Текст книги "Бег по краю"

31

Василиса до ужаса боялась умерших. Когда в их подъезде выставляли крышку гроба, она робела выходить из дома в подъезд, и, если очень было надо, то просила отца проводить ее. Чего она боялась? «Бояться надо живых», – говорила бабушка. Но живых она пока еще не боялась… Слово «смерть» вызывало у нее какой-то мистический ужас. Она вприпрыжку неслась мимо страшной соседской квартиры… Она пулей пролетала мимо украшенной нежными рюшами крышки, вдыхая свежий запах недавно струганной доски, стараясь не смотреть на гроб. Ее никогда не брали на чужие похороны. Но однажды, когда она гостила у бабушки в деревне, умерла соседка через дом, тетя Люся. Василиса немного дружила с ее внучкой, хороводилась с покойной и ее бабушка. Не проводить в последний путь в деревне было нельзя.

Она стояла рядом с бабкой, стараясь не смотреть на желтое, сморщенное, будто печеное яблоко, лицо, лежащее в небесно-голубом ящике с оборками и обрамленное васильковым шелковым платком с какими-то белыми разводами, напоминающими парашюты одуванчиков, парящие над озером; просто смотрела в пространство, ушла в себя…

Думала о том, что вот эта страшная бабушка тоже когда-то была девчушкой, перед которой вся жизнь лежала раскатанной скатертью и казалась бесконечной, будто бескрайние российские просторы. А пролетела, как брошенный мячик в детской игре. И не поймали, и обратно не кинули… Пролетела мимо протянутых рук в кусты колючего шиповника, растущего средь зарослей чертополоха под забором. Да еще волосатая крапива выросла, как страж на пути, ощерилась всеми зубьями своих листьев. И не сунешься. Девчушка кого-то страстно любила, выходила замуж, в муках рожала детей, строила дом и выращивала огород, постепенно превращаясь в дебелую бесформенную тетку, все меньше обращающую на себя внимание, но чей молодой лик все явственнее проступал в ее детях и внуках. Да, она умерла, но оставила частичку себя в них. И в этом была мудрость жизни и ее жестокость. Словно выполотый никчемный сорняк проявлял свою живучесть и продолжал буйно куститься молодыми побегами. И все же была для Василисы какая-то пока еще не понятая чудовищная несправедливость в том, что вот человек жил, карабкался по осыпающемуся склону вверх, год от года слабея от долгого и изматывающего маршрута, но вырастил детей, создал уютный дом, в котором для него рано или поздно не оказывается места.

Она спрашивала себя, почему люди боятся даже любимого человека, перешагнувшего последнюю черту, и торопятся вынести поскорей даже самого любимого покойника из дома?

Она подумала тогда, что не хочет стареть, превращаясь в такое же печеное яблоко, чтобы потом навсегда исчезнуть с лица земли, хотя и оставив себя в детях и делах. Она не хочет, чтобы по небу плыли только что вылупившиеся пушистые лебедята облаков без нее. Она не хочет, чтобы кто-то без нее утопал по пояс в некошеной траве, запутавшись в сетях вьюнка, нежно оплетающего розовые шапки клевера, из которых можно было выдергивать соцветия по одному и высасывать их сладостный сок, осыпая руки желтой пыльцой, будто сухим колером.

32

В тот вечер они опять разругались. Василиса сказала, что идет в кино на последний сеанс. Лидию Андреевну захлестнула налетевшая, будто штормовой ветер, ярость. Она сама не могла ясно назвать ее причину. Просто она представила, что ее девочка будет сидеть в обнимку в кинозале со своим никчемным новоявленным приятелем Илюшей, способным выдувать лишь мыльные пузыри и радостно подпрыгивать, видя их переливы… Он и провожать-то домой ее не пойдет, так как боится опоздать на последний автобус, уходящий в пригород, что почти город, но рядом с кладбищем, ощерившимся многочисленными мачтами вросших в ил суденышек. И ее девочка побежит одна по пустым и темным улицам… Нет, сначала он будет важно сопеть и гладить ее круглые коленки, потом положит свою грязную руку на ее грудку, а после, прежде чем вскочить в свой пригородный автобус, попытается измазать ее слюнями, в которых наверняка живет какая-нибудь гадость.

