Текст книги "Последний ход"

Яростные, болезненные рыдания душили меня, и слёзы жгли, растекаясь по щекам. Пламя вины и безысходного отчаяния причиняло такую раздирающую боль, какой я никогда ещё не испытывала. Вся моя семья была мертва.

Теперь я знала, что такое ад. Тюрьма не была адом, пытки не были адом. Адом был Аушвиц.

– Так, значит, мне не показалось, что я видел девушку.

Мужской голос рядом со мной. Ни у кого не было оружия, но в глубине сознания мелькнуло предупреждение – в этой комнате бесчисленное количество мужчин, а девушка только одна – я. Каждый мужчина мог быть таким, как Протц.

Я сразу же села и замахнулась стиснутым кулаком в направлении голоса, что-то хрустнуло и сместилось под ударом. Вскрикнув, мужчина поднёс обе руки к лицу, прежде чем посмотреть на меня широко раскрытыми глазами, которые тут же сузились и свирепо заблестели. Когда он поднял голову, из его искривлённого носа потекла кровь.

– Чёрт, да что с тобой не так?

Я сжала кулак, готовясь ударить вновь, но он встал и ушёл, бормоча что-то о том, что я не в своём уме. Я снова свернулась калачиком. Бесконтрольные рыдания не прекращались, рука пульсировала, но эта боль была ничтожной по сравнению с агонией внутри.

– Даже если вокруг сгустился мрак, не опускай руки. Ты не одинока.

Такие слова обычно служат пустым проявлением участия, банальной и тщетной попыткой утешить, но здесь что-то явно отличалось. Голос звучал так успокаивающе, что я даже не подумала о том, чтобы нанести удар. И слова не были пустыми, в них звучала искренняя вера.

– Как тебя зовут?

Я успокоилась достаточно, чтобы ответить шёпотом, не поднимая головы:

– Один-шесть-шесть-семь-один.

– Прошу прощения?

– Меня зовут 16671. – Я выплюнула номер, и слёзы снова навернулись на глаза. Теперь я была достойна лишь этого имени. Носить дарованное мне родителями – честь, которой я больше не заслуживала.

Несмотря на мою враждебность, мужчина усмехнулся:

– Ну, тогда, по твоей логике, меня зовут 16670. Рад познакомиться.

Я бегло осмотрела его форму. Номер был прямо перед моим, на груди – красный треугольник с буквой «П». Мужчина опустился на одно колено, чтобы быть примерно на уровне моих глаз, но держался на почтительном расстоянии, как бы уверяя, что не хочет причинить вреда.

– Я монах-францисканец. Мой монастырь печатал антинацистские тексты, поэтому я и другие братья были арестованы. А ты почему здесь?

Такой простой вопрос, но такой сложный ответ. Я здесь, потому что из-за меня арестовали мою семью, потому что я отстала от группы, потому что моя семья теперь мертва. Я проглотила слёзы и вытерла мокрые щёки. – Я работала на Сопротивление в Варшаве. – Ему не нужно знать всей правды.

– Ты, должно быть, очень храбрая девочка, – прошептал он. В перечень моих качеств я бы точно не стала включать «храбрость». – Меня зовут отец Максимилиан Кольбе.

У священника была небольшая ямочка на подбородке, на лице – несколько глубоких морщин и порезов от бритвы. Должно быть, он носил бороду до того, как его обрили, – что вполне логично, учитывая, что он был монахом. На вид отец Кольбе был несколькими годами старше моего отца. Он отнёсся ко мне с такой добротой! Добротой, которой не стало бы, если бы я сказала ему правду. В его глазах светилась искренность, но, как бы сильно я ему ни доверяла, я не могла раскрыть то, что сделала.

И всё же он ждал моего ответа. Чтобы я назвала ему своё имя. Но я уже сказала ему, как ко мне обращаться.

Мария Флорковская была глупым ребёнком, который думал, что сможет превратить жалкую пешку в могущественного ферзя. Она была дурочкой, пешкой в игре, которую никогда не выиграть; её перехитрили, обвели вокруг пальца и переиграли гораздо более умные и сильные противники. Её семья заплатила за это своей жизнью, а сама она стала хефтлингом[12]12
  Häftling (нем.) – заключённый.


[Закрыть], заключённой 16671.

А заключённая 16671 была никем. Я была никем.

