Текст книги "Красная Луна"

Издали она увидела долговязую фигуру Олега на берегу. Подбежав ближе, Олеся заметила, что руки его пусты, а на середине реки медленно плывёт подмокший кошачий домик, который становился всё ниже и ниже, точно врастал в толщу воды. Стенки коробки намокли почти до самого верха, и только по её кромке тянулась светлая полоса, похожая на бордюр. Домик качался на волнах от пролетевшего по реке катера. Из коробки раздавался отчаянный писк. В ней явно происходило какое-то шевеление. Вдруг она увидела беленькую в чёрных пятнышках мордашку котёнка, что показался над бортиком коробки. Котёнок положил лапки на бортик и с ужасом поглядел в мутную глубокую воду, в которой были взвешены частички глины, делавшей воду бурой, будто окрашенной запёкшейся кровью. За ним возникла серенькая мордочка и две серые лапки, похожие на маленькие варежки. Коробка накренилась, зачерпнула воду от набежавшей волны – и стремительно начала погружаться в воду… Через минуту от неё осталась еле заметная воронка.

Олеся в ярости подлетела к Олегу и начала колошматить его кулачками, которые только что были мягкой глиной – и вот закалились до вполне твёрдого изделия, которым можно было даже изувечить человека.

С того дня Олег Борисович перестал быть для неё богом. Словно тяжёлым мячом запустили в давно не мытое окно, на котором расплывались радужные разводы… Вдруг окно треснуло – и в него хлынула шумная улица: шуршанье шин, скрежет тормозов, звон трамвая. Вместо радужных разводов – чёрные трубы завода, из которых, как из кувшина факира, выползали чёрные змеи… Серый жилой дом напротив с облупившейся штукатуркой и трещиной во всю стену дома… Вот и её дом дал первую трещину, хотя, казалось, ничто не предвещало разочарования…

– Ну что ты, дурочка. Это всего лишь животные, которые ещё плохо понимают, что с ними происходит… Надо вообще было сразу это сделать, как только родились… Но ты так трогательно за ними ухаживала, что я решил дать тебе возможность поиграть…

Она до сих пор помнит ту коробку с котятами, плывущую по остывающей воде, на которой висит лёгкая дымка утреннего тумана, и на глазах уходящую всё глубже.

Это была их первая серьёзная размолвка, после которой всё очарование этим человеком растворилось, как накипь в лимонной кислоте… Остался мутный осадок, который надо было слить в унитаз…

Она не разговаривала с ним три дня, вернее, разговаривала сквозь зубы… Он пытался её обнять, но она вырывалась, шипела, как кошка, увидевшая собаку: шерсть столбом, спина выгнулась, глаза вспыхивают от ненависти, точно газосварочный аппарат… Тронь только – полетят искры, замкнёт, ударит током, повалит наземь…

Потом отошла, обмякла в его ласковых руках, точно кусок замёрзшего пластилина, но очарование им исчезло без следа. Праздник кончился. Начались тоскливые и унылые будни, когда дождь, который день подряд скрежещет по стеклу, а тебе больше не хочется спрятаться от осенней непогоды под мягкий шерстяной плед в обнимку со своим суженым.

22

Она стала замечать его недостатки, которые, словно пылинка в глазу, мешали жить и закрывали свет… Даже внешне это стал совершенно другой для неё человек… Она видела уже не поджарого красавца средних лет, а усталого человека, пожившего, с запылившимся от ветров жизни лицом, в барханах морщин которого затаились глубокие горькие складки… Замечала его наметившееся брюшко, пока ещё чуть заметное, точно на небольшом сроке беременности… С горечью видела, что его губы всё чаще превращаются в жёсткую складку, свисающую уголками книзу, будто подкова, повешенная на стенку у входа в дом «на счастье»…

