Текст книги "Пополудни. Книга стихов"

Пополудни
Книга стихов
Галина Щекина

© Галина Щекина, 2017

ISBN 978-5-4485-4519-1

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть 1. Вспомни

Девочка, мартовскй блик

 
Девочка, мартовский  блик,
смугло-прозрачная  кожа,
так на испанку  похожа,
так и мерцает вдали
глаз ее карих тепло,
пухлые губы  мулатки,
голос чуть хриплый и сладкий.
Нет, ничего не ушло.
Каторги школьной  божок,
вечно пятерки в порфеле
кто в этом худеньком теле
факел огромный зажег?
И улетелв в  небеса-
фартук воздушный  и  банты-
в землю  уходят таланты,
где прорасти им нельзя.
Фото  со школьной  доски,
место  похвал  и почета
все воровали  без  счета:
лоб и волос завитки.
Это теперь не украсть —
вспышка на мраморе  белом.
Девочка, Гаврошем смелым —
детства жестокого  власть.
 

Музыка была упруго-щедрой

 
     Музыка была упруго-щедрой,
  головы насмешливо пьянила,
  а стекло в окне тряслось от ветра,
   прилетевшего с истоков Нила.
 
 
  И стучали по доске указкой
  ставили нарочно у порога —
  за свистящий шепот и подсказку
  нас обоих выгнали с урока.
 
 
  Мы вдвоем качались на качелях,
   трогали в музее письма с фронта,
 мы куда-то шли без всякой цели,
  и горел закат у горизонта.
 
 
У него отец работал в Индии,
 После – на плотине в Асуане,
До того магнитофон у нас не видели,
и с ума сошли от «мани-мани».
 
 
Мой отец был дома тоже редко
по веленью совести и партии, и
ему не донесла разведка
как играл магнитофон под партой.
 

Во глуби комнат затемненных

 
Во глуби  комнат затемненных
внезапно отключают сеть.
 
 
Там  сном причудливым сраженный
Аменхотеп молчит и Сет.
 
 
Скользнет по лаковой  обложке
Неверный и летучий свет —
 
 
Замри, побудь еще  немножко —
    Заманчивее жизни нет,
Чем та, что мы  вообразили,
     Чем та, которая во сне.
Восток  в его могучей силе,
    Реален в призрачной  весне.
В глазах вставали пирамиды,
   Гудел пустынный  суховей,
И боги, равные Изиде,
     Смешали вина  всех кровей
.Теперь, застенчивый  мальчишка,
   Зачем грустить и горевать?
Египет  затянулся слишком,
       Покинь же твердую кровать,
Которую как заточенье
Борясь с отчаяньем, избрал.
 
 
Теряет многое  значенье —
    Ты на свободе, генерал.
 И в нашей эре  так же плохо,
     Задразнит и обманет жизнь.
Шагни на музыку и грохот,
   На смех девичий  обернись.
 

Воронежский вальс

 
Года учебы шелестят,
как весь просторный  и нарядный
на спуске наш Петровский сад —
 волнение как  жизнь назад —
Не  можешь вспомнить? Ладно!
 
 
Трамвайчик поздний загремит
к  мосту со стороны Динамо —
 надеждой  полон   и людьми,
проси, что  хочешь и возьми,
 ведь счастье – тоже  драма.
 
 
Вихрились волны  на реке,
накрапывали  капли,
 танкетки вон на каблуке,
зачетка с  «хорами» в руке…
Нам шашлыки, не так ли?
 
 
И сквозь  трамвайное  стекло
влюбленно  мы на мир  смотрели.
 В вагоне  красном так  тепло
и нам  друг с другом  повезло.
 Не  помнишь… Неужели?
 

Юной матери

 
Не понимала деревенских —
Пьянь и грязь.
Стране все было мало.
В домишке не шумели кран и газ,
Сарай без сеновала.
Тяжелый узел антрацитовых волос,
И шляпа, синяя таблетка.
А тополь у калитки рос и рос
Согласно пятилеткам.
И на заре, когда так сладок сон,
Бежала к трактористам
перемерять весь перегон,
а как вспахали – глубоко ли, чисто?
Качала зыбку и блины пекла
Девчонка, в общем, городская,
Любила чистоту  окна, стекла,
Которое в лучах сверкает.
Молчи, не знавшая небес,
вслед самолетам замирала,
Ввверх не пустили и теперь ты здесь,
гордячка, и довольствуешься малым.
На синем ярко-красные цветы,
вокруг колен оборки,
ее нерусской красоты
опущенные шторки.
 