– Моё имя при рождении – Мария. Моё имя в Сопротивлении – Хелена. Моё новое имя – заключенная 16671. – Я слышала свой голос, он звучал грубо, резко и озлобленно.

Отец Кольбе склонил голову в лёгком кивке.

– Понимаю.

Он повернулся, чтобы утешить мужчину, который сыпал проклятиями и сетовал на свою судьбу. Я медленно огляделась по сторонам и убедилась, что была самой молодой и единственной заключённой женского пола в нашем блоке. Я подтянула колени к груди, вжалась в угол, уставившись на свою полосатую форму. Когда убитый горем мужчина успокоился, отец Кольбе поговорил ещё с несколькими людьми, а затем сел рядом со мной. Я не поднимала глаз.

– В миру я носил имя Раймунд, но когда принёс монашеские обеты, то получил два новых имени. Первое – Максимилиан. Второе – Мария, в честь Непорочной, Пречистой Богоматери. Это имя занимает особое место в моём сердце, а в такие времена, как сейчас, даже маленькие радости имеют значение. Если ты не возражаешь, могу я называть тебя Марией?

Это имя больше не было моим, так что мне следовало отказаться, но весь его вид показывал, что он надеялся получить моё согласие. Можно сделать исключение, просто чтобы утешить его. Я кивнула.

– Сколько тебе лет, Мария? – спросил отец Кольбе, затем усмехнулся: – Прости меня, но они забрали мои очки.

– Четырнадцать.

– Есть здесь кто-нибудь с тобой? Может быть, друг или семья?

При упоминании о моей семье на глаза вновь навернулись слёзы, поэтому я покачала головой, чтобы скрыть их. Не то чтобы это была абсолютная ложь.

– Что ж, после ареста мы с братьями были разлучены. Я тоже приехал один, так что в этом смысле мы похожи, ты и я. Может быть, будем друзьями?

Он бы не предложил дружбу, если бы знал, что мои родные мертвы, лежат в грузовике в этом самом лагере. Они мертвы, потому что их арестовали из-за меня. Я должна была наказать себя отказом, но его предложение – это всё, что у меня было, единственный шанс отвлечься от совершённых грехов.

Я не доверяла своему голосу, поэтому кивнула.

В его лёгкой улыбке было столько тепла и участия:

– Тогда решено. Друзья.

Глава 6

Аушвиц, 30 мая 1941 года

Было чуть за полночь, когда я поняла, что провела весь этот день в блоке № 18, обдумывая свою новую реальность. Заключённая 16671, осиротевшая, оставшаяся в полном одиночестве, за исключением добросердечного священника, который ничего не знал ни обо мне, ни о том, на что я обрекла свою семью.

Размеренные вдохи и лёгкий храп нарушали зловещую тишину. Я даже не сомкнула глаз. Лежала на кишащем вшами соломенном тюфяке на полу, уставившись в темноту, цепляясь за крошечную пешку, доставшуюся мне от отца, словно за спасательный круг. Когда все устраивались на ночь, двое мужчин, втиснувшихся по обе стороны от меня, заверили, что мне не стоит их бояться, но никакие заверения не помогали обрести чувство безопасности.

Как вообще можно уснуть после всех тех ужасов, через которые нам пришлось пройти? С тех пор как мы прибыли в наш блок, у каждого то и дело случались приступы паники и гнева, но сейчас всё стихло. Может быть, люди смирились с ситуацией, в которой мы оказались, или были слишком измучены, чтобы волноваться, или, может быть, они не видели свою семью среди груды мёртвых тел.

Я закрыла глаза, потому что с открытыми было так же темно. Даже если бы я хотела уснуть, то не смогла бы. События ужасного дня заполнили мою голову, хотя я и пыталась концентрироваться на счастливых, беззаботных воспоминаниях о довоенной жизни. Я почти чувствовала дразнящий аромат свежего хлеба в духовке, когда мы с семьёй собирались в гостиной, чтобы послушать наши любимые радиопередачи и поиграть в настольные игры, но я не могла за это долго цепляться.

Воспоминания поблёкли, сменившись шахматной доской, знакомой и успокаивающей, передышкой от преследующих меня зверств. Фигуры были чёрными и красными, и я сомкнула пальцы вокруг самой узкой части красной пешки. Но пешка скользнула вниз, краска была свежей и жидкой. Я изучала ярко-алый цвет, заполняющий бороздки на подушечках пальцев, и внезапно мне в ноздри ударил металлический запах. Кровь.