Она поняла, что он лжив… И с грустью думала о том, что он ей врёт так же, как врал, наверно, жене раньше, когда он был с ней… Нет, она совсем не была уверена в том, что у него есть где-то любовь на стороне. Он уходил в библиотеки, в архивы, на какие-то совещания, но ей всё время казалось, что он был где-то в другом месте… Замечала это по тому, как он был оживлён и предупредителен, и рвался ей помогать: помыть посуду, приготовить еду, починить кран, нудно и долго долбящий нержавейку, точно дятел, так громко, что мешал спать. Видела это по зажёгшемуся огню в глазах, который напоминал ей о новогоднем ожидании чуда, по слабому запаху забродившего винограда, что срывался с его губ…

Оказалось, что у него есть друзья и он любит посиделки в их компании, что случались довольно часто…

Она почувствовала разницу в возрасте, когда он приходил домой с серым лицом, похожим на хмурый день, затянутый облаками, из которых вот-вот начнётся дождь… Дождь всё не начинался, но облака не развеивались… Ложился на диван, говорил, что очень устал… И проваливался в сон… Ей приходилось тихонько ходить в мягких тапочках на войлочной подошве, ступать осторожно, телевизор не включать и по телефону не разговаривать… Впрочем, иногда он сам смотрел телевизор или читал… Надо отдать ему должное, смотрел он только глубокие и серьёзные фильмы, от которых Олесе поначалу хотелось спать, а потом она втянулась – и уже всю жизнь смотрела только такое кино, понемногу открывая для себя мир, где люди балансируют на краю обрыва, пытаясь не сорваться… Это – как насекомые ходят по стенам да потолку – и не падают… Так и она потом на многое в жизни научилась смотреть философски и пытаться в любых ситуациях карабкаться вверх…

На её упрёки он, казалось, вовсе не обращал внимания… Отмахивался от неё, как от назойливой мухи, что садилась ему на лицо. И тогда она зависала над ним, точно стрекоза, машущая своими четырьмя крыльями в разных направлениях. С наслаждением водила глазами по его фигуре, по его лицу, находя что-то незамеченное раньше. Как-то она увидела, что его нос имеет горбинку и похож на клюв. В другой раз заметила, что волосы, выглядывающие в расстёгнутый ворот его рубашки, похожи на сизый мох, курчавящийся пепельными завитками. Однажды в зимний вечер, когда за окном уже сгустилась тьма, но окна были разрисованы таким плотным инеем, что было ощущение, что за окном ещё предвечерний сиреневатый сумрак, он начал целовать её – и она впервые заметила его морщинистую шею с огромным кадыком, который ей захотелось укусить, как сухофрукт. Она осторожно лизнула его, держась за плечи мужа руками, как уставшая пловчиха цепляется за борт лодки.

В то же время её замужество как бы отрывало её от друзей, которые все ещё были дети, жили всё той же весёлой студенческой жизнью: вечеринки, вылазки на природу, походы на дискотеку и в кино. Её же уже просто не звали в этот их круг.

Все дела по дому как-то незаметно перекочевали к ней, и она всё больше серчала на мужа, что тот свалил всё на неё.

Она обижалась на его бегство в столицу, где он рылся в архивах, хотя и понимала, что ревновать бессмысленно. Когда он отправлялся на конференции, она просила взять её с собой, но он очень резко пресекал эти её попытки путешествовать вместе, говоря, что едет работать, а не ходить с ней по театрам и экскурсиям. Сам он спокойно отпустил её с подружками в Ленинград, и она целую неделю чувствовала себя так, как будто её жизнь только начиналась. Словно впереди её ждал большой мешок подарков и сюрпризы, билеты на которые можно было вытащить в лотерейном барабане…

Однажды, когда Олега не было дома, позвонила его бывшая супруга. Сообщила о несчастье с их друзьями: разбились на машине, приятель погиб, а его жена находилась в тяжёлом состоянии в больнице. Женщина просила Олесю передать мужу печальные новости. Потом сглотнула воздух – Олеся услышала, как булькнуло в её горле, – и сказала:

– Девушка, вы понимаете, что вам ухаживать за ним придётся? Старость – страшная штука. Постареете быстро вместе с ним… Он у меня болезненный. Вас ждут больницы, бессонные ночи, что вы будете проводить около старого мужа, которого разбил паралич, который забыл, как вас зовут, и принимает вас за медсестру, присланную из поликлиники. Это чаевые санитаркам, помогающим вам поставить ему утку и вытащить простынь, испачканную мочой и калом. Вы на самом деле молоды и многого просто не понимаете, так как ничего не видели в этой жизни. Рано или поздно вы возненавидите его и будете жалеть о своей влюблённости. В жизни всё возвращается бумерангом. Вся боль, что вы причинили нашей семье, ещё вернётся к вам.