Самая красивая

 
Да я знала – самая красивая
Мама, пусть  нарядов и не лишка,
Только платье длинно-темно-синее
С белой и узорчатой манишкой.
А в гостях, наряд расправив пальцами,
Под пластинку с Сопками Маньчжурии
Бабочкой она летала вальсовой,
Упоенно и по детски жмурилась.
Потому я куколку бумажную
Ножницами долго вырезала
Черненькая, тоненькая, важная
Королева посредине зала.
Я ее запомню не в халате,
Не слезах в потертом полушубке.
Я ей нарисую много платьев
Обниму усталую голубку.
 

Голубь на окне

 
Голубчик, почему ты здесь,
смотри – карниз оконный узкий —
искать от снега ли навес?
А может быть, душою русский,
посланцем неба ты слетел,
любимых мне напоминая,
прозрачно-дымчатых, без тел —
где жизнь души совсем иная?
Купца в нахохленной дохе
изображаешь непритворно:
грустишь, сударыня, кхе-кхе?
Да искрою глазок на черном.
Должно быть ясно и слепым —
не видя, видишь рядом милых.
Поклюй же ангел мой, крупы —
прибудет для полета силы.
 

Молчание цветов

 
Никогда столько не было их у меня —
Просто ливень и пламень чужого участья.
Головами кивали, улыбками тайно дразня…
И душа замирала от зыбкого счастья.
Моментального блеска свидетели, сна,
Протяженного в шуме и стуке.
Лишь молчали они, как молчала весна,
Натянув тетиву на разлучные луки!
И летя за плечом через душную тьму,
Застывая в воде ледяной по колено,
Точно знали они, что уже никому
Не нужна красота их нетленная.
Двадцать талий и темных атласных корон:
От вишнево-закатной до златорассветной,
Поцелуев несбывшихся стон и урон,
Угасали, слабея, обьятия-ветви.
И пока я спала, мне поправили плед,
Будто царственной редкой персоне,
Только шепот остался, что времени нет
Лишь кивая, прощаться спросонья.
 

Цветы, засыпанные снегом

 
Цветы, засыпанные снегом —
Не говорите что зима —
Такая гибельная нега,
Об этом целые тома…
О том, как хрупки хризантемы
Сиреневые по краям,
Пускай они, качаясь немо
Прильнут – дрожит рука моя.
Ведь в этой робости подарка
поранит грустная струна —
Цветы как выпитая чарка,
пьяна и временна она.
 
 
Не надо лишних обещаний,
За вас цветы глядят в глаза.
Не время думать о прощании,
Не целовать цветы нельзя.
 

Строки в глуши

 
Друг мой приносит вирши из леса,
там, где беззлобно стрекочут сороки,
там где крадется лесная прицесса
молча в глуши распускааются строки.
 
 
Личный мой лес – огородные гряды,
там, где георгины срослись с лебедою,
колкость осота с пионами рядом —
вот вам и радости вкупе с бедою.
 
 
Вот и гортензия – стало мечтою
укоренить возле дома южанку,
только напрасно стараться не стоит,
не зацветала в тени иностранка.
 
 
Что там, казалось бы, листья да стебель,
не говорят черенки и не плачут,
лишь после ссор опускаются в небыль,
люди уходят, с цветами иначе.
 
 
Но по весне, как пригреет лучисто,
первые всходы дают на поляне
желтые словно цыплята – нарциссы —
руки сестры, на ушко пожелания…
 

Из чужого сада

 
Твой цветок из солнечного сада
у меня никак не мог прижиться —
то теплу и свету вдруг преграда,
то бедна питанием землица.
 
 
Все-таки обильно поливала,
ведрами, и лейками, да  и вволю.
У твоей гортензиии цветов так много стало,
у моей лишь листья будут, что-ли…
 
 
Может, их морозом прихватило?
Вижу, стебли новые бушуют
Неужели им достанет силы
в купину цветов пойти большую?
 
 
И пускай мое утихнет горе,
где-то в глубине мерцая свечкой
только не забудется история,
как сидели рядом на крылечке.
 
 
Нынче лето было очень жарким
и охпка стеблей в пене белой!
Вспышками соцветий – сочно, ярко,
чудо, все само собою сделалось.
 
