Текст книги "Сын своего века"

Глава 2

– Мама, ты приехала?

Вешая в прихожей куртку, помимо Жанниных полусапожек, возвестивших ему о её возвращении, Генрих заметил лишнюю пару мужской обуви, не принадлежавшей ни ему, ни его отцу.

Накануне, засидевшись в обсерватории до такого часа, что вероятность успеть на последний трамвай приравнялась к нулю, они пешком пошли переночевать к Рите, жившей совсем близко от института. Было около полудня, когда он вернулся домой.

– Да, сынок, и не только я, – из кухни откликнулась на голос сына Жанна.

В дверном проёме возник высокий широкоплечий блондин, приветствуя пришедшего сияющей улыбкой.

– Дядя Феликс!

Даже не пытаясь сдерживать свой восторг, молодой человек, совсем как в детстве, бросился на шею столичному родственнику. Тот сердечно обнял племянника, увлекая его за собой в кухню, где сидели Джон с супругой.

Чертами лица Феликс был похож на Жанну, но складывалось впечатление, что природа, создавая их, сперва набросала карандашные эскизы удивительного сходства, а приступив к раскрашиванию, на облик брата нанесла насыщенные мазки масляных красок, тогда как для сестры припасла приглушённые тона акварели. При виде светловолосой, воздушной, худенькой Жанны напрашивалось сравнение с тонкой осиной, чей ствол стойко сопротивляется порывам ветра, а листья вот-вот облетят, позволив сквозь редкие веточки просачиваться кусочкам неба.

Феликс же в противоположность ей с первого взгляда запоминался яркой внешностью. Вьющиеся русые волосы на свету отливали золотом; веснушки, едва различимые на прозрачно-бледноватых щеках Жанны, ему придавали особый колорит. Мускулистая осанистая фигура делала его заметным издалека. Но самой примечательной чертой этого человека, безусловно, была его улыбка. Широкая, дружелюбная, открытая. Она почти перманентно присутствовала на его лице, подкупая искренностью каждого встречного. Феликс с первого взгляда располагал к доверию. Люди, которым хоть раз доводилось с ним пообщаться, ручались, что в жизни не сталкивались ни с кем более простодушным, даже, пожалуй, ребячески наивным. Лишь те, кто очень близко знал его, подмечали в уголках щурившихся при смехе глаз затаившиеся игривые искорки.

Генрих души не чаял в своём дяде и, хотя не видел его довольно давно, берёг в сердце привязанность к этому доброму, весёлому мужчине, охотно игравшему с ним в детстве. Как-то приехав с мамой к нему в гости в Москву, он, листая его альбом с фотографиями, особенно запомнил карточку, где маленький Феликс в холщовой рубашонке держал на руках белого козлёнка. Глаза мальчика светились радостью, а зверёк, которого он крепко прижимал к себе, дружелюбно упирался переднем копытцем ему в грудь. На том же развороте альбома размещалось другое фото, очевидно, той же даты, судя по одежде ребёнка. Второй снимок изображал Феликса в окружении четверых взрослых, среди которых Генрих узнал и своих родителей, ещё совсем молоденьких. Вся компания была одета весьма экстравагантно и допотопно. Дядя пояснил ему тогда, что кадры эти сделаны на историческом мероприятии, проводившемся в институте, где учились Джон с Жанной и их друзья. Генрих же отметил для себя, что, хотя Феликс и превратился с тех пор из мальчика в мужчину, солидности в нём не прибавилось и в выражении лица читалась, как и на обеих фотографиях, детская непосредственность.

– Как здорово, что ты догадался приехать вместе с мамой, – не унимался студент, усаживаясь за кухонный стол рядом с дядей.

– Очень уж потянуло проведать моих дорогих племянника и зятя. Вот и вырвался на три денька из столичной сутолоки. Предположил, что и вы могли успеть по мне соскучиться.

– Ещё как! – заверил Генрих.

– Твои родители мне выложили, что ты не на шутку увлекаешься астрономией и тебя не вытащить из обсерватории. Возьмёшь меня с собой посмотреть на звёзды как на ладони? – попросился Феликс.

– С удовольствием, прямо после обеда можем пойти. Сегодня суббота, уроков у меня нет, а в обсерваторию нам вход будет открыт в любое время, у меня свой комплект ключей.

– Как удобно, собственные ключи открывают массу перспектив для нецелевого использования помещений, – многозначительно подмигнул Феликс, заставив племянника покраснеть.