К тому же она сама же не была в кино очень давно. И ничего. В конце концов, она могла бы составить дочери компанию…

Ярость была огромная, страшная, накрывающая с головой мутной волной, захлестывающая лодку через борт и мотающая ее из стороны в сторону, заваливая то на один бок, то на другой, грозя перевернуть…

Теперь Лидия Андреевна уже и не помнит, какими словами она обзывала дочь и что ей кричала, только Василиса все равно нарочито хлопнула дверью, будто проводница задраила вход в вагон, уносящий дочь в неизвестном направлении…

Потом Лидия Андреевна разглядывала пять сизых синяков с лиловым отливом на предплечье дочери, напоминающих отпечатки пальцев на тетрадке первоклассника… Сначала она даже хотела ужаснуться, решив, что это сделал Илья, но потом поняла, что он ни при чем… Она даже вспомнила это ощущение нежной юношеской кожи, сжимаемой побелевшими от напряжения пальцами, пытающимися ее отжать, как белье. Ей страшно захотелось отогнать от себя эту всплывшую рыбину-картину, стукнуть старым веслом по вынырнувшей голове… Впрочем, это было уже не в первый раз и вполне привычно. Грозу ведь не вспоминают, а дышат посвежевшим озоновым воздухом, радуясь умытой листве и воспрянувшей, потянувшейся к небу траве…

Часов в одиннадцать дочь вернулась, мышью скользнула в свою комнату, долго там шуршала и не выходила в ванную. Лидия Андреевна слышала, как та наконец из нее выскользнула, но ярость уже ушла, и она просто не желала с дочерью разговаривать… Да и Андрей раздраженно подал голос:

– Оставь ее в покое и не затевай на ночь глядя скандал. Завтра рано вставать. Бессонная ночь никому не нужна.

Но ночь все равно была почти без сна. Лидия Андреевна лежала в кровати, слушала храп Андрея, еле сдерживаясь, чтобы не потрясти его за плечо, смотрела на пробегающие полосы света на потолке от припозднившихся машин и думала о том, что жизнь перешла перевал… Сначала она упорно поднималась все выше и выше, открывая для себя новые горные пейзажи, захватывающие дух своей непознанностью, а потом докарабкалась до маленькой скалистой площадки на вершине, на которой долго оставаться было невозможно, а можно только посмотреть окрест и осторожно начинать спуск. Как она хотела, чтобы Вася была счастлива… Но можно ли найти в нашей жизни счастье в замужестве? Даже с таким, как ее Андрей… Этот же Васин Илья вообще какое-то недоразумение… Была ли она сама когда-нибудь счастлива так, что прорезаются крылья и хочется лететь навстречу любимым и близким со сбивающимся дыханием, не обращая внимания на рассыпанные ветром волосы, часть из которых просто приклеивается, намокнув, ко лбу? Пожалуй, была… Она, действительно, была влюблена в Андрея. Нет, не правы злые языки, утверждающие, что она вышла замуж за городскую прописку, квартиру, дачу и машину… Ей очень нравился этот интеллигентный всезнающий отличник в очках, совсем не похожий на деревенскую пьянь их поселка. Он был, конечно, маменькин сынок, мягкотелый щуплик, но Лида понимала, что она никогда не будет им обижена. Она помнит то свое состояние неподдельного удивления, что она нравится Андрюше. Даже то, как галантно он пропускал ее вперед или подавал ей пальто, было для нее роскошным подарком. Она неловко подпрыгивала, пытаясь попасть в рукава пальто, которое Андрей уверенно держал в своих изнеженных руках с музыкальными пальцами, так похожих на женские. Он не был красив: маленькие сусличьи глазки через толстые линзы очков, заправленных в хрупкую серебристую оправу, скорее женскую, чем мужскую; уши локаторами; нос, приплюснутый патиссоном. Ей даже не очень было с ним интересно: разговаривать он не умел, держался очень отстраненно, по улице они гуляли с ним почти на метровом расстоянии, рассказывал он ей в основном о родителях и банальных ежедневных домашних хлопотах, в которые предки усердно запрягали его. Лиде было немного смешно слушать, как Андрюша жалуется на то, что папаша заставил его копать кружки вокруг яблонь. В то же время она радовалась тому, что раз он слушается отца, будет повиноваться и ей. Главное уметь дергать за нужные ниточки. Она знала, что он очень начитан, но почему-то очень редко говорил о прочитанном. Это спустя десятилетия она поняла, что в том был свой способ самозащиты: не допускать в свой внутренний мир из боязни, что будешь ограблен и разорен.

