Текст книги "Интервью со смертью"

– Но почему все-таки любовная история? – удивленно переспросил я.

– А как еще мне ее назвать?

– В таком случае ты с равным успехом мог бы сказать – если бы я попытался описать тебе какой-нибудь пейзаж, – что я якобы говорю о женщине. В пейзаже есть холмы и долины, а леса, например, можно назвать волосами гор.

– Это зависит от повода, – снова заговорил бы мой друг. – Для меня, вопреки тому, что ты, вероятно, думаешь, пейзаж означал бы не Орион или какую-то туманность, а простую березку в поле. Как мне это объяснить? Существует такая точка, на которой, к счастью, заканчиваются все объяснения. У меня просто есть ощущение, что она смотрит на меня. Она о чем-то думает; возможно, даже поет. Но моего слуха недостает, чтобы ее услышать. Понятно, что я и сегодня говорю: это березка. Необходимо какое-то слово, как разменная монета. Но это уже не то, что было раньше. Вероятно, это можно было бы назвать моей любовной историей. Но у тебя поводом является женщина, а в таких случаях мы привыкли к этому обозначению.

Но меня не удовлетворили такие объяснения. Я бы возразил:

– Оглянись вокруг. Смотри, как разрушен мир и как жалко мы живем. И ты берешься утверждать, что я рассказываю какую-то любовную историю?

– Речь идет о потрясении, – ответил бы он на это. – То, что претерпевает одна вещь, претерпевают все. Волны продолжают накатываться и покатятся назад. Это известно нам из физики. Однако мне теперь думается, что не стоило тебя перебивать. Продолжай, пожалуйста. Расскажи, что произошло с твоей матерью; ибо теперь все уладилось. Когда ты пошел к ней?

– Я иду к ней сейчас.

– Как это сейчас? Мне кажется, что сейчас ты с той женщиной, не так ли?

– Да, это так.

– Ну и?

– Я, наверное, не понял твоего вопроса.

– Я спрашиваю: когда ты ходил к матери?

– Я хожу к ней время от времени.

– Послушай, я вижу, что ты не все смог мне сказать. Но в этом и нет необходимости. Однако ты не посмел мне рассказать, что в ситуации, в какой вы оба находитесь, ты смог еще и время от времени бегать к матери.

– Почему нет?

– Ты же не мог просто взять и сказать той женщине: подожди минутку, я скоро вернусь. Мне нужно кое-что выяснить с моей матерью.

– Почему нет?

– Потому что я очень сомневаюсь, что какая-нибудь женщина на это согласится.

– Эта, однако, говорит: иди уж.

– Ах, вот как?

– Да, потому что она сама решает.

– Ах, вот как?

– Да, и, может быть, без нее вообще ничего бы не получилось.

– Ах, вот как?

– И потом, может быть, это все же не любовная история.

Я не смог отказать себе в удовольствии возразить на эти три «Ах, вот как?». Наверное, березки он чувствовал острее и о звездном небе знал намного больше, чем было известно мне. Что же касается любовной истории, то о ней мне было бы лучше поговорить не с ним, а с женщиной, которую я упомянул в начале моего рассказа, с той, на край кровати которой я бы присел, чтобы все это рассказать. Признаюсь, что мне трудно удержать вместе все нити. Мне это не удается никоим образом. Сижу ли я на краю кровати или сплю в ней – разница, в сущности, невелика, и ни для одной женщины я не был большей тайной, ибо с этой я был столь близок только единожды. Но разве не все равно, от какой женщины исходит улыбка, которая в первый раз отражается в моих словах?

Все эти вещи боятся цветистых слов – от них такие вещи рассыпаются. Их высшая и окончательная нагота оберегается нежным взглядом от вскрытия, как заключенная в раковину жемчужина. Вокруг же глухо колышется многоцветное море.

В какой-то момент, посреди этой вечности, я пошел к матери. Повел меня мой брат, как и было ему назначено. Мы были в пути долго, очень долго. Мы преодолели море. Мы шли в том направлении, которое раньше называли направлением на север. Но там не было так холодно, как об этом рассказывают. Однако по мере нашего продвижения вокруг нас становилось все тише и безлюднее.

