Текст книги "Красная Луна"

Её лицо вдруг утратило свою юность. Перед ним сидела уставшая от семейной жизни женщина, она облокотилась на боковую стенку дивана и горестно подпирала щёку, словно боялась, что её голова может упасть:

– Хорошо. В выходные перееду. Не сейчас же в ночь ехать… Мне вещи собрать надо. Поможешь перевезти мои вещи? – наконец собралась она с силами и выговорила то, что от неё ждали. Встала и пошла в ванную, включила воду в надежде, что сильная струя заглушит её плач, который она больше не могла держать в себе. Он выпорхнул, как птица, которой приоткрыли клетку… Она размазывала по щекам слёзы, сидя на краешке ванной, и думала о том, что случилось то, чего она совсем не ожидала.

И вся её замужняя жизнь захлопнулась, словно папка, которую завязали на тесёмки и отправили пылиться на антресоли, чтобы никогда больше не открыть.

Неделю она ходила как оглушённая, пытаясь смириться. Олег ночевать не пришёл, но от этого ей не было легче. Дом, который она считала своим, вдруг стал чужим, как гостиница: уютная, но хорошо знаешь, что здесь ты ненадолго и всё это временно… Никак не могла заставить себя начать собирать вещи, понимая, что сделать это придётся. Хотела рассказать маме всё по телефону, но не решилась, боясь нарваться на её безапелляционное: «А я тебе говорила, я тебя предупреждала!»

На другой день поехала ночевать к ней… Мама обрадовалась, сразу принялась её кормить, а она всё не решалась рассказать, пока не съела первое, второе и не попила чаю…

– Мама, я, наверное, вернусь домой, к тебе.

Увидела, как полыхнуло радостью мамино лицо, словно в комнате включили свет… Глаза вспыхнули, словно лампочки в новогодней гирлянде, излучая волшебное изумрудное свечение.

Мама ничего не стала спрашивать, подошла, обняла и прижала к своей груди. Гладила её по спине, по голове, точно маленькую, и Олеся обнимала её за шею и тоже её гладила по короткой мальчишеской стрижке, натыкаясь на огромную родинку на затылке, похожую на вишенку, по седым вискам, отсвечивающим пеплом отгоревших костров, и пугаясь, что эти объятия разомкнутся когда-нибудь навсегда.

Сначала она очень хотела, чтобы любовь выросла снова, как отрезанные волосы. Старые не отрастут, но новые могут быть ещё гуще и длиннее, надо только набраться немного терпения и подождать… Ведь волосы отрастают даже после химиотерапии, лишь бы человек был жив… Потом с горечью поняла, что бывший её супруг с головой окунулся в новую жизнь и своё позднее второе отцовство, а всё, что было до этого, словно ушло под воду и осталось лежать где-то там, на дне…

26

И она вернулась назад домой в их тесную «хрущёвку»… У Олеси началась очень длинная полоса, длиною во всю свою молодость, с которой совсем она сойдёт только после смерти мамы. В тот относительно благополучный период своей жизни она проживала жизнь, придуманную для неё мамой… Третий был лишний в маминой любви… Иногда Олеся думала о том, понимала ли мама, что её дочь ожидает в старости? Мама облепила её, как шёлковая нить облепляет личинку, превращая её в неподвижную куколку и делая невозможным её собственный облик.

Мать обращалась с Олесей, как с маленькой девочкой: «Я же говорила тебе, что не надо так было делать! Я так и знала, что добром это не кончится! А ты, как всегда, меня не слушала!» Сколько раз ей это повторяли? Подчёркивали свою значимость… Опекали её и пытались остановить время. «Свет мой зеркальце, скажи, да всю правду доложи. Я ль на свете всех милее, всех румяней и белее? Я ли лучшая мамаша и жую ребёнку кашу?..» Но зеркало давно треснуло, проросло оспинами сколов, а амальгама покрылась чёрными пятнами и разводами, искажая изображение, словно рябь на воде… Она снова была в маминых железных объятиях, в которых ей было уютно, как младенцу, завязанному в пелёнки, чтобы не сучил ножками, вот только мамины жёсткие волосы, крашенные из-за седины в цвет охры осенних листьев, щекотали ей подбородок, и смотрела она потому не в глаза, полные мук и страха одиночества, а вдаль. Потом Олеся часто думала: «Что это было?..» Боязнь того, что, почувствовав себя самостоятельной, дочь уйдёт? Чувство ненужности и покинутости, страх старости и смерти? Желание оставаться молодой? Ведь у молодой не может быть взрослой дочери… Вечная одинокая девочка – это плата за свой долг: «Мама, я никогда тебя не брошу и не расстанусь с тобой!»