– Если тебе повезёт, – с мягкой улыбкой обратился к брату жены Джон, – помимо красот звёздного неба ты засвидетельствуешь там своё почтение и образцу земной красоты по имени Маргарита.

***

– Хоть астрономия и входит в плеяду точных наук, сдаётся мне, практикующие её, несмотря на всякие ваши схемы и подсчёты, не так уж сухи и прагматичны. Звёзды, как ни крути, располагают к романтике, лирике, философии… – резонёрствовал Феликс, отходя от подзорной трубы. – Ты за собой не замечал пока таких склонностей?

– Пожалуй, слегка. Космос побуждает меня думать о вечности, и порой мою голову посещают специфические мысли. Например, мне странно, почему для измерения расстояния используются световые годы, месяцы, недели – словом, наименования, подходящие скорее единицам времени, а не длины. Озадачивает меня и то, что отсчитываем течение дней и лет мы на основании вращения Земли. То есть время в традиционном понимании – это чисто субъективная категория нашей планеты с её оборотами вокруг своей оси и Солнца. Получается, что если бы можно было отстраниться и рассматривать Землю извне, с позиции Вселенной, легко выбрать любую точку на поверхности и любой круг её цикличного обращения, сделав возможными как телепортацию в пространстве, так и путешествия в прошлое или будущее, – Генрих запнулся. – Звучит это, скорее всего, сумбурно и незрело, у меня нет чётко оформленной схемы, пока интуитивные намётки. Но мне смутно кажется, что создать машину времени, которая упоминается только в художественных книгах, на самом деле не так уж сложно.

С одной стороны, Генрих стеснялся говорить о своих теориях, понимая, что ещё не достаточно выносил и развил их, чтоб они могли претендовать на серьёзный предмет обсуждения. С другой же стороны, его неукоснительно тянуло возвращаться к беспокоившей его теме изобретения фантастической машины, вокруг которой не первый год вертелись его идеи.

– Однажды я уже слышал похожую концепцию, – ответил на речь студента Феликс. – Был у меня один знакомый, который мнил себя на грани открытия приспособления для путешествий во времени. Правда, он изучал не астрономию, а физику, если конкретнее, квантовую механику. Отталкиваясь от многомировой интерпретации Вселенной, он всё разрабатывал разные версии измерения реальности и в итоге сформулировал собственную весьма оригинальную гипотезу.

– Как интересно, – оживился Генрих. – Что это за учёный? Можно ли мне как-то с ним связаться?

– Увы, ты опоздал всего на несколько дней, он умер в начале недели. Это профессор Бродячий, твоя мама как раз к нему на похороны ездила. Она ведь вплотную соприкасалась с его опытами.

– Кто, мама?! – Генрих в недоумении вытаращил глаза. – Каким образом она могла участвовать в опытах по квантовой физике, она же ни капли в этом не разбирается! Когда я ей всего лишь из школьной программы пытался объяснить некоторые казавшиеся мне любопытными вещи, она отмахивалась от меня со словами, что её «гуманитарный мозг не восприимчив к подобной информации».

– Так и есть, – рассмеялся Феликс, узнав в передразнивании племянника интонации Жанны. – В научную подоплёку она не вникала, да это и не требовалось. Бродячий пригласил её к себе в лабораторию в качестве историка. Ведь посылать в прошлое разумно человека, который хотя бы сумеет в нём сориентироваться.

Рассказ дяди напомнил Генриху один эпизод, имевший место несколько лет назад. Он тогда ещё учился в восьмом классе и, читая какой-то параграф в учебнике, неожиданно вдохновился на дерзновенный проект путешествий во времени. Эта мысль, впоследствии так и не покидавшая его, тогда виделась ему настолько свежей и потрясающей, что он поспешил поделиться ей с матерью.

– Ты бы ещё велосипед решил изобрести, – пробормотала она, взглянув через плечо на размашистые каракули школьника.

Он тогда не получил от неё объяснения той странной фразе. Теперь же новость о её сношениях с другим разработчиком машины времени пролила свет на такую реакцию.

– А как они вообще пересеклись? Что общего у неё с учёным профессором?

– Бродячий был отцом Эдуарда, одного из их неразлучной студенческой компании.

– Той компании, которую я как-то видел у тебя на фото? Они все учились вместе?

– Не совсем. Джон приехал поступать в Москву на факультет французского языка и регионоведения, где он познакомился с твоей мамой на первой же лекции. Диана же была студенткой отделения журналистики, но они с Жанной обе занимались танцами, только первая восточными, а вторая классической хореографией, и начало их общению положила совместная подготовка к постановке общеуниверситетского мюзикла. Вскоре они сделались лучшими подругами, и Диана привела в их компанию Эдуарда, с которым на тот момент они встречались уже дольше года и собирались пожениться. Сам же он, последовав примеру отца, посещал технический институт и по учёбе со своими друзьями-гуманитариями никак не пересекался.