Через десять лет, когда они уже расстанутся, и он будет жить с другой, новой женщиной, ему удалят опасную родинку на щеке – и у него после химиотерапии начнётся череда инфарктов, а затем случится инсульт… Она узнает это от своей приятельницы. Он будет ещё довольно долго работать до инсульта профессором-консультантом, но она уже совсем перестанет им интересоваться.

Однажды у них заболел преподаватель – их отпустили погулять на полтора часа, и они решили посидеть в кафе. Каково же было её удивление, когда она увидела в тёмном полумраке зала, стилизованного в средневековом стиле, Олега с довольно молодой и яркой брюнеткой, чьи волосы стекали по плечам шёлковым водопадом в лунной ночи. Олеся с приятельницей пристроились в дальнем полутёмном углу за спиной Олега. Олеся видела его лицо вполоборота. Оно было очень подвижно, на губах играла улыбка, отчего издалека казалось, что кто-то невидимый подёргивает уголки губ за невидимые ниточки. Она попыталась загасить вспыхнувшую в ней ревность мыслью: «Ну он же по работе с кем-то встречаться может, ну сидят в кафе, обедают, что тут такого…»

В этот момент Олег наклонился к кисти женщины – и его губы опустились на её ладонь, точно бабочка на раскрывшийся цветок. Он бережно, словно хрупкую фарфоровую вещицу, поднял эту женскую ладонь к своему лицу и провёл по нему.

Олеся лихорадочно соображала, как ей поступить… Сделать вид, что не заметила? Или спросить дома про эту женщину? Наверняка скажет, что встречался с дамой по работе. Неожиданно для себя она вдруг поднялась из-за столика и пошла к мужу, стараясь не попасть в лучи света. Олег не выпускал ладонь женщины из своей пятерни… Она хорошо видела из темноты, будто кошка, у которой открывается ночное видение, как он, улыбаясь, поглаживал пальцы женщины, издалека казавшиеся ей мраморными… Она подошла к столику незаметно и закрыла ему глаза своими ладонями, чувствуя, как тот дёрнулся от неожиданности – и оправа его очков больно царапнула ей ладонь… Женщина, сидевшая напротив мужа, выдернула руку из его ладоней, точно ошпаренную, и со спокойным любопытством уставилась на неё без тени смущения или страха. Равнодушное серое море в её глазах лениво перекатывало такие же серые отшлифованные голыши… Олег схватил Олесю за запястья, сжав их будто клещами. Затем клещи немного ослабли – и он стал ощупывать её ладони, потом правой рукой провёл по её свитеру, задерживаясь на груди, скользнул по шее, зачерпнул в ладонь её волосы – и выплеснул обратно, словно мутную холодную воду, добрался до губ жены, сложившихся в злую верёвочку, и глаз, в которых штормовой ветер раскачивал ночное море, на горбах которого качались отражения береговых огней…

– Это ты? Что ты здесь делаешь? И почему ты позволяешь себе так себя вести? – Олеся так и слышала, как в его голосе скрещиваются мечи и звенит металл…

Олег с силой оторвал её ладони от лица и отбросил от себя, точно ненужный предмет… Её руки теперь повисли выжатыми тряпками и безвольно стекали вдоль сгорбившегося Олесиного тела. Она больше не чувствовала себя победительницей… Олег был взбешен: на неё будто вырвался жаркий воздух из горящего дома – и сразу стало тяжело дышать, хотелось заслониться от нестерпимо яркого пламени, пожирающего построенный с любовью мир у неё на глазах, скрывшись за гипсокартонным перекрытием в форме арки.

