Книга: Воля к власти. История одной мании величия - Фридрих Ницше

Обычному человеку эту книгу не понять

Так, например, по Ницше, основных причин нигилизма (не как идеологического течения, а как мировосприятия в широком смысле) три: осознание тщетности поисков смысла и развития (отрицание цели); осознание бессистемности происходящего и того, что сам не являешься частью системы (отрицание единства) и потом – разочарование в мечтах или боге или вообще некоем идеальном потустороннем мире (отрицание истины), который создается как попытка убежать от первых двух разочарований.

Но, в первую очередь, это, конечно, зарубка на том участке мозга, который отвечает за культурное развитие.

Нигилизм как психологическое состояние должен будет наступить, во-первых, после поисков во всём совершающемся «смысла», которого в нём нет: ищущий в конце концов падает духом. Нигилизм является тогда осознанием долгого расточения сил, мукой «тщетности», неуверенностью, отсутствием возможности как-нибудь отдохнуть, на чём-нибудь ещё успокоиться — стыдом перед самим собою, как будто самого себя слишком долго обманывал... Искомый смысл мог бы заключаться в следующем: «осуществление» некоего высшего нравственного канона во всём совершающемся, нравственный миропорядок; или рост любви и гармонии в отношении живых существ; или приближение к состоянию всеобщего счастья; или хотя бы устремление к состоянию всеобщего «ничто» — цель сама по себе есть уже некоторый смысл. Общее всем этим родам представлений — предположение, что нечто должно быть достигнуто самим процессом — и вот наступает сознание, что становлением ничего не достигается, ничего не обретается... Следовательно — разочарование в кажущейся цели становления как причина нигилизма: разочарование по отношению к вполне определённой цели, или вообще, сознание несостоятельности всех доныне существующих гипотез цели, охватывающих собой весь путь «развития» (человек более не соучастник, тем паче — не средоточие становления).

Нигилизм как психологическое состояние наступает, во-вторых, тогда, когда во всём совершающемся и подо всем совершающимся предполагается некая цельность, система, даже организация: так что душа, жаждущая восхищения и благоговения, упивается общим представлением некоторой высшей формы власти и управления (если это душа логика, то достаточно уже абсолютной последовательности и реальной диалектики, чтобы примирить её со всем...). Какое-либо единство, какая-либо форма «монизма»: и как последствие этой веры — человек, чувствующий себя в тесной связи и глубокой зависимости от некоего бесконечно превышающего его целого — как бы modus божества... «Благо целого требует самопожертвования отдельного»... и вдруг — такого «целого» нет! В сущности человек теряет веру в свою ценность, если через него не действует бесконечно ценное целое: иначе говоря, он создал такое целое, чтобы иметь возможность веровать в свою собственную ценность.

Нигилизм как психологическое состояние имеет ещё третью, и последнюю, форму. Если принять те два положения, что путём становления ничего не достигается и что под всем становлением нет такого великого единства, в котором индивид мог бы окончательно потонуть, как в стихии высшей ценности, то единственным исходом остаётся возможность определить весь этот мир становления как морок и измыслить в качестве истинного мира новый — потусторонний нашему. Но как только человек распознаёт, что этот новый мир создан им только из психологических потребностей и что он на это не имел решительно никакого права, возникает последняя форма нигилизма, заключающая в себе неверие в метафизический мир, — запрещающая себе веру в истинный мир. С этой точки зрения реальность становления признаётся единственной реальностью и воспрещаются всякого рода окольные пути к скрытым мирам и ложным божествам — но с другой стороны этот мир, отрицать который уже более не хотят, становится невыносимым...