– Если они были так близки, почему я никогда не слышал от родителей об Эдуарде и Диане? Отчего они совсем прекратили поддерживать связь?

– Твоя мама ведь бросила университет после второго курса, забеременев тобой, и они с Джоном переехали из Москвы сюда. Сохранить крепкую дружбу на расстоянии сложно, тем более в юности, когда ещё не умеешь по-настоящему ценить людей и спешишь ловить новые впечатления. Вот общение мало-помалу и сошло на нет.

– Однако на похороны профессора мама всё же поехала, значит эти люди ей действительно были очень дороги. Так что там с его опытами, помогли ему исторические познания моих родителей в конструировании машины времени?

– У них тогда разгорелся по этому поводу ожесточённый спор. Диана настаивала, что путешествие в другой век чревато огромной опасностью, так как, случайно изменив прошлое, можно повлиять на весь ход истории и, вернувшись в своё время, не узнать обстановку и даже не найти больше собственное место в мире. Профессор же горячо отстаивал свою гипотезу, которая состояла как раз в том, что переделать прошлое нельзя, потому что все времена и пространства существуют в одной плоскости, хотя она необозрима для обывателя. Проще говоря, не только наше настоящее обусловлено прошлым, но и то, в свою очередь, формировалось с учётом событий, случившихся гораздо позднее. И если история допустила, что в ХХ веке некий русский гений создаст машину времени и отправит студентов в средневековую Францию, значит XVI столетие подразумевало готовность принять этих путешественников. У учёных не принято употреблять слово «судьба», но по сути неотвратимость фактов, которую подчёркивал профессор Бродячий, сводилась именно к тому, что весь многовековой путь человечества был заранее в один момент предопределён глобальным замыслом.

Твоя мама была ему нужна как раз для проверки его гипотезы. Он искал человека, который попытался бы изменить прошлое, бросить вызов истории. На такое мог решиться лишь кто-то, искренне и горячо ратующий за нечто из минувшей эпохи. Апеллируя к влюблённости твоей мамы в короля Наваррского…

– В кого? – переспросил Генрих.

– Похоже, ты не очень-то подробно интересуешься жизнью матери, – пристыдил Феликс племянника. – Не знаю, насколько многосторонние предпочтения у неё сейчас, но в юности она буквально бредила периодом религиозных войн XVI века, и главным образом это было обусловлено её восхищением личностью Генриха IV.22
  Генрих IV (1553 – 1610) – лидер французских протестантов периода религиозных войн, король Франции и Наварры, основоположник династии Бурбонов.


[Закрыть] Вполне вероятно, кстати, что и выбор твоего имени при рождении не обошёлся без этого влияния. Так вот, играя на чувствах твоей матери к королю Наваррскому, профессор надеялся соблазнить её перспективой не только пообщаться лично с её кумиром, но и на своё усмотрение выбрать какой-нибудь известный ей неприятный эпизод из его жизни, чтоб попробовать отвести от него беду. Правда, убеждая её пуститься на такую авантюру, он тут же демотивировал беднягу, упорствуя в своей позиции, что любые её попытки заведомо обречены на провал, в чём и следовало удостовериться эмпирически.

Джон, ещё не встречавшийся тогда с твоей мамой, но уже ухаживавший за ней и не упускавший случая ей понравиться, выдвинул идею поставить целью путешествия предотвращение Варфоломеевской ночи.33
  Варфоломеевская ночь – массовая резня гугенотов [http://ru.wikipedia.org/wiki/Гугеноты] во Франции [http://ru.wikipedia.org/wiki/Франция], устроенная католиками [http://ru.wikipedia.org/wiki/Католик] в ночь на 24 августа [http://ru.wikipedia.org/wiki/24_августа] 1572 года [http://ru.wikipedia.org/wiki/1572_год].


[Закрыть] Он знал, что это кровавое событие, отравившее молодость любимого короля Жанны, для неё самой было днём траура. Используя сведения о замыслах католиков, которыми не располагали Генрих Наваррский и его соратники, выходцы из ХХ века, по его мнению, вполне могли бы не допустить чудовищную страницу истории.

