Текст книги "Галина Петрова. Между нами, девочками"

Галина Петрова. Между нами, девочками

…К ак-то лежала в больнице. Моими соседками по палате оказались три старушки. Я им помогала, когда не поспевали медсестры, – вынимала капельницы, ставила клизмы. Жизнь заставила освоить простейшие навыки медицинской помощи, я и жгут могу наложить, и укол сделать. Видимо, получалось неплохо, потому что старушки однажды сказали:

– Галь, мы вот думаем, кто ты по профессии?

– А вы догадайтесь! – засмеялась я. – Если угадаете, всем подарю по огромной шоколадке.

Бабульки любили сладкое и заинтересовались этим предложением. Когда выписывалась, объявили:

– Мы догадались! – Ну конечно, подумала я, на днях как раз показывали по телевизору сериал с моим участием. А они с торжеством заключили: – Ты медсестра!

Не поверите – стало так приятно! По-моему, гораздо важнее быть убедительной в жизни. Актрисой нужно быть на сцене или в кино. Я не очень люблю, когда меня узнают, и стараюсь не «включать звезду», как говорят в нашей профессиональной среде. Поэтому не стала разубеждать старушек, сказала:

И подарила по большой плитке шоколада.

Умею-то я многое, но если честно, мне не очень близка медицинская тема. Не могу играть больных и смотреть сериалы про врачей – слишком остро реагирую на страдания и боль других людей, даже в кино. Если на экране кому-то плохо, мне тоже становится нехорошо. Эта особенность проявилась еще в детстве, но взрослые ее как будто не замечали. Бабушка очень хотела, чтобы внучка стала врачом, подсовывала интересные книжки. Не понимала, что медицина мне противопоказана, и расстроилась, когда я заявила, что стану актрисой. Впрочем, никто из моих близких в это не верил.

Выросла я в Тамбове в очень простой семье и считаю, что мне повезло: человек проявляет себя гораздо ярче, если ему приходится преодолевать трудности и бороться за существование. Чем больше испытаний преподносит жизнь, тем богаче наш личный и профессиональный опыт. В этом смысле я определенно богаче иных счастливчиков, обласканных судьбой.

Не буду сгущать краски и подробно рассказывать о своей семье (я это уже делала), скажу только, что в детстве практически не видела родную мать и по-настоящему узнала ее уже будучи взрослой. Родители расстались, когда мне было три года. Сначала мы с мамой жили вдвоем, а потом отец отсудил меня и забрал к себе. Маму убедили, что так лучше для дочки. Она смирилась, уехала в другой город. Жила не очень счастливо и богато, работала водителем троллейбуса.

Отец был слесарем-механиком. Когда мне исполнилось шесть, женился во второй раз, и в нашем доме появилась мачеха. Она была хорошей женщиной, хотя и строгой, меня не обижала. Я называла ее мамой. Настоящая мама приезжала достаточно редко – в нашей семье ее не очень ждали. Мне внушали, что она плохая, гулящая, бросила своего ребенка. А мама была очень доброй, искренней и доверчивой, возможно поэтому так и не смогла устроить свою судьбу. Умерла очень рано, в сорок четыре года, не успев порадоваться успехам дочери и рождению внучки. Наверное, она бы мной гордилась. Я очень жалела, что была лишена возможности с ней общаться.

В школьные годы занималась в театральной студии, переиграла множество ролей и подготовила целую программу для поступления в московский театральный вуз. Особых предпочтений не было, поступала сразу во все, но с первого раза никуда не прошла. Наверное из-за того, что пугала приемную комиссию: была слишком яркой, характерной и внешне, и актерски – в красном платье в горох и золотых туфлях, с большим ртом, большими глазами и слишком активной подачей материала. Педагог в театральной студии учила: «Ты должна произвести впечатление, запомниться». И я перла как танк. Педагоги пугались, уже на середине говорили: «Спасибо! Достаточно!»

