Текст книги "Большие проблемы маленькой блондинки"

Глава 4

Масютин сидел на самом краешке скрипучей гостиничной кровати и, спрятав лицо в ладонях, тихонько скулил. Старые пружины койки дружно поскуливали ему в ответ. Ветер раскачивал оцинкованную вывеску, и все это сопровождалось отвратительным унылым скрипом. В довершение по гостиничному коридору протащилась горничная со своей тележкой, колесики которой повизгивали будь-будь.

Тоска… Тоска, пришибающая к земле, ну хоть вешайся.

Он глянул из-под скрещенных пальцев на свои волосатые ноги в крупных мурашках.

Замерз он, что ли? Странно, что ничего не чувствует: ни холода, ни жара, даже привычного для такого случая похмелья не ощущает. Только боль въедается в душу. Боль вперемешку с тоской, хандрой, страхом и гнетущим ожиданием чего-то еще более страшного.

Хотя и так уже под завязку, куда еще?!

Масютин откинулся назад, намереваясь облокотиться спиной о стену, но не рассчитал – больно стукнулся головой. Тут же выпрямился и стремительно полез на кровать с ногами. Со стоном закутался в тонкое клетчатое одеяло. Потом вдруг замолчал, осторожно выглянул наружу и с болезненным изумлением обвел взглядом гостиничный номер.

Господи, помилуй! Это снится ему? Что он здесь делает? Что забыл в этой дешевой гостинице, койка в которой сдается по триста рублей за ночь? Разве здесь ему место?! Ему! Женьке Масютину – баловню судьбы, любимцу женщин, фортуны и его величества случая!

Как он мог так… облажаться, придурок?! Как мог вляпаться в такое дерьмо, причем обеими ногами?! И увязнуть в нем, и тонуть день за днем, ночь за ночью…

Ладно – сам, семью подставил!!!

Пацанов было жалко, даже больше, чем себя и жены. Жалко и стыдно перед ними. Поэтому и не пришел вовремя, и надрался как извозчик, заведомо задумав не идти с ними вместе на линейку.

Вдруг там встретился бы тот, кто все знает?! Вдруг подойдет и спросит у Жанки, к примеру? А она, как оказалось, ни сном ни духом…

Черт! А может, врет?! Может, это она?! Ревнивая баба – это же очень страшно. А когда ревнивая баба десятилетие держит свою ревность в узде, не позволяя ей вырваться наружу, это страшнее втройне!

Она сказала, а он поверил! Снова придурок. Разве можно бабе верить?! Разве можно…

И тут, снова вспомнив события минувшей ночи, Масютин захныкал. Какая-то странная влага, очень похожая на слезы, застлала глаза. А спазм, крепко сцапавший за горло, подкрался к легким, тиская их и сжимая с такой силой, что дышать стало просто невозможно.

Кто?! Кто мог убить ее?! Она же такая… Такая маленькая была, юная, совсем еще девочка! А этот мужик, что погиб вместе с ней, – почему он?! Почему он?.. Почему этот мужик был с нею, если еще неделю… Нет, не неделю, еще пару ночей назад он – Женька Масютин, – а не кто-то гадкий и чужой, держал эту малышку на руках и…

Масютин с силой вцепился зубами в край одеяла и завыл. Завыл с надрывом, с пугающей его самого безысходностью, потому что вдруг понял, что жизнь-то все – закончилась. Ничего теперь уже хорошего с ним не будет и быть не может. Все, во что верил еще сорок восемь часов назад, благополучно похоронено прошлой ночью.

– Эй! У вас там все в порядке? – в дверь осторожно стукнули раз, другой, помолчали немного и снова спросили: – Может, помощь какая нужна?

– Нет, спасибо, – еле выдавил из себя Масютин. Ответил, чтобы отстали: – Помощь мне не нужна.

Помощь?! Какая к черту помощь?! Что они могут?! Если даже сам Господь сейчас бессилен, что могут простые смертные?! Они способны только… только убить, уничтожить, сжечь. Они могут только это. Это им по силам, а созидать… Созидать – слишком проблематично, слишком обременительно и для падших душ, и для бренных тел.

