорчивой, потребовала обещанную историю про кровавую комнату.

– Ну, примерно в тринадцатом веке жил в одной деревне один Воин, – наступая на горло жгучему желанию немедленно продолжить застолье, начал Турецкий у ее постели. – И в той же деревне жила одна девушка, которую он сильно полюбил. Но у нее уже был жених, который однажды, несколько лет назад, спустился в подвал под часовней и не вернулся. И труп его не нашли, а она все его ждала и ни за кого другого замуж не хотела…

– А эксперты-криминалисты все тщательно осматривали?

– Не то слово!

– Пап, – глаза у Нинки откровенно слипались, но она мужественно боролась со сном, – а можно я в школе скажу, что к нам в гости настоящий американский шпион приходил?

– А можно я тебе про кровавую комнату дорасскажу завтра?

– Сначала ты скажи.

– Давай вместе? Три-четыре…

– Можно!!! – Это прозвучало хором.

– Папка, ты у меня самый наизамечательнейший! – Нинка чмокнула Турецкого в щеку и, счастливая, юркнула под одеяло.

Реддвей с Грязновым, как настоящие друзья, без Турецкого не пили, а, кроме того, Грязнов, оказывается, мораторий на деловые разговоры за столом на сегодня самочинно отменил и до впадения в бессознательное состояние имел кое-что сообщить. Потому он предложил тост за себя, тряхнул рюмкой, как пригвоздил, и сделал большие глаза:

– А теперь давайте послушаем нашего дорогого начальника МУРа. Товарищ Грязнов, всяческих ему благ, здоровья и прочее, выяснил некоторые любопытные факты по интересующему вас делу. А именно: розничной торговлей наркотиками в гостинице «Москва» заведовал телефонный мастер Белявский Василий Максимович. И это дорогой товарищ Грязнов знал уже давно, поскольку вышеупомянутый Вася являлся, открываю страшную тайну, осведомителем МУРа. Но…

– Что ж ты вчера молчал, дорогой товарищ? – Турецкий налил еще и грязновскую рюмку насильно вложил ему в руку.

– Не перебивай! Вчера я еще не знал, что я это знаю. Но! Как раз утром второго числа, в день смерти Апраксина, Вася не явился на встречу с куратором: сделал контрольный звонок, сказал, что будет через пятнадцать минут, и исчез. С концами. Растворился. Чем нанес, согласно оперативным данным, серьезный удар по наркобизнесу в «Москве». Улавливаете?! Так выпьем же за то, чтобы тайное стало явным, конкретно: за установление связи между исчезновением наркотелефониста Васи и смертью гражданина Апраксина!

– Чисто конкретно! – поддержал Турецкий и характерно растопырил пальцы.

– Не улавливаю! – Реддвей отодвинул полную рюмку. – Апраксин мог привезти кокаин с собой. Или купить сразу по приезде на весь срок, чтобы не светиться лишний раз.

– Не понял. – Турецкий тоже отодвинул свою рюмку. – То есть ничего не понял! Пять минут назад ты сомневался, что Апраксин просто нюхнул кокаину и сам собой выпал из окна. И я сомневался. Почему? Не из общей вредности (хотя и не без таковой), а потому что есть ряд подозрительных обстоятельств. Теперь всплывает еще одно, а ты сразу на попятный! Как это прикажешь понимать? Может, я тупой, Питер, но мне в голову только одно приходит: ты что-то знаешь про исчезнувшего Васю и Апраксина…

Грязнов замахал руками:

– Тихо! Ша! Брэк! Дай сказать дорогому товарищу. – Сдвинул рюмки в центр стола и накрыл салфеткой. – Значит, по пунктам: Апраксин не стал бы везти кокаин из Америки. Через две таможни! Это идиотизм, мы знаем, что он сто раз бывал в России и останавливался в гостинице «Москва». А там с кокаином проблем нет, купить дозу – как два пальца об асфальт. По той же самой причине он не стал бы накупать впрок: что с этим добром делать? Таскать при себе? Или хранить в номере, чтобы горничная «случайно» нашла, они же там все – полставочницы с Лубянки.