В общем, пришлось возвращаться в Тамбов. Проработала год костюмером в местном театре и опять отправилась в Москву. На сей раз у меня был более разнообразный материал, к нему добавились лирическое стихотворение Пушкина «Осень» и Марютка из «Сорок первого» Бориса Лавренева. Но на третий тур пропустил только Андрей Алексеевич Попов, набиравший актерский курс в ГИТИСе, и только благодаря Пушкину. Видимо, я неплохо читала. Таня Догилева, учившаяся на год старше, как-то заметила: «Знаешь, Галя, а ведь я до сих пор помню твою «Осень» на представлении первого курса». Именно это стихотворение запало ей в душу, хотя потом я сыграла в ГИТИСе немало ролей.

В детстве всегда считалась гадким утенком. Сколько раз слышала: «Ну какая из тебя артистка, ты же страшненькая?!» В институте никто так не думал, педагоги хвалили. Во мне проснулись таланты, о которых сама не подозревала. Преподаватель танца предлагала после окончания вуза остаться у нее на кафедре, а ведь я никогда не занималась хореографией.

Бабушка пыталась отдать меня в балетную студию. Я не увлекалась балетом и была не слишком худенькой, зато она его обожала и слепо любила внучку. В студии попросили: «Ну-ка, прыгни!» Я подпрыгнула и шмякнулась на пол, как Умка. Помните в легендарном мультфильме медвежонка, который пытался прыгать как олень – шмяк-шмяк?

После неудачного прыжка нам сказали, что у меня нет данных. Позднее это говорили и про мои способности к пению. Но в ГИТИСе я пела и преподаватели считали, что у меня прекрасный голос и слух хороший! В общем, оказалось, что я совсем не гадкий утенок, а вполне себе лебедь.

С мастером повезло. Попов был очень тонким артистом с прекрасным чувством юмора и замечательным педагогом, но мы его почти не видели и очень грустили по этому поводу: ну как же так, почему он не приходит?! Спасало только то, что со второго курса у нас преподавали ученики Андрея Алексеевича – Борис Морозов и Иосиф Райхельгауз. Захаживал и Анатолий Васильев. Это была одна компания, которая потом пришла вместе с Поповым в Театр имени Станиславского, – в конце семидесятых Андрей Алексеевич был назначен его художественным руководителем.

Про Попова я все поняла спустя годы. Он стеснялся преподавать, настолько был интеллигентным, воспитанным и застенчивым человеком. И когда просили кого-то отчислить или поставить плохие оценки, его это мучило! Он мог показать, как сыграть этюд, объяснить, где ты ошибся, дать совет. Но стеснялся кого-то чему-то учить и вести себя назидательно, как другие педагоги. Очень многие ведь отыгрываются на учениках, вымещают свои комплексы.

Мы рассчитывали, что после окончания ГИТИСа придем к своему мастеру в Театр Станиславского всем курсом. Это было обещано Попову, и нас, студентов, активно задействовали в текущем репертуаре. Я играла в спектакле «Робин Гуд» с Владимиром Кореневым и в «Автопортрете» с Василием Бочкаревым, Альбертом Филозовым и Аллой Балтер.

А моей коронной ролью стала Корова в спектакле «Брысь, костлявая, брысь!», поставленном Борисом Морозовым. Это очень драматичная и трогательная история литовских Ромео и Джульетты. Корова, подаренная юношей любимой девушке, символизировала его сердце. В конце она погибала от руки злобного отца «Джульетты». Влюбленную пару играли мои однокурсники Марина Хазова и Саид Багов.

Морозов долго думал, как показать корову в театре, и решил, что изображать ее должна девушка. На сцену меня выводил за руку гениальный Юрий Гребенщиков. Я была в балахоне из рогожки, украшенном детскими рисунками, и с колокольчиком в руке, звеневшим при каждом шаге. Волосы собраны в два хвостика – намек на рожки, а глаза подчеркнуты специальным гримом, они занимали пол-лица. Внешне я напоминала беззащитного ребенка, и когда меня убивали, в зале все плакали. Колокольчик замолкал, я зажимала пальцем его язычок, поднималась на цыпочки и уходила в полной тишине. Спектакль шел с аншлагами, как и другие постановки молодых режиссеров, пришедших с Поповым.