Масютин завалился на спину, вытянулся струной на кровати и замер, вперив пустой взгляд в потолок.

Почему он сегодня ушел из семьи, собрав вещи? Почему? Ну-ка, ну-ка, покопайся в себе, Женек, подумай хорошенько, почему же ты сегодня ушел от жены? А-а-а, боишься признаться! Правда сокрушающе страшна, так? Именно! Именно…

Когда ввалился утром в квартиру и обнаружил Жанку такой красивой, такой здоровой, такой секси, то понял, что видеть ее такую вот великолепно живую просто не в силах. Он понял, что может не выдержать: сорвется и просто-напросто убьет ее. Может, может, точно может.

Почему нет? Вернее, почему она жива, а его Светки… Его Светули, Светланки, Светика больше нет?! Почему не наоборот?! Жанка продолжит топтать землю своими красивыми породистыми ногами, доставать его упреками, требовать внимания к себе, внимания к мальчишкам – их детям, а Светка… А Светка ничего этого не сможет и не сможет теперь уже вообще ничего, даже дышать. Жанка сможет, а Светка – нет! Несправедливо, блин. Несправедливо, противно и горько до тошноты.

Он все же не выдержал и ударил ее, хотя хотелось не только этого… Хотелось вцепиться ей в горло и душить, душить, душить… Душить с такой силой, чтобы Жанна хрипела, извивалась, молила о пощаде и не выглядела такой потрясающей и не несла ереси про любовь и давно забытые поцелуи. Тогда он и ушел, хлопнув дверью. Даже сам не знал куда. Он и дороги-то не помнил вовсе, таксист вез по заказу. Не помнил, как оформлялся, подсовывая в треснувшую по краям стеклянную амбразуру оконца администраторши свой паспорт. Не помнил, как вошел, разделся, как сел, качнувшись на пружинах. А вот потом…

Потом все началось. Замелькали, запрыгали перед глазами воспоминания. Тогда-то он и заскулил, обхватив лицо руками, тогда-то только и понял, в какой чудовищный житейский переплет попал.

Глава 5

– Жень, ты где? – Из сонного забытья Масютина вывел голос Гаврикова Ильи, дежурившего в ту ночь в отделении. Тот позвонил ему сначала на мобильный.

– Я в кабинете, – отозвался Масютин и с шумом зевнул прямо в крохотную трубочку. – Перезвони.

Илья тут же скинул звонок и набрал Женькин кабинет.

– Чего это ты так задержался? – поинтересовался Гавриков без особого интереса, когда Масютин снял трубку.

Многие знали, что Женька неохотно возвращается домой, если вообще возвращается. И ночные вызовы почти всегда осуществляли по мобильной связи, чтобы понапрасну не тревожить семью и воображение домашних. Раз звонят и вызывают, значит, муж не на работе. Если не на работе, то где тогда?..

– Дела, – лаконично ответил Масютин, отсекая все возможные подступы к своей личной жизни.

Ага, щас, рассказал он вам все, как же! И о том, что договорился сегодня ночью встретиться со Светланкой. И о том, что условились встретиться по звонку. А где еще он может ждать ее звонка, как не в рабочем своем кабинете, не дома же, на диване, и не на улице?! Квартира съемная по графику сегодня им не принадлежит. Их дни: понедельник, среда, пятница. Среда только-только началась. А машина третью неделю в автосервисе. Жанка ее туда загнала, не иначе нарочно это сделала, стерва, все вроде бы работало…

– Ну, коли ты у нас сегодня доступен и бодрствуешь, собирайся, Иваныч, – обрадованно произнес Илья, тут же поясняя: – ЧП у нас, Евгений! Еще какое ЧП!

ЧП вообще-то было у него, подумал тогда Масютин с раздражением. Он задремал и незаметно для себя проспал почти половину ночи. А спать не должен был! Должен был встретиться со Светкой, которая почему-то так и не позвонила, блин. Это вот ЧП, а что у них там…

– А у нас, Иваныч, дачка одна полыхает добрую половину ночи. – По голосу Гаврикова можно было подумать, что тот потирает руки от садистского удовольствия. – Теперь, наверное, уже и дополыхала, раз в нас нужда определилась.