Эдуард, не боясь в отличие от своей девушки повлиять путешествием в прошлое на современность, тревожился о другом: столкновение с религиозными фанатиками варварского Средневековья несло в себе реальные риски, а тот факт, что они родились в ХХ веке, вовсе не застраховывал их от смерти в XVI. Профессор не развеивал опасения сына, так как его гипотеза не исключала такой расклад. Но, видимо, согласно его приоритетам, пожертвовать во имя науки собственным ребёнком и его юными друзьями выглядело оправданным.

Твоя мама, от которой все ждали решающего слова, сказала: «Если уж отправляться туда, то в тот день, когда все кошмары будут позади. Моя нервная система не выдержит, если наши планы сорвутся и прямо на моих глазах вопреки моим стараниям всё же состоится Варфоломеевская ночь». Профессор Бродячий на это возбуждённо воскликнул: «Ну конечно она состоится! Она и состоялась в 1572 году именно потому, что в 1988-ом Жанна отказалась её предотвращать!»

– Дядя, а откуда ты в курсе таких подробностей?

– Я пробрался в лабораторию профессора и присутствовал при этом разговоре. Конечно, своего мнения у меня не было, да его никто и не спрашивал. Жанна часто меня брала меня с собой везде, куда бы я ни попросился, взяв предварительно обещание хорошо себя вести. Так что я проводил в их взрослой компании много времени. Ощущал себя страшно деловым и с наслаждением важничал перед своими одноклассниками, у которых не было такой чудесной старшей сестрёнки, – Феликс горделиво выпятил вперёд грудь.

– Между прочим, – дополнил он свой рассказ, нравоучительно подняв кверху указательный палец, – такое приобщение к студенческой среде было крайне продуктивно и познавательно для меня. Я даже выучил наизусть стихотворение на старофранцузском благодаря регулярному посещению мероприятий Жаннинного факультета.

И под аплодисменты Генриха дядя продекламировал нараспев несколько поэтических строчек.

– Чем же закончилась их дискуссия? Верифицировал в итоге профессор Бродячий свою гипотезу?

– Я был ребёнком и не следил за ходом экспериментов пожилого физика, меня занимали вещи поинтересней для десятилетнего возраста. Но очевидно, у него что-то не заладилось. Иначе его открытие стало бы прорывом века, и ты узнал бы о нём не в приватной беседе с дядюшкой, а из прессы, – и без того обычно простодушное лицо Феликса в этот момент достигло апогея своего простодушия.

– Маргарита! – воскликнул вдруг он, глядя поверх головы племянника. – Наслышан о Вас, – прибавил он, любезно целуя руку девушке, в растерянности остановившейся на пороге обсерватории.

– Не пугайся, это мой дядя, приехал из Москвы на выходные, – приободрил её Принц.

– Я так понимаю, Вы не на астронома учитесь, а на психолога? – продолжал между тем ворковать Феликс.

– Вы и впрямь уже наслышаны о моей биографии, – улыбнулась Рита.

– Полностью одобряю Ваш выбор. Людям, прежде чем лезть в дебри галактик, с собственной психикой бы разобраться…

***

Оставшись наедине с женой, Джон принялся расспрашивать её о поездке.

– Знаешь, в Москве пока вовсе не так тепло, как здесь. Там ещё не пахнет весной, стоит промозглая погода и вдоль дорог кучкуются сугробы.

– Чему удивляться, мы ведь на семьсот километров южнее.

Джон повернул голову к распахнутому окну. Прохладный мартовский ветер будоражил россыпь последних снежинок, таявших в считанные секунды после соприкосновения с асфальтом. Воздух действительно предвещал расцвет природы. Тогда тоже стоял март. С тех пор ежегодно свежесть ранней весны будоражила в нём пережитое.

– Мы увиделись с Бродячими только на панихиде, – продолжила свой рассказ Жанна. – На телеграмму, которую я послала им перед отъездом, проинформировав, сколько дней буду в Москве и где меня искать, реакции не последовало.

– А на похороны ты пришла одна или с братом?

– Феликс проводил меня, но пробыл там недолго, только выразил соболезнования и оставил цветы. Он предлагал мне остаться на случай, если мне потребуется поддержка, но я отпустила его. Мне наоборот хотелось уединения, чтоб помолчать и подумать.

– Ты поэтому и остановиться пожелала в гостинице, а не у него? У меня сложилось впечатление, что его это задело.