Силясь вдохнуть, я вытерла руку о свою клетчатую юбку, только это была не юбка, а полосатая форма. Я схватила чёрную пешку, но она была липкой и покрыла мои пальцы тёмной свернувшейся кровью, я посмотрела на противоположный край доски, но обнаружила там не соперника, а сотни голых тел, сваленных кучей в грузовик. Я сразу же нашла их. Или, может быть, они нашли меня. Мама, тата, Зофья, Кароль. Их глаза, когда-то лучившиеся весельем и любовью, теперь пустые и безжизненные, вперились в меня, обвиняя, напоминая, что это была моя вина, целиком и полностью моя вина.

Меня разбудили рыдания и вопли, понадобилось мгновение, чтобы осознать, что они были моими собственными. Да, я заснула, хотя думала, что больше никогда не усну.

– Умолкни! – проорал сердитый, хриплый голос.

Должно быть, он обращался ко мне – кто-то из заключённых рядом жаловался, что его разбудили, но я не могла успокоиться.

– Тише, всё в порядке, Мария.

– Моя семья…

Сдавленный крик вырвался прежде, чем я остановила себя, чтобы не сказать больше. Стой. Не рассказывай ему, что произошло.

Отец Кольбе помог мне подняться и подвёл к стене, мы сели, прислонившись к ней спиной, посреди спящих фигур. Он обнял мои трясущиеся плечи и позволил мне выплакаться.

– Возможно, тебе станет легче, если ты расскажешь мне о своей семье? – прошептал он, как только мои рыдания перешли в негромкую икоту, но я покачала головой. – Хорошо, тогда мы посидим тут, пока ты не будешь готова вернуться обратно и поспать.

– Я не собираюсь спать.

– Значит, мы останемся здесь столько, сколько ты захочешь. – Несмотря на то что я была охвачена паникой, отец Кольбе оставался спокойным. – Не теряй веры, дитя. Даже если твоей семьи здесь нет, духовно они всегда с тобой. И ты всегда с ними.

Его слова немного рассеяли тревогу, мечущуюся по моему телу. Я ничего не ответила, и отец Кольбе помолчал, прежде чем начать шептать знакомые слова. Он молился по чёткам. Мы с семьёй собирались в гостиной, чтобы читать эту же молитву каждый вечер перед сном. Большие и маленькие бусины чёток были осязаемым напоминанием о каждом слове «Отче наш» и «Аве Мария», слетавших с моих губ, пока я размышляла о жизни Иисуса Христа. В тот момент я почти поверила, что голос отца Кольбе принадлежит моему отцу, почти почувствовала чётки между пальцами.

От мыслей о семье я готова была снова расплакаться. Чтобы этого не случилось, я сосредоточилась на молитве отца Кольбе и пыталась не уснуть, но тяжесть в груди не проходила.

У меня болело внутри и снаружи, сердце и разум, тело и душа. Боль, которая никогда не утихнет. В этой игре соперник окружил меня со всех сторон и не позволил бы убежать в обозримом будущем.

Слушай молитвы, думай о молитвах. Спать нельзя. Не спи, просто не спи.

Я была решительно настроена бодрствовать, но нежная рецитация отца Кольбе погрузила меня в дремоту. На этот раз я забылась безмятежным сном.

* * *

Я проснулась от настойчивых, раздражённых окриков и оторвала голову от плеча отца Кольбе. Он встал, протянул мне руку и помог подняться. Даже в темноте я разглядела его сильно покрасневшие глаза под опущенными веками, но он мягко улыбнулся мне. Интересно, удалось ли ему хоть немного поспать после того, как я всех разбудила?

Снаружи, на большом плацу между блоками № 16 и № 17, солдаты велели нам построиться рядами по десять на аппель[13]13
  Appell – перекличка (нем.).


[Закрыть], как они это называли. Некоторые поляки, казалось, не поняли приказа, но дубинки охранников говорили на универсальном языке. Моя форма плохо защищала от утреннего холода, но за любыми шевелениями или жалобами следовали удары, поэтому я старалась бороться с дрожью. Я стояла впереди, рядом с отцом Кольбе, неподвижная и молчаливая, пока охранники пересчитывали заключённых.