— Что же в сущности произошло? Сознание отсутствия всякой ценности было достигнуто, когда стало ясным, что ни понятием «цели», ни понятием «единства», ни понятием «истины» не может быть истолкован общий характер бытия. Ничего этим не достигается и не приобретается, недостаёт всеобъемлющего единства во множестве совершающегося: характер бытия не «истинен», а ложен... в конце концов нет более основания убеждать себя в бытии истинного мира... Коротко говоря: категории «цели», «единства», «бытия», посредством которых мы сообщили миру ценность, снова изымаются нами — и мир кажется обесцененным... Положим, мы осознали, в какой мере нельзя более истолковывать мир посредством этих трёх категорий, и что вслед за этим признанием мир начинает утрачивать для нас свою ценность, — в таком случае мы должны спросить себя, откуда берёт начало наша вера в эти три категории: — попробуем решить, нельзя ли отказать и им в нашем доверии! Если нам удастся обесценить эти три категории, то доказанная неприложимость их к целому перестанет быть основанием к тому, чтобы обесценивать это целое. Результат: вера в категории разума есть причина нигилизма, — мы измеряли ценность мира категориями, которые относятся к чисто вымышленному миру. Конечный результат: все ценности, посредством которых мы доныне сперва пытались сообщить миру ценность, а затем ввиду их неприменимости к нему, обесценивали его — все эти ценности, рассматриваемые психологически, суть результаты определённых утилитарных перспектив, имеющих ввиду поддержание и усиление идеи человеческой власти, что ложно проецированы нами в существо вещей. Это — всё та же гиперболическая наивность человека: полагать себя смыслом и мерой ценности вещей...

Нигилист-философ убеждён, что всё совершающееся — бессмысленно и напрасно; между тем не бессмысленному и напрасному бытию не должно быть. Но откуда это «не должно»? Откуда берётся этот «смысл», эта мера? — В сущности нигилист полагает, что лицезрение такого бесполезного, бесплодного бытия приводит в состояние неудовлетворённости, вызывает чувство душевной пустоты и отчаяния. Такой вывод противоречит нашей утонченнейшей чувствительности как философов. Это сводится в конце концов к следующей нелепой оценке: характер бытия должен доставлять удовольствие философу, раз это бытие желает быть таковым по праву...

Вопрос нигилизма «зачем?» ведёт происхождение от нашей давней привычки, в силу которой цель казалась установленной, данной извне, как требование, — именно неким сверхчеловеческим авторитетом. После того, как мы разучились верить в этот авторитет, мы всё ещё, по старой привычке, ищем иного авторитета, который мог бы говорить с безусловностью и предписывать нам задачи и цели. Авторитет совести выступает теперь на первый план (чем мораль свободнее от богословия, тем она становится повелительнее) как возмещение утраты личного авторитета. Или авторитет разума. Или общественный инстинкт (стадо). Или, наконец, «история» с неким имманентным духом, — история, имеющая цель в себе, которой можно свободно отдаться. Мы хотели бы избегнуть необходимости воли, воления цели, риска самим ставить себе цель, хотели бы сложить с себя ответственность (мы приняли бы фатализм). В конце концов, вот оно — счастье и, с некоторой долей тартюфства, счастье большинства.

Измышляя кого-то, кто ответствен за то, что таковы или таковы и т. д. (Бога, природу), подсовывая следовательно ему наше существование, наше счастье и бедствие, как его намерение, мы тем самым портим себе невинность нашего становления. Мы имеем тогда кого-то, кто хочет через нас и с помощью нас достигнуть чего-то. Действительно, понятие «причина и следствие», рассматриваемое психологически, имеет своим источником исключительно такой способ мыслить, который везде и всегда предполагает волю, действующую на волю, — который верит только в живое, а в сущности лишь в «души» (но не в вещи). В пределах механического миросозерцания (которое есть логика и её применение к пространству и времени) это понятие сводится к математической формуле, посредством которой (что постоянно приходится вновь подчёркивать) ничего нельзя понять, но лишь обозначить, зарегистрировать.

Мы издавна привыкли связывать ценность данного поступка, данного характера, данной личности с намерением, с целью, ради которой действуют, поступают и живут; эта старинная идиосинкразия вкуса может получить в конце концов опасный оборот, а именно, если мы допустим, что непреднамеренность и бесцельность совершающегося всё более будет нами сознаваться. Этим, по-видимому, подготовляется общее обесценение: «всё лишено смысла» — эта меланхолическая сентенция обозначает: «весь смысл лежит в намерении, а если предположить, что намерения вовсе не существует, то не существует совсем и смысла». В согласии с такой оценкой явилась необходимость перенести ценность жизни в «загробную жизнь», или в прогрессирующее развитие идей или человечества, или народа, или за пределы человека;

Моральное рассмотрение мира. Социальные чувства, связанные с общественной иерархией, переносятся на универсум; так как выше всего ценятся непоколебимость, господство закона, твёрдый порядок и равенство перед порядком, то их ищут на верховном месте, — над вселенной или позади вселенной.