Но наши славные органы не дремали, там очень быстро поняли, что в Театре Станиславского окопалась фронда. Слишком большая вокруг началась тусня. Сначала уволили Райхельгауза. Вскоре ушли Анатолий Васильев и Борис Морозов. Попов тоже покинул театр. Наша мечта рухнула, пришлось искать работу. Я даже в Ленинград ездила показываться, но очень хотела попасть в «Современник», как и другие ребята. Мы все про него знали, пересмотрели все спектакли, потому что Райхельгауз когда-то работал в этом театре режиссером и водил туда нас.

На показ в «Современник» пришли всем курсом. Пока ждали начала, подошел молодой актер: «Слышал, что возьмут только двоих – девочку и мальчика. Больше ставок нет». Я подумала, что худсовет, конечно, выберет Марину. Она была звездой нашего курса. Внутри все упало, но вместе с тем я почувствовала странное облегчение. Больше не было нужды стараться, удивлять худсовет. Наверное, из-за этого посыла – гори оно все синим пламенем! – я так удачно и показалась. По натуре была очень ответственным человеком, и мне зачастую не хватало внутренней свободы, а тут она появилась. В результате взяли двух девочек – меня и Марину. «Прогноз» не оправдался.

Почти сразу театр отправился на гастроли в Челябинск. Мы с Хазовой подъехали позднее. Сначала я, потом – она. В Челябинске никто не встречал. Когда вышла из поезда на вокзале, стало не по себе. Я была одна в чужом городе и в театре еще никого не знала. В гостинице совсем загрустила. В номере тоже оказалась одна и не понимала, куда идти, к кому обращаться.

Для начала решила пообедать, спускаюсь по лестнице в буфет, а навстречу Костя Райкин. Улыбнулся: «Здравствуй, Галюша. Ты сегодня приехала? – Я в ответ пролепетала что-то невнятное. Райкин посмотрел как-то очень внимательно и через паузу спросил: – Тебе плохо, да? Приходи к нам с Леной. Чайку попьем». Видимо, у меня был тот еще вид!

Казалось бы, Костя не сделал и не сказал ничего особенного, но я воспрянула духом. И всегда буду благодарна ему за этот момент. Мы были знакомы, но не сказать, чтобы близко. Райкин видел мою Корову в Театре Станиславского и присутствовал на показе в «Современнике». Но каким-то чудесным образом почувствовал, как мне нелегко.

Потом дошли слухи, что некоторые члены худсовета высказывали сомнения в мой адрес: «Хазову мы берем на определенные роли, а Петрова что будет играть? Непонятно». Но роли для меня нашлись. В театре часто кто-то уезжал, заболевал, опаздывал, и я вводилась в самые разные спектакли. Не отказывалась ни от какой черной работы и даже в массовке себе придумывала сверхзадачу: «Вот что я такое играю? Почему здесь стою?» Смотрела, как репетируют другие, и вместо того чтобы переживать, что на сцене не я, представляла, как повела бы себя на их месте. В «Современнике» готова была даже пол подметать и радовалась тому, что вообще тут нахожусь!

Конечно, случались огорчения. Жизнь в театре постоянно подкидывает страшные провокации и испытания. То тебя забывают куда-то позвать, то вообще назвать. Не помещают фамилию на афишу. Казалось бы, куда проще – Галина Петрова. Что можно перепутать? Но простая фамилия в этом смысле гораздо хуже заковыристой. Путают как раз что-то простое. И про меня сколько раз говорили, я знаю: «Ой, ну, как ее? Такая артистка хорошая, но фамилия у нее незапоминающаяся. Иванова? Соколова?» Не могли вспомнить. В «Современнике» у нас был почти полный набор простых русских фамилий – актрисы Иванова, Петрова, Соколова. Только Сидоровой не хватало.