– Все на месте, герр лагерфюрер, – сообщил один из охранников после того, как нас продержали на плацу целую вечность.

Лагерфюрер появился в поле зрения в форме цвета фельдграу.

Фрич.

Я не могла смотреть на него, поэтому переключила своё внимание на невозмутимого офицера рядом с ним. Из-за тёмных кругов под глазами, нависших век, морщин вокруг широкого носа, поджатых губ и широкого лба он выглядел старше, чем скорее всего был. Сбоку у него висел Люгер П08, похожий на тот, который тата хранил в шкафу вместе со своей армейской формой времён Первой мировой. Когда он учил меня чистить и заряжать оружие, то рассказывал, как спас своего боевого товарища от немецкой пули, и решил сохранить пистолет немца как трофей. А ещё тата показал мне, как из него стрелять, и пообещал когда-нибудь позволить мне выстрелить из него. Этот день так и не наступил.

Сейчас было неподходящее время для слёз. Я не могла думать о своей семье.

Решив держать свои мысли в узде, я вновь сосредоточилась на мужчине рядом с Фричем. Он приказал одному заключённому сдвинуться на несколько сантиметров влево, чтобы выровнять линию. Хефтлинг подчинился, но я не заметила особой разницы.

– Я Рудольф Хёсс, комендант Аушвица, – сказал он, довольный наконец нашим строем. – Каждое утро вы будете выстраиваться на плацу для переклички, как сейчас. Как только всех вас пересчитают, нужно будет сообщить о прибытии своему рабочему подразделению. Вы должны безоговорочно подчиняться командам и работать эффективно, без погрешностей. С этого дня я передаю вас моему заместителю Карлу Фричу. Я верю, что он будет поддерживать на должном уровне установленные мной стандарты относительно управления лагерем.

В его голосе не звучала та уверенность во Фриче, которую он обозначил на словах.

Хёсс завершил свою речь, но прежде чем уйти, в последний раз оглядел толпу – и остановился.

– Это что, девочка?

Все взгляды обратились ко мне, единственной, кто был в платке. Я почувствовала, что отец Кольбе рядом со мной напрягся. Мне была приятна его забота, но этого было недостаточно, чтобы моё сердце не подпрыгнуло к горлу. В этот момент больше, чем когда-либо, мне хотелось провалиться сквозь землю.

Фрич начал лихорадочно перебирать бумаги.

– Должно быть, произошла ошибка, герр комендант.

– У меня нет времени на ошибки! – закричал Хёсс, прерывая лепет подчинённого. – Мне нужны мужчины – труженики, усердные труженики, – а девчонка не годится для работы. Позаботься об этом, Фрич. – Он ушёл, красный от гнева, рявкая что-то о слабоумии, которое свирепствовало среди тех, кто был приписан к его лагерю.

Комендант покинул плац, а я уставилась на гравий, не в силах смотреть в глаза Фричу, – они царапали и сдирали с меня всё, погружая во власть внутреннего ужаса. Фрич заставил меня пройти регистрацию только для того, чтобы отправить к стене казни. Я была уверена в этом. Всех женщин-заключённых отправили туда, за исключением той еврейки. Наверняка и её пощадили только затем, чтобы использовать в каких-либо целях. Страх обвился вокруг меня, сжимая всё крепче, и я убедилась в том, что он убьёт меня прежде, чем у пули появится шанс. Я стиснула в кулаке крошечную пешку.

Раздался звук приближающихся шагов, и мне не нужно было поднимать голову, я и так знала – это он. Сначала я увидела его ноги, потом раскрытую ладонь. Должно быть, он понял, что я держу что-то в руках.

У меня не было выбора. Пешка, которую сделал для меня тата, упала в руку Фрича.

Я надеялась, что теперь он уйдёт, но он этого не сделал. Как только я подняла голову, Фрич посмотрел на меня с тем же нетерпением, как в тот раз, когда мы встретились на железнодорожной платформе: как будто он был ребёнком, а я его новой любимой игрушкой.

– Здесь нет никакой ошибки. Интеллигентная девочка, полька, верно? – Его циничное предположение было верным – и мама, и отец получили университетское образование. Я прожила под нацистской оккупацией достаточно долго, чтобы знать: немцы презирают поляков-интеллектуалов, они планируют превратить нас в расу необразованных рабочих. – Непригодна к труду, – продолжал он говорить, оценивая меня взглядом. – Не способна к выживанию. Не подходит ни для чего, кроме этого… но это временно. – Он зажал тонкую шейку пешки между большим и указательным пальцами, стал крутить её взад-вперёд, взад-вперёд, медленно и расчётливо. Он сжимал пешку всё сильнее и сильнее, его пальцы побелели.