Но она отчетливо помнит то свое ожидание чуда, когда ей казалось, что скоро она станет самым счастливым человеком на свете. Она ждала его звонков, ходила сама не своя, если их не было, и радостно бежала к телефону в предвкушении блаженной встречи. Она не была уверена, что у них будет гармоничная семья, но то, что на нее обратил внимание обкомовский сынок, кружило юную голову в перманенте. И когда однажды Андрюша поднял ее на руки, чтобы перенести через заградительный барьерчик, отделяющий тротуар от проезжей части, когда они перебегали шоссе в неположенном месте, это всколыхнуло все ее дремавшие до поры молодые чувства. Она влюбилась! Придя в общагу, она зажмурилась и нежно погладила себя под коленками, пытаясь понять, что ощущал Андрей. Потом она кружилась по комнате в вальсе, перемежающемся с диким папуасским танцем, благо соседки еще не было, разглядывала свои скудные наряды и себя в зеркале. Она решительно себе не понравилась, но раз нравится Андрею – значит, все не так уж плохо.

Именно это ожидание чуда и делало ее счастливой. Кипенный яблоневый и вишневый нежный бело-розовый цвет, которому суждено вскоре опасть, просыпаться на землю обрывками писем и клочками от изодранной рукописи жизни, у которой не бывает черновиков… И неизвестно, не был ли он пустоцветом… Завяжутся ли маленькие зеленые плоды, а если завяжутся, то не опадут ли до срока под секущим розгами проливным дождем или от жаркого ветра, иссушающего дыханием пожара? Больше так счастлива она уже не была никогда. Тяжелый характер свекрови, вечно болеющие дети и постоянно хандрящий и раздраженный муж, бегущий из дома в работу (к счастью, не к женщине, не в пьянство, не к друзьям), парализованный тесть, слава богу, недолго… Но ее жизнь сложилась внешне вполне благополучно. Она ни о чем не жалеет. Хотя не раз ей хотелось уйти из этого дома. Но куда ей было бежать? Ее жизнь была колея… А она сама исправно работающая деталь в отлаженном механизме… А то, что внутренняя пустота – так у кого ее нет в таком возрасте! Ей есть чем гордиться в этой жизни! Она сама сделала свою жизнь такой, что ей завидуют на работе, завидуют подруги, завидуют соседи. Но ведь этот Илья – не Андрей…

Утром Лидия Андреевна ушла на работу, хотя была суббота. В понедельник надо было срочно сдавать серию и отправлять заказ, они не успевали. Андрей встал вместе с ней, они наспех позавтракали, и он ушел в гараж готовить машину к скорому техосмотру. Дети остались спать. О вчерашнем скандале не говорили, хотя он занозой сидел в памяти. Трогать занозу не хотелось, так как было больно и неприятно. Андрей всю жизнь пытался не только обходить стороной острые углы, но и не замечать синяки от них, даже если они были желто-лиловые с черничным отливом. Этому его научил инстинкт самосохранения при жизни с деспотичной матерью. Лидии же было немного стыдно за свою необузданную ярость, которая была, конечно, вполне объяснима и заслужена.