Любила ли её мама? Конечно, но это была любовь собственника, эгоистичная, больная, страстная, замешанная на соперничестве и ревности… Олеся и в молодости уже понимала, что её мама была не готова отпустить «поводья» не только из-за опасения за свою кровиночку, но и из-за страха остаться одной, она считала себя вправе управлять жизнью дочери, потому что видела в ней своё продолжение. У Олеси не должно было быть ничего, что могло бы «разгерметизировать» их отношения симбиоза… Никаких подруг, никаких мужчин… Иногда ей думалось, что мама ищет в ней заместителя мужа или даже собственной матери… После смерти отца, бывшего хорошим супругом, Олеся заменила маме его даже в бытовом отношении. На неё как-то незаметно перекочевали и не совсем женские дела: она чинила выключатели и меняла розетки, переставшие поставлять электрический ток, прочищала канализацию, подтёсывала осевшие рамы и двери, вешала люстры, чинила настольные лампы и делала ещё много чего. Денег на вызов мастера катастрофически не хватало. Иногда она чувствовала себя любимой игрушкой, которая работает по заложенной мамой программе. Её замужество было отчасти бегством от маминого диктата. Ей казалось, что так она обретёт свободу, которой ей очень не хватало, расправит крылья… Впрочем, Олеся и вуз выбрала не тот, о котором мечтала для неё мама, считавшая, что профессия филолога – это безденежье и безработица. Мама хотела, чтобы из неё получился хороший инженер, а она выбрала журналистику… Но мама не препятствовала её выбору всерьёз, а лишь выражала своё сомнение. Приходилось парить в облаках, изучать шедевры мировой литературы и чинить сломанные утюги – и это всё как-то так очень органично сочеталось в мамином прожекте об идеальной дочери…

Если бы она была не единственным ребёнком, ей, наверное, было бы легче… В детстве она очень хотела сестричку, даже просила маму родить ей малышку, чтобы Олеся о ней заботилась. Мама ей ответила, что родить она не сможет: она тогда умрёт. Олесе было так грустно и обидно, когда у её одноклассников появлялись маленькие сестрёнки или братишки. Однажды она даже, когда у неё действительно родилась сестра, но только двоюродная, сказала подружке в школе, что у неё появилась сестра… То, что сестра не родная и живёт в другом городе, далеко от них, она умолчала… Мечтала о том, что, может быть, малышку привезут на дачу, и там она с ней тогда будет играть…

В детстве Олеся очень хотела быть похожей на маму, такой же возвышенной и загадочной… В молодости пришло отрицание многого, что было в мамином характере. Олеся терпела и никогда не делала ничего ей наперекор… Подлаживалась и подстраивалась, забывая о том, что молода и симпатична… Гадким утёнком ей было быть спокойнее… Она всегда помнила конец сказки и надеялась, что будет ещё лебедем… Не сбылось… Прекрасным лебедем она не стала… Стала обычной серой кряквой, провожающей печальным взглядом из поросшей тиной и ряской заводи двух белых птиц, что никак не наглядятся друг на друга.

«Ты у меня всё отняла!» – она до сих пор хранит в памяти этот всплеск, который прорывается пульсирующей болью, как горячий гейзер среди корки льда… Что она отняла? Молодость? Надежду на симбиоз вдвоём, в котором третий лишний? Она часто думала о том, что если бы не эта мамина привязанность к ней и не это постоянное желание опекать её, то жизнь её сложилась бы иначе…

Клубок обид и боли, из которых по кирпичику возводилась стена.