Внезапный щелчок заставил меня вздрогнуть, затем обезглавленная пешка была брошена к моим ногам. Последний подарок отца.

Пока я сверлила взглядом пешку и боролась с подкатившим к горлу комом, Фрич вернулся к своим товарищам. Я не слышала их разговора, но несколько охранников метнулись в разные стороны. Когда они вернулись, один нёс маленький столик, другой – два стула, а третий – коробку. Приказав заключённым посторониться, они поставили всё это передо мной и приказали сесть. Я бросила быстрый взгляд на озадаченные лица людей, окружающих меня, в то время как Фрич указал на заключённого в нескольких метрах от нас.

– Ты умеешь играть в шахматы?

Глаза мужчины расширились, но после того, как до него дошёл смысл вопроса, он заметно вздохнул и кивнул:

– Я довольно неплохой игрок, герр лагерфюрер.

Фрич велел ему сесть напротив меня. Как только он занял своё место, охранник, державший коробку, поставил её перед нами. Шахматный набор.

Фрич кивнул, а я с трудом сглотнула, чтобы унять бешено колотящееся сердце. Взглянула на отца Кольбе, затем открыла коробку и достала фигуры из двух внутренних отделений. Судя по марке внутри, это была фирма «Дойче Бундесформ». Как симптоматично, что нас заставляли играть набором, изготовленным нацистами.

Эти крепкие, примитивные фигуры никак не могли сравниться с изящными и богато украшенными фигурами моего домашнего набора «Стаунтон». Расставив белые, я сделала дебютный ход – ферзевая пешка на две клетки вперёд. Я решила сконцентрировать свою атаку на слабых полях в игре чёрных, защищённых только их королём. Чёрная ферзевая пешка двинулась навстречу моей, поэтому я сходила белопольным слоном влево по диагонали, проверяя свой план. Если сопернику не удастся защитить своего короля, я раньше разовью своего ферзя – рискованный и часто глупый ход, но я была готова им воспользоваться в том случае, если мой противник проявит небрежность.

Мужчина внимательно изучал центр доски и, казалось, хотел сосредоточиться на контроле за центром, но не на защите своего короля. Отлично. Он начал развивать чёрного коня – подвинул его к моему левому краю, что нисколько не помешало моей стратегии. Я переместила своего ферзя так, чтобы и у него, и у слона была прямая линия атаки на слабое поле чёрных, атаки, сокрушительной для их короля. Чёрные продолжали концентрироваться в центре, соперник переместил туда второго коня, теряя возможность защищаться.

Белый ферзь бьёт чёрную пешку на слабом поле, белый слон готов к атаке, а чёрный король попал под удар, из-под которого ему не выйти. Ферзевая пешка на d4, белопольный слон на c4, ферзь на h5, ферзь на f7.

Четыре простых хода, одна небрежность противника.

Я положила захваченную чёрную пешку на стол и оторвала взгляд от доски.

– Шах и мат.

Хефтлинг открыл рот, как будто собираясь возразить мне, затем закрыл его, в то время как охранники разразились смехом и улюлюканьем. Я протянула ему захваченную чёрную пешку, и он протянул руку, чтобы принять её.

Внезапно Фрич быстрым, ловким движением выхватил свой пистолет и выстрелил моему сопернику в лоб.

Люди ахнули, некоторые закричали – может быть, это я закричала, – видя, как он падает, но, когда Фрич повернулся ко мне, все смолкли. Единственным утешением было осознание, что смерть заключённого была мгновенной, так что, несомненно, моя будет такой же.

Вместо того чтобы выстрелить во второй раз, Фрич вернул свой пистолет в кобуру и одобрительно кивнул мне:

– Молодец.

От выстрела у меня звенело в ушах. Мёртвый мужчина упал со своего стула на землю. Отверстие у него во лбу было маленьким – стрелял профессионал, – кровь сочилась из раны и собиралась в лужицу вокруг головы. Глаза пустые, лицо обмякшее. В одно мгновение живой, а в следующее – мёртвый.

Фрич сделал несколько шагов в сторону смотрящих. Его слова подхватывал холодный ветер и уносил прочь: он спрашивал, не хочет ли кто-нибудь ещё сыграть против меня, но я не могла сосредоточиться ни на его вызове, ни на чём-либо ещё. Тишину нарушил другой звук – смех. Нет, это просто невозможно. Никто не стал бы смеяться над смертью.

Когда смех охранников затих, в ушах гулким эхом стало раздаваться моё собственное прерывистое дыхание. Рядом со мной отец Кольбе пробормотал молитву за упокой души. Кажется, он сказал мне отвести глаза, но меня парализовал шок и какое-то нездоровое любопытство. Я никогда раньше не была свидетельницей убийства.

Когда я училась играть в шахматы с отцом, случалось, что я делала ход, а потом понимала – следовало сходить иначе. Обескураженная и разочарованная, я спрашивала тату, могу ли я изменить свой ход, начать игру сначала или вообще выйти из неё. Он никогда мне этого не позволял. Закончи игру, Мария. Так он всякий раз отвечал мне, несмотря на мою настойчивость.

Всё, что я могла сделать, это повиноваться. Иногда я выходила победительницей, несмотря на свои ошибки. В других случаях они стоили мне победы. Такие проигрыши были самыми горькими.

– Заключённая 16671.

Моё имя слетело с языка Фрича с резким скрежетом, я закрыла глаза, когда он приблизился ко мне. Боже, пожалуйста, пусть он передумает и застрелит меня, пусть это будет быстро, забери меня из этого места.

– Убери тело.

Видимо, я ослышалась. Когда я открыла глаза, Фрич мотнул головой в сторону ближайшего блока. Восходящее солнце окрасило кирпичи в густой алый цвет и осветило тёмную кучу у здания – переплетение рук, ног и торсов. Трупы.

Дай мне выйти из игры, тата, пожалуйста, дай мне выйти.

Прежде чем я успела сделать что-то большее, чем побледнеть, отец Кольбе выступил вперёд, снял свою полосатую шапочку и заговорил на чистом, правильном немецком.

– Герр лагерфюрер, разрешите помочь?

Кулак Фрича в перчатке врезался в челюсть отца Кольбе, я ахнула, но священник не издал ни звука. Фрич повернулся ко мне:

– Тебе нужна помощь этого жалкого ублюдка?

Несмотря на вопрос, что-то подсказывало, что Фрич не оставил мне выбора, если только я не хотела, чтобы к куче тел добавилось ещё одно. Я покачала головой.

Отец Кольбе склонил голову в знак согласия. Когда он вернулся на своё место, я могла поклясться, что его губы шевелились, я почти слышала слабую молитву.

Что-то внутри подтолкнуло меня к мертвецу, я хотела бы поменяться с ним местами. Никогда бы не подумала, что буду завидовать трупу. Я встала со стула, дрожащими руками приподняла лодыжки своего недавнего соперника и неуклюже поплелась к куче тел, на глазах у всех. Я тащила его по плацу – сначала резкими рывками, но потом сменила тактику и продолжила медленно и ровно волочить труп по грязи и гравию. Нужно было продолжать двигаться.

Дойдя до кучи трупов, я остановилась.

Павяк пах страданиями, Аушвиц – смертью. Отвратительное зловоние пропитало воздух вокруг обнажённых тел. Я оставила мужчину рядом с кучей гниющих, кишащих личинками трупов и уткнулась носом в сгиб руки, чтобы подавить рвотный позыв. У меня не было сил бежать, и я, спотыкаясь, побрела прочь. Когда я отошла достаточно далеко, чтобы можно было снова дышать, то сжала в руках ткань своей формы, в руках, которые касались мёртвого тела.

Вернувшись к отцу Кольбе, я прикусила внутреннюю сторону щеки, молясь, чтобы боль отвлекла меня, но боль была недостаточно сильной, я всё равно заметила забрызганную кровью шахматную доску и устремлённый на меня взгляд Фрича.

Я упала на четвереньки, и на этот раз у меня не было ни сил, ни желания бороться со спазмами в желудке. Рвота выплеснулась на гравий и забрызгала мою форму и кожу. Моё тело очищало себя от всего, что когда-то считалось жизненно важным, чтобы в нём ничего не осталось. Я была пустой, бесполезной. Ничто, один лишь номер.