33

Лидия Андреевна вернулась в тот вечер рано. Андрей прохлаждался еще где-то в гараже. Гришка ушел гулять. Дверь в комнату Василисы была закрыта, но пальто висело в прихожей. Спит что ли? Сначала Лидия Андреевна хотела заглянуть к дочери, но потом решила: «Пусть спит. Не буду будить». Да и не хотелось возвращать вчерашнее. Стычки между ними были обычны и привычны, но после шквала наступало кратковременное затишье. Разговаривали друг с другом мягкими и осторожными голосами, боясь оступиться и попасть мимо шаткой кочки… Через пару часов пришел Андрей. Сели обедать. Лидия снова хотела зайти к Васе, но Андрей остановил: «Пусть спит». Прошло еще два часа, как Лидия Андреевна почувствовала беспокойство: уж очень в Васиной комнате было тихо. Она крадучись подошла к двери, прислушалась и осторожно приоткрыла ее. Василиса спала. Она была бледна, но дышала ровно и спокойно.

– Ты что? Кошмар! Нагулялась! Нельзя же целые сутки дрыхнуть! Вставай и давай иди ешь!

Ответа не последовало. Василиса как будто не слышала. Чертова девка делает вид, что спит.

– Вставай! Ты меня слышишь?

Никакой реакции… Лидия Андреевна подошла ближе и стянула с дочери одеяло. Та даже не пошевелилась. У Лидии Андреевны тоскливо защемило сердце в нехорошем предчувствии. Она всматривалась в лицо дочери, словно в спокойное глубокое озеро в безветренную погоду, чувствуя, что стоит на насыпном песке, который в любую минуту может под тобой провалиться и засосать в глубокую воронку. Она сильно потрясла дочь за плечо, будто ветку с яблоками, которые другим способом не достать, та поморщилась, словно озерная гладь от брошенного камушка, но глаз не открыла. Сердце сорвавшимся камнем ухнуло в пропасть. Лидия Андреевна пошла за Андреем. Андрей, кряхтя, проследовал за Лидией Андреевной в спальню Василисы, осторожно, словно боялся спугнуть куропатку в зарослях, потрогал дочь за плечо, будто отводил куст, выросший на пути; погладил по лбу, ладонью перетекая на макушку, и покачал головой…

Вызвали «скорую». Пока она ехала, нашли в письменном столе пустой пузырек со стершейся этикеткой из-под старого транквилизатора, употреблявшегося еще свекровью.

В ожидании «скорой» Лидия Андреевна ходила по гостиной взад-вперед, будто работающий экскаватор. Время не остановилось. Оно шло и шло шагом человека, опаздывающего на работу. Но, видимо, на работу опаздывал только человек, а водитель автобуса давным-давно работал, и у него сейчас был перекур. Андрей, предположив, что «скорая» заблудилась в их дворах, вышел ее встречать на потемневшую улицу, пролившуюся темной струйкой чернил.

Наконец, Лидия Андреевна услышала топот ног, поднимающийся на их лестничную площадку, ровно всадники скачут с дурной вестью.

«Скорая» никуда Василису не повезла. Врач, пожилая женщина в изящных золотистых очках и со строгим пучком учительницы из гимназии прошлого века, сказала, что промывание желудка делать поздно. Лекарство уже всосалось…

– Ждите, когда дочь проснется. Потом поите как можно больше. Сделайте клюквенный морс. А пока пусть спит. Ваше счастье, что таблетки были старые. Ох уж эти молодые! Любовь, чай поди, несчастная… Где же им о родителях подумать!