– Вряд ли Феликс обижается, он привык ко мне. По крайней мере когда он встретил меня на вокзале и отвёз в отель, мы всю дорогу болтали крайне душевно. Да им и самим неудобство бы доставило размещать меня, они же недавно переехали и у них довольно тесно. Я заходила к ним в гости, проиграла часок с близняшками. Очаровательные мальчуганы, но, ты прав, четыре дня я бы в квартире с двумя оголтелыми трёхлетними сорванцами не выдержала, в гостиничном номере мне жилось куда спокойнее.

– Хорошо… А что же насчёт осиротевшего сына профессора и его супруги? – голос Джона стал жёстче. – Вы хоть парой слов обмолвились?

– Только с Дианой. Эдуард кивнул издали при встрече, а дальше до конца церемонии избегал встречаться со мной взглядом.

– Остался таким же трусом, как и двадцать лет назад, – презрительно скривился муж. Жанна покачала головой.

– Ты всё ещё на него злишься. Но если вдуматься, единственное, что он погубил своим поступком, это наша дружба. Больше и губить было нечего: в остальном и без его предательства события развивались бы по тому же печальному сценарию. Днём раньше или днём позже, финал напрашивался неизбежно. И Эдик здраво проанализировал это, в то время как нас с тобой обоих ослепляли чувства.

– Не оправдывай его, – непреклонно и непримиримо отрезал Джон. – Губить, как ты верно выразилась, было нечего, потому что и сама дружба тяготела к финалу: за неимением того случая подвернулся бы другой, чтоб проявить, насколько противоположные ценности мы несли в себе. Ты говоришь, нас ослепляли чувства. Для него же такое состояние непостижимо. Ему не приходило в голову, что его рациональные доводы «днём раньше или днём позже» для тебя равносильны тому, чтобы с мясом вырвать из груди сердце. Ему было невдомёк, что «днём раньше» отнимало у тебя тысячи бесценных невосполнимых секунд счастья. Не понимал он и меня, упрекая в нежелании бороться за тебя. Откуда ему додуматься, что любовь подразумевает жертвенность. Для таких тонкостей надо хоть что-то смыслить в любви.

– Ты всё равно зря настолько суров к нему, – тихо ответила Жанна. – Он любил и любит Диану.

– Тем лучше для неё.

– Просто любовь все понимают по-разному. В силу своих убеждений и установок. У них, кстати, растёт дочь, которую они назвали в честь меня.

– С твоего позволения я всё-таки воздержусь от того, чтобы дружить с ними семьями, – съязвил Джон.

Жанна взяла мужа за руку и с нежностью прибавила:

– В приютившем нас сложном мире всё очень зыбко и относительно. Эдик счёл слабостью твоё решение уступить сопернику. Я же всегда преклонялась перед твоей силой, с которой ты, невзирая на собственную боль, посвятил себя моему спасению.

– Здесь не приходится говорить о силе. Как по-другому я мог вести себя в таких противоречивых обстоятельствах? Я одновременно был победителем и проигравшим. Победителем, поскольку твёрдо знал, что замуж ты выйдешь за меня и никогда мне с ним не изменишь. Проигравшим, поскольку сердце твоё безвозвратно было отдано ему. А главное, уважая его и восхищаясь им, я признавал, что оспаривать твой выбор глупо, что сравниваться с ним бесполезно, что сколькими бы достоинствами я ни обладал и какие бы подвиги ни совершил, этот бой останется неравным. Решение сдаться диктовала мне не столько сила, сколько мудрость.

– Пусть так. Лучше тебя никто не разберётся в твоих чувствах. Мы все попали в чрезвычайно путаную ситуацию, где любое действие выглядит спорной смесью смелости и трусости, силы и слабости, мудрости и безумия. Но та поддержка, которую ты дал мне, когда я не представляла, как дальше строить свою жизнь и как найти в ней хоть какой-то смысл, те старания, с которыми ты окружил заботой меня и Генриха, бесценны. Сколько бы я ни благодарила тебя, этого всегда окажется мало.

Джон посмотрел на неё серьёзно и немного печально.

– Жанна, единственное, чем бы ты могла отблагодарить меня, это твоя любовь. Но что бы я ни сделал, чтобы заслужить её, этого никогда не оказалось бы достаточно. Нельзя заменить незаменимое. Как бы я ни старался, вне моих способностей подарить тебе счастье, необходимым условием которого для тебя является другой человек. Так что мы квиты. Я не дал тебе счастья, ты не дала мне любви. Признательность в обмен на спокойствие, уважение за заботу – в нашем браке всё справедливо. Неспособные обеспечить друг друга самым главным, мы каждый со своей стороны хотя бы нашли способ, склеив два отчаяния, избежать одиночества. С годами это ценится всё отчётливей.