Текст книги "Игры с минувшим"

Глава 6. Обмануть время

Сын

Из дневников (1973—1978).

Вперевалочку ходит по квартире смешной топтышка, и не верится, что это – мой сын. Найдёт что-либо на полу и бросит в мусорное ведро. Дочка тоже так делала, но, пожалуй, лишь это у них и похожее, а в остальном уж очень разные! Как будут относиться друг к другу, подрастая? А сейчас малыш, как только просыпается, так сразу кричит:

– Аля, Аля! – с ударением на первую и последнюю буквы.

Кое-как «протянули» с ним год, – то я взяла отпуск после положенных двух месяцев «по уходу за ребенком», то Платон очередной, и теперь проблема: с кем оставить сына? Очередь в ясли ещё не подошла, а няню не найти. В Карачев?.. Условия не те, да и маме трудно будет, так что пока мы на распутье. А Платон теперь работает в Конторе по прокату фильмов и, конечно, работа эта кроме зарплаты никакого удовлетворения ему не приносит. Но что делать? Как сказал о нём секретарь Обкома по идеологии Смирновский, «этого конфликтного журналиста», в газеты не берут, и остается только терпеть и ждать лучших времен.

Около двух месяцев не водили дочку в садик и за эти дни, имея возможность попристальней вглядеться в неё, думаю: слишком требовательны мы к ней и многое пытаемся внушить, словно взрослому человеку. Недавно напроказила, Платон начал раздраженно читать ей лекцию, а я посоветовала:

– Когда разозлишься, вглядись в её глаза! Ведь совсем несмышлёные, и если напроказит, говорят: не хотела я так, а получилось.

Но, похоже, он не услышал меня.

Часто, занимаясь кухонными делами, поглядываю на балкон, что напротив нашего, – иногда там посиживает старушка. А, может попросить её посидеть с сыном?

Обычно брат приезжает из Карачева по четвергам, привозя нам рюкзак овощей, и сразу, с порога: «Ну, что нового?» Подавай ему события, драмы, а еще лучше, трагедии, – без них жить ему скучно. А когда уходит, остаюсь с взбудораженной душой, – будто не то сказала, не то сделала и вот прямо сейчас надо бежать за ним, чтобы… И такое – каждый раз.

Сходила к бабульке, что – напротив, предложила посидеть с сыном. Доброй, улыбчивой оказалась. Вначале всплеснула руками, – да нет!.. да не смогу! – а потом согласилась: попробую, мол. Вот и хорошо. Так что через неделю выйду на свою любимую работу… и впрямь любимую, но которой руководят нелюбимые начальники и обстоятельства.

Платон на выходной остался с детьми, а я – в Карачев… Присаживаюсь на краешек маминой кровати, выкладываю гостинцы, а она стоит рядом:

– Ну, что ты тратишься? Нябось, опять на полсотни накупила.

Но вижу: рада. Вот сейчас заварю ей чай и начнет лакомиться пирожными.

А я иду в магазин за молоком и хлебом и когда прохожу через парк, то в душе просыпается чуть щемящее чувство по тем да-алеким дням, когда бегала сюда на танцы. Грустно видеть, что всё изменилось, застроилось какими-то аттракционами, будками, навесами. Ну, что осталось от прошлого? Аллея да вот эти два дерева… да, это они, и уже тогда были большими. А еще вон тот фонтан с круглой чашей и мордочками львов. Ах, где же те счастливые мгновения, когда после танцев шла мимо него и знала: рядом ОН, тот самый, в кого влюблена в этот вечер!.. А когда иду к автовокзалу, снова возвращается ощущение соприкосновения с чем-то родным. И несу в себе это чувство бережно, чтобы не расплескалось, не растворилось так быстро, а у автовокзала, цепляясь взглядом за еще закрытые еловыми лапами кустики роз, за проталины у полукруглых сидений сквера, уже грушу: как же можно уезжать от всего этого, – родного! Но там, в большом городе – моё гнездо, и в нём тоже родные.

Всего только месяц и посидела Раиса Николаевна с малышом, – «Не те силы», – и с завтрашнего дня Платон берет отпуск за свой счет, так что протянем еще сколько-то, а потом и я… Жаль, конечно, что эта добрая бабулька не может оставаться с нами, таких солнечных старушек я еще не встречала, – мало того, что не взяла денег «по уходу», но даже ничего не ела, когда я приезжала на перерыв, чтобы покормить сына и ее. Не знаю, чем расплатимся?

Есть у Давида Самойлова3535
  Дави́д Само́йлов (1920—1990) – русский советский поэт фронтового поколения, переводчик.


[Закрыть] строки: «Я зарастаю памятью, как лесом зарастает пустошь. И птицы-память по утрам поют, и ветер-память по ночам гудит, деревья-память целый день лепечут…» Вот и моя… Иногда, вдруг проявляет один из образов и трепещет, не уходит, заявляя о себе снова и снова до тех пор, пока ни «оживлю» на страничках воспоминаниями или рассказом. («Таисина берёзка») И странно! Словно успокоившись, новоявленный растворяется, тает. Мистика?.. А, может, такое – из области того, чего еще не знаем? «Но в памяти такая скрыта мощь, Что возвращает образы и множит. Шумит, не умолкая, память-дождь, И память-снег летит и пасть не может…»

Наконец-то получили направление в ясли, так что закончилось моё суматошное, но пленительное заключение с минутами глубокого, истинного счастья от общения с малышом. Не знаю, найду ли теперь время для записей в дневниках? Ведь работа, муж, дети, Карачев… Но вчера, перечитывая страницы о начале своей «телевизионной деятельности», снова возникло желание найти что-то для понимания себя, так что буду, буду всматриваться в них, – раз есть начало, должно быть и продолжение.

Платона, хотя и с оговорками, но взяли в газету «Деснянская правда», так что «в профессии» он пока остаётся. А еще по вечерам и в выходные начал писать роман… После дня в газете и писать? Правда, сегодня попробовал вначале немного поспать, а сейчас, в девять вечера, сел за стол.

Писать роман Платон будет медленно, – как и всё делает, – иногда вроде бы и забывая о нём и возвращаясь к рассказам, но закончив через несколько лет, назовёт «Ожидание настоящего» и станет отсылать в издательства, где редакторы будут придираться к крамольным по их соображениям страницам. И лишь в годы начавшейся Перестройки, когда дышать станет свободней, снова отдаст своё «Ожидание» в окружное Приокское издательство, где его и издадут с коротким предисловием: «Разобщенность, одиночество, потерянность молодых, энергичных, добрых людей – едва ли не самое печальное наследство застойного времени. В поле зрения автора – жизнь трудового коллектива крупного завода, духовный мир рабочих и интеллигенции». И то будет пятая его книжка.

Дочка

Почти не открываю дневник, – они же, о ком хочу писать, заполняют всё «свободное» время. Дочка подросла, легче стало убедить её в чём-то, но пугает её рассудительность, – мало наивных, детских вопросов. Очень любит рисовать. Спать ложится – отрываешь от рисования, в садик собираешь – то же, и воспитательница жалуется, что всё у них там разрисовано. А сын во всём подражает сестре, и если она рядом, то он – её зеркало: поворот головы, жесты, интонация… Снисходительно позволяет тормошить себя, таскать на шали по полу из комнаты в комнату, со смехом гоняется за своей машинкой, которую та увозит от него с грохотом, а когда ему что-нибудь надо, кричит:

– Дай-дай-дай-дай!

Да с такой обидой слезной! Вот словарь его слов: лябука – яблоко, ку – чайку, малька – молока, леб – хлеб, бука – булка, коха – кофта, кулька – куртка, мика – машинка, ляба – сабля, без лябы и спать не ляжет, и в ясли не пойдет.

Есть у какого-то писателя рассказ: отец умертвил своих детей, когда им было годика по три, – не мог смириться, что станут взрослыми, а, значит, другими. Чудовищно, конечно. Но ведь так грустно, что не остановить и даже не замедлить эту пленительную пору детства, – стремительно уходит! Вот поэтому и хочу попытаться обмануть беспощадное время, – пусть хотя бы в дневниках останутся вот эти наброски с тех, кто так дорог сердцу.

Записки о детях буду вести до тех пор, пока у них не появятся свои семьи, и потом сотку целый сборник под названием «Тропки к детям».

До пяти вечера – обед, ужин, уборка, стирка и всё время, рефреном, для успокоения: «Не беда, когда дела, беда – когда их нет. Не беда, когда дела…» Теперь – на работу.

Тепло и дымком пахнет. По деревянным ступенькам туда, вниз, к Десне. Да, деревья ещё не «дышат» зеленью, но через них – разлив реки. Холодное полотнище серо-зелёной воды. Безмолвная вода, тихая вода и только блики – на ней. И яркое солнце, жаркое!

Рабочие – со смены. И тоже – безмолвны. И в троллейбусе тихо. Набережная. «Троллейбус дальше не пойдет, энергию отключили». Дом рушат? Да-а… «Дом же обвалился!» И пыль – столбом. Экскаватор, оцепление, люди вдоль изгороди, по обочинам. Смотрят, за ограждение заглядывают. А за их спиной – тихие и такие яркие под солнцем! – троллейбусы: шестерка, первый, второй, тринадцатый. Словно пунктиры.

Но успела к эфиру! Бегом – по коридору и – с порога:

– Роза, входи в эфир!

И та двумя руками – на кнопки. Выдаю фильм «Белая гвардия»: гетман бежит в Польшу, его ополчение – по домам. И там – разруха.

Домой. И снова – обвалившаяся дом на Набережной, оползень на Покровской горе, ещё шире – Десна. Темная Десна, тяжёлая вода…

«Есть только миг между прошлым и будущим, именно он называется жизнь». А для меня миг – опора для будущего. Которого не бывает?!

На рабооте

И опять настигло: все, что делаю на работе – для «высокого начальства» и, к сожалению, редко удаётся сделать передачу, которая приносила бы радость… как вчера. Играла заезжая арфистка и мы с моим любимым оператором Сашей Федоровым работали в каком-то удивительном и радостном «синхроне», понимая друг друга с полуслова, отчего в душе и сейчас – музыка. А Платон… Платон тоже зачастую раздражён тем, что нас окружает, поэтому моя усталость спотыкается о его тоску и утешения не найти.

И только дети! Только в них – мгновения радости, минуты отдохновения, только с ними душа моя причащается чему-то истинному.

Ездила на выходные в Карачев, спала на кровати брата, – как в люльке. Хорошо! Но к утру – его храп с раскладушки, испуганный вскрик мамы из другой комнаты, – приснилось: стены рушатся.

Весь день прибирала в хате, пылесосила потолок от нависшей по углам паутины, – завтра Пасха, – вешала тюлевые занавесочки, а мама стояла рядом и, опираясь на лыжную палку, командовала:

– Присборь, присборь их! И дырки-то складочками закрой, – указывала ею: – Да не туда эту-то, а сюда. Ну, подумала б: зачем туда-то? Солнце загораживать? Витька сейчас ее р-раз и скрутить, и сорвёть.

Потом – её рассказ о Кузе, рыжем гармонисте:

– Видать, не суждено мне было счастливой с ним жить, вот Бог и прибрал его. – Сидела на кровати, свесив ноги и опершись на ту же палку. – Уж очень его любила! – И тёмный профиль её на какое-то мгновение застывает. – Любовь, милая, это тоже талант, не каждому она и даётся… такая.

А вечером с Виктором – к автобусу, на мотороллере, в клетчатой шали. И моросил дождь. И лужи выпархивали из-под колёс. И ветер хлестал и хлестал шалью.

С одиннадцати утра до пяти делаю видеозапись спектакля. Без перерыва. И глаза не смотрят, и голова раскалывается!

– Чем кончим? – спрашивает театральный режиссер: – На реплике: «Люди не чтят хороших традиций»?

– «Сотрут, и не заметишь», – предлагаю и вопросительно смотрю на него: смекнёт ли, что имею в виду нашу «направляющую и созидающую»? Пауза. Его улыбка. И соглашается.

А дома – дочкины детские руки на клавиатуре и робкие, но живые звуки. Ах, если б научилась! Сколько б радости потом – и для меня! Моя не осуществлённая мечта… Чуть позже – на кухне, детям: только трудом можно чего-то добиться… учитесь ценить время… человек творит себя сам… А они едят булку с халвой, хихикают, елозят по табуреткам, по моим коленям.

На улице тепло, солнечно, зелено! А Платон опять мается: нет интересной работы, нет друзей, а тут ещё и не пишется. Конечно, понять его можно, но всё же!.. Его маята перебралась и на меня, прицепилась тоской по сильным, умным людям, – зачастую невыносимо видеть озабоченные, замкнутые лица на улице, слышать пошлые шлягеры из открытых окон, а из газет, радио и телевизора – враньё, враньё, враньё! Как же устаём от всего этого!.. А тут еще дети перед сном разыгрались. И сорвалась:

– Хватит! Успокойтесь!

Нет, не действует. Шлёпнула по заднице. Их вопли, да и у самой – слезы. Секу себя: плохо! Это – от беспомощности! Но знаю: опять сорвусь.

Вот уже несколько лет брат хлопочет о признании подпольной организации Карачева, в которой и сам, четырнадцатилетний, участвовал, – крался тёмными вечерами по улицам и штамповал поверх немецких объявлений: «Смерть немецким оккупантам!». Недавно ходил в райком, а какой-то чиновник сразу начал орать: «Никакой организации здесь не существовало!» Тогда пошел к секретарю по идеологии, и та вроде бы сочувственно отнеслась к его просьбе. «Даже папка по этому делу у неё есть, – сказал обнадёженно, – но нет документов, о факте существования. Если б достать! Может, тогда б и признали». И попросил меня обратиться к партийному секретарю нашего Комитета Полозкову, – тот как раз пишет о войне. Схожу.

И опять! Острое сожаление вызывает, что не могу унести «в грядущие годы» облики детей, их привычки, слова, – уже сейчас немногое вспоминается из того, какой была дочка в три года. А растет она доброй девочкой. Купили ей велосипед на толстых шинах, так всегда радуется, если кто-либо из детей катается на нём, а когда приводит подругу, то первым делом спешит угостить её и мечтает о том, чтобы носить в группу сладости и всем раздавать. Очень любознательна, – со сто «почему?», – но когда отвечу на очередное, то обязательно посмотрит эдак снизу и скажет: «Пра-аильно, мама!», будто бы уже знала, но просто проверила. Ну, а если засомневается, тут же услышу: «Ад-дманываешь, мамочка!», твёрдо выговаривая «д». А еще любит настаивать на своём, и когда поправляю, то обязательно скажет: «А если мне так нравится!» В садике жалуются, что сладу с ней нет и на прогулках до всего дело! Недавно водили детей в приезжий зооцирк, так она прошмыгнула прямо под ноги слону, – воспитательница с ужасом об этом рассказывала. Очень любит, когда её чему-то учат, и если б у меня было время заниматься с ней, то уже читала бы, шила, вязала, – вчера в течение часа сковыряла крючком шнурок, – только когда учится, к ней не подходи: кричит, злится! Карманы её вечно набиты всякой всячиной: пузырьки, клочки, винтики, стекляшки, камешки, палочки, лопнувшие шары, – все ей надо! – а если что выбросишь – скандал. И по улице не пройдешь с ней мимо того, что лежит беспризорно. Сегодня шли возле библиотеки, а она что-то приотстала. Оглядываюсь, а дочка волочёт за собой щит с объявлениями. Но при всей своей активности замечает и облака на небе «черные», и луну, которая «плывет», и солнце, «как из пластилина», и деревья «уже красные». Вечером, когда готовлю обед на завтра, дети обычно крутятся под ногами и от этого – мои бесконечные вскрики: «Глеб, ты куда?.. Галя, не рисуй на стене!.. Глеб, не лезь под стол!.. Галя, отдай ему машинку»! Трудно бывает, – уж очень активны! – но и радостно: растут, растут человечки!

Звонила Полозкову: «Вам дозволено рыться в архивах, так, может, узнаете что-либо о Карачесвкой подпольной организации?», а он ответил: «Документы о ней добывать – труд напрасный. В КГБ 3636
  Комите́т госуда́рственной безопа́сности CCCP (разг. «комитет», «органы», «контора», «чекисты») – центральный союзно-республиканский орган государственного управления СССР.


[Закрыть]не хотят признавать факт ее существования». Вот так… Так что пока моему брату «факт существования» Карачевской подпольной организации приходится увековечивать в его собственном романе «Троицын день».

И снова редко делаю записи, – полностью погрузилась в дневники, – правлю, перечитываю, перепечатываю и зачастую кажется: это лишнее, это не надо, а стоит ли оставлять это или то? Но выбрасывать «это и то» жалко, вот и думаю, думаю… и когда на работу еду, и когда вяжу в своем уголке дивана, и перед сном, и когда не спится. Трудное занятие, но интересное!

Как же хорошо, что позавчера на работе дали по цыплёнку и по кило колбасы, да еще и сберегла всё это, – ведь сегодня у Платона день рождения. Но еще и на десерт что-то надо и перед работой забегаю на базар, покупаю полкило овсяного печенья, триста грамм конфет «Маска», три тюльпана и ремешок для часов – в подарок. А вечером сын, помогая раскладывать на тарелке хлеб «красиво», спрашивает:

– А что мне подарить?

– Подумай.

– А-а, знаю! – И убегает, приносит маленький кинжальчик, свою «лябу», как называл ее пару лет назад. – Скажу: защищайся им, папа, от врагов, и нас защищай.

И вот – зажаренный в духовке цыплёнок, помидорчики, конфеты, печеники, вино… дочке и сыну – тоже по чуть-чуть с черничным соком:

– Будь счастлив, глава семейства!

Как всегда, прямо с поезда, захожу на базар и ищу маму. Да вон она! Покупает картошку у мужика и стоит рядом с ним со своей коляской сгорбленная, жалкая… И кажется мне, что все бабы пальцами на меня указывают: во, мол, довели мать! Сквозь землю провалиться б!

– Не езди на базар! Хватит, отвозилась, отторговала, – твердим ей с Витькой, а она…

Когда был в Брянске, повезла все же, и вот сидит теперь на порожке и рассказывает:

– Вязу, значить, свою коляску с базару… вдруг в глазах потемнело. Присела тах-то на чье-то крылечко, а тут – знакомая идеть: «Что ты, Мань»? Да так, ничаво, говорю, отдыхаю… А у самой всё плыветь перед глазами. «Давай помогу тебе», – знакомая-то… Не, не надо, отвечаю, иди, иди. Ну, пошла она, а тут ишшо двое подходють, помоложе: «Давайте мы вам, бабушка, коляску довезем», а знакомая возвратилася да говорить им: не надо, мол, не трогайте ее, она сама… вот только отсидится и… Во как, милая.

– Ма, ну зачем же ты поехала! – улыбаюсь почти сквозь слезы, а она уже лыжной палкой пытается дотянуться до манерочки, как называет миску, в которую хочет насыпать пшеницы для кур. – Виктор приехал бы и продал, – поднимаю манерочку, подаю.

– Ну-у когда ж он ишшо приедить-то, – сыплет зерно в миску. – А рассада готовая, нужно продавать, вот и поехала.

– Вот и попала б в больницу, – подхватываю, пытаясь припугнуть.

Но поможет ли?

В кабинет входит редактор «Новостей» Володя Жучков с бутербродом в руке:

– Ухватил – хохотнул, – с барского стола.

Чуть позже влетает мой коллега Юра Павловский:

– Галина Семеновна, у вас чашка свободная есть? – И потирает руки. – Там Ильина принесла чай о-обалденный. Аромат!.. – Даю ему чашку, а он: – Хотите и Вам принесу? – Нет, не хочу. – Ну, хоть понюхаете! – настаивает беспардонно искренне.

Молча, смотрю на него… и он соображает, шмыгает за дверь. А я иду к своему начальнику и думаю: может, и нет в этом ничего такого, что моя ассистентка Ильина приносит иногда что-либо «обалденное» из-под прилавка обкомовского магазина, где работает её мать? Вот и он, мой начальник, сидит и попивает тот самый чаёк, который предлагал мне понюхать Павловский, да и Катя Мохрова входит с сухарем и стаканом в руке, в котором тот же чай ароматный и, не извинившись, что прерывает наш разговор, подсовывает Валентину Андреевичу какую-то бумагу, начинает объяснять что-то. Замолкаю, жду… Да нет, Катя хороший человек, и мы с ней ладим, но сейчас моё неприятие вот таких чаепитий от обкомовского «барского стола» переносится и на неё, а поэтому… Но уходит. Только начинаю говорить, вшмыгивает выпускающая с чашкой! И снова жду. Ну, почему для них «это» – маленький праздник, а для меня…

Валентин Андреевич Корнев… Был он невысок, но строен, лицом не сказать что красив, но симпатичен, с живым взглядом серых глаз, с проблесками седины в короткой бородке. Странно, что мало делала о нём записей, и вот одна из них: «Вчера в наших «Новостях» прошла информация Гуглева о том, как город избавляется от беспризорных собак, – отлавливают их и в каком-то загоне забивают палками, – так Корнев, на летучке: не надо было, мол, этого показывать!.. ему, видите ли, чуть плохо не стало от этого сюжета!.. да и в вообще, «показывать надо только то, что не будоражит ум и сердце». Таким он и был: на летучках старался погасить споры, сгладить конфликты, на собраниях – тоже… Берег своё больное сердце? Телевидения Валентин Андреевич сторонился, – может, потому и писала о нём мало? Правда, иногда всё же пробовал вникнуть в нашу технологию, но у него это получалось плохо. Помню, как спустя почти год после перехода студии на видеозапись, пришёл ко мне на пульт и спросил: «Галь, – так звал меня, – а как-то можно просмотреть то, что сейчас записали?» Даже не знал, что после записи просмотр обязателен.

Как относился ко мне? Пожалуй, была я для него прежде всего красивой женщиной, а потом уже режиссером, – при встречах окидывал ласкающим взглядом, непременно улыбался. Не помню, чтобы выговаривал за что-то, не помню, чтобы мстил, если на собраниях взбрыкивала против него, – было и такое, – и грамоты за «хорошую работу» сыпались, как из рога изобилия.

Были ли у него конфликты с Обкомом? Не знаю. Но когда на собраниях надо было сказать то, что «нужно руководящей и направляющей», говорил. Искренне ли? Не думаю… а, вернее, хочу так думать.

Первый солнечный день после двухнедельных дождей и сразу жарко. По колеям, поросшим травой, бежит струится прозрачная вода, а у дороги – плети молодых лисичек и кустики черники, темно-сизые от ягод. Когда еще будем собирать такую?.. И снова дождь! Но радостный, грибной. Ручейками – по спине. Удар грома стряхивает и брызги с деревьев. Чавкающие кроссовки утопают во мху и комарьё!.. Даже в уши лезут, в рот! Но к вечеру надёргали целую корзину ягод, а по дороге нахватали еще лисичек, подберезовиков и прекрасный белый гриб!

Поезд ждали опять под дождем. Испарение от сырого леса, набухшая водой, клонящаяся к земле трава, негромкие, словно растворяющиеся во влаге, слова ягодников… А в вагончике узкоколейки – всего несколько человек, в автобусе – тоже. Тепло, уютно. Корзина с черникой – на коленях у Платона, с влажными и яркими грибами – на моих. Вот это!.. и только это! – истинное.

Дети подрастают, – дочке девять, сыну шесть, – и что-то меняется в их характерах, но в основном… Дочка энергична, любопытна, опрометчива, упряма. Если накажешь, то на какое-то время сдается, отступает, но тут же начинает искать: чем бы отомстить? А сын мягок, рассудителен, довольно легко идет на компромиссы, осторожен и если дочка подсовывает руку под ремень, защищая брата, то он такого не сделает. Семь лет будет ему в октябре, но уже – первоклассник. Когда вела в школу, был напряжен, молчалив и, не отдавая портфель, не отпускал руки. Кстати, любит ходить вот так, за ручку, – не то, что дочка, которая норовила оторваться ещё в два годика.

Еще раз перепечатала дневниковые записки и подумалось: вот теперь всё хорошо! А когда стала вчитываться – опять: ну, как же пропустила вот это!.. как же не обратила внимания на то!.. как же… как же? И поняла: надо снова «перемонтировать», – «узор жизни» не прорисован, нет «стержня», вокруг которого всё намоталось бы, как при монтаже фильмов, а поэтому нет упругости, напряжения и написанное не притягивает. Когда-то вписала в блокнот вот такие слова моего любимого Александра Блока3737
  Алекса́ндр Блок (1880—1921) – русский поэт, писатель, публицист, драматург, переводчик, литературный критик.


[Закрыть]:

«Пока не найдешь действительной связи между временным и вневременным, до тех пор не станешь писателем не только понятным, но и кому-либо, и на что-либо, кроме баловства, нужным».

Но как, как искать и найти ту самую «связь», чтобы написанное оказалось кому-то нужным?.. И теперь думаю так: ЭТОМУ научить нельзя, я должна сама… если смогу.

(Через три месяца) И в третий раз перепечатала то, к чему постоянно возвращаюсь вот уже два года, – работа на телевидении, увлечения, влюблённости, разочарования… А назову эту главу своей жизни так: «Шарики колдовские», и теперь в ней вроде бы всё, как нужно, но знаю, что когда через год стану перечитывать, то снова начнётся: «ну, как же пропустила вот это!.. как же не обратила внимания на то!.. как же… как же?»

И снова – у Блока: «Забудь о временном и пошлом, и в песнях свято лги о прошлом». Ну да, ведь то, далекое, – как бы не хотела обмануть время! – было всё же другим, а я изменила его и теперь оно словно расщепилось, окрасилось иными красками, как преломлённый линзою луч света.

Но всё же осталось, осталось моим.