34

Дочь почти не дышала. Серела на смятой подушке гипсовым лицом, похожим, наверное, на то, что бывает, когда делают маску с покойника на память… Синие губы, будто чернику ела, приоткрылись, обнажая бескровную пещеру рта в мелких сталактитах зубов… Она подумала, что у дочери был вечно насморк. Лидия Андреевна через каждые полчаса приходила в ее комнату, до головных спазмов всматривалась в любимое лицо, сливающееся с белым одеялом, в которое та была закутана, будто в снежный саван, пытаясь уловить заметное лишь материнским внутренним зрением колыхание жизни. Но даже ей все время казалось, что Вася уже там…

На третьи сутки Лидия Андреевна, наконец, сама провалилась в спасительный сон, навалившийся на нее, будто тяжелое теплое тело… Сон был цветной. Будто бы плыла она с аквалангом по диковинным коралловым рифам, очень боясь заглядеться на них, пораниться – и не всплыть… То тут, то там за красными кровавыми камнями проглядывали, будто недобрые предчувствия, тени огромных рыб, или шустрой стайкой выплывали серые малявки, напоминающие родных аквариумных гуппи, – ее спутанные мелкие мыслишки о конечности всего… Вода нежно обнимала ее, словно руки любимого, мутный солнечный свет слабо пробивался сквозь толщу вод, окрашивая жизнь в изумрудные тона, как в любимой Васиной сказке про Волшебника Изумрудного города. Тревога нарастала, ей казалось, что это расслабленное ее состояние вот-вот оборвется… Но свет откуда-то сверху упорно продолжал литься и играл на пузырьках воздуха, всплывающих на поверхность над ее головой, будто на осколках разлетевшегося стекла…

Вдруг Лидии Андреевне почудился родной голос, глухо доносившийся откуда-то с поверхности… Голос был упорный, он не затихал – исчезнув на минуту, возникал с удвоенной силой, словно дверной звонок, который трезвонил все громче и громче, если его не желали слышать. Лидия Андреевна резко тряхнула головой, отгоняя от себя этот звонок, будто ночную бабочку, бьющуюся о ее лицо, и выплыла из небытия:

– Варежки, варежки! Дай мне варежки, – капризно требовал голос.

Резко встав с постели, так, что комната медленно завертелась в танце на палубе судна, брошенного в открытое штормящее море, Лидия Андреевна прошла в комнату дочери. Василиса лежала мраморная с закрытыми глазами, подняв над головой руки, и делала вращательные движения кистями рук.

– Надень мне варежки! Варежки! Варежки! Варежки!

– Какие варежки? Дома же тепло! Давай я тебе руки укутаю одеялом.

– Варежки, варежки, надень мне варежки!

Лидия Андреевна открыла шифоньер, отыскала на полке варежки из овечьей шерсти и осторожно натянула их на танцующие руки. Дочь, не открывая глаза, удовлетворенно улыбнулась, кивнула и спрятала руки под ватное одеяло.

Василиса спала еще трое суток. Лидия Андреевна, как маятник, моталась по квартире, почти через каждый час заходила в комнату дочери и подолгу стояла на пороге, всматриваясь в родное лицо… Ей все время казалось, что сугроб одеяла больше не вздымается, а лежит ровным завьюженным полотном… Лидия Андреевна слышала, что Андрей тоже не спал, ворочался на кровати, жалобно скрипевшей пружинами, будто несмазанная телега, потом вскакивал, легкой, осторожной походкой барса прокрадывался в комнату Васи и долго там стоял, замерев. А утром, на ходу затолкав в себя бутерброд, с мешками под покрасневшими, будто от едкого, ядовитого дыма, глазами уходил до вечера какой-то шаркающей походкой запыхавшегося старика, что не поспевает к скоро отбывающей электричке.