Когда пришла в театр, получила комнату в общежитии. Оно располагалось напротив Кремля, на Манежной, в квартире на последнем этаже, которую когда-то занимала подруга вождя мирового пролетариата Инесса Арманд. До сих пор удивляюсь, как могло кому-то прийти в голову приспособить ее под коммуналку: ведь там наверняка бывал Ленин! Его память свято чтили в Советском Союзе, устраивали музеи по любому поводу.

В общаге кроме меня было трое постоянных жильцов: Федя Валиков, числившийся реквизитором «Современника» и при этом игравший небольшие роли в театре и кино, актер и преподаватель Щукинского училища Владимир Поглазов и Юра Богатырев. Другие постояльцы приезжали и уезжали. Юра уже перешел из «Современника» во МХАТ, но там не могли сразу предоставить жилплощадь, пришлось ждать.

В крошечную шестиметровую комнатку я и принесла из роддома дочку Наташу. Это был олимпийский год – 1980-й, и когда я ходила беременной, подруга по ГИТИСу Надя Маркина подарила мне платье, в котором она несла советский флаг на открытии московской Олимпиады. Уже не помню, почему Надя участвовала в этой церемонии. Видимо, организаторы привлекли студентов-актеров. (Спустя много лет Маркина прославилась в фильме Андрея Звягинцева «Елена», где сыграла заглавную роль. – Прим. ред.)

«Олимпийское» платье было красивое, просторное и прекрасно маскировало мой животик. В комнатке мы поселились вдвоем с Наташей. Мой муж Олег Осипов в силу разных обстоятельств был вынужден работать и жить в Тамбове – он тоже оттуда и когда-то занимался со мной в одной театральной студии. Приезжал к нам только изредка.

В доме не было лифта, поэтому детскую коляску приходилось оставлять на первом этаже и каждое утро перед прогулкой с ребенком очищать от пустых бутылок и окурков. Дело в том, что в нашем подъезде тусовались люди, стоявшие в очереди в мавзолей Ленина. Сейчас в это трудно поверить, но в ней стояли часами и даже сутками. Большинство «стояльцев» были приезжими и использовали подъезд вместо гостиницы, оставляя немало отходов. Пока я избавлялась от мусора, дочка сидела у меня за спиной в рюкзачке. Потом я укладывала ее в коляску, и мы отправлялись гулять в Александровский сад.

Жили весело. Богатырев, выпивши, выходил на балкон и кричал в сторону Кремля: «Сатрапы!» Дома он расхаживал в махровом халате, что было редкостью по тем временам, и выглядел очень эффектно и аристократично. Мы с ним часто завтракали вместе на коммунальной кухне. Пили кофе, который Юра варил в турке на плите, и иронизировали по поводу того, что показывали по телевизору.

Помню, обсуждали Наталью Белохвостикову. По телику прошел фильм «Стакан воды». Наташа нам нравилась, но ее голос казался маловыразительным, слишком низким и скрипучим. Теперь, когда я смотрю на Белохвостикову с нынешних позиций, то понимаю, что она просто замечательная актриса. И всегда ею была, а наша критика объяснялась максимализмом, свойственным молодости.

Юра был очень застенчивым и ранимым. Мучился комплексами, которые скрывал под маской иронии и самоиронии. Телефон был общий, в коридоре, я слышала, как он звонил отцу и всякий раз начинал разговор с такого вступления: «Папа, вас беспокоит народный артист Советского Союза, лауреат Государственной премии, артист Московского художественного академического театра Юрий Богатырев».

На тот момент он был уже популярен и признан, но, видимо, так и не смог избавиться от комплекса неполноценности. А может, в семье не очень ценили его успехи, раз Юра пытался доказать, что чего-то добился в жизни, чего-то стоит. Часто плакал, когда выпивал, у него болела душа. А как смотрел на мою маленькую дочку! Как трогательно просил разрешения подержать ее на руках! И когда Богатырев передавал ее мне, в его глазах была такая тоска! Он понимал, что у него никогда не будет семьи и детей.