Ни тени смущения не было на его лице, он даже не предложил ей пересесть к ним.

– Я вот тут со своей старой приятельницей доклад для конференции обсуждаю. Она музейный работник, а ты явилась мешаться по своей детской глупости. Ты почему не на занятиях? – Олег входил в роль строгого наставника.

– У нас лекцию отменили. Гуляем.

– Ну-ну… Ты уж следующую, пожалуйста, не прогуливай и меня не подставляй.

Приступ бешенства у него прошёл, но видно было, что Олег зол на неё по-прежнему и ничуть не растерян. Натянут, как лук, готовый выпустить стрелу.

Он редко бывал таким… Похоже, что он с трудом сдерживался…

И Олеся неожиданно для себя стушевалась, обмякла вся, втянула голову в плечи, ссутулилась, точно старалась стать маленькой и незаметной, и больше всего ей захотелось открутить время на полчаса назад.

– Хочешь, попей с нами кофейку, я сейчас закажу. Пирожное или десерт будешь? И иди.

Она, закусив губу, лихорадочно думала, уйти ли ей демонстративно или всё же остаться. Решила остаться, но чувствовала себя явно не в своей тарелке… Сидела на краешке стула, размазывая десерт по тарелке, будто ребёнок манную кашу. Говорил в основном Олег. Что-то рассказывал о том, что он нарыл в архивах. Она не слушала. Вернее, слушала, но не слышала… Слёзы обиды душили её. Горячие и солёные они подступали к глазам – и она часто моргала, надеясь, что они впитаются обратно, как в губку, на которую перестали давить, и радуясь про себя полумраку зала…

Женщина была совершенно спокойна, бросала Олегу короткие реплики и улыбалась, показывая зубы, похожие на конфеты «Арахис в белой глазури». Вообще она вела себя очень развязно: клала ладонь с длинными ногтями, покрытыми вишнёвой эмалью, Олегу на грудь и гладила его, точно ребёнка или кошку… Олесе хотелось крикнуть: «Руки прочь от моего мужа!» – но она исподлобья смотрела, подавляя в себе желание запустить в наглую дамочку куском шоколадного торта.

Минут через пятнадцать Олег посмотрел на часы и постучал по ним, показывая, что ей пора в университет…

– А ты?

– Мне ещё обсудить много чего надо… Давай, иди.

Олеся шла назад в университет, и обида росла в ней, как раковая опухоль, давая метастазы.

Дома прорвалось, она захлёбывалась слезами, выкрикивала обидные слова и говорила, что видела, как он целовал женщину и как на неё смотрел, и что она ему не верит, так как сама знает, какой он бабник… Олег сначала пытался её успокоить и всё перевести в шутку, а затем вспылил… Психанул резко и страшно. Она его таким ещё никогда не видела… Волчий оскал, шерсть на сером домашнем свитере дыбом, глаза налились кровью, стали красными прищуренными щёлочками, похожими на рыбьи жабры, так что казалось, что вот-вот в глазном яблоке лопнет сосуд. Хлопнул дверью, будто выстрел прогремел… Услышала второй выстрел в подъезде – и муж растворился в ночной тьме…

Она вышла на балкон… В воздухе пахло осенней сыростью и начавшимся тленом… Фонарь во дворе со своим круглым плафоном был так похож на полную луну и лил тусклый, как от гнилушек, свет… Луны видно не было. Звёзд тоже. Одно чёрное бездонное небо смотрело на неё осуждающе, подмигивая красной звёздочкой самолёта, затерявшегося в темноте.

Где он был эту ночь, она не знает… Ночевать он не пришёл. Она была так зла на него, что совершенно не беспокоилась, что с ним что-то случилось… Впрочем, лёгкая тревога была, но она решила, что он просто её испытывает, в конце концов, она тоже может показать характер и уйти к маме. Потом подумала, что маму не стоит посвящать в эту историю, а то скажет: «Я тебе говорила». «Что он себе вообще позволяет? Думает, что я не найду никого лучше и моложе его? Это же смешно! Вместо того чтобы успокоить её, показывает свой характер… А ещё взрослый!» – переживала Олеся.