Она хорошо помнит свою ещё нестарую и влюбчивую маму… Вот она одевается в нарядное платье и нервно ходит по комнате, оставляя за собой цветочный шлейф, так что Олесе кажется, что она попала в дивный сад, где голова сладко кружится от запаха жасмина… Мама ждёт звонка, время от времени подходит к телефону, который предательски молчит, поднимает трубку и, услышав длинный губок, осторожно кладёт её обратно, будто это и не телефонная трубка вовсе, а какой-то хрупкий стеклянный сосуд… Наконец телефон звонит – и мама, как сторожевая собака, прыжком бросается к нему… Олеся делает вид, что она ничего не замечает… Слушает мамин голос, дрожащий от нежности, вкрадчивый и мелодичный, и думает о том, что, когда мама уйдёт, можно будет взять её печатную машинку и напечатать свои стихи, которые она сочиняет, старательно пряча тетради под матрасом… Набирала на её печатной машинке, подаренной ей отцом, когда мамы не было дома… Потом купила свою портативную машинку, которую хотела демонстративно выставить и печатать на ней, не скрываясь, а вместо этого не один год прятала её в коробке на шифоньере, думая о том, что мама на него не полезет и никогда не найдёт. Когда у неё появится первый компьютер, то она подарит эту машинку маме на День её рождения. Это случится, когда она уже будет жить одна, не рискуя быть пойманной за занятием, которое раньше скрывала, боясь вызвать ревность.

Всю жизнь была какая-то жестокая, временами прямо звериная борьба за сходство и несходство… Странное это было соперничество… И в этом симбиозе Олесе всегда отводилась роль второго плана. Солистом должна была быть не она… Иногда Олеся думала о том, что её творческая судьба была бы иной, если бы не росла она в тени большого дерева… Она хорошо помнит, как ходила на даче по пустынному берегу реки и распевала мамины песни… Нет, она лишь в детстве хотела быть похожей на маму, потом стремилась быть совсем другой, но это получилось плохо. С возрастом она стала всё больше узнавать у себя мамины черты, даже те, что вызывали у неё отторжение… И именно мама сделала из неё книжницу… Она помнит, с каким запоем писала первые свои материалы, набирая их одним пальцем на машинке. В каком возрасте она поняла, что образованнее в литературном мире, чем мама, и, возможно, даже талантливей?

…В детстве мы любим родителей и зависим от них во всём, подчиняясь их авторитету; в юности ненавидим: нам хочется свободы, хочется найти свой путь, а не идти по дороге, заботливо проложенной «предками», как мы их пренебрежительно называем, огороженной забором-зеброй из их ожиданий, предупреждающим, что можно вылететь с откоса… В зрелом возрасте мы становимся ими и пугаемся, узнав в зеркале черты их лиц, что не стёрла детская память, а в себе вдруг черты и поступки, за которые осуждали своих родителей; в старости начинаем понимать и прощаем, иногда слишком поздно, когда они уходят совсем. Отыскиваем на задворках памяти только хорошее, обтираем от многолетней пыли носовым платочком, пропитанным слезами, и любуемся вспыхнувшим сиянием…

«Мама, обними меня!», «Мама, отпусти меня!», «Мама, отстань от меня!», «Мама, ты меня слышишь из своего поднебесья, я тебя люблю и всё ещё прошу твоего совета, я знаю, ты вчера говорила мне: Надень шапку! – но почему ты не скажешь мне сейчас, как мне быть… Никто лучше тебя меня не поймёт…» Четыре стадии их отношений, которые уже никогда не поправить…

Или это ей только казалось, что «мама не отпускала»? Что она от себя скрывала, объясняя все проблемы своей жизни маминым давлением, перегрузки от которого она испытывала такие, будто бы находилась глубоко под водой – и солнечный свет доходил до неё лишь сквозь ее толщу, тусклый и зелёный, как бутылочное стекло, через которое жизнь ей казалась прекрасной, как у волшебника из «Изумрудного города», надевавшего на всех зелёные очки… Оправдывая свои неудачи маминым влиянием на свой характер, ее безапелляционным вмешательством во всё, и своей необходимостью заботиться о маме, Олеся не раз спрашивала себя о том, не заполняет ли она свою эмоциональную пустоту игрой в борьбу за независимость? Думала с печалью о том, что, возможно, мир за её спиной пугал настолько, что ей проще было оставаться в странном состоянии вечного поединка, объятии-танго с собственной матерью, когда глаз не оторвать и рук не расцепить, а хочется то оттолкнуть как можно дальше, то притянуть к себе и прижать так, чтобы слышать глухие удары чужого сердца, бьющегося с твоим почему-то не в такт, хотя когда-то это сердце качало кровь, бегущую по твоим сосудам…

Аккорд – удар сердца – будто птица налетела на стекло – быстрый поворот головы – щека к щеке – почти касаются разгорячённой кожей – длинный скользящий шаг в сторону. Ещё аккорд, и будто проскочила искра от замыкания – сердца двоих учащенно бьются в ритме танго, давая перебои и грозя сорваться в пропасть, – пальцы рук сцепились: их не разжать вовек, срослись и переплелись, точно корни дерева. Вихрь вращения, словно торнадо, взметнул лёгкую ткань – бедро к бедру, глаза в глаза, в которых полыхает огонь, готовый спалить всю построенную с таким трудом жизнь дотла…

На что мама надеялась, продолжая ссориться и мириться, делая вид, что ничего не произошло, преданно заглядывая в глаза и говоря заискивающим тоном, и снова упрекать, а потом же баловать, ублажая? Их несло всю жизнь, как в горной речке, отрывая друг от друга разными потоками воды, и крутило постоянно, как в водовороте, – и только в этом водовороте они неизменно оказывались вместе, и только вместе можно было выплыть, поддерживая друг друга, и не уйти на дно… Что прятала Олеся за необходимостью заботиться о той, другой, самой близкой, подарившем ей жизнь? Возможно, в глубине души она всегда верила, что удастся что-то доказать и объяснить – и мама согласится и одобрит – и переведёт через шумную улицу жизни, на которой машины мчатся со страшной скоростью и никак не получается рассчитать, когда перебегать дорогу на другую строну: светофор сломался и мигает ночной жёлтый свет…

Она так и не сумела разорвать материнскую пуповину, та обвила её крепко – и душила при любом Олесином повороте… Чувство вины всегда удерживало её от желания сделать резкий взмах рукой с зажатым в ней скальпелем, пускающим солнечные зайчики.

Это желание, чтобы её «перевели через дорогу», возникало у неё не раз и после ухода мамы… Как бы она хотела, чтобы её перевели за руку и через эту последнюю дорогу, на которую она со страхом глядит, понимая, что зелёный свет зажжётся ещё не скоро… Всё жёлтый и жёлтый… Будто в длинной ночи…

27

Мама ушла неожиданно, когда этого никто ещё не ждал… Обычный респираторный вирус, вызывающий простуду, который прицепляется ежегодно к миллионам людей и от которого даже и не особо лечатся-то… Hу потекут немного сопли, покашляешь, поплаваешь заморённой рыбой, которой не хватает воздуха, с красными, налившимися кровью глазами и насыпанным в них песком… Ходишь по земле поролоновыми ногами, а в голове гудит рой комаров-толкунцов, всё ноет, будто тебя отколошматили, – это знакомо всем…. Но рано или поздно всё подобное проходит…

К тому времени Олеся уже переехала в квартиру, оставшуюся от бабушки. Грипп в том году был ужасный, болели все… Олеся потеряла голос – и могла разговаривать только шёпотом, точно в комнате, где она обитала, кто-то забылся сном, непрочным, эфемерным, как полёт стрекозы над водой в ласковый июльский день. Так плохо она себя давно не чувствовала: тело крутило, словно она целый день занималась гимнастикой после десятилетнего перерыва. В горле першило, как от едкого дыма костра, в который бросили пластмассовую утварь, нос покраснел и опух: казалось, что он был зажат бельевой прищепкой. Хотелось только лежать, но она, как всегда, не могла себе позволить не ходить на работу. Приходить к себе мама ей строго настрого запретила: боялась заразиться и не выкарабкаться. Да Олеся и сама была не очень-то в состоянии это сделать. Разговаривали по телефону. Мама просила Олесю не звонить, так как она может спать – и её, пока она болеет, будить не надо, а вставать ей трудно: она позвонит сама. Она действительно почти всегда звонила сама, гораздо чаще, чем это нужно было для нормальной, спокойной жизни: трезвонила, как говорила Олеся. Очень нервничала, если дочь задерживалась и её к семи часам не было дома, или даже если телефон был просто долго занят. Не раз было такое, что Олеся слышала звонок в квартире, поднимаясь ещё по лестнице. И, прыгая через ступеньки и задыхаясь от бега, она летела на зов, судорожно всовывала ключ в замок, отпирала дверь, закрывала её на задвижку – и тут же кидалась к телефону, точно это и не телефон вовсе, а поднявшееся в кастрюльке молоко на плите, грозящее убежать и испортить плиту, которую потом надо будет долго скрести металлической мочалкой, похожей на шерсть пуделя, а запах пригоревшего молока будет стоять в квартире сутки. Даже на большом расстоянии Олеся всегда чувствовала, что находится в фокусе матушкиного бинокля.

В тот холодный зимний вечер Олеся с трудом добралась до дома. Был сильный гололёд. Снег на дорогах подтаял – и схватился мёртвой блестящей коркой, на которой разъезжались ноги – и люди шли по нему осторожными шажками, будто по дощечке над речкой, смешно балансируя руками, пытаясь удержать равновесие. Машины и автобусы вело по накатанной наледи, их колёса прокручивались на месте, словно круглая клетка, в которой белка перебирает лапками спицы, транспорт разворачивало поперёк шоссе – и то тут, то там образовывались длинные пробки. Она пришла поздно – и была как выжатый лимон. Весь её трикотажный свитерок промок от пота так, что на спине темнело влажное пятно. Волосы под меховой шапкой приклеились к голове и походили на мокрые верёвочки с размочалившимися концами. Она взобралась на свой третий этаж, чувствуя, как сердце бьётся точно било раскачиваемого колокола – и его частые тревожные удары отдаются в ушах.

Тут же, не раздеваясь и не разбирая постели, легла в надежде, что сердце замедлит свой непривычный для него темп – и она больше не будет разевать рот, как рыба подо льдом, которая не может насытиться кислородом и выглядывает из проруби.

В этот вечер мама позвонила поздно, часов в десять вечера. Попросила её утром приехать, хотя Олеся и работала. Сказала, что у неё выбило кусок трубы, но уже всё ликвидировано, приходили сантехники из жилуправления – их вызвала соседка снизу, на которую пролилась вода…

Олеся тут же взяла такси и поехала к маме. Мама была очень расстроена и растеряна. Никаких повреждений от потопа у соседки не произошло, потолок был из новомодных пластиковых плит, но, как поняла Олеся, у соседки начался сильный психоз: она долго и истошно орала, заставила маму помогать двигать ей холодильник, набитый под завязку продуктами, испугавшись, что его замкнёт от капающей воды.

У них в доме был вообще очень плохой напор воды, и примерно месяц назад поменяли заросшие трубы – после чего вода побежала из труб, как из брандспойта пожарника.

– Ниагара! Прямо Ниагара! Ужас! Эти сантехники ещё ответят за то, что такой напор воды дали…

Мама всю жизнь боялась, что набрызганная из душа вода может накопиться под плиткой на полу и протечь на соседей снизу. Уходя из дома, она вечно проверяла по нескольку раз все краны и вентили: не капают ли, подкладывала везде сухие тряпочки, смотрела не один раз, перекрыт ли газ и не остался ли включённым свет. Повторялось это каждый день и иногда даже напоминало навязчивое состояние. И то, что именно у неё, такой аккуратной в этом отношении, сорвало трубу, вызвало стресс, справиться с которым ей оказалось не под силу. Соседка из квартиры снизу окатила её фонтаном возмущения, по силе ничуть не меньше, чем хлещущая вода из сорванной трубы. Мама безропотно всё это выслушала, молча переживая обжигающие струи негодования соседки, ведь у той на самом деле с потолка капала вода… Мама жалела тоже уже немолодую истеричку-соседку, от которой ушёл муж и которая тянула двоих внуков: первого из них дочь Катя родила в шестнадцать лет, а через пять лет «принесла в подоле» и второго мальчика. Своих отцов эти дети не знали, мама Катя навещала их редко, при этом она нигде не работала и не могла помочь бабушке даже материально. Зато к комплекту двух внуков передала на иждивение матери двух собак, овчарку и пуделя, и три кошки.

Пока соседка была на работе, а работа у неё была по графику «сутки через двое», то с детьми оставалась её подруга из соседнего дома. Собак выгуливали только поздно вечером – и в квартире стоял стойкий запах псины, точно в питомнике. Мама не была в обиде на соседку за истерику, но истошные крики, от которых сердце сжималось в комочек и переставало качать кровь, а давление поднималось, словно ртуть градусника, принесённого с зимней улицы и брошенного под горячую воду, совершенно выбили её из колеи.

Мама только и говорила о том, что сорвало трубу. Болезнь отступила, чтобы вернуться и добить… Она сунула деньги сантехнику, купюра была в несколько раз больше, чем того обычно требовали рабочие, – сантехник, как ни странно, их ей вернул, сказав, что его работа столько не стоит. Посоветовал ей не запираться в квартире… Снова и снова как заведённая, она прокручивала то, что случилось. Её явно зациклило на этом… Её уже не волновали собственные руки, внезапно покрасневшие, как после стирки в горячей воде… Она стала заговариваться – и Олеся поняла, что идёт какая-то сильная интоксикация, остановить которую она не в силах… Маме мерещилось что-то страшное… Будто она тонула на корабле – и вода била через пробоину фонтаном, постепенно заполняя каюту… За окном было синее море, которое медленно раскачивал шторм. Волны качали их корабль, точно люльку ребёнка, но она не успокаивалась и не засыпала, и у неё поднималась тошнота, которую она силилась задавить, вжимаясь в подушку и боясь резко повернуть голову. Вода прибывала и подступала к кровати, на которой она лежала, как на плоту. Она знала, что, если встать, то вода даже не дойдёт ей до пояса и дальше можно даже немного проплыть, особенно если заткнуть течь, ведь фонтан уже не такой сильный. Можно положить в пробоину подушку – и она немного впитает в себя воду, а если на подушку сверху кинуть ещё и клеёнку, да ещё покрепче приклеить её скотчем… Идея! Она справится и выплывет…

Брызги воды висели хрустальными каплями на люстре, мир сквозь них расплывался и дрожал, будто твоё отражение на поверхности воды в ветреный день…

С того дня всё понеслось, как сель, сошедший с горы после грозы…

Мамино сознание туманилось – в один миг, будто белые облака саваном опускаются на поверхность утренней реки, скрывая её так, что кажется, будто это вершины гор насадили облака… А потом облака так же быстро рассеивались, открывая встающее на горизонте оранжевое солнце, похожее на большую дыню… и тогда мама говорила вполне разумные вещи. Просила пересчитать деньги «на чёрный день» – и удовлетворённо кивала…

Олеся нашла все аккуратно сложенные счета за квартиру и документы на стуле рядом со своей кроватью.

В последний месяц своей жизни мама почему-то перекочевала в Олесину постель… Услышав, что пришла Олеся, она тут же мгновенно встала и проследовала в свою комнату, ничего ей не сказав… Правда, когда Олеся останется ночевать в следующий раз, мама скажет, чтобы та сменила бельё на своей постели, так как она там спала… А потом добавит: «Хотя я не такая уж грязная, можешь и не менять…» У них в семье не было заведено спать в чужих постелях… Родители никогда не брали её к себе в кровать… Что заставило маму перебраться в постель дочери? Телефон, стоящий на стуле рядом с кроватью, провод к которому Олеся провела когда-то в юности сама, просверлив стену, чтобы ей не мешали разговаривать? Но это тогда не спасло: на параллельном аппарате трубку снимали тоже, это чувствовалось мгновенно по характерному щелчку и снижению слышимости; Олеся бесилась, бежала в комнату к маме и орала: «Положи трубку!» Или, может быть, когда болезнь открыла свой прожорливый рот и задышала гнилостным запахом в лицо, пытаясь обнять, это было желание стать ближе к дочери, чувствовать запах и тепло её тела, которые впитали старенькие простыни? А может статься, маме казалось, что это наиболее безопасная комната – и здесь её не достанет ни вода, хлынувшая через пробоину; ни голоса c улицы, которые, как ей чудилось, надвигались на неё, будто шайка шпаны; ни костлявая тётка в белом платке с лицом, похожим на вырубленное из каолиновой глины, с косой наперевес, чтобы косить траву, слишком высоко потянувшуюся в небо?

Олеся не раз думала потом, что если бы не этот злополучный кусок трубы, вырванный сильным напором воды, и не скандал соседки с нижнего этажа, то мама бы выкарабкалась. Отлежалась бы, как было уже не раз, и встала.

Собирая её в больницу, Олеся долго перебирала своих знакомых, с грустью думая о том, что у неё почти нет друзей, которых она может позвать помочь отправить маму в больницу… После короткого перебора имён остановилась на Олеге, понимая, что он тоже уже не молод… Но не должен же отказать…

Олег приехал и был очень расстроен. Он постарел, лицо его было помято, как после суточного сна в поезде на грубом желтоватом белье, оставляющем на щеке отпечатки от складок… Волосы стали все как стальная пружинка для мойки посуды… Ей захотелось их потрогать, она протянула руку – взъерошила его чёлку… Жёсткие, но будто щётка из лески… По лбу протянулись две глубокие борозды, застывшие, точно колея от трёхтонки на грунтовой глинистой дороге под сильным и жарким ветром. Он притянул её к себе, чмокнул где-то между щекой и губами, захватив уголок губ:

– Ну, здравствуй! Я думал, что уже не увидимся…

– Как семья? Сын?

– Растёт… Умник!

– А у нас уже могла бы дочка вырасти… – не удержалась она…

Он промолчал, но погладил её по спине, успокаивая, как когда-то, когда она была совсем юной…

Он не стал заходить в комнату, где лежала мама, сказав, чтобы Олеся его позвала, когда понадобится. Сел в кресло, оглядывая знакомый дом воспалёнными, блестящими и покрасневшими, словно от ветра, глазами. Она заметила, что под очками один его глаз совсем красный… Точно зародыш в курином яйце…

Собраться в больницу оказалось не так просто… Содержимое маминого кишечника, копившееся там две недели, стало выходить наружу в постель на белые простыни, под которыми даже не была постелена клеёнка. Олеся одна не могла этого сделать. Теперь же маму надо было отмыть, надеть всё чистое – и только тогда вызывать перевозку.

Она поставила прямо в комнате пластмассовый тазик, так как мама наотрез отказалась идти в ванную, сказав, что перешагнуть через бортик всё равно не сможет… Принесла в ковшике воды, нагретой на плите, так как колонка не зажигалась. Поставила на плиту ещё ведро воды – и попросила Олега принести воду и помочь ей подержать маму… Мама сама, к счастью, хорошо понимала, что дочке нужна помощь.

– Ты не справишься одна, я могу упасть… – Брось моё трикотажное платье на пол, а то холодно и скользко.

– Платье? Зачем? Тряпку какую-нибудь найду.

– Оно мне всё равно больше не понадобится, я его не буду больше носить. У тебя там что за друг?

– Это не друг. Это Олег.