Я к нему относилась с нежностью. Он ко мне тоже очень тепло. Собирался нарисовать мой портрет, но не успел. Нас расселили, и больше мы с Юрой не виделись. Наверное, людям из органов надоели наши гулянки или кому-то понадобилась историческая квартира. Богатыреву дали отдельное жилье, мне – комнату в коммуналке, в которую я прописала мужа, и мы наконец воссоединились.

На память о Юре остались два его подарка: картинка в рамке – вырезка из дореволюционного журнала мод, которая смотрится как очень хорошая гравюра, и стеклянный плафон желтого цвета. Эти вещи пережили все наши с Олегом переезды и до сих пор со мной: картинка висит в комнате, плафон на кухне.

Однажды я тоже сделала Юре подарок – написала стихотворное поздравление ко дню рождения в стиле Андрея Вознесенского. Стихи ему понравились, он их хранил. Впоследствии они даже попали в книгу о Богатыреве, правда там не указано, что это фактически пародия. Тогда я много писала, сначала с большим воодушевлением, но постепенно это превратилось в какую-то обязанность. Как только в театре намечался очередной юбилей, обращались ко мне: «Галя, напиши поздравление!» Обязаловка убила интерес к литературному творчеству, его как отрезало.

То же самое произошло потом с вязанием. Одиннадцать лет я вязала как сумасшедшая, без передышки. Поначалу это объяснялось дефицитом красивых вещей в магазинах и нехваткой денег на покупку тряпок у спекулянтов. Актеры в общей массе были нищими и голыми. Вскоре увлеклась, вязание превратилось в какое-то навязчивое хобби, и я создавала одно произведение за другим. Не только кофты, шапки, носки, но и кружевные салфетки, скатерти. Как только расстилала готовое изделие, постиранное и поглаженное, тут же должна была начать следующее.

Интересные вещи получались из толстых серых ниток, которыми на почте перевязывали бандероли. Мне подарили два мотка, и я навязала огромное количество скатертей. Одну подарила американской подруге, которая была просто потрясена:

– Знаешь, сколько стоят у нас такие? Это слишком дорогой подарок, я не могу его принять!

– Да ладно, не преувеличивай! Нитки копеечные. Я этих скатертей свяжу еще десяток!

И связала. Но однажды все прекратилось. Видимо, исчерпалась внутренняя потребность в такой форме психологической разгрузки, да и в наших магазинах наконец-то появились нормальные вещи, отпала необходимость создавать их своими руками. С тех пор ни разу не брала в руки ни крючка, ни спиц. Хотя вязание, надо сказать, очень выручало и позволяло экономить на подарках. Значительная часть актеров «Современника» была одарена результатами моего труда.

У нас в театре не было никакой «дедовщины» или покровительственного отношения старших к младшим, но я все равно трепетала перед некоторыми коллегами. Гафта ужасно боялась. Валентин Иосифович – человек-парадокс. Многие его считают сумасшедшим. Еще бы, сначала он говорит вам разные приятные вещи, называет чуть ли не гением, а стоит отойти метров на десять, Гафт заявляет: «Если этот актер и дальше будет так чудовищно играть, я уйду со сцены!» И это не лицемерие, не двуличие, в обоих случаях он не кривит душой.

Дело в том, что Валентин Иосифович все воспринимает особым образом, не так, как большинство людей. Когда он хвалит и тут же ругает какого-то актера, это означает, что с точки зрения возможностей конкретного человека тот играет хорошо, а с точки зрения вселенской правды и степени гениальности, допустимой в этой роли, – плохо. Гафту очень сложно жить, он все видит «в объеме», в нескольких измерениях, и высказывает два противоположных мнения абсолютно искренне и на полном серьезе.

Когда я объяснила для себя его психологическое устройство, страх прошел. Но я стала избегать Гафта, решила, что на него лучше не напарываться. Валентин Иосифович постоянно создает конфликт. Это вообще свойственно многим творческим личностям. Они питаются энергией конфликта и только так могут двигаться дальше. Некоторые актеры специально со всеми ругаются перед выходом на сцену. А я считаю, что высший актерский пилотаж – никого не оскорблять и ни на ком не отыгрываться, а «заводиться» от самого себя. Знаете, что сказала Мерил Стрип, когда у нее спросили, как ей удается так замечательно играть самые сложные роли? «Я ухожу куда-нибудь далеко, в декорации, где меня никто не видит, вспоминаю, сколько мне платят, и роль сразу получается!»