Расстаться с ним она было ещё не готова… Лежала без сна, думая о своём не рождённом ребёнке… Если бы у неё был сейчас малыш, то Олег, наверное, не стал бы показывать свой дурацкий характер. Лежала, перебирая мгновения их жизни, как ребёнок, играющий по очереди с каждой из игрушек, что подарили на день рождения. За окном начался дождь. Капли барабанили крепкими кулачками в окно, небо выбивало свою морзянку, вызывая у неё тоску и уныние… Неужели она ошиблась? И настоящая любовь ждёт её где-то там за поворотом… Она ворочалась на постели, одеяло сбилось комом, и ватин в атласном одеяле тоже собрался в островки, между которыми был только двойной атлас… Она замерзала… Свернулась калачиком на подушке и смотрела на окно, снаружи подсвеченное уличными фонарями, за которым текла улица, похожая на отражение в грязной луже, а сквозь дробь дождя раздавалось редкое шуршание шин… Подумала о том, что ткань их отношений становится точно трикотаж купальника, теряющий эластин в хлорированной воде бассейна: ткань ещё не рвется, но становится полупрозрачной и теряет форму…

На другой день позвонила мама и спросила: «Что у вас происходит с Олегом?..»

Олеся хотела всё рассказать, но в последний момент поняла, что пар выкипел и чайник надо спасать… Потом она очень удивилась, что мама откуда-то узнала об их ссоре… «Олег рассказал? Жаловался на неё?»

Они помирились на следующий же вечер… Он просто сграбастал её в свои объятия и сказал, что никуда не отпустит… Она целовала не разглаживающееся лицо, становящееся похожим на ткань «жатку», замечая углубившиеся морщины, расправляла сеточку морщин на веках, будто складку на лёгком газовой шарфике, образовавшуюся от лежания в шифоньере, – прежде чем повязать на горло; гладила его грудь, отмечая про себя, что у него всё больше возникает родинок, похожих на гречку… Появились и родинки с изюмину. Она сказала ему об этом и получила ответ, что он счастливый… Его зрачки были влажны и казались ей скользкими камушками на дне моря, но на берег возвращаться не хотелось. Самым страшным теперь было вылезти из-под одеяла в холодную ночь – и разъехаться по разным адресам навсегда.

23

Спустя два года семейной жизни она поняла, что она не единственная. Олегу постоянно звонили какие-то девушки – и вначале это совсем не трогало Олесю… Муж часто уезжал на конференции и работать в столичные архивы. Она предполагала, что там он может быть не один. Это её задевало, конечно, но ведь она ему в дочки годилась: стоит ли ревновать? Он довольно часто звонил из дома каким-то женщинам, совершенно не обращая на неё внимания. Она слышала его изменившийся голос, который из монотонно-убаюкивающего, будто стук колёс, начинал звучать, словно целый орган, – и она диву давалась, откуда в нём столько тонов и полутонов! Усмехалась тому, что сама очаровалась его голосом. А сейчас он чаще всего молчит, и она его раздражает своими глупостями, мешает работать… Если она начинала ему что-то рассказывать, слушал чаще всего вполуха, ничто не задерживалось, не доходило ни до сердца, ни до мозга. В то же время с ним она чувствовала себя защищённой, как некогда с папой. Он был добрый и довольно мягкий человек, но совершенно самодостаточный… Иногда она думала о том, что ему вообще никто не нужен, что он бы прожил прекрасно один.

Они просуществовали вместе вполне благополучно четыре года, Олеся закончила университет и устроилась работать в редакцию в отдел культуры, но решила, что будет через год поступать в аспирантуру.