 
Ландыши цветут незряче сами,
а с гортензией сплошная нездача…
Только ты за дальними лесами
так и не увидишь нашу дачу.
 

Хочу тюльпанов здесь

 
Хочу тюльпанов здесь, от розы вдоль дорожки
как костерков среди нарциссов белых,
они дождутся, что сойдешь с порожка
оглядываясь – что еще поделать.
 
 
Душа моя, им вовсе не дождаться
пока гряда оттает от заносов,
твоих умелых рук и пальцев,
плетущих мягко травы, сказы, косы.
 
 
Есть слово никогда. Его глотая
как завязь яблока, как ранящую льдинку
никак уснуть не можешь, звук летает
и тонкий шелест от запиленной пластинки.
 

Чудная, чуждая

 
Ночью приду и сижу без огня,
заново дом в темноте узнавая.
Некому больше утешить меня —
где же сестренка моя боевая?
 
 
Кажется, выпили горе до дна
сироты грешные, сестры навеки,
шелковы платья, в которых видна
и нищета, и тщета человека.
 
 
Все потеряли, но знали – вдали
ждут и одна, и другая,
в ночи безлунные спать не могли,
помнили, прошлое оберегая.
 
 
Как же теперь – ни объятий, ни слов —
столько еще не сказали,
только кружение бедных голов
в ярком аду на вокзале.
 
 
Нет, погоди, не читай приговор,
сердце стучит – мы пока еще живы.
Выйдем в дождем затопляемый двор
шумно вздохнем – как красиво.
 
 
Ночью приду и сижу у окна,
всею душой изнывая.
Молча, гордясь, уходила она
чудная, чуждая и боевая.
 

Однажды в июне

 
Однажды в июне, в чужом изобильном краю
кусты, не кусты, не цветочные листья,
на ягодной ветке – название не узнаю —
горсть черных агатов, прохладных и мглистых.
На что же похож их сверкающий каплями ряд!
И тайные клады с агатом не могут сравниться.
Клевать их должны бы не стар, и не млад,
С атласною рябью, с цветным оперением птицы.
Не сразу, но саженцы стала упрямо искать,
Твердя – только жимолость ягодой схожа! —
На гряды вносила земли, перегноя, песка,
Вовсю удобряя растениям скудное ложе.
С затеей не вышло. Мелькали и годы, и дни —
Не видно на ветках тех ягоокугольно-нежных —
Ошибка торговца, моя ли, а только одни
Стоят сорняки, торжествуя стеной безмятежной.
 

Несчетно гремел в небесах

 
Несчетно гремел в небесах грозовой барабан,
И пали на землю тугие льдяные потоки,
Но облачный занавес таял, и небо сияло  глубоко,
Впивали от солнца цветы и дышали хлеба.
 
 
В тарелках и чашках сверкая, стояла вода,
Десерты искрились в прозрачных хрустящих
                                                       коробках,
Черешни и персики в вазах туманились робко,
Свирельные птицы звучали в промокших садах.
 
 
Пусть трижды костер высоко воспылал и зачах,
Его все равно терпеливо опять разжигали,
И все это было, бесспорно, для Гали,
И эта решимость у всех прочиталось в очах.
 
 
Жаркое томилось, наверно, уже без конца!
Пирожные в очередь плыли на блюдах с редисом,
Коньяк удивленно и гордо ушел за кулисы,
И слезы, и смех не сходили у лилий с лица.
 

Давай зажжем костер

 
Давай зажжем костер на старом месте,
где некогда мы жарили сардельки,
не задевая совести и чести,
беседу заключим шутливой сделкой.
 
 
Не надо ворошить опавших листьев,
пускай они задумчиво летают
и в ворохе твоих нетленных истин
найдется хоть одна – простая.
 
 
Смешно, вот эту дверь не запирая
оставим для непрошенного гостя,
передохнет, уйдет гулять по краю
а домик наш – в былую нежность мостик.
 
 
Давай договоримся не навеки
еще сюда приехать на теплицу,
пожечь костер, потом проведать реку
и, намолчавшись, больше не сердиться.
 

Огонь большой свечи

 
Наверное, огонь большой свечи
качнется от неазримых дуновений.
А гостья нет, в волнении молчит,
но ожидаешь все же откровений.
 
 
Потянет почему-то холодком,
и запахом хвои, и талым лесом,
и сосны онемевшие рядком,
служа свою таинственную мессу.
 