Наконец мы причалили к берегу какой-то тихой бухты. Это было вечером; стояла совершенно безветренная погода, ни одного дуновения. «Здесь мы должны высадиться, – сказал мой брат, – это конечный пункт». Мы вышли на берег. Поселение состояло из восьми или десяти крепких бревенчатых хижин; крошечные оконца были забраны ставнями. Ставни были наглухо закрыты. Там никто не жил. Может быть, в прошлые десятилетия сюда приплывали рыбаки, или стремившиеся к познанию нового материка путешественники, или такие люди, как мой брат и я.

«Сегодня мы заночуем здесь», – сказал мой брат. Мы подошли к самой дальней хижине, брат извлек из-под каменного порога ключ и отпер дверь. «Завтра утром ты пойдешь дальше вон в том направлении. Теперь ты просто не сможешь заблудиться. Я же должен вернуться. Я могу сопровождать тебя только до этого места. Но сегодняшнюю ночь мы проведем под одной крышей».

Я хорошо понял, что он мне сказал. Я попытался посмотреть в том направлении, какое он мне указал, но ничего не увидел, потому что было уже очень темно. Вдали угадывалась цепь холмов. За ними слабо обозначалась полоска голубого света. Больше я не увидел ничего. В небе не было звезд. Я прислушался. Было так тихо, что шум крыльев пролетевшей совы воспринимался как оглушительный грохот. Слушать здесь, однако, было нечего.

– Почему не заходишь? – крикнул мне брат из хижины, и я последовал за ним. Между тем он уже зажег керосиновую лампу, висевшую в углу над столом. Потолок был очень низким – каждую минуту надо было быть начеку, чтобы не стукнуться головой о балку. К стенам были прибиты полки, а на них – аккуратно расставленные жестянки и бутылки. Естественно, была там и печка. Мебели было немного: кроме стола и лавок вдоль стен было здесь еще два больших ящика и небольшой шкафчик. Обстановку дополняли две кровати, расположенные в два яруса, как это обычно принято в таких домах.

– Я сейчас попробую пожарить блины, – сказал мой брат. – Дорога была долгая, мы проголодались. – Он развел в печи огонь, нашел муку, горшок с яйцами и бутылку растительного масла. Потом брат ловко смешал все ингредиенты, что немало меня удивило.

– Ты, кажется, уже бывал здесь? – спросил я.

– Известно, бывал, – ответил он, замесил тесто и вылил часть на сковороду, которую снял со стены у печки. – В ящике стола возьми нож и вилку. Накрой стол, пока я буду жарить, – велел он мне. – На полке возьми две кружки. Вытри их носовым платком. Я заварю чай. Может быть, найдется немного рома. Бутылка стоит вон там. Дай-ка понюхать, может быть, там не ром, а керосин. Да, это ром. Он нам не повредит.

Он поставил сковородку с готовыми блинами на стол, заранее подстелив старую газету. «Чтобы не пачкать тарелки, будем есть прямо из сковородки, потом будет меньше уборки».

– Женщины здесь не появляются? – спросил я.

– Нет, думаю, что нет, – ответил он. – Мука со временем плесневеет, это не моя вина.

– На вкус превосходно, – похвалил я его стряпню, чем, кажется, его порадовал. Мы съели все. Между тем вода закипела; он заварил чай и разлил по жестяным кружкам, щедро плеснув туда рома. От этого питья мы окончательно согрелись, но говорили мы мало.

– Если захочешь покурить, то тут есть коробочка с табаком и трубка. Я пока постелю кровати, – сказал он. Он открыл один из ящиков и достал оттуда шерстяные одеяла. Пока он занимался постелями, я курил, расхаживая по комнате. На стенах висели пожелтевшие картинки из журналов. Парусник, женщина в платье с очень глубоким вырезом, пейзаж города с высокими домами и громадным висячим мостом. На одной фотографии были изображены двое детей, одетых в платьица, из-под которых виднелись штанишки. Я внимательно осмотрелся, стараясь ничего не упустить.

– Ты надежно пришвартовал лодку? – спросил я.