– Дачка? Чья? Что там? – Масютин похлопал себя по карманам в поисках сигарет и зажигалки, курил редко, почти всегда только перед вызовами, а тут, как на грех, все карманы оказались пустыми. – И где это произошло?

– Докладываю во всех подробностях, пока машина остальных по городу подбирает. За тобой приедут в последнюю очередь, ибо… Ибо по дороге. По дороге всем вам. – Гавриков рассмеялся.

Женька тут же приуныл. Коли собирают всех в кучу: от следаков, прокурорской братии до экспертов, – дело дрянь. Дело на весь остаток ночи. А ему может Светка позвонить. Позвонит непременно, куда она денется! Чертовское невезение…

Масютин снова широко зевнул, невольно прислушиваясь к селекторному шуму в дежурной части. Гавриков там с кем-то разговаривал и снова, стервец такой, умничал, похохатывая.

– Дача, Жень, в сорока километрах от города. Поселок выстроился каких-то пару лет назад. Сразу за лесом и деревней Субботино. Дача принадлежит… угадай!

– Вот я щас спущусь в дежурку и так тебе угадаю! – вяло пообещал Масютин, то и дело поглядывая на мобильник – может, Светка позвонит все-таки.

– Удобному, Иваныч! Дачка принадлежит Удобному! И по всей видимости, кокнули нашего братка, Жень!

Кто не знал Гаврикова, мог бы подумать, что малый совершенно безбашенный. Звонит начальству, балагурит, никакой субординации, никакого почтения в голосе. А дело все было в приятельских отношениях Гаврикова и Масютина. Причем очень давних и очень надежных. И прикрывали они друг друга, если что не так в семье или по службе. И выручали не раз и деньгами, и просто помощью. Потому и позволял Илья себе подобные вольности в ночное и свободное от высокого руководства время.

– Удобного кокнули?! Да ты че, Илюха!!! Ничего не перепутал?!

Удобный… В быту и по паспорту – Удобнов Степан Васильевич, сорока лет от роду, не судим, но неоднократно задерживаемый по подозрениям во всех имеющихся смертных грехах. Когда-то возглавлял одну из самых влиятельных бандитских группировок в городе. Потом, после очередного привода, приуныл, притих и, как поговаривали, стал сотрудничать с представителями силовых структур. Сотрудничество пошло Удобному на пользу. Его благосостояние, нажитое пускай не совсем праведным путем, резко приумножилось. Дела полезли в гору. Бывшие соратники обрядились в пиджачные пары скромных, не режущих глаз оттенков. Поснимали с себя цепи, пушки, обзавелись семьями и принимали активное участие в благотворительных городских акциях.

Конечно, это была всего лишь видимость. Все, кому надо, это понимали. Но хоть не стрелялись да разборок прилюдно не устраивали, и то ладно. А что шалят ребята втихую, так о том кому надо опять-таки известно. Со стыдливого благословения Удобного, поговаривали, не одно темное дело с теневиками было раскрыто. И то ведь ладно, и то ведь польза. И тут вдруг…

– Я ничего не перепутал, – обиделся Гавриков, снова отвлекшись на вызов. Потом опять соединился с Масютиным: – Дачу подожгли. В доме обнаружено два трупа: мужчины, предположительно хозяина дачи. И женщины. Поэтому вас и собирают, ребята. Так вот…

Собраться все смогли минут через сорок. Заехали за Женькой и потом еще минут сорок колыхались сначала по трассе, а следом по грунтовке, ухабисто ныряющей по лесу и деревеньке Субботино. Лица у всех были хмурыми, говорить никому не хотелось, кто-то подремывал, досматривая последний сон, прерванный неурочным подъемом с постели.

К месту происшествия – то есть к пожарищу, подъехали, когда непроглядная темень на востоке потихоньку обнажила высветившуюся кромку горизонта. Пожарные к тому времени уже свернулись, но не уезжали, дожидаясь приезда милиции.

– Привет, Жень, – поздоровался с ним командир пожарного расчета Алеша Варганов. – Разбудили? Видишь, какое дело… Если бы пораньше позвонили, может, и успели хоть какие-то следы сохранить. А так…

Двухэтажный дом Удобного утопал в диких сиреневых зарослях.