Редакционная жизнь закрутила её. Всё было новым и интересным. Командировки по области, посиделки в редакциях, где много говорили и много пили, вылазки на выставки, просмотры спектаклей и кинофильмов, фестивали и праздники. Коллектив в редакции был молодёжный, амбициозный, царила сильная конкуренция, но Олеся в него вписалась… Строчила первые статьи запойно, с воодушевлением, но давалось это трудно, привычки писать быстро не было, вымучивала из себя сочинение, шлифовала фразы, оттачивала перо. Приходила домой поздно, частенько что-то дописывала вечером дома… Готовила на неделю, Олег порой не дожидался её на ужин, разогревал еду или готовил сам… Оттого, что была сильно занята, от усталости и веера новых впечатлений она перестала обращать внимание на всякие мелочи, что раньше её раздражали в муже. Говорили теперь мало – и оказалось, что это тоже неплохо, меньше соприкасались – меньше было конфликтов. Разговоров ей хватало в редакции: брала интервью, беседовала с героями своих материалов. Работа в редакции казалась ей интереснее работы мужа, который должен был каждый день выстаивать перед аудиторией и читать лекцию. Одно и то же каждый год… Она радовалась, что муж даёт ей свободу: свои поздние приходы объясняла редакторским заданием и частенько это была правда. Многие культурные мероприятия города проводились именно вечером или в выходные. Яркие заплатки в памяти – таким и был весь этот год. Целое лоскутное одеяло! Нет, какое одеяло? Ковёр на стену из лоскутков, целая картина, сшитая с любовью и вкусом, кропотливый труд, в который она вплетала частичку своей души. Выдёргивала из неё цветную нитку, вставляла в игольное ушко – и обшивала лоскуток в виде крыльев возвратившейся с севера птицы или первого подснежника, тянущего голову навстречу солнцу, пробивая блестящий и твёрдый наст апрельского снега.

Она так и осталась в редакции на всю жизнь… После разрыва с Олегом идти в аспирантуру или преподавать уже не хотелось.

Они жили весьма размеренно и благополучно, не стесняя личного пространства друг друга… Она старалась быть хорошей хозяйкой, но без культа быта. Всё как-то делалось между работой и культурными мероприятиями. И она, и Олег спокойно относились к пыли в квартире, скопившейся под книжными шкафами и ставшей похожей на серый кроличий пух, которого было так много, что хотелось его собрать, скрутить в нити и связать варежки; была совершенно равнодушна к стопкам черновиков и папок, что лежали прямо на полу настолько высоким сооружением, что иногда какая-нибудь стопка съезжала на ковёр – и он становился весь усыпан листками исписанной бумаги, которую приходилось собирать, то и дело перепутывая страницы.

Иногда они даже выбирались вместе в театр или в кино, и она чувствовала, что Олег гордится своей спутницей. Он сам будто молодел: плечи его распрямлялись, обнимал её одной рукой за талию и вёл по фойе, словно всем показывая… Однажды встретил своего одноклассника, толстого, низкорослого и очень улыбчивого.

– Дочь? – спросил тот.

– Нет, жена… Моя студентка, – и Олеся увидела, что он ей хвастается… – Но дочь такая же тоже имеется. Молодеем.

– Ну ты даёшь…

И Олег весь засиял, будто внутри него включили электрическую лампочку.

Ругались они редко. Олег умел уходить от её девичьих вспышек. Сводил всё в шутку. Мог сграбастать её в объятия и закрыть рот поцелуем – и она сразу обмякала в его руках, будто разряжал её, как вода аккумулятор… Относился к её выходкам, как к капризам ребёнка. А ребёнку что надо? Чтобы взяли на ручки, посадили на колени, убаюкали на своей груди под стук сердца, стучащего, как поезд по шпалам, и увозящего в сказочные города, где ещё не бывал…

Обижаться теперь за его частое отсутствие дома она не могла: сама носилась по мероприятиям, забывая о муже и вспоминая лишь, когда оказывалась дома и встречала его взгляд, подёрнутый льдом, словно лужица поутру… Растопить лёд было легко… Кинуться на шею, сказать, что соскучилась, что он у неё самый лучший, поцеловать и крепко прижаться к груди, слушая натруженный стук сердца.

Тело её остро реагировало на его тело. Ныряла в его объятия и стремительно погружалась всё ниже на дно, боковым зрением отмечая колыхание водорослей, шевелящихся от проплывающих придонных обитателей. Полноводную реку сотрясали взрывы. А потом сама всплывала на поверхность, как оглушённая рыба кверху брюхом.

24

Расталкивала свои воспоминания, что навалились на неё, будто пассажиры в набитом автобусе, расчищая себе дорогу к выходу…

В какой момент она научилась перекатывать слова на языке? Когда слушала лекции Олега и думала, как это у него так складно выходит? Она катала слова, словно прозрачные камушки ландрина, надеясь сложить что-нибудь стоящее, но слова таяли, оставляя приятное послевкусие только у неё одной… Хотелось попробовать снова и снова…

Она не любила писать сочинения в школе. Она просто не могла уложиться в отведённое время урока, и хотя ей частенько разрешали дописать дома, гнетущее чувство, что за полчаса надо успеть объять необъятное, просто вгоняли её в ступор. Она мусолила и грызла шариковую авторучку, оставляя на ней белесые царапины от зубов, и пыталась выстроить муравьиную вереницу букв в линеечку, но цепочка получалась неровной: отдельные муравьи, нагруженные былинками и опилками, норовили свернуть с дороги в поисках крылатой самки… Другие нормальные дети писали свои сочинения без черновиков… Она успевала переписать с черновика в глянцевую тетрадь в линеечку, перечёркнутую ближе к краю красной чертой, за которой позволялось писать только учителю, всего один абзац, как звенел звонок, казавшийся ей паровозом, сигналящим о том, чтобы её мысли ушли с его дороги…

Когда она стала работать в редакции, у неё продолжилось это состояние примерной ученицы, которой хочется раскрыть всю необъятность темы, но она должна вписаться в отведённые сантиметры газетной полосы и отмеренный отрезок времени. Она нанизывала слова, словно бисер на нитку, пытаясь закрепить нитку на ткани статьи, и вышить узор поизящнее… Это был удивительный процесс! Она захлёбывалась от восторга, наблюдая, в какую причудливую вязь складываются строчки. Она не успевала к выходу газеты и сидела ночами дома, пытаясь вместить в овчинку небо, раскинувшееся над головой синим морем с белыми барашками, плещущим в лицо мокрым ветром… Небо в овчинку никак не помещалось… Она пугалась, что не успеет к выходу номера, – и комкала статью… Сначала она просто сминала в руках кусок исписанной бумаги в комок, но комок, как живой, раскручивался, будто брошенный в огонь, и тогда она разглаживала его руками и вычёркивала написанные куски чёрным фломастером, прокладывая полосу на тексте, похожую на траурную. Статья успевала в набор, оставляя у Олеси горький осадок недосказанности и незавершённости. Постепенно она привыкла к тому, что всегда остаётся эта недосказанность, и научилась писать рублеными фразами, похожими на обрезанные цветные ленточки… Она даже набила руку вышивать целые картины из обрезанных пёстрых ленточек: в стиле модерн, где гармония была видна только с расстояния, а вблизи царил настоящий хаос из маленьких лоскутков.

Она пробовала писать стихи… Стихи ей будто диктовал чужой голос, а она только успевала их записывать… Она даже положила тетрадку под подушку и прятала её от Олега и мамы, но однажды тетрадка была извлечена на свет божий, и она начала писать в открытую, решив, что стыдиться тут нечего, ведь Олег любит стихи… Олег не поддерживал её начинаний, но и не препятствовал… Просто не замечал, как не замечают иногда роман на стороне, благоразумно решая «ничего не видеть», думая, что всё отомрёт само собой, как отмирают и отваливаются от дерева листья с приходом осенних холодов.

Стихи она потом перепечатывала на машинке, когда Олега не было дома, и складывала в папку с тесёмками, запрятанную внизу шкафа среди своих журналистских бумаг. Время от времени она пыталась их посылать в различные редакции газет и журналов, не зная ещё о том, что «самотёк» никто там всерьёз не рассматривает… Эта папка в конце её жизни стала очень пухлой, в журналах же стихи её так никто, наверное, никогда и не открыл. Время от времени она публиковала стихи в своей газете среди других местных поэтов: главный редактор относился к стихоплётам снисходительно. Иногда удавалось через знакомых журналистов что-то пропихнуть в другие региональные газетки, но выхода на столицу не было никакого. Вообще она была не тусовочный человек, сторонилась сцены, не посещала литобъединения, редко ходила на презентации местных авторов, в основном только, если это было задание по работе. Писала для себя, рано поняв, что «пробиться» всё равно с её характером никуда не сможет…

В журналистской среде царила сильная конкуренция – и она решила, что если ей удастся сохранить своё лицо и быть востребованным журналистом «на плаву» со своим стильным пером, то это уже победа… Но однажды услышанный ею голос не отпускал её от себя и время от времени приходил в гости, пытаясь надиктовать неведомое её сердцу… Иногда, перечитывая написанное, она думала: «Неужели это я так смогла написать?» Денег на издание книги за свой счёт почти никогда не было, а если они и появлялись, то всегда находилось что-то более реалистичное, на что средства были совершенно необходимы, чем надиктованное призраком. Она решила, что стихи будут просто её хобби… Ведь вышивают же крестиком или лентами, плетут салфетки и коврики, делают мягкие игрушки… Просто так, для души… Она будет вышивать буквами и плести кружево из слов, потому что ей это нравится… В глубине её души, точно в тёмной чаще родник, конечно, журчала надежда, что когда-нибудь всё чудесным образом изменится, но родник так и не зазвенел на отрытом пространстве, затерявшись средь мхов и болотных трав…

25

Как она смогла не заметить начавшийся у Олега новый роман? Была уверена, что раз молодая, то лучше её никого быть не может? Почему-то самодовольное сердце не предвидело разрыв…

Она приехала тогда из командировки с Пушкинского праздника в Михайловском. Устала очень, приняла душ и в предвкушении отсыпных выходных растянулась на диване с книгой, включив ещё и телевизор. В комнату пришёл Олег. Он присел к ней на диван, но не обнял, как она ожидала, а сидел, сгорбившись, рядом, уставившись в телевизор, но видно было, что он не смотрит на экран, а думает о чём-то своём.

– Что ты, молодец, не весел, что ты голову повесил?

– Нам надо поговорить, – муж встал и убрал звук в телевизоре. – Я хотел тебе сказать, что у меня другая женщина и через три месяца у неё родится от меня сын. У ребёнка должен быть отец, и мы любим друг друга. Я должен её поддержать, и я всегда хотел иметь сына. Она немного старше тебя, и мне с ней комфортнее, а с тобой я чувствую себя папой. Ну подумай сама: через несколько лет я стану старым дедушкой, а ты останешься молодой цветущей женщиной. Кстати, дедушкой я тоже стану через полгодика. Зачем тебе муж, из которого сыпется песок? Ты найдешь ещё себе ровесника, ты ещё совсем у меня юная девочка. Прости меня, я так решил – и это будет правильно.

Он зачем-то снял очки, вытащил из кармана носовой платок и протёр их:

– Я очень тебе благодарен за эти четыре года, что мы прожили с тобой, и в моём сердце остаётся огромная нежность и симпатия к тебе. Тебе надо вернуться к маме. Я не могу больше красться на цыпочках, стараясь не разбудить чувства, которые уже проснулись.

Олеся посмотрела в его незащищённые светоотражающим стеклом глаза. Они были словно искрящаяся зеленоватая рябь, качающая ряску на озере, где совсем не бывает течения…

И всё. Он захлопнулся, словно сейф, кодовый замок которого не успела ни запомнить, ни записать. Она села на диване и начала взбивать подушку, пытаясь совладать с собой. Слёзы подступили к глазам – и они наполнились влагой, словно колокольчики утренней росой. Слёзы подступили к горлу – и она не могла вымолвить ни слова. Взбивала подушку, пытаясь вогнать в неё вспыхнувшую ярость и обиду. Она отдала ему свою девственность, она убила их ребёнка, так как он этого захотел, и вот теперь он говорит ей о своём сыне…