С Мариной Нееловой была совсем другая история. Однажды меня назначили на роль Александры в спектакль «Фантазии Фарятьева». Мою младшую сестру, школьницу, играла Марина Мстиславовна. А я в детстве в родном Тамбове покупала ее фотографии и трясущейся ручонкой клеила в альбомчик! По Нееловой с ума сходила, смотрела все фильмы с ее участием. Разговаривать со своим кумиром с позиции старшей сестры было очень непросто, и этот ввод добром не кончился – вскоре спектакль вообще сняли с репертуара. Похожая ситуация повторилась в «Трех сестрах», где я играла старшую сестру Ольгу, а Неелова – младшую Машу. У меня в глазах темнело, когда подходила Марина Мстиславовна, я не понимала, что она говорит!

Не знаю, зачем меня назначали на эти роли. Но режиссеру виднее. Марине подвластен любой материал. Будучи уже далеко не пионеркой, она блестяще играла девочку в легендарном спектакле «Спешите делать добро» и была необыкновенно органична в «Фантазиях Фарятьева». А я не могла изображать ее старшую сестру, и Ольга в «Трех сестрах» мне очень долго не давалась.

Несколько лет вела внутреннюю работу, думала, что пришлось пережить моей героине, домысливала ее биографию и просто сходила с ума. В жизни была старшей сестрой – но брата, и не в дворянской, а в самой что ни на есть пролетарской семье. Это разные вещи. Короче, с меня начинались все замечания Волчек по поводу спектакля и мною заканчивались.

Как-то поехали на гастроли в Чехословакию. В один из вечеров играли «Трех сестер». Галина Борисовна следила из кулис за ходом спектакля и очень нервничала. Сначала молча, но вскоре не выдержала и закричала громким шепотом: «Галя, Петрова, ты что, сошла с ума? Так нельзя!» Крики раздавались еще не раз. А когда я начала монолог «Отец умер ровно год назад», наступила кульминация. Волчек пыталась выскочить на сцену, реквизитор не давала, держала за руки, а она вырывалась и кричала: «Галя, Петрова, прекрати! Ты же сошла с ума!»

Моя игра довела Галину Борисовну до белого каления, но я толком ничего не слышала, не понимала и не реагировала. Была поглощена действием. В паузе между сценами попыталась спрятаться в узком проходе между декорациями, но по закону подлости наткнулась на Волчек. Увидев, что ей капают валокордин, я почувствовала себя двоечницей, измывающейся над учительницей. Стало так стыдно!

На следующий день приехали в другой город. Пришли на репетицию «Трех сестер». Галина Борисовна сидела в зале на режиссерском месте. В самый ответственный момент, когда я стояла на мосту и в ужасе ждала очередного разноса, она вдруг позвала: «Галя, Петрова, спустись, пожалуйста!» Я покрылась испариной: «Ну вот, сейчас сровняет с землей!» Когда подошла и наклонилась к ней, Волчек прошептала: «Где ты купила эту шапочку? Хочу такую же!»

Невозможно описать, что я пережила в этот момент! Наверное, так чувствуют себя приговоренные к смерти в момент отмены казни. И все из-за чего? В тот день я пришла в театр в новой шапочке – белой с темно-синей вышивкой. На сцене, разумеется, была без обновки, но Галина Борисовна успела ее заметить и оценить. Она большая модница. Я, конечно, сказала, где ухватила эту красоту, и была готова подарить ей шапочку, лишь бы как-то загладить свою вину.