– Ее никто не украдет, – ответил он на это. Не думаю, что он хотел надо мной посмеяться, но спрашивать дальше я ни о чем не стал, так как заметил, что он едва ли ответит мне на те вопросы, которые я, собственно, хотел ему задать.

– Ну, теперь здесь будет достаточно мягко, – сказал он наконец.

– Это твоя кровать, – добавил он и указал мне на нижнюю койку. Я хотел, однако, уступить ее ему, а сам думал лечь наверху. Некоторое время мы препирались по этому поводу. – Что ты разводишь церемонии? – спросил он. – Вспомни старую дурацкую поговорку: разве не принято уступать старшему брату мягкую постельку? – Я сдался. Я лег, а он, задув лампу, забрался наверх.

Но уснуть я не мог. Котелок на печке еще некоторое время гудел, потом гудение стихло. В печке треснуло полено. Потом наступила полная тишина. Я слышал, что брат на верхней койке не дышит. Мне показалось даже, что его там нет. Однако я промолчал.

Вдруг откуда-то из пустоты донесся громкий крик, издалека на него ответили таким же тоскливым криком.

Я подскочил на кровати и сел. «Что это?» – спросил я.

– Это птицы. Они кричат, чтобы не потеряться в темноте, – объяснил он.

От этих птичьих криков мне стало грустно.

– Здесь очень одиноко, – пожаловался я.

– Да, это правда.

– И очень голо. Я это сразу заметил.

– Здесь почти ничего не растет. Только мох. Иногда он цветет, и это по-настоящему красиво.

Через некоторое время он спросил: «Почему ты сидишь?»

Я собрался с духом и попросил: «Ты не хочешь в эту последнюю ночь поспать рядом со мной?»

– Если тебе так больше нравится, то я сейчас спущусь, – сказал он. Он спустился со своей койки и заполз ко мне под одеяло.

Койка была узкой, но так было лучше.

– Скажи мне, брат, – начал я после недолгого молчания, – почему они не послали и тебя к нашей матери? Если тебе неприятен этот вопрос, то забудь о нем, – поспешил добавить я, потому что он ответил не сразу.

– Нет, он не неприятен, – сказал он, – но мне надо подумать над ответом, чтобы не сморозить какую-нибудь глупость. Такое вполне может быть, ведь я слишком нетерпелив.

– Мой вопрос не причиняет тебе боль?

– Почему он должен причинить мне боль? Мне предназначено другое. И так как к ней идешь ты, то все в порядке. Достаточно и одного.

– Ты знаком с ней?

– Нет, я никогда ее не видел. Но тебе нечего бояться.

– Но ты знаешь о ней? – продолжал допытываться я.

– Я знаю, что она существует.

– Ты знаешь об этом от других?

– И от других тоже. Я всегда это знал, несмотря на то что не хотел считать это правдой.

– Но все же скажи мне.

Он опять на некоторое время замолчал. Потом заговорил:

– Если бы мы с тобой сейчас не лежали рядом, как двойняшки в материнской утробе, то я бы не стал об этом говорить. Я делаю это очень неохотно. Знаешь, брат, я видел, что женщины беременели и рожали детей. Но им не нравилось это. Все тяготы достаются нам, жалуются они, а когда роды остаются позади, они отряхиваются, чистят перышки и идут на танцы. Они также дают почувствовать детям, что это именно они их воспитывают. Они заходят так далеко, что даже требуют у детей благодарности за это – за то, что они их родили. Это сердило меня, и я стал злым насмешником. Мне было больно за детей, но мне все же следовало бы держать свой рот на замке. Естественно, они вышвыривали меня из дома, и это было их право. Я высмеивал их и жил для себя. Я плохо жил, мне все время приходилось затягивать пояс; я вращался в сомнительном обществе. Но я был упрям и ершист, и это не навредило мне. Потом наступали рождественские праздники. Ты когда-нибудь на своей шкуре испытывал, что для них означает Рождество? Я смеялся и над этим, ибо видел, что они сами себя обманывают. Они ходили друг к другу в гости, шли в церковь, праздновали и думали: «Теперь мы хорошие люди!» Но уже на следующий день ссоры начинались заново. Однако с моей стороны это несправедливо: смеяться над этим. Я слишком небрежно относился к их собственности. Рождество позволяло женщине, которая меня воспитала, говорить мне важные вещи: «Пойди сегодня в церковь, чтобы побыть с братьями и сестрами». «Хорошо, – думал я, – она хочет помириться, и тебе не позволено портить эту игру». И я шел в церковь. Сидел с ними на одной скамье. Видел, как они молитвенно складывали руки. Слышал голоса моих сестер и братьев, слышал, как радовались они песням, которые пели. Песни были хороши. Как у них принято, древо горело божественным светом. Я думал: правда, как здорово они празднуют! Здесь ничего не скажешь. Мне и самому становилось весело на душе. Когда все заканчивалось, мы выходили из церкви на площадь и стояли там. С одной стороны – мои сестры и братья, а с другой – я. Дул холодный, пронизывающий восточный ветер. Рождество, как ты и сам должен знать, случается среди зимы. Потом женщина, которая меня воспитывала, говорила сестрам и братьям: дайте ему руку! Они пожимали мне руку и говорили: «До свидания!» Потом женщина тоже подавала мне руку и при этом что-нибудь вкладывала в мою. Потом она шла с братьями и сестрами праздновать дальше, а я снова оставался один.