Через трое суток дочь открыла осмысленные глаза, услышав скрип половиц. Медленно обвела взглядом все трещинки на их осыпающемся потолке, потянулась, брезгливо вытащила из-под себя пропахшие мочой тряпки, сунула ноги в тапочки и медленно пошла по стеночке по направлению к ванной…

35

О произошедшем не разговаривали. Вася была вялая, с серым лицом цвета позеленевшей картофелины, целыми днями валялась на постели, иногда читала, чаще просто спала, изредка включала телевизор и апатично взирала на цветной экран без тени эмоций на лице. Участковая продлила ей больничный, и можно было потихоньку приходить в себя.

Когда Лидия Андреевна звала ее обедать, Василиса нехотя вставала, равнодушно с потусторонним лицом ела, потом шла на кухню, мыла свою тарелку, чистила зубы и уходила в свою комнату.

Илья не звонил, и Лидия Андреевна про себя радовалась, что все кончилось хорошо, Бог отвел рукой от нее беду, послав ей предостережение, что дочь выросла, отдалилась от нее и имеет свою жизнь, впускать в которую Лидию Андреевну не собирается, даже если та ломится с громкими стуками ногой в дверь.

Звонили подружки с работы, и Лидия Андреевна услышала, как Вася бодрым голосом, скрывающим глубокий колодец печали, пообещала, что в понедельник будет на службе.

В субботу Василису начало тошнить. Лидия Андреевна подумала, уж не беременна ли та… Но дочь на ее вопрос резко ответила:

– Нет, – хлопнула дверью и закрылась.

Тошнота не проходила. Вася лежала серая, будто штукатурка на их запыленном потолке, закрыв воспаленные от слез глаза… Лидия Андреевна даже посмотрела на потолок, так как ей показалось, что с него осыпался мел, припудрив Васин лоб и крылья носа. Голова ее совсем сползла с подушки, искусанный рот был приоткрыт. Через каждые полчаса Вася вскакивала и, пошатываясь, бежала в туалет, возвращалась оттуда с мокрым от пота лицом, серые волосы были будто только что вымыты и приклеились слипшимися прядями ко лбу. Дочь осторожно, стараясь не шевелить голову, ложилась – и через полчаса снова вскакивала…

Лидия Андреевна была уже совсем уверена, что дочь «залетела», а значит, надо теперь срочно попытаться уговорить ее пойти на аборт. Но как это сделать после всего происшедшего?

Лидия Андреевна снова вызвала «скорую». Приехавшие на сей раз довольно быстро врачи сказали, что, действительно, похоже на беременность… Теперь понятно, почему Вася выкинула этот фортель. Но ребенок? В наше-то время, когда нет никакой возможности его прокормить и вырастить? Да и без отца… Может, его и можно заставить жениться, но зачем им этот вечно ноющий доходяга, которого им придется содержать? Нет, только аборт!

Лидия Андреевна, пугаясь своего неуместного раздражения – всплывшего, будто утопленник, который внезапно потерял свой тяжелый якорь: веревка, что его удерживала, увлекаясь пробегающим течением, соскочила с гладкого, обтесанного водой камня, – стремительно зашла к дочери, твердо намереваясь выложить свою позицию по сложившейся ситуации.

– Надеюсь, ты понимаешь, что рожать в наше время – это безумие! Дошаталась! Говорила тебе, но ты же не слушаешь! Как теперь это все расхлебывать? Дура! Дура набитая!

Дочь осторожно повернула голову на подушке и не разлепляющимися губами выговорила:

– Я знаю, что я у тебя дура. У тебя все дураки, одна ты умная. Поназаводила себе игрушек, чтобы помыкать… Захотела – «пну», захотела – «поглажу»… – потом сморщилась, как изжеванный исписанный лист бумаги, сжимая губы до посинения, еле удерживая подступавшее изнутри…

Лидия Андреевна, собирая последние остатки сил, чтобы не раскричаться – а она чувствовала, что словно шквальный ветер налетел, готовый со все нарастающей силой крушить все попадающееся на его стихийном пути, – вышла из комнаты дочери.