– So! Вот именно, – подтвердил Реддвей. – Как раз это меня и беспокоит. Если ваш телефонист был полицейским осведомителем, где гарантия, что он параллельно не работал на ФСБ? И даже если не работал регулярно, его в любой момент могли взять за задницу: он же торговец наркотиками! Вы стали бы его… отмазывать?

– А! Срубил наконец. Так ты считаешь, что его нам подставили? Тогда приношу свои извинения. – Турецкий скомкал салфетку, которой Грязнов прикрыл рюмки. – Все, проехали и забыли. Вздрогнули.

– Я не говорю, что нам этого Васю обязательно подставили, – проворчал Реддвей, – я говорю, нужно постоянно помнить, с кем имеем дело.

17

13 сентября, 6.10

В шесть часов Турецкий проснулся удивительно бодрым и с ясной головой, как будто накануне вечером занимался гимнастикой на свежем воздухе. Позвонил Реддвею. Тот тоже не спал и ответил оживленно:

– Я собирался тебе звонить, приходи, позавтракаем здесь.

Турецкий подъехал через двадцать минут. Прохожих было мало, во всяком случае, раз в двадцать меньше, чем днем. Реддвей прогуливался у входа в гостиницу с сигарой в зубах.

– Пойдем, я нашел двух свидетелей – пацаны, торгуют открытками с видами Москвы и театральными билетами, их, похоже, ФСБ упустило – не обработало.

– А как ты на них вышел? – заинтересовался Турецкий.

– Почти случайно. Опрашивал всех, кто мог что-то видеть или слышать. А эти пацаны постоянно крутятся под окнами. В списке свидетелей их нет: скорее всего, сами светиться не захотели, а внимания на них никто не обратил.

– А почему ты решил, что им что-то известно?

– Я же говорю: случайно. Шел мимо, услыхал разговор.

– Значит, в данном случае ты убежден, что это точно не фээсбэшная подставка?

– Ни в чем я не убежден, – буркнул Реддвей. – Я допускаю, что телефониста мог убрать киллер, охотившийся за Апраксиным, и ФСБ здесь ни сном ни духом. Но с детьми они работать, скорее всего, не стали бы. Ты думаешь, они дали им задание как бы невзначай со мной столкнуться и заговорить в этот момент про Апраксина, чтобы привлечь мое внимание?! Это просто нонсенс какой-то… Детей использовать против профессионала…

Турецкий очередной раз поймал себя на мысли, что Реддвей что-то недоговаривает. Основательно недоговаривает. Телефонист – нонсенс, а пацаны – не нонсенс. Бред!

Пацаны были самые обыкновенные: школьники, обоим лет по пятнадцать. Один курносый, другой кучерявый. Школу, конечно, посещают через пень колоду, занимают с ночи очередь в театральные кассы, скупают недорогие билеты за две-три недели, когда они только появляются в продаже, а потом перепродают приезжим втридорога.

Турецкий показал удостоверение и скомандовал:

– Садитесь в машину!

Один из пацанов, курносый, покосившись на Реддвея, незаметно протянул ему двести рублей.

– Деньги спрячь. И садитесь в машину! – повторил Турецкий приказание. Пацаны нехотя полезли на заднее сиденье, Реддвей притрамбовал их, плюхнувшись рядом.

– Второго сентября вечером вы видели, как из окна гостиницы выпал человек, – начал Турецкий.

– Да, с восьмого этажа! – тут же с явным облегчением сказал курносый и засунул деньги за пазуху.

– В начале девятого, – подхватил второй, кучерявый. – Вышел на балкон, несколько раз подпрыгнул, как на батуте. Потом – опа! И через перила сиганул ласточкой.

– А вы видели, как он выходил на балкон? – спросил Реддвей.

– Да, как раз фейерверк был над крышей гостиницы. Светло стало.

– И как долго он на балконе стоял?

– Вообще не стоял, я же говорю: подпрыгнул раза три на месте, а потом сиганул через перила.

– Или, может, его кто-то скинул?

Пацаны прикусили языки.

– Может, и скинул, – наконец сказал первый, – у балкона ограда сплошная, сквозь нее ничего не видно. Можно было присесть, взять этого мужика за ноги, раскачать и выбросить. Но тогда его пришибли заранее, потому что он не брыкался даже.