Не напоминает ли мораль в известном отношении фальшивомонетчика? Она утверждает, что якобы что-то знает, а именно: что такое «добро и зло». Это значит утверждать, что знаешь, для чего человек существует, — его цель, его назначение. Это значит утверждать, что знаешь, что у человека есть цель, назначение. Что человечество должно выполнить одну общую задачу, что оно как целое стремится к какой-нибудь одной цели, – это весьма неясное и произвольное представление еще очень юно. Может быть, от него снова освободятся раньше, чем оно станет Idée fixe?

Вера в абсолютную имморальность природы, в бесцельность и бессмысленность — психологически необходимый аффект, наступающий, когда утрачивается вера в Бога и нравственные основы миропорядка. Нигилизм возникает не потому, что отвращение к жизни теперь сильнее, чем раньше, но потому, что вообще является сомнение в том, могут ли иметь зло или даже жизнь какой-либо «смысл». Одна интерпретация погибла: но так как она считалась единственной интерпретацией, то нам и кажется ныне, будто нет никакого смысла в жизни вообще, будто всё напрасно. Однако остаётся ещё доказать, что это «напрасно» определяет характер нынешнего нигилизма. Недоверие к нашей прежней оценке ценностей вырастает до вопроса: «Не служат ли все “ценности” приманкой, затягивающей комедию, но не приводящей её к какому-либо разрешению?» Длительность существования, при наличии этого «напрасно», без цели и без смысла, — вот наиболее парализующая мысль, особенно если человек, понимая, что над ним издеваются, всё же не имеет силы оградить себя от этого.

Человек — незаметный, слишком высоко о себе мнящий животный вид, время которого, к счастью, ограничено; жизнь на земле в целом — мгновенье, эпизод, исключение без особых последствий, нечто, что пройдёт бесследно для общей физиономии земли; сама земля, подобно остальным небесным телам — зияние между двумя ничто, событие без плана, разума, воли, самосознания, худший вид необходимого, глупая необходимость... Что-то возмущается в нас против такой точки зрения, змея-тщеславие нашёптывает нам: всё это должно быть ложным, ибо это возмущает нас... Разве не могло бы всё это быть одной видимостью?

Во внутреннем душевном хозяйстве примитивного человека перевешивает страх перед злом. Что такое зло? Троякое: случайность, неизвестность, внезапность. Как примитивный человек побарывает зло? Он помысливает его себе как разум, как силу и даже как личность. Благодаря этому он получает возможность заключать со всеми тремя что-то вроде договора и вообще воздействовать на них заранее, — предотвращать. Второй выход из положения — утверждать иллюзорность, кажимость их злостности и вредоносности: то есть истолковывать последствия случайности, неизвестности и внезапности как добронамеренные, как осмысленные... Третье средство: первым делом объяснять себе плохое как «заслуженное» — оправдывать зло как наказание... In summa: люди злу покоряются; вся морально-религиозная интерпретация мира есть лишь форма покорствования злу. Вера в то, что в зле сокрыт добрый смысл, означает отказ от борьбы со злом.

Что есть вера? Как возникает она? Всякая вера есть признание чего-либо за истинное.

Крайней формой нигилизма был бы тот взгляд, что всякая вера, всякое признание чего-либо за истинное неизбежно ложно, ибо вовсе не существует истинного мира. Следовательно — это иллюзия перспективы, источник которой заключён в нас самих (поскольку мы постоянно нуждаемся в более узком, сокращённом, упрощённом мире). Мерилом наших сил служит то, в какой мере можем мы, не погибая от этого, признать эту иллюзорность и эту необходимость лжи.