У Волчек прекрасный вкус, она могла бы работать стилистом или дизайнером. Несколько лет назад мы вводили на роль профессора Хиггинса в спектакле «Пигмалион» Сережу Маковецкого вместо Валентина Иосифовича Гафта. Я там уже много лет играю миссис Хиггинс. Галина Борисовна присутствовала на прогоне. В свое время художник Павел Каплевич решил все оформление и костюмы в сиренево-фиолетовых тонах – в цвете фиалок, которые продает Элиза Дулиттл. Но вещи изнашиваются, и когда пришла в негодность моя бледно-сиреневая блузка, костюмеры не смогли найти ткань такого оттенка и недолго думая сшили кофточку цвета молодого поросенка. Увидев ее на мне, Волчек пришла в ужас: «Так нельзя! Надо что-то делать!» На следующий день принесла свою сиреневую накидку – очень красивую. Я в ней до сих пор выхожу на сцену в этом спектакле.

Она не просто талантливый режиссер и дизайнер, но и потрясающая актриса. Чувствует, что сама делала бы в том или ином образе, и не понимает, что другому человеку надо до этого дозреть. Роль должна вырасти внутри исполнителя, он должен ее освоить. Волчек считает, что можно сразу выдать результат, по крайней мере всегда на это надеется. А мне например, нужно время, и она раньше часто кричала на репетициях: «Галя, не шли мне телеграммы в зал!» То есть не переигрывай. Сначала я работаю по грубой схеме, как будто ставлю на сцену кусок бетона и в процессе репетиции отсекаю от него лишнее. Постепенно роль «оборганичивается».

Галина Борисовна долго не могла свыкнуться с таким методом. Потом, уже в окончательном варианте, часто была мной довольна, а в процессе работы, случалось, раздражалась. Иногда раздражение длилось даже после премьеры. Она смотрела и переживала. Волчек очень эмоциональный человек, поэтому иногда говорит: «Я не пойду смотреть эту постановку! Я не выдержу!» И правильно делает – сколько можно рвать сердце. На Галине Борисовне и так огромная ответственность за театр. Нести это бремя очень тяжело.

На то, чтобы освоить роль Ольги, у меня ушло восемь лет. В принципе, Волчек объясняла, что я делаю не так. Но эти замечания были бесполезны, я не знала, как исправить ситуацию. И только на гастролях в Америке все срослось. Шел 1990 год. Тогда мои творческие муки стали уже предметом шуток и пародий коллег. Помню, на одном из капустников меня показывал Леша Селиверстов из «Табакерки» – на мосту с вытаращенными глазами, очень смешно. Но в Америке всех так увлекли гастроли – наши театры туда еще не ездили, что о несчастной Петровой как-то подзабыли.

Американские зрители на всех актеров реагировали примерно одинаково, не знали, кто звезда, кто нет, а надо мной, видимо, довлел авторитет наших «великих». Они все хотели помочь и учили, как играть. От этого я запутывалась еще больше, ведь Валентин Иосифович твердил одно, Людмила Иванова – другое, а Марина – третье, хотя она, надо отдать должное, советовала меньше других.

После спектакля часто устраивали небольшой банкет. Гафт обязательно подсаживался ко мне и говорил: «Галя, ну что ж ты так плохо играешь? Тебе надо сделать вот это и это». Я терпела, кивала, но чувствовала, что он, как вампир, сосет из меня энергию, и однажды не выдержала. Когда Гафт завел свою любимую песню, сказала:

– Валентин Иосифович, а чего вы ждете от бездари? Ну да, я – бездарна! Ничего не могу и не умею!

Он так растерялся, что просто онемел, а потом дал задний ход:

– Что ты, Галя, побойся бога! Ты такая талантливая актриса!

В Америке меня все оставили в покое, и я начала сама что-то понимать про эту роль. Тем более что мы буквально жили в чеховском материале, играли «Трех сестер» каждый день, а иногда и по два спектакля. И Ольга начала сквозь меня «прорастать». Галина Борисовна похвалила. И критики отметили, обо мне написали в одной из американских газет. Мои мучения были не напрасны. А ведь когда-то я подумывала о том, чтобы бросить актерскую профессию…

Через несколько лет после прихода в «Современник» почувствовала, что ко мне теряют интерес, мысленно переводят во «второй разряд». В театре так часто бывает. Когда появляются молодые артисты, их принимают с распростертыми объятиями, а потом они неизбежно совершают какие-то ошибки и к ним остывают. Начинается очень трудный период в жизни: ты или доказываешь, что чего-то стоишь, и тебя начинают уважать, или не доказываешь и попадаешь во «второй разряд», из которого не всегда можешь выбраться.