Прямо как на кладбище, недовольно поморщился Масютин. Аккуратные бетонные дорожки вспарывали по периметру заросшие сорняком газоны. По всему было видно, что благоустройством Удобнов Степан Васильевич занялся совсем недавно и начал как раз с укладки этих самых дорожек.

Масютин поднырнул под ленту заграждения и медленно двинулся по одной из дорожек к дому. Алеша Варганов шел следом, докладывая с виноватым недовольством в голосе:

– В доме почти и не пострадало ничего. Ничего, кроме спальни. Там все выгорело. По всему, очаг возгорания находился именно там.

– Причина? – спросил Масютин, не поворачивая головы, и остановился возле закоптившейся от пламени двери.

– Пока трудно судить. Экспертиза покажет. Может, уснули в дымину пьяные, а бычков полная пепельница была. Может, электробытовые приборы замкнуло. Магнитофон там или обогреватель. Только чудится мне, что это поджог. Убийством попахивает, Женя.

– Тоже мне, специалист, – недовольно буркнул Масютин и потянул на себя дверь. – Не опасно?

– Да нет. Говорю же, ни перекрытие, ни крыша не пострадали. Ничего не пострадало. Ничего почти, кроме спальни. Горело-то недолго. Дыма, правда, много было. Видимо, мебель мягкая чадила. Сейчас ведь везде один полиуретан, а он и горит, и коптит… Что-то подгорело, что-то залили. Забирать отсюда вряд ли что его жене придется, но сам дом цел. Входи, не бойся.

Масютин и вошел. Следом за ним потянулись другие прибывшие. Сразу рассредоточились там, где кому положено быть. Кто-то зашуршал бумагами, намереваясь писать протокол осмотра места происшествия. Кто-то защелкал фотоаппаратом, кто-то, как вот он, например, просто всматривался и давал указания.

Спальня, откуда начался пожар, находилась на втором этаже. Она и в самом деле выгорела сильно, но не настолько, чтобы не заметить останки двух человеческих тел.

– Мужчина и женщина, – шепнул на ухо Варганов, не отстающий от него ни на шаг. – Предположительно, хозяин дачи Удобнов и одна из его любовниц.

– А может, жена? – Масютин старательно дышал через рот, боясь хватануть через нос тошнотворного запаха горелой человеческой плоти.

– Нет, это не жена. Жена нам и позвонила. Ей сообщили соседи по даче, а она уже нам. В истерике. Должна скоро подъехать.

– Ну, ну… – загадочно обронил Масютин.

Ему очень не хотелось лазить среди обгорелых останков чьей-то мебели, ходить по стеклянным осколкам, с карамельным хрустом лопающимся под подошвами ботинок, что-то искать, откапывать из кучи пепла доказательства и при этом стараться выглядеть бесстрастным. А он не был таким! И его выворачивало от всего этого. И глаза он упорно отводил от смертного ложа этих двух несчастных.

Что они уснули, оставив непогашенными окурки, Масютин не верил. Что включали обогреватель, когда за окном плюс двадцать по ночам, тоже. Кто-то очень удобно избавился от Удобного, в такое вот очень удобное для всех время. Когда господин Степан Васильевич предавался утехам в собственной спальне собственной дачи.

Кто это мог быть, например?

Да кто угодно, господи! Желающие простояли бы в очереди неделю, так ее и не дождавшись.

Удобного могли убить партнеры по бизнесу. Это ведь сейчас в порядке вещей – убить, когда не хочется ни с кем делиться, так ведь?..

Мог убить кто-нибудь из давних друзей, которых из благих побуждений и припертый к стенке властями Удобнов помог отправить за решетку.

Могла мстить жена за многочисленные измены. Мог мстить муж той женщины, которая сейчас буквально превратилась в мумию, судорожно стиснув на груди обгорелые останки рук. Если она, конечно, была замужем. Но если даже и не замужем, у нее мог быть, к примеру, дружок.

Масютин вздохнул с глубокой печалью.

Короче, поле деятельности без линии горизонта. Только успевай качать версии и отрабатывать их потом…

– Смотрите, какая интересная штучка! – вдруг радостно воскликнул эксперт и засветился, словно майское солнышко, рассматривая найденную им штучку. – Глянь, Женек, преинтересная штуковина! Кажется, даже с гравировкой. Какая красота! Какая удача! Вам, парни, не придется даже париться, устанавливая личность потерпевшей. Кулончик-то у нее аккурат на шейке был. Вовочка над ним поколдует и, возможно, имечко с фамилией вам и преподнесет на тарелочке с голубой каемочкой. Ох что с вас со всех за это будет!..

Эксперта, балагура и весельчака Вову Жимина обожали все без исключения. Даже брезгливая не в меру Наташа Ростова – старший следователь убойного отдела, и та могла смело взять из его рук кусок пирога и, не поморщившись, доесть за ним. Маленький, кругленький, с вечно веселыми глазами и хорошим настроением, Вова Жимин любил повторять:

– Не цените вы жизни, братва! Ой не цените! Как бы нагляделись на изнанку-то ее в том объеме, в котором я на нее любуюсь, так заценили бы, да…

И вот сейчас Жимин держал в пинцете что-то отдаленно напоминающее тоненькую веревочку. Но это была не веревочка, уцелела бы она в огне, как же. Это была цепочка, золотая, по всей видимости, поскольку почти не пострадала. А на цепочке болтался закоптившийся изрядно неправильной формы кругляшок, кулон, стало быть.

Ему бы радоваться, Женьке-то Масютину, – вещественное доказательство, как-никак, да какое, а он побледнел. Побледнел и словно к обгоревшему полу прирос. То, о чем он подумал, то, что молниеносно родил его исстрадавшийся без Светки мозг, ему страшно не понравилось. Назовите это предчувствием, прозрением или еще какой-нибудь чертовщиной, но Масютин смотрел, вытаращив глаза, на закоптившуюся безделушку и не в силах был сдвинуться с места.

– Глянь-ка, Женечка, какая затейливая игрушечка. – Вова на коротких ножках подкатился к Масютину колобком и сунул ему под нос пинцет с извивающимся металлическим шнурком. – Смотри, я-то думал, что это медальон в виде обычного круга, а это…

– А это медальон в виде солнца. Круглого солнца в ореоле лучей. – И как он выговорить-то сумел, не рухнув в обморок и не заорав во всю мощь своих легких. Выговорить, взять из рук Вовы пинцет с цепочкой и отойти со всем этим добром к окну.

– Ну да, ты прав, Женечка. – Жимин семенил за ним следом, впившись взглядом в безделушку. – И в самом деле, будто солнце и лучи от него.

Свет…

Света, Светланка, Светуля…

Это для нее по его заказу изготовили этот кулон. Для нее и только для нее, ни для кого больше. Второго такого не было и быть не могло, так утверждал ювелир. Пускай недорогая штучка, но затейливая. И гравировка там имелась с ее именем и фамилией и романтической припиской о лучах света, в которых он…

Умер бы он прямо там, что ли! Умер и не чувствовал бы ничего больше – ни боли той чудовищной, ни страха…

Только убедившись в том, что это ее вещь. Что он не ошибся, не обманулся в своих подозрениях и опасениях. Что это именно тот медальон, который он подарил Свете на ее день рождения, который только неделю назад как отпраздновали. Только тогда Масютин вернул вещественное доказательство Жимину обратно. Вернул и, по-прежнему старательно избегая взглядом растерзанную пламенем кровать, пошел, слегка пошатываясь, к выходу.

– Эй, Женя, ты чего это? – окрикнул его Вова, убирая кулон с цепочкой в пластиковый пакетик. – Ты куда? Мы же только начали. Сейчас будем девицу смотреть.

– Что-то мне нехорошо, Вован, извини. Пойду, глотну воздуха.

Объяснение вполне устроило всех, кто находился в спальне. Тошно было не ему одному. Следом за Масютиным кто-то еще вышел, он не видел и не понял, кто именно. Правда, этот остался на первом этаже, за ним не последовал.

Он вышел на улицу, снова поднырнул под опоясывающей дом сигнальной лентой. Дошел до самого дальнего угла дачной усадьбы и, только скрывшись из виду всех, кто работал на пожарище, упал. Упал в бушующий цветением сиреневый куст. Странно, как не оцарапался и глаза себе не выдрал. Что-то сберегло его, понять бы, что именно.

Он больно ударился плечом, но почти этого не почувствовал. Завалился на бок, подтянул коленки до самого подбородка и с силой зажмурил глаза.

Хотя лучше бы он этого не делал. Тут же перед глазами замелькали жуткие картинки обгорелой спальни, покореженной пламенем кровати и двух человеческих тел, облизанных пламенем до неузнаваемости.

Она же… Она же такая красивая была. Беленькая такая вся, маленькая. С самыми прекрасными на свете голубыми глазищами, что смотрели на него почти всегда со смесью мольбы и восхищения.

– Женечка, миленький, а можно мне…

– Женечка, любимый, пожалуйста, позволь мне…

– Ты не обидишься, если я…

Господи! Все же чисто было! Чисто так, что чище не бывает! Он даже с Жанкой перестал в кровать ложиться, лишь бы их любовь не испохабить. Он же на полном серьезе собирался жить с ней. Собирался разводиться с Жанкой, чтобы сделать Светке предложение. Хотя она никогда и не просила его об этом. Никогда! Даже не намекала. И разговоров о будущем никогда не вела. Она и мечтать-то не смела, зная, что у него жена имеется и двое пацанов! Или…

Или совсем не в этом дело?! Или дело все в том, что Светка не собиралась связывать свое будущее с ним, а? И он для нее был чем-то вроде забавной игрушки для взрослых? Большой красивый дядька, длинноволосый, вечно загорелый и смелый, да еще с пушкой под пиджаком. У него всегда про запас находилось с десяток всяких разных историй, от которых испуганно сжималось ее юное девичье сердечко. Чем не игрушка для взрослой девочки, любящей фильмы про Дикий Запад и Матрицу.

Светка, Светка, как же так-то?! Как же ты могла так глупо закончить свою неначатую жизнь?! Ты же ничего в этой жизни не видела, кроме боли, холода, лишений и унижения. Ты же только-только начала верить во что-то. И верить начала только благодаря ему – Женечке.

Или ложь все?! Ложь и вранье?! И не была она пугающе хрупкой и до прозрачности ранимой? А просто…

Не-е-ет, нет, это неправда! Эта гнусная проза жизни не про нее! Она любила его! Любила, обожала, боготворила. А то, что с ней случилось, это… Это чье-то хорошо спланированное преступление, жертвой которого стала и она тоже.

Кому-то очень нужно было убрать с арены Удобного, обставив его кончину таким вот традиционным способом, нацепив на него клеймо старого развратника и сластолюбца, а девчонку могли просто силой притащить и уложить к нему в постель. Конечно, силой, ни за что не стала бы Светка связываться с таким чмом, как Удобный! И не просто силой, ее могли напоить – раз, могли вколоть какой-нибудь дряни – два, да просто-напросто обмануть могли – три. Она же по наивности его пацанам в подметки не годилась. Иногда взрослая, взрослая, а потом вдруг как выдаст что-нибудь эдакое – хоть стой, хоть падай.

Сказать, что подобное умозаключение немного привело его в чувство, было бы кощунственной поспешностью. Но в кипящей мешанине его черных мыслей вдруг четко обозначился узкий светлый коридор. Масютин с болезненным кряхтением встал на четвереньки, потом развернулся, уселся на землю и тут же принялся лихорадочно отряхиваться.

Нельзя, чтобы коллеги видели его таким. Нельзя ни в ком будить подозрений. Если заподозрят – дело труба. Могут от дела отстранить – в лучшем случае. В худшем – под статью подвести. У него же мотив имелся для убийства, да еще какой – ревность! Это ведь его девчонка легла в постель с этим безобразным жирным ублюдком, а не кого-нибудь другого. Попробуй им потом докажи, что она не сама, а кто-то поспособствовал. Засмеют! Засмеют и потом все равно посадят.

А ему нельзя на нары! Ему надо найти эту мразь, которая лишила жизни его Светку, а его самого лишила всякой надежды на совместное с ней счастье. Найти и… сжечь так же заживо, как он сжег его девочку. Ни о каком правосудии речи нет и быть не может, это Масютин решил для себя твердо. Он или они сдохнут так же – в огне.

Со стороны дороги раздался визгливый скрежет тормозов, затем захлопали дверцы. Потом несколько человек почти бегом процокали по бетонной дорожке, ведущей прямо к крыльцу. И минут через пять истеричный визг вспорол предутреннюю тишину сонного дачного поселка.

Приехала жена Удобного, сообразил Масютин и осторожно раздвинул сиреневые ветки. Теперь можно и выбираться без опасения быть застигнутым за неподобающим его чину и положению занятием. Горевать больше нельзя, могут заметить, потом начать догадываться, а следом и подозревать.

Масютин выбрался из кустов, еще раз отряхнулся и пошел по дорожке в обход дома, будто бы внимательно разглядывая землю и примятую траву.

Занятие было глупым и совершенно бесполезным. Пока тушили пожар, утолкли всю дачу в радиусе тридцати-сорока метров. Одних пожарных было человек десять. Плюс кое-кто из соседей подтянулся с рассветом. Да и свои особо не стереглись, сновали по участку. Каждый второй курил, так что и с окурками полный провал получался. Но Масютин все равно старательно делал вид, что что-то ищет, хотя ни черта не видел. Земля плясала перед глазами рваным зеленым пятном, изрубцованным серыми шрамами бетонных дорожек.

Скорее бы уж! Скорее бы уж вся эта церемониальная канитель заканчивалась и их развезли по домам. Домой он, конечно, не пойдет, но хоть побудет в одиночестве. И даст волю своему горю, которое рвалось сквозь стиснутые зубы и невыносимо жгло глаза…

– Бутылку водки, – повелел он, сразу же по приезде забежав в дежурный магазин на углу собственного дома. – Бутылку водки, минералку, пачку сигарет, зажигалку и…

– И что еще? – Продавщица, совершенно чумная от бессонной ночи, таращила на него покрасневшие глаза.

– И еще апельсин, – вдруг сказал Масютин, хотя никогда не закусывал водку апельсинами.

Апельсины любила Светка. Любила вдыхать их пьяняще тропический аромат. Любила растирать между ладоней горьковатую цедру. Любила есть их. Сначала сосредоточенно обдирала пористую кожуру и складывала ее в сторонке. Потом делила апельсин на дольки, нарочно вонзаясь длинными ногтями в мякоть, а потом, уливаясь сладким соком, осторожно откусывала от каждой дольки по крохотному кусочку. Она могла полчаса есть один апельсин, а то и дольше. Ела и не могла насладиться.

Он всегда покупал ей апельсины, всегда. Сегодня вот зачем-то себе купил, хотя и знал, что не притронется к нему. Просто не сможет проглотить, когда Светка…

Масютин медленно шел по своему двору, с тоской разглядывая окна их дома, казавшиеся в молочном утреннем свете мертвыми глазницами. Свет еще нигде не горел, все досматривали последние сны, с сонной небрежностью развалившись на подушках.

Жанка тоже, наверное, спит. Спит и даже во сне ждет его возвращения. И пацаны тоже ждут. А он ведь никуда с ними не пойдет сегодня, потому что идти не в состоянии. Идти, улыбаться, отчаянно фальшивя, классным руководителям и по-отечески строго грозить младшему, когда он особо расшалится. Он не сможет, точно. А вдруг кто-то из знакомых, коллег вздумает подойти и про ночной пожар спросить, что тогда?! Он не в силах будет сыграть равнодушие. Он не сумеет быть недоступным для Жанкиного пристального прозрения. Она моментально догадается, что что-то не так.

Пройдя мимо своего подъезда, он дошел до угла дома и повернул по тропинке налево. Миновал детские качели с лестницей. Черт возьми, еще пару лет назад подсаживал на эту лестницу Витька, смеялся с ним наперегонки и думал, что это и есть счастье, а теперь…

Он прошел мимо всего, и мимо воспоминаний о своей семье тоже. Дальше стройными рядами шли металлические гаражи. Возле них Масютин и притулился со своей бутылкой водки, минералкой, сигаретами и апельсином, который никто и ничто, наверное, не заставит его съесть.

Присев на корточки и прильнув дорогим модным пиджаком к шершавому ржавому железу чьей-то «ракушки», Женька в два приема ополовинил бутылку, хлебнул для порядка минеральной воды, хотя совсем даже и не почувствовал привычной горькой крепости, и жадно затянулся.

Сейчас… Сейчас вялый туман окутает его воспалившийся от непереносимого горя мозг, и ему, может быть, станет полегче. Перестанет мелькать перед глазами улыбающееся личико Светки на фоне обгорелых останков того, что когда-то ею было. Перестанет трястись нутро от чудовищной боли, и корчить его, может быть, тоже перестанет. Корчит же, еще как корчит! Как вспомнит…

Масютин снова приложился к горлышку бутылки, громко глотнул пару раз, облил рубашку, черт бы с ней, и снова закурил.

Вот что за дерьмо эта жизнь, а?! Почему если везет, то во всем и сразу. А уж если начинает трясти, то все – пипец – трясет по всем направлениям.

Светка умерла. Умерла страшно, забыв сказать ему самое главное – любила ли она его. Всегда была мила, чистосердечна, искренна, открыта, ласкала его так, что он стонал в полный голос, не стесняясь соседей сверху и снизу на их съемной квартирке.

Умерла, забыв рассказать до конца всю историю своей нелепой крохотной жизни в неполных двадцать лет. Он знал, что она воспитывалась в детском доме. Знал, что существовала какая-то тайна ее рождения или похищения, так ведь и не уточнил, не до того было. Еще знал, что имя и фамилию ей дали там же – в детском доме. Нарекли Светланой Светиной, потому как на вопрос: «Чья ты?» она все время твердила, что она – своя.

Ничего он о ней толком не знал, жеребец чертов. Любил, брал, когда хотел, лелеял, а вот узнать толком не успел. А она ведь однажды как-то обмолвилась…

Масютин даже с корточек встал, вспомнив тот вечер месячной давности.

Был конец апреля, на улице было пасмурно. Она приехала раньше его и к хилому отоплению добавила мощную струю теплого воздуха от дорогого обогревателя. Потом приготовила что-то. Расстелила постель. Сняла брюки и ждала его, сев по-турецки в центре кровати.

Масютин был тогда страшно благодарен за ее терпеливое ожидание, за нехитрый ужин, тепло, которым она наполнила квартиру к его прибытию. Он сильно замерз тогда, проторчав на выезде под дождем полтора часа.

Потом еще повздорил с Жанкой по телефону, которой не терпелось примерить на него новый блейзер. Ну не дура! У его ног труп стынет, группа вся выездная пересобачилась от усталости, холода, дождя и желания поскорее смыться по домам, а она со своим блейзером…

Поднимался по лестнице на съемную квартиру страшно усталый, злой, небритый и слегка попахивающий по́том. Последнее его особенно раздражало, но на исправление не было просто времени. Он вошел, швырнул прямо на кровать пакет с апельсинами и принялся разуваться.

Потом Светка заставила его вымыть руки и навалила целую гору мелко наломанных спагетти.

– Ешь, Женечка! Это вкусно, с маслом и сахаром!

Он ел, и ему нравилось. Правда нравилось. И спагетти эти, которые она зачем-то наломала, залив растительным маслом и посыпав сахаром. И тишина, и тепло, и то, что она лопала апельсины, вся, как ребенок, перепачкавшись соком.

А потом Светка шутила, смеялась, бросалась в него шкурками от апельсина и все твердила, что скоро станет богатой, потому что она наследница. Он смеялся вместе с ней и совершенно не слушал. Все спешил, все торопился поскорее стащить с нее ее немудреный свитерок и заштопанные на пальцах капроновые колготки.

А послушать надо было. Что за наследство? Откуда богатство? Не оттуда ли ноги произрастают у сегодняшней трагедии?..

Масютин поднял полупустую бутылку на уровень глаз и легонько ею поболтал. Водки осталось грамм сто пятьдесят не больше, а он трезв как стекло. Ни спиртное, ни курево, ничего не спасает. Тут еще апельсин все глаза промозолил, и зачем брал?!