Мораль ограждала неудачников, обездоленных от нигилизма, приписывая каждому бесконечную ценность, метафизическую ценность, и указуя им место в порядке, не совпадающем ни с мирской властью, ни с иерархией рангов — она учила подчинению, смирению и т. д. Если предположить, что вера в эту мораль погибнет, то неудачники утратят своё утешение — и погибнут тоже.

Истинная жизнь — только вера (то есть самообман, сумасшествие). Всё действительное существование, полное борьбы и соперничества, света и тьмы, — это существование ложное, плохое; задача состоит в том, чтобы от него спастись, избавиться.

Отвергнутый мир противопоставляется искусственно воздвигнутому «истинному, ценному». Наконец, делается открытие насчёт того, из какого материала был построен «истинный мир», и нам остаётся один только «мир отвергнутый», и высшее разочарование в нём обосновывает его негодность.

Но разве мы отреклись от самого идеала? — Последние метафизики, по существу дела, всё ещё именно в нём ищут истинную «реальность», «вещь в себе», по отношению к которой всё остальное имеет лишь кажущееся существование. Но догматом их осталось то положение, что в виду явного несоответствия нашего мира явлений сказанному идеалу, — мир этот не есть «истинный» — и даже в основе своей не восходит к тому метафизическому миру, как к своей причине.

Это — грустная история: человек ищет принципа, на основании которого он мог бы презирать человека; он изобретает новый мир, чтобы иметь возможность оклеветать и очернить этот мир. В действительности же он каждый раз хватается за ничто и создаёт из этого ничто «Бога», «истину», и во всяком случае судью и карателя этого бытия.

Мораль как верховная ценность во всех фазах философии (даже у скептиков). Результат: этот мир никуда не годен, должен существовать «истинный мир».

К психологии метафизики. Этот мир иллюзорен: следовательно, существует истинный мир; этот мир условен: следовательно, существует безусловный мир; этот мир исполнен противоречий: следовательно, существует мир непротиворечивый; этот мир есть становление: следовательно, есть мир сущий, — ряд ложных выводов (слепое доверие к разуму: если существует A, то должно существовать и противоположное ему понятие B). Эти выводы внушены страданием: в сущности это — желание, чтобы такой мир существовал; равным образом здесь выражается и ненависть к миру, который причиняет страдания, почему и изобретается другой мир, более ценный: — озлобление метафизиков против действительного принимает здесь творческий характер. «Кажущийся» мир не считается нами за «ценный» мир; иллюзорность считается инстанцией, исключающей высшую ценность. Ценным в себе может быть лишь «истинный» мир...

Человек ищет «истины» мира, который не противоречит себе, не обманывает, не изменяется; истинного мира — мира, в котором не страдают; противоречие, обман, смена — причина страдания! Человек не сомневается в том, что существует мир такой, какой он должен был бы быть; он хотел бы найти к нему путь. (Индийская критика: даже «я», как нечто кажущееся, как не реальное). Откуда в этом случае берёт человек понятие реальности? Почему он из смены, обмана, противоречия выводит именно страдание? И почему не, скорее, — своё счастье? Презрение, ненависть ко всему, что преходит, изменяется, превращается — откуда эта оценка пребывающего? Очевидно, воля к истине является здесь лишь стремлением в мир пребывающего, неизменного. Чувства обманывают, разум исправляет ошибки; следовательно — заключают — разум есть путь к пребывающему; наименее чувственные идеи должны быть ближе всего к «истинному миру». Большинство несчастий происходит от чувств — они обманщики, соблазнители, уничтожители.

In summa: мир, каким он должен был бы быть, существует; тот мир, в котором мы живём, заблуждение, — этот наш мир не должен был бы существовать. Какой род людей рассуждает таким образом? Непродуктивный род, болезненный, утомлённый жизнью. Если мы представим себе противоположный род людей, то ему не будет нужна вера в сущее; даже более того, он презирал бы это сущее как мёртвое, скучное, индифферентное... Вера в то, что действительно есть, существует мир, такой, какой он должен был бы быть, это — вера непродуктивных, которые не хотят сами создать себе такой мир, каким он должен быть. Они предполагают его уже существующим, они ищут средства и пути, чтобы достигнуть его.