– Отца там не было? – перебил я его.

– Нет, – ответил он. – Отец никогда не ходил в церковь. «Это не мое», – обычно говорил он. Когда они возвращались домой, он спрашивал: «Ну, как там было?» – «Все было прекрасно», – рассказывали они. «И?» – недоуменно спрашивал он. – «Ничего», – отвечали они и пожимали плечами. А он молчал. Но он вообще был неразговорчив. Но почему ты меня перебиваешь? Я пошел к фонарю, чтобы посмотреть, что она сунула мне в руку. Это была купюра в пять марок. Я бросил ее на землю. Говорю тебе, брат, та зима была очень холодной, и земля сильно промерзла. Я взял слово «мать», тоже швырнул его на землю и растоптал, и этот звонкий треск до сих пор стоит у меня в ушах. Чувствуешь, как дрожат мои ноги? Нехорошо говорить об этом. Это до сих пор вызывает у меня гнев. Да, это так: я слишком молод, чтобы быть добродушным. Такие типы, правда, встречаются. Ну ладно, давай спать.

Я хотел его еще кое о чем спросить, но передумал, решив, что утром для этого будет время.

Когда я проснулся, мой брат уже был на ногах. Увидев, что я открыл глаза, он принялся меня поторапливать. Мне пришлось выпить чай, который он для меня заварил. Пока я пил, он убрал одеяла в ящик.

Потом мы вышли из хижины. Он запер дверь, а ключ положил под порог. Мне стало зябко. Рассвет только занимался. В кристально чистом утреннем воздухе были с необыкновенной четкостью видны прочные и строгие дома и холмы. На этом берегу был вечный рассвет, но тогда я еще этого не знал. Я взглянул в направлении предстоявшего мне пути и сразу увидел, что это именно мой путь. Я обернулся к брату.

Мы стояли лицом к лицу. У меня защемило сердце, оттого что я не спросил его о повязке, которую он носил на лбу. Мне захотелось сказать ему: «Ты провел меня сквозь дебри времен. Многие заботы, предназначенные мне, ты взял на себя. Я же, я, называющий тебя братом, не могу поручиться, узнаю ли я тебя, если ты встретишься мне сегодня или завтра. Может быть, ты изменишь лицо, чтобы сбить с толку людей, и я тоже буду обманут этой твоей маской. Не потому ли, из-за этой моей ненадежности, ты носишь на голове повязку?»

Также хотел я спросить еще кое о чем, но в последнюю ночь для этого не нашлось повода: «Скажи мне, брат, ты когда-нибудь любил женщину?»

Какие же мы юнцы! Мы пожали друг другу руки и расстались, не сказав на прощание ни одного слова. Он пошел по дороге между домами к темной бухте, я отправился своим путем. Через несколько шагов я оглянулся. Он шел один. Его никто не ждал, да он на это и не рассчитывал. Однако и он тоже обернулся, чтобы посмотреть на меня. И смотри-ка, мой брат снял с головы повязку. Лоб был белый и гладкий, без всякого намека на шрам. Я понял тогда, что он носил повязку в память о своих самых счастливых часах.