У меня профессиональные проблемы накладывались на бытовые. Было очень сложно жить втроем в пятнадцатиметровой комнате коммуналки. Наташа беспрерывно болела. Врачи говорили, что девочке нужны другие условия, у нее формируется астма. Мы стояли в очереди, но нам приходилось ждать отдельного жилья много лет. Театр мог сделать квартиру гораздо быстрее, и я пошла к Галине Борисовне и попросила помочь. Была очень наивной, не понимала, как это будет истолковано. Даже не самой Волчек, а некоторыми «доброхотами», которые у любого человека всегда найдутся.

Разразился скандал. Про меня стали говорить, что я нахалка. В театре без году неделя, а уже требую квартиру. Хотя я не требовала, а просила, из этого раздули целую историю. Галина Борисовна почти не смотрела в мою сторону. А если смотрела, то без восторга. Видимо, я Волчек окончательно разочаровала. Мне довольно долго не давали больших ролей, и я задумалась о том, чтобы уйти из театра и вообще из профессии. Не знаю, что бы я делала. Обратно в Тамбов точно бы не поехала. Наверное, вела бы какой-нибудь театральный кружок. А тогда была близка к отчаянию.

И вдруг однажды мне приснился Андрей Алексеевич Попов, что было странно. В институте он относился ко мне с симпатией, но не выделял. А во сне я оказалась у него дома, Попов подвел к старинному резному шкафу:

– Смотри, это будет твое!

Открыл дверцы, и я увидела старинное царское облачение, расшитое золотом и драгоценными камнями, и рядом – шапку Мономаха с крестом и соболиной опушкой. Удивилась:

– Как это может быть моим?

– Ты не понимаешь. Все изменится, все перевернется в твоей жизни.

С этими словами он достал из ящика игральные карты. На них были изображены не короли, дамы, валеты, а какие-то важные персоны. Карты были волшебными, когда Попов выпустил их из рук, они повисли в воздухе и стали переворачиваться. Изображения тоже менялись местами. И тут я проснулась.

Сон восприняла как послание и запомнила на всю жизнь. Он вселил в меня надежду. Я решила не принимать скоропалительных решений, остаться в театре. Потом еще достаточно долго ничего особо не менялось, но я верила и ждала, играла вводы и надеялась на лучшее. И постепенно все наладилось.

Судьба моя в театре складывалась непросто, и все равно я благодарна «Современнику» за то, что играла такой интересный и обширный репертуар. Но я всегда мечтала о кино. Оно было моей самой большой любовью в детстве и юности. На некоторые фильмы я ходила по десять раз и знала их наизусть. И потом, став актрисой, всегда надеялась, что театр будет ступенькой к кинематографу. Попасть в него сразу даже не надеялась. Это было недостижимой мечтой. И действительно, кино меня очень долго не принимало.

Дебютировала я сразу после окончания вуза – в картине Сергея Соловьева «Спасатель». Играла подругу героини Татьяны Друбич. Сниматься понравилось. У нас собралась очень хорошая компания. И Сережа замечательный режиссер и человек. Но после дебютного фильма в моей кинематографической карьере была довольно длительная пауза.

Возможно, я не умела себя подать. Помню, еще студенткой пришла пробоваться в картину «Запасной аэродром». Пока ждала своей очереди, видела, как фотографировался Андрей Ростоцкий, – легко принимал разные позы и был абсолютно свободен. Я ему так завидовала! Сама была чудовищно зажата и вся на нервах. Фотограф постарался раскрепостить, заставил улыбнуться во весь рот. Но режиссер, посмотрев фотопробы, сказал: «Улыбка не та! Десны видно!» – и это звучало как приговор.