 
И вот она – о, гордая сестра,
о, совершенство звонких геометрий,
что поклонялась северным ветрам
за множеством снегов и километров.
 
 
Теперь тиха ка свечка, ка к стрела
натянута обьятьем чудо-лука.
Пробила б своды, если бы могла,
поет, поет в ветвях ее разлука.
 
 
И ясно, чт пожертвовала всем-
дыханием, зарею и свободой,
и будущим – чтоб вянуть мжду стен
и пить мз труб химическую воду.
 
 
Но пленница позрачных паутин,
цепями серебристыми увита,
с неволей примирилась и расти
на мятном огоньке мохито.
 

Прощай, сосна

 
Куда там розам в бархатных фестонах,
чете рябин, горящих от стыда.
Моей соседки дачной слыша стоны,
хотела провалиться в никуда.
 
 
Мои деревья затеняли чьи-то гряды,
лишали сил и рушили мечты.
Все потому, что просто с ними рядом
росла сосна огромной высоты.
 
 
Ее сажали бабушкины руки
И дедушкины – их обоих нет…
За тридцать лет с хозяйкою в разлуке
померк и над сосною белый свет.
 
 
Зимой пригнали технику, спилили,
ссылаясь на решение верхах,
чтоб у соседей вымахали лилии
а я в своих сидела лопухах.
 
 
На днях мне задарили пару сосен
и елочек —они уселись в ряд….
Пройдет не третья, так двенадцатая осень
в сосновых ветках ветры загудят.
 

Хмурая, милая

 
Хмурая, милая, жму твою колкую лапу…
Вот и зашла ты, а видимо. не собиралась.
Долго ли, жарко ли льдинкой оттаявшей капать?
Ты уже здесь и спасибо за эту огромную малость.
 
 
Руки ветвей распахнулись рывком безрассудно —
Что и кого ты хотела обнять, замирая?
Суть экстремальная хиппи и крен недоплывшего
                                                                    судна,
Буйство начала и гордое знание края.
 
 
Щелканье шишек, ночная прямая угроза,
Щелканье выстрелов – линий оборванных искры.
Падать так с музыкой – твой незатейливый лозунг,
Падать салютом и праздником немо и быстро.
 
 
Ну же, актриса, зачем нагнетание страха?
Ты, красоты и гипноза насмешливое сочетанье,
Не позволяешь так просто и хлопать, и ахать,
Мрак ты колючий… и все-таки сказка местами.
 
 
Гляну и будто потянет курящийся тайною омут:
Тают огни, растекаясь до молнии-ленты,
Блеском смолы все они закипят и застонут,
Это не мистика – истины дышат живые моменты.
 
 
Гляну в костер и языческий пир точно эхо,
В стукоте чаш лишь одна в самоцветах рабыня
Отсвет огня у подножья, да иглы по золоту меха,
Блеск колдовской, превратившийся в сумрачный иней.
 
 
Гляну – темно, только гулкою пропастью свыше
Зрит молчаливое и беспощадное око,
Тайною силою дерево чует и дышит,
Властно оно надо мной тишиною глубокой.
 

Александру Дудкину, леснику

 
Какие новости в селе?
Силен ли хруст морозных веток
пока дружок навеселе
идет по перелеску где-то?
Ни звука, только лай собак
доносит, замирая, ветер.
Тоска закатная люба,
она милей всего на свете,
как вздох застывшего крыльца,
и разгорающейся печки,
наклон знакомого лица
и дыма сизого колечки.
О чем ты снова промолчишь,
о чем смущенная улыбка?
И только глушь, лесная тишь,
покоя ощущенье зыбкое.
 
 
***
 
 
Какие новости в селе?
Твой дом шарами не украшен
душа как лед, снег до колен
и тропку не расчистить даже.
Домой ты затемно придешь,
опять в поездках и отлучках,
отыщешь каравай и нож,
на печке чай. Письмо получено.
О чем ты думаешь в ночи,
когда зимой на сердце осень,
и тянет жаром от печи?
Пиши, коль жив. Покой несносен.
Покуда светит ягод гроздь
под снегом словно украшенье
кради стихи в лесу, у звезд,
и береги их отношение.
 
 
***
Какие новости в селе?
Поди, под праздник стонут ели
и тени движутся во мгле
опять к своей разбойной цели.
Не две, не три, огромный воз,
да сносят самые вершины.
Ты приинимаешь все всерьез,
для оправданий нет причины.
А сам в питомнике растил
годами их, по сантиметрам…
Как жаль, что честность не в чести
под сосен шум, порывы ветра.
Твои еловые друзья
в подарок мне – однако, живы
и их срезать не стану я,
пускай пушатся млчаливо.
Пускай стоят десятки лет
и за тебя ветвями машут
когда тебя и близко нет,
но рядом ты у елки нашей.
 

Настя

 
Как подарок в лихое ненастье —
ведь добрее ее не сыскать человека
и ни прошлого, ни позапрошлого века —
все светлеет улыбкой застенчивой Насти.
 
 
Из машины так плавно и быстро выходит
эта девушка будто из графской кареты
и в старинный она сарафанчик одета
вопреки общепринятой моде…
 
 
Ну, а если о чем-то она загрустила,
то по-детски обнимет в цветочек подушку,
позабыты кафе, и друзья, и подружки,
в ней самой зреют кротость и сила.
 
 
Смелый ветер откинет снежинки гардины.
Словно музыка в ночь имя тихое Настя,
с ним  рифмуется близкое счастье,
вырастают цветы там, где Настя ходила.
 

Вторая половина дня

 
Вторая половина дня – и все стихает
Вода шумаит в поливочной трубе
И хлещет через край по мокрым сваям,
И время есть прислушаться к себе.
 
 
И старый ноутбук, слегка мигая
Кузнечиком стрекочет в тишине.
Вторая половина дня, она другая
И оживает лучшее во мне.
 
 
Ко мне приходит прошлое, тревожа
И светится волшебно монитор
Я с ним внезапно молодею тоже,
Оглядываюсь, верю в этот вздор.
 
 
Вторая половина жизни – вместо звука
По вспышкам памяти волнение в крови
И одиночества чарущая мука
Теперь доступна, только знай, лови…
 

Часть 2. Вернись

Аллейка заносах

 
Аллейка заносах, студеная тишь
такая, что впору собаке завыть,
у бочки поваленной робко стоишь,
у яблони согнутой, будто вдовы.
 
 
Вот розы укутаны доверу все,
лишь только торчит поприхваченный нос,
смородина дремлет в подсохшем овсе
противится ветру тугой абрикос.
 
 
А вон облепиха – и ягоды есть,
на новом газоне иголки травы,
и хоть на китайке поставили крест,
нам крона алтайки укроет главы.
 
 
Забытой календулы в снег семена
летят – будет много оранжевых брызг
и здесь никогда ты не будешь одна,
а вон чья-то тень, оглянись.
 

Ступайте в страхе

 
По ледяным снегам ступайте в страхе,
хватаясь за стволы и веток прутья,
на брошеные дачи озираясь – взмахи
вороньих крыльев! – встаньте на распутье.
Раздетые дома молчат, раззявив двери,
а сами двери по снегам лицом уткнулись,
здесь бегали зимой такие звери,
что дай вам Бог да мимо этих улиц.
Мотки из проводов трясет такая сила,
что мчатся меж заборов перекати-поле,
а ты, сосна молчишь – ты отчего застыла? —
по плечи отпилили лапы – что за доля.
Дрожа и застревая в сапогах и в робе,
здороваться с крылечком поспешите.
Замка же нет, и нет ружья и дроби
и вы чем ни бедней, тем боле под защитой.
Все цело и в снегу – тогда быстрее
сугробы в бочку натолкать лопатой,
пока вороний крик над вами  реет
и тьма сиреневая, и мороз ни схватит.
Шушукаясь с рябиной, отвернутся клены,
она их их даже гроздью не встречает.
Приблудный пес залает удивленно
серебряной обертке от ахмада-чая.
 
 
Похоже, с бочкой все – не медлим ни минутки,
и прочь отсюда, и тропы не разбирая.
Знакомо все – но веет чем-то жутким.
Автобус старый – теплым добрым раем.
 

Вернись

 
Веранда в сугробах, и лавки в снегу —
Пробраться к веранде никак не могу.
Всего-то проведать, всего-то на час,
По пояс тону, не до мыслей сейчас.
 
 
Когда же, прорезав тропинку к рыльцу,
отчаянно варежкой тру по лицу,
вздохну и уставлюсь в родимую высь —
Неужто покинута? Слышишь, вернись.
 

Город сонный

 
Вот прелесть наивная старых крылечек
и гордые спинки точеных балясин —
как сладкая боль, от которой не лечат.
Единственный город застенчив и ясен.
 
 
 Услышан, запомнился древнею песней,
 что спета вконец обмелевшей рекою
в предчувствии счастья и все интересней
то время, в котором не будет покоя.
 
 
Молчание улиц и сосен уныние
в усмешливой замяти снежной пороши
покроет и домик толстовской княгини,
и все, что позднее построят хорошее.
 
 
Но  город-былина, где в сон тебя клонит —
слова музыканта и крест на закате —
 ее безмятежность сродни Барселоне.
И хватит о грустном, пожалуйста, а хватит.
 
 
Поскольку дымы над высокой трубою
и красной зари на мороз указанье,
и здесь навсегда мы остались с тобою,
где с прошлым и будущим свито вязание.
 

Температурные строфы

 
Будто заперта жизнь в механизме, внутри,
будто руки и ноги чужие, не гнутся,
то ли уханье сердца, скорей отопри,
Влейте воздуха в это дыхание куцее,
 
 
Дайте воздуха, чтобы раздуться как шар
и ударясь  в окно, выплывать на студеное небо.
Но утрачен, утрачен летучий мой дар,
без меня улетят вверх посланники Феба.
 
 
Темнота. Пелена темноты как резиновый жгут
оплетает все туже и молча зажмурив ресницы,
замираешь, немеешь – похоже, останешься тут,
это скорый конец наступает, а вовсе не снится.
 
 
***
Кактус в горле растет
колко-медным ежом,
ржавым тупым ножом
раня горящий рот.
 
 
Кажется, что темно,
но светлей полумрак,
ты понимаешь, как
рушится в вдруг окно.
 
 
Видишь, качнулось вниз,
градом брызжет стекло…
Эк тебя довело
до положенья риз.
 
 
Все хрустит, занемев
в стеклах горенье, боль,
к тем тридцать девять – ноль
катится по зиме.
 
 
Даже воздух застыл,
даже руки как лед,
жизнь по капле уйдет,
если сгорят листы.
 
 
***
 
 
Только опустишь голову
тонешь в сон как на дно,
видишь, веточка голая
бьется, скребет в окно.
 
 
Рык ты услышшьс хрипами —
кто-то живой внутри
взвоет газующим джипом,
тихо… слезы утри.
 
 
Что-то внутри плохое,
рвется наружу зверь…
Сдайся, время лихое
что там – поймешь теперь.
 
 
Так умереть бесславно?
Да отпустите, нет,
в страхе забрезжит главное —
мне даруют рассвет,
 
 
чтобы шептать молитву,
чтобы волю слезам,
чтобы во внутренней битве
каждый спас себя сам.
 
 
Вот вам ивсе – чудовище
дремлет к грелке щекой.
Что еще за сокровища?
Только сон и покой.
 

Разбудит телефон

 
Уснуть пытаясь, я  роман листаю,
глупейшие вопросы задаю
 терпение твое заметно тает,
 ты спину морщишь в сторону мою.
 Придет еще черед принять таблетку,
 жаркое в холод  ставить, торопясь,
разглядывать термометра отметку,
 ворочаься в подушках целый  час.
 А ночь морозна, воздух новогодний,
 и скрип шагов, и гулкий пьяный смех,
и почему-то именно сегодня
машины во дворе сигналят от помех.
 Разбудит телефон курантами под боком —
 ты в темноте крадешься на вокзал.
Я притворюсь что сплю, дышу глубоко,
как будто бы ты мог, да  не сказал,
чтоб  не металась попусту… и к чаю
ты  что-нибудь придумаешь и сам,
всю эту чушь вообще не  замечая…
За  это и спасибо небесам.
 

Покой

 
Ватный слой облаков, как больших одеял,
Все пытается стылую землю согреть.
Кто небес журавлиных весной не видал,
К ним потом не потянется впредь.
Но когда в этом небе накоплен заряд
Может сотни сердец, замирая тревогой,
Остановятся разом, чтоб больше не ждать
Ослепительной молнии многоногой
Отчего-то весной снег и дождь тяжелы,
Оттого в тесной комнате слаще,
Пусть обнимет покой все родные углы
И под пледом меня, настоящую.
А пока в мощных струях холодной воды
Под землей вызревают росточки,
Хорошо бы собрать смутных мыслей ряды,
И бумагу засеять, и тогда уже – точка.