Потом он пропал из виду.

О своем пути я могу рассказать лишь очень немногое. Ибо те, кто мог бы меня услышать, сильно бы заскучали, вздумай я прибегнуть к высоким словам для описания невозможного. Или они бы качали головами и думали: «Не много ли здесь лишнего?»

Путь лежал передо мной, и я видел его до самого конца. Он вел вперед по полого поднимающейся вверх долине. Долина не была тесной, а холмы слева и справа не были крутыми и высокими, но лишь слегка волнистыми. Местность была голой, окрашенной в темно-зеленые и коричневые цвета. Местами лежал снег, но, вероятно, мне это кажется только теперь, потому что вначале я сильно мерз.

Позади долину запирала другая цепь холмов. Извилистый путь вел меня туда, где среди этих холмов обозначался узкий проход. За маленьким изгибом, образующим проход, местность была немного более пестрой, чем та, что окружала меня сначала. Но разница эта была едва заметна – так, немного больше синевы. И это все.

Этим сказано очень немногое. Но я неотступно вижу перед собой этот путь и этот голый ландшафт. Иногда его образ возникает во время разговоров, в лицах других людей или во взгляде женщины. Я не могу ничего с этим поделать, я должен совершить этот путь.

Это трудно высказать. Только так: видеть перед собой путь и знать, что он мой. Мне нужно всего лишь пройти его до конца, и поиск мой будет окончен. И знать: моя цель находится там, где виднеется этот проход! Есть ли на свете такие слова, какими можно было бы описать это чувство? Пытаясь найти их, я снова прохожу этот путь и при этом не думаю о словах. Путь увлекает, захватывает меня, и я не сопротивляюсь. Я не испытываю страха.

Выше, за проходом, обрамленная цепью холмов, передо мной расстилалась голая, одинокая, коричневая пустошь. В заболоченных местах стеклом отблескивала вода, а над зарослями цветущего иван-чая колебалось розовое марево. Там и сям, словно сгорбленные старики, стояли деревья можжевельника.

Дорога превратилась в узкую тропинку среди поля высокого вереска. Тропинка вела к домику, стоявшему на болоте. Он был покрыт соломой и тростником; кровля свисала до земли. Ворота занимали почти весь фасад. Открыта была лишь их верхняя половина. Складывалось впечатление, что ворота, приподняв нижнее веко, испытующе смотрят на пришельца. Из-под конька крыши струился дымок, расползавшийся в стороны и опускавшийся вниз. Не было ни ветерка.

Недалеко от дома росла шелковица. Под ней сидела женщина. На коленях у нее уютно устроилась кошка. Когда я приблизился, кошка спрыгнула на землю и, подняв хвост, бросилась к дому и исчезла в узкой щели под воротами. Рука женщины, лежавшая на спине кошки, тяжело упала на колено, и женщина поняла: что-то происходит.

Она поднялась с камня, на котором сидела, но меня она не увидела – взгляд ее прошел сквозь меня, и в нем я не заметил ничего, кроме спокойного ожидания. Она прислушалась, но я приближался к ней бесшумно, мягко ступая по песку. Ноздри женщины дрогнули.

Одета она была неброско. Юбка небрежными складками спускалась почти до ступней. Такими же бесцветными, как одежда, казались и ее волосы; глаза были серые, как и кожа. На одутловатом лице губы выглядели чужеродным телом. Было видно, что ступни женщины тоже были опухшими: от трудной жизни и невыплаканных горестей. Она была высокого роста и держалась прямо. Похоже, когда-то это была благородная дама.

Мне она была незнакома. По дороге я вообще забыл, зачем сюда шел. Итак, я стоял теперь перед ней и ждал, когда она ко мне обратится. Но она молчала. Охваченная неясным предчувствием, она лишь смотрела туда, где стоял я. Этот взгляд заставил меня поежиться от неуверенности. Я намеренно улыбнулся в надежде, что улыбка побудит ее к началу разговора. Но моя улыбка не нашла отражения в ее лице. Между нами колебалось нечто, и я был не в состоянии перетянуть его на свою сторону. Меня охватил страх, что улыбка, повисшая между нами, навсегда скроет меня от нее. Тогда все станет напрасным. В последний момент что-то щелкнуло в моей голове, и я сказал: «Мама».