Тот, кто лишён воли и силы, — не в состоянии вложить в вещи свою волю, а вкладывает в них, по крайней мере, какой-нибудь смысл, т. е. верит, что воля в них уже есть.

— истинный мир — это наиболее курьёзная из всех проделок и нападений, которым мы подвергаемся; в слово «истинный» столь многое вкраплено; всё это мы невольно переносим на «истинный мир» — истинный мир должен быть также и нелживым, таким, который нас не обманывает, не дурачит; верить в него значит почти быть обязанным верить (из приличия, как это бывает у порядочных людей). Понятие «истинный мир» инсинуирует нам, что этот мир ложен, лжив, обманчив, бесчестен, что он — ненастоящий, не мир сущности, а следовательно, также не очень заботится о нашей пользе (не следует приспособляться к нему: лучше противиться ему всеми силами). Мы отвращаемся, следовательно, «от этого мира» в трёх отношениях: — по отношению к нашему любопытству, — как будто более интересная часть где-нибудь в другом месте; — по отношению к нашей покорности, — как будто не необходимо покоряться, — как будто этот мир не представляет для нас последней необходимости; — по отношению к нашей симпатии и уважению, — как будто этот мир не заслуживает их, будучи порочным и недобросовестным в отношении нас... In summa: мы поднимаем троякий бунт; мы сделали некоторый «x» основой критики «известного нам мира». Первый шаг к благоразумию — понять, насколько мы увлечены на ложный путь, именно понять, что дело обстоит, быть может, совсем наоборот: Истинный мир; но кто же, собственно, сказал нам, что кажущийся мир должен быть менее ценным, чем истинный? Не противоречит ли наш инстинкт такому взгляду? Не создаёт ли себе вечно человек вымышленный мир потому, что он желает иметь лучший мир, чем мир реальный? Прежде всего, как пришли мы к тому, что не наш мир есть истинный? Во-первых, тот другой мир может быть «кажущимся» (действительно, греки, например, воображали себе царство теней, призрачное существование наряду с истинным существованием). И наконец, что даёт нам право, так сказать, устанавливать степени реальности? Это уже нечто другое, чем утверждать существование неизвестного мира, это уже желание знать нечто о неизвестном. «Другой», «неизвестный» мир — хорошо, но говорить «истинный мир» — это значит «что-то знать о нём», это — противоречит принятию «x»-мира.

Очаги зарождения представления о «другом мире»: — философ, который изобретает разумный мир, где разум и логические функции адекватны — отсюда идёт «истинный» мир; — религиозный человек, который изобретает «божественный мир» — отсюда идёт мир, «лишённый своего природного характера, противоестественный мир»; — моральный человек, который вымышляет «свободный мир» — отсюда идёт «добрый, совершенный, справедливый, святой» мир. Общее этим трём очагам зарождения есть психологическая ошибка, смешение физиологических понятий. Какими предикатами отмечен «другой мир», в том его виде, как он действительно является в истории? Стигматами философского, религиозного, морального предрассудка. «Другой мир», как явствует из этих фактов, — синоним не-бытия, не-жизни, не-желания — жить... Общий взгляд: инстинкт утомлённого жизнью, а не инстинкт жизни, создал «другой мир». Вывод: философия, религия и мораль — симптомы декаданса.

Бытие и иллюзия, при психологическом подсчёте, не дают ещё никакого «бытия в себе», никаких критериев «реальности», но дают только степени иллюзорности, сообразно мере влияния, которое мы признаём за той или другой иллюзией. Между представлениями и восприятиями ведётся борьба не за существование, а за господство, преодолеваемое представление не уничтожается, но оттесняется или подчиняется.

Короче говоря, вопрос остаётся для нас открытым: адекватны ли логические аксиомы действительному, или они лишь масштабы и средства для того, чтобы мы могли сперва создать себе действительное, понятие «действительности»? Но чтобы иметь возможность утверждать первое, нужно было бы, как сказано, уже знать сущее; что решительно не имеет места. Это положение содержит в себе, следовательно, не критерий истины, но императив о том, что должно считаться истинным.

Мы знаем, что разрушение какой-нибудь иллюзии ещё не даёт нам никакой истины, но лишь увеличивает наше незнание, расширяет наше «пустое пространство», раздвигает границы нашей пустыни. Чем исключительно может быть познание? «Толкованием», осмысливанием — не «объяснением» (в большинстве случаев новое толкование старого толкования, которое сделалось непонятным и является теперь само лишь знаком). Нет устойчивых фактов, всё течёт, недоступно, удалено: наиболее прочны ещё, пожалуй, наши мнения.

Концепция мира, с которой сталкиваешься в подоплёке этой книги, особенно мрачна и непривлекательна: среди всех доселе известных типов пессимизма ни один, похоже, не достиг такой степени злостности. Здесь отсутствует антитеза истинного и мнимого миров: есть только один мир, и мир этот ложен, ужасен, противоречив, полон соблазнов и лишён смысла... Мир, устроенный так, и есть мир истинный... Нам нужна ложь, чтобы одерживать победу над такой реальностью, над такой «истиной», — чтобы жить... И то, что для жизни потребна ложь, само есть тоже одно из свойств этого страшного, гадательного характера нашего существования...

И в чем секрет победы христианства

В христианстве следует различать три элемента: а) угнетённые всех видов, б) посредственности всех видов, в) неудовлетворённые и больные всех видов. Силами первого элемента христианство борется против политической знати и её идеала; силами второго элемента — против людей исключительных и привилегированных (в умственном, чувственном и всяком ином отношении); силами третьего элемента оно борется против природного инстинкта всех здоровых и счастливых людей. Когда оно добьётся победы, второй элемент выйдет на первый план; ибо тогда христианство уже склонит на свою сторону всех здоровых и счастливых (в качестве бойцов за христианское дело), равно как и власть имущих (как заинтересованных ввиду подавляющего превосходства толпы), — и вот тогда окончательно возобладает стадный инстинкт, то бишь во всех отношениях бесценная посредственная натура, которая высшую санкцию получает именно благодаря христианству. Эта посредственная натура в конце концов до такой степени начинает себя уважать (и до такой степени осмелевает), что уже помышляет о доминировании и в политическом смысле...

Исконное христианство — это ликвидация государства: христианство возбраняет присягу, военную службу, суды, самооборону и оборону какой бы то ни было целокупности, различия между соплеменниками и чужеземцами; запрещает и иерархию сословий. Пример Христа: он не противится тем, кто причиняет ему зло; он не защищается; больше того — «подставьте левую щеку».

Христианство — это также и ликвидация общества: оно отдаёт предпочтение всему, что обществом отторгнуто, оно взрастает из среды изгоев и преступников, отверженных и прокажённых всех мастей, «грешников», «мытарей» и проституток, из самого тёмного люда («рыбаки»); оно злобно чурается богатых, учёных, благородных, добродетельных, «корректных»...

Евангелие: весть, что всем низшим и бедным открыт доступ к счастью, — что ничего и делать не надо, кроме как избавиться от учреждений, традиций, опеки высших сословий: в этом смысле приход христианства есть не что иное, как приход типичного социалистического учения. Собственность, честный промысел, отчизна, сословия и ранг, суды, полиция, государство, церковь, образование, искусство, военное дело — всё это суть многочисленные препоны счастью, средостения, дьявольские козни, коим Евангелие сулит суровый суд — и всё это точно так же типично и для социалистического учения. В подоплёке тут возмущение, взрыв накопившегося недовольства против «господ», радостное предвкушение того, сколько счастья может крыться уже в одном только восчувствовании своей свободы после столь долгого гнёта...

Чем, собственно, определяется в данном случае верховная ценность? Что такое собственно мораль? Инстинкт декаданса; этим способом усталые и обездоленные мстят за себя и делаются господами...

Это самое вздорное и тёмное заблуждение — полагать, будто судьбы человечества вершатся так, что община находится по одну сторону и воплощает в себе всё праведное, а мир по другую и воплощает всё неверное, порочное и вечно-проклятое. Самая вздорная и тёмная ненависть против всего, что есть власть — но ни в коем случае к ней не прикасаясь!

В иных случаях обездоленный причину неудачи ищет не в своей «вине» (как христианин), а в обществе: социалист, анархист, нигилист, рассматривающие своё существование как нечто такое, в чём кто-нибудь должен быть виноват, этим самым обнаруживают своё ближайшее родство с христианином, который тоже полагает, что ему легче будет переносить своё плохое и неудачное существование, если он найдёт кого-нибудь, на кого он мог бы свалить ответственность за это.

Мне безусловно не нравится ни в этом Иисусе из Назарета, ни, скажем, в его апостоле Павле то, что они с таким упорством вбивали в головы маленьким людям, будто их скромные добродетели и вправду чего-то стоят. За это дорого пришлось расплачиваться — ибо в итоге куда более ценные качества добродетели и человека эти мелкие людишки ославили, они натравили друг на друга достоинство благородной души и угрызения её совести, они сбили с верного курса все смелые, широкие, удалые, эксцессивные склонности сильной души, ввели их в заблуждение вплоть до саморазрушения.

Переворот в порядке рангов. — Фальшивомонетчики благочестия, священники, становятся для нас чандалой: они заняли место шарлатанов, знахарей, фальшивомонетчиков, колдунов: мы считаем их за развратителей воли, за величайших клеветников на жизнь и мстителей жизни, за возмутителей в среде неудачников.

Мы перенесли понятие «чандала» на священников, учителей потустороннего, и на сросшееся с ними христианское общество, с присоединением всего, имеющего одинаковое с ними происхождение, пессимистов, нигилистов, романтиков сострадания, преступников, людей порочных, — всю ту сферу, где изобретено было понятие «Бога» как Спасителя... Мы гордимся тем, что нам уже не нужно быть лжецами, клеветниками, заподозревателями жизни...

Это была самая роковая разновидность мании величия из всех, какие дотоле встречались на земле: когда это лживое, мелкое, неказистое отродье стало заявлять о своих исключительных притязаниях на слова «Бог», «страшный суд», «истина», «любовь», «мудрость», «дух святой» и с их помощью отмежёвываться от остального «мира»; когда такого разбора людишки начинают переиначивать все ценности под себя, словно это они смысл, соль, мерило и значение всего прочего, — тогда остаётся только одно: понастроить для них сумасшедших домов, и больше ничего не предпринимать. То, что их стали преследовать, было величайшей из античных глупостей: тем самым их приняли слишком всерьёз, а значит, и сделали из них нечто серьёзное.

Даже при самых скромных притязаниях на интеллектуальную чистоту невозможно, читая «Новый Завет», подавить позывы чего-то вроде невыразимого отвращения: ибо необузданная наглость этого желания самых непосвящённых говорить наравне с другими о великих вопросах, настырность их притязаний не только говорить, но и судить об этих вещах превосходит всякую меру. И эта беспардонная лёгкость, с которой здесь болтают о самых недоступных проблемах (жизнь, мир, бог, смысл жизни) — так, словно это никакие и не проблемы вовсе, а просто обычные вещи, о которых этой мелкой швали всё известно!

Мы видим перед собой действие ужасного орудия декаданса, которое удерживает свои позиции под прикрытием священнейших имён и величественных жестов.

Прежде всего в этом, для меня, и состоит ценность данной книги.

20.05.2020; 9:07 (UTC+3:00)

В ходе генеалогических исследований философ все больше и больше укреплялся в мысли, что много тысяч лет над человеком господствовали силы подавления, ослабления и обесценивания жизни, которые находили выражение в идеологиях, социальных институтах и ​​конкретных практиках. Основным нервом данного процесса был «платонизм»: перенос источника бытия, истины, красоты, ценности из настоящего мира в мир фикций - божественный, трансцендентный, сверхчувствительный. Его летальным исходом оказалось не просто искажение картины реальности. Судьбой цивилизации стало то, что надуманная и оторвана от реальных условий жизни, моральная риторика оказалась препятствием на пути воплощения высших возможностей жизни, обернулась ее врагом. В дальнейшем платонизм наследует христианство, и развивает идеи добродетелей, сострадания и идеи общего блага.

«Присмотревшись к вреду, которое наносит сочувствие, и к потерям, мы еще отчетливее увидим его вражеский жизни характер. Сочувствие вполне перечеркивает закон развития, - значит, закон отбора. Оно поддерживает то, что уже клонится к гибели, защищает обреченных и несостоятельных и благодаря поддержке беспомощным и обездоленным, которым позволяет жить, именно жизнь делает мрачным и неопределенным. Сочувствие решились называть добродетелью (в любой благородной морали это просто глупость) но и этого мало: его сделали основой и началом всех добродетелей, - правда (и этого не следует забывать), с точки зрения философии нигилистической, девиз на щите которой - отрицание жизни».

Основные идеи:

Поэтому Ницше выдвигает свою альтернативу: теорию сверхчеловека. Уже в первых своих книгах философ утверждает, что все великие достижения человечества - это работа великих личностей. Инертное большинство всего лишь разменная монета эволюции. Человечество по мнению Ницше должно непрерывно работать на появление великих людей.

Для того чтобы стать сверхчеловеком, необходимо изменить свое мировоззрение, посмотреть вокруг себя и увидеть, что мир людей достоин лишь презрения. Удалившись от мира, будущий сверхчеловек сосредотачивается на себе, на своих мыслях. Его дух проходит три этапа развития:

1 «Верблюд» - человек, нагруженный традициями, установками культуры и традициями предыдущих поколений.

2 «Лев» - человек, который отрицает себя как «верблюда», то есть абсолютно отказывается от всего того, от чего он зависит.

3 «Ребенок» - человек, открытый для всего нового, чистый лист, сам создает себе законы и управляет своей волей.

Основной характеристикой сверхчеловека является наличие у него воли к власти. Воля к власти представляет собой стремление к тому, чтобы быть выше всех, быть лучшим, подняться благодаря своему уму и таланту и господствовать над неполноценными людьми. Воля к власти правит миром и заставляет в борьбе доказывать свою силу и право на существование. Ницше идет еще дальше и разделяет людей на два типа, хозяев и рабов. Хозяева не обремененные моральными, бытовыми, религиозными ограничениями, они идут по жизни гордо и независимо, объективной морали нет, каждый принимает ту, которая ему подходит, а правильная - только мораль хозяев господствующая мораль. Навязанная рабами мораль, основанная на принципах равенства и свободы, а Ницше отрицает данные тезисы. Свобода должна принадлежать сильному, равенства тоже не существует: в зависимости от того, сколько жизненной силы заключено в людях они могут быть лучше или хуже, потому навязана нам справедливость - это ложь.

«Человек - это канат, натянутый между животным и сверхчеловеком, - канат над пропастью. В человеке ценно то, что он мост, а не цель».

Критика:

Чтобы увидеть основные угрозы философии Ницше, смоделируйте себе общество, к которому стремился философ. Мир разделен на рабов (иногда в книгах можно увидеть слово чернь) и хозяев. Масса только материал для возникновения сверхчеловека. Норм морали нет, каждый великий человек сам устанавливает мораль. Принципы равенства и свободы, как и сострадание, в обществе не приняты поскольку ослабляют благородные инстинкты. Единственным лейтмотивом великих личностей есть желание власти (силы). Не приведет ли это к новым Раскольниковых, которые будут думать тварь я дрожащая или право имею? Сторонники Ницше смогут упрекнуть мне, что идея личности - это определенный аристократический идеал благородного человека, который критически относится к себе, и является эталоном самосовершенствования. Но может ли быть большой личностью, человек без морали, добродетели и сострадания? Как человек полностью лишен моральных ориентиров, будет принимать судьбоносные решения? Может ли идеи морали и справедливости создавать только сверхчеловек? Или это когерентная теория?

Вывод:

После осмысления философии Ницше и прочтения его книг, я не могу согласиться с его философией. Она носит имплицитные угрозы для читателей, и может привести к неправильному пониманию. Гитлер тоже когда-то неправильно понял его философию и это привело к катастрофическим последствиям. Философия Ницше не выращивает великую личность для всего общества, не показывает, как приобретать добродетели, пути развития, и о том, как развивать идеи общего блага, не несет идей для человечества, потому что человечество здесь глина для будущего сверхчеловека. В его воображаемом обществе нет места для обычных людей, только для избранных.