– Это хорошо, что Олег, зови его, пусть поможет, чего уж теперь…

Мама кивнула Олегу как давнему приятелю, ничуть не стесняясь своей старческой наготы, сморщенной кожи, покрытой коричневыми родинками так густо, что казалось, что это налипли камешки и грязь с земли… Они вдвоём с Олегом мыли маму, и Олеся давилась слезами.

Она поливала маму из ковшика, оглушённая происходящим… Олег поддерживал маму за руки. Олеся настолько была подавлена нехорошим предчувствием, что не придала никакого значения тому, что мама не испытывала ни капли смущения. Действительно, чего уж тут… Остаться бы живой… И Олеся была благодарна ей за это.

А Олегу она была признательна не только за помощь, но и за то, что он помог уговорить маму ехать в больницу. Хотя с вечера та настроилась на это: они уже три дня ждали, когда лучшая городская больница будет дежурной, но утром мама упёрлась и наотрез отказывалась ехать. Олеся совершенно не знала, что делать, понимая, что без врачей маму не вытащить… И только Олега мама послушалась, когда тот на неё накричал, что она эгоистка и совсем не думает о дочери, как та будет с этим жить дальше, и вообще ведёт себя как на сцене.

– Извини, ничего, что я так резко? Иначе как её уговоришь… – сказал он Олесе.

Через полчаса мама сидела в кресле вымытая, одетая и повязанная по-старушечьи в платочек. Ждали «скорую».

– Ну и вонь… – проворчала мама.

Олеся промолчала: форточку она давно открыла…

– Постели газету на пол около балкона и рассыпь картошку из пакета.

– Зачем? – спросил Олег.

Олеся с удивлением подумала, что в этом был определённый смысл. Если картошка начнёт гнить в тепле, а дома долго никого не будет, то лучше её рассыпать…

Приехала перевозка.

– Ну что, бабуля, сейчас потихоньку поедем в больницу…

«Бабуля? Какая она бабуля?» Слышать это было странно, никто так маму не называл никогда…

Мама промямлила, что она боится, что не сможет спуститься с лестницы, но выхода не было: главная градская больница просто не приняла бы её, доставь её туда частная платная перевозка…

Если бы не Олег, Олеся бы не справилась и в приёмном покое. Сначала маму просто не хотели брать в хирургическое отделение, куда её привезли… Врач дала направление в это отделение – только так можно было экстренно отправить пожилого человека в медучреждение. Но там у неё не нашли ничего острого и операбельного, а поэтому собирались просто отправить её назад на такси. Олеся понимала, что мама может не доехать до дома, и была в растерянности, не зная, что предпринять. Впереди было воскресенье. Олег как-то сумел договориться с дежурным врачом в приёмной, пообещав той деньги, чтобы маму взяли в терапевтическое отделение.

После Олеся не давала врачу никаких взяток… Хотя врач осторожно поинтересовалась, кем приходится ей мужчина, с которым она разговаривала вечером. Олеся ответила, что просто знакомый, которого она попросила помочь, так как больше некого было просить… Врач явно была разочарована… Да и за что давать деньги, если ей сказали, что это конец и сделать ничего уже нельзя? Отказывали почки. Она не поверила, но с Олегом приговором врачей поделилась.

Олег приходил в больницу ещё один раз. Они собирались пойти туда пораньше, но в маминой квартире надо было убраться, мало ли что… Утром она привезла туда новую кровать из своей квартиры, а старую они с Олегом выкинули, чтобы, когда мама вернётся, ни что не напоминало о том эксцессе, что был перед её отъездом в больницу. В прогноз врачей Олесе никак не верилось… Олег сам вымыл в комнате пол, но был так рассеян, что повторилась история, которая случилась у мамы с колонкой. Он её перегрел – и снова сорвало трубу. Они подбирали воду в четыре руки, и Олеся с досадой думала о том, что весь день в больнице провести не удастся: надо срочно вызывать слесаря, без воды оставаться с больным нельзя. Починили всё быстро, она в слезах объяснила ситуацию диспетчеру. Пока Олег ездил к себе домой обедать, всё было уже отремонтировано.