Надо помнить, что никогда прежде не произносил я это слово вслух. Иногда, правда, я был близок к этому. Иногда мне хотелось сделать это, когда я встречал ту или другую женщину, и я воображал, что произнес это слово. Но я никогда не произносил его вслух. Оно вылетало у меня изо рта, как облачко теплого беззвучного дыхания, которое какое-то время удерживается, а потом рассеивается без следа.

Когда я произнес это слово, по телу матери пробежала текучая волна. Содрогнулась и шелковица, и тростник на краю болота, и даже голубые лилии качнулись из стороны в сторону. Бледное лицо матери как будто осветилось вечерней зарей. Глаза потемнели и приобрели цвет, они засветились, и из них неудержимо потекли слезы: они текли по щекам и падали на вереск.

Я подивился тому, как мать перестала выглядеть старухой, она выглядела теперь как молодая женщина, смотрящая на любимое спящее существо; она беззвучно плакала, потому что, может быть, завтра ее сыну предстоит уйти на войну и очень скоро в ее жизни не станет единственной опоры. Она не хочет думать об этом до рассвета и все теснее прижимает к себе голову спящего.

Я осторожно протянул вперед руку, чтобы погладить мать по лицу. На большее я не решился, чтобы ничего не изменить в ее лице. Я не хотел терять ни единой секунды созерцания, мне хотелось смотреть на нее вечно. Такое блаженство было ниспослано мне. Я сказал: «Как же ты прекрасна».

Должно быть, я крепко запомнил, друг мой, друг, которому я все это рассказываю, как ты уже давно сказал: «Созерцание есть сопереживание». Я устыдился своих слов и был больше не в силах выносить это – смотреть и быть видимым ею. Мне пришлось спрятать лицо на плече матери.

А ты, мой друг, тоже можешь кое-чему научиться – тому, что это не любовная история, которая должна приводить к поцелую и объятию и тем закончиться. Длительность жизни от рождения до смерти может быть с большим правом названа любовной историей. Что, однако, происходит потом, когда это находит свое завершение? Но разве ты не заметил, что я-то говорю о том отрезке жизни, который продолжается от смерти до рождения? Отрезок, который простирается в огромном пространстве и о котором мы обыкновенно умалчиваем, потому что не можем ограничить его никакими числами. Почему, собственно, с самого рождения начинаем мы жалобно взывать к любви и смерти, изгоняя тем самым всякие воспоминания и слова, которые возвещают нам о том отрезке? Дело в том, что слова этой другой жизни ужасают, когда мы слышим их в крике. Они откатываются вниз, к берегу, там они останавливаются, оборачиваются и ждут, когда мы успокоимся. Море ласкает их стопы. Они поначалу немного ежатся, потом осторожно заходят дальше и – вдруг бросаются в тишину, в этот первозданный празвук, в создавшую их стихию, которая породила и нас. Нам, однако, остаются лишь пустые раковины слов. Редко, в часы досуга, мы прислушиваемся и слышим, как оглушительно шумит тишина. Тогда мы вздыхаем, не понимая, к чему все это.

– Мама, произошло нечто страшное, – заговорил я, уткнувшись в ее плечо. – Я все время делал вид, как будто ничего не происходит, как будто можно так жить и дальше. Но это ложь, и теперь мне хочется кричать. Может быть, уже слишком поздно. И, наверное, это я виноват во всем. Дети возились в песочницах и играли в куклы. Девушки радостно встречали утро, когда, стоя у окна, взбивали подушки. Юноши, сокрытые голубым вечерним сумраком, ехали верхом купать лошадей, мечтая о воинских подвигах. Были и старики, сидевшие на скамейках между клумбами в своих палисадниках. Всего этого, мама, больше нет. Все погибло, потому что я не сыграл в этом отведенную мне роль. Люди будут указывать на меня обвиняющими перстами. И имя, которое они до сих пор произносили лишь сдавленным шепотом, – а я делал вид, будто не слышал, – теперь зазвучало во всю силу: вот стоит он – Смерть! О, мама, сделай меня безымянным.

Она не мешала мне плакать. Это было ее горе, которое я выплакивал.

Потом я успокоился.

– Я принесу тебе чего-нибудь поесть, – сказала моя мать и принялась суетиться между домом и кустами шелковицы, собирая все, что считала нужным. Она не горбилась, не шаркала устало ногами, она носилась, как молодка, как девушка, которая, чтобы не разлучаться надолго с гостем, торопливо бежит в кладовую и приносит оттуда всякую добрую снедь. – Мяса у меня нет и вина тоже, – извинилась она передо мной. – Но есть гречневая каша и молоко. Да, есть еще мед, потому что здесь много трудолюбивых пчел.

Она смотрела, как я ел, и время от времени гладила меня по руке. Кошка тоже получила блюдечко с молоком. Жующая корова время от времени выглядывала в открытую часть ворот.

Так мы жили там, и я думал, что это навсегда. Мать говорила мало, но следила, чтобы я ни в чем не испытывал недостатка. Но однажды я посмотрел вдаль, на пустошь, и то, что я увидел, сильно меня испугало. На широкой коричневатой плоскости тут и там поблескивали лужицы болота. И вдруг что-то упало и разбилось при падении.

Меня это сильно взволновало, но я промолчал. Мать тоже ничего не сказала и продолжала вести себя, как и раньше. Правда, иногда мне казалось, что по ее лицу слева направо пробегала временами какая-то мимолетная тень. Шесть дней я молчал. Но на седьмой день я не выдержал и сказал:

– Мама, завтра я должен уйти.

– Да, я знаю, – ответила она.

– Не думай, мама, что я чем-то недоволен. Здесь, с тобой, мне лучше, чем где бы то ни было. Но я должен уйти.

Она лишь повторила:

– Я знаю.

– Я сделаю тебе новую луну, чтобы она тебя радовала, – сказал я. – Я видел, что старая луна лежит там, разбитая вдребезги. Ее нисколько не жаль; она висела на небе, как переспелая груша. Но для того чтобы повесить на небо новую луну, мне надо уйти.

– Я знаю это, – повторила она в третий раз. – А теперь ешь и отдыхай. Когда настанет вечер, я расскажу тебе, как все получилось, чтобы ты знал. Но одно я скажу тебе сейчас: не плачь, когда завтра утром будешь прощаться со мной. Ты поступаешь по своей воле и поступаешь правильно. Постарайся, дитя мое, один раз не заплакать. Иначе ты снова все забудешь.

– Я не заплачу, – пообещал я ей.

И я не заплакал. У меня нет слов, чтобы описать, как тяжело мне это далось. Я проснулся и лежал на кровати в своей грязной одежде. Я находился в комнате того дома, где оказался, когда вернулся в город. Было тускло, холодно и сыро. Время от времени я снова проваливался в сон, потом с большим трудом я поднялся. Едва не упав, я пошатнулся, недоумевая, зачем встал. Долго стоял я у кровати и думал: не лечь ли мне снова? Ведь какая это прекрасная штука – сон.

Я трижды подходил к двери и возвращался обратно. Трижды брался я за дверную ручку, надавливал на нее, но затем снова отпускал, давая ей вернуться в прежнее положение. Наконец мне удалось открыть дверь, но в щель потянуло сильным сквозняком, и я не осмелился выйти. Даже когда я все же поставил ногу на порог, мне показалось, что сейчас меня разорвет на части. Я не могу выразить словами, какую боль, какие страдания я испытывал. Только с третьей попытки смог я перешагнуть через порог. И от меня тотчас что-то оторвалось. О эта боль! Я едва не закричал. Мне пришлось изо всех сил стиснуть зубы. Я бегом бросился в коридор, в подъезд, а оттуда в город, чтобы присоединиться к людям, среди которых я сейчас нахожусь.

Я не закричал, не заплакал и поэтому знаю и помню все. Но я должен говорить об этом, иначе невозможно.

Но послушайте, однако, что рассказала мне моя мать:

– Он не говорил этого вслух, но думал он так: «Ты здесь, со мной, только потому, что я хочу иметь сына». Он и в самом деле мог бы так думать, и это было бы не настолько плохо. Ему не было нужды знать, как я мучилась от того, что ничего не меняется. Я страстно желала воспрянуть духом, но я не смогла бы справиться с этим в одиночку. Мне нужен мужчина, думала я, который вместо меня был бы устремлен ввысь. Наверное, макушкой он достигал бы небес. Это было бы отлично, я бы с удовольствием ему повиновалась. Если бы я так не думала, то, наверное, все оставалось бы таким же, каким было вначале. Этого он не должен был знать.

И я родила ему сына. Сначала родилась твоя сестра, потом ты, а после тебя еще две девочки. Я была довольна. Все случилось почти так, как я задумывала. Некоторое время все шло хорошо.

В один прекрасный день он сказал: «Завтра я ухожу на войну». – «Так должно быть?» – спросила я. – «Да», – ответил он.

На другом берегу моря стоял большой город. Там жили замечательные люди; они были куда лучше нас. Все видели то, как они приплывали на своих кораблях, чтобы вести с нами торговлю. Они привозили с собой вещи, которых мы никогда и в глаза не видели. Люди эти смотрели на нас сверху вниз, и это было очень хорошо заметно. «Наверное, это немирные люди, – думали мы, – и они вполне могут напасть на нас, если мы их не опередим». По этой причине я не стремилась глубоко вникать в это. Было бы лучше, если бы я это сделала.

Утром он отправился на корабли, уже стоявшие у причала, и сказал:

«Распоряжайся тут всем, пока меня нет, так, чтобы к моему возращению все здесь было в прежнем порядке».

«Хорошо», – сказала я.

«Занимайся воспитанием детей». – Вы стояли рядом; вы в то время были еще маленькими.

«Если вдруг возникнет нужда в помощи мужчины, то обращайся к нему». Он указал на своего сводного брата, зачатого от служанки. Этот сводный брат жил с нами во дворце и ел за нашим столом.

«Хорошо», – сказала я в очередной раз. Потом он взошел на корабль. Этим судном на войну плыло множество молодых людей. Они пели. Песня разносилась далеко над морской гладью. Но матери и жены плакали.

Очень долго от них не было никаких вестей. Мы тем временем жили без мужчин и содержали дома в порядке. Потом вернулся один корабль. Мы очень обрадовались, увидев его на горизонте, ибо подумали: «Ну вот и конец войне». Но оказалось, что корабль привез приказ собрать еще больше юношей для войны и посадить их на корабли. Было труднее, чем думалось вначале…

Я выполнила приказ и снарядила мужчин на войну. Эти мужчины тоже пели, когда отправлялись в путь.

В следующие годы повторялось то же самое. Приходили также корабли, привозившие домой солдат. Мы спрашивали их: «Что, все настолько плохо?» Но достаточно было просто посмотреть на них. У одного не было руки, у другого ноги, у третьего было до неузнаваемости изуродовано лицо. Они были грязными, плевались в комнатах и приходили в неистовство, если их желания немедленно не исполнялись. Нам стоило больших усилий заново приучить их к нормальной жизни. Они рассказали о многих, кто уже никогда не вернется, потому что лежат в чужой земле и спят вечным сном. Так начали множиться наши беды.

Так продолжалось несколько лет. Потом пришел следующий приказ: «Пришли мне старшую дочь. Я обещал ее в жены одному чужеземному королю, который вместе со своим народом идет к нам на помощь. Иначе мы не справимся». Я повиновалась. Ах, если бы я не послушалась! Дочь превратилась к тому времени из ребенка в юную девушку, стройную и высокую. Все просто не могли на нее нарадоваться. Я заставила ее надеть белое платье. Она стояла на корме корабля и смотрела на нас. Я больше не могла ей ничем помочь. Долго я еще видела в море белое платье, потом она превратилась в едва заметную точку, а затем и вовсе исчезла из виду. Плача, пошла я с тобой из порта домой. Ты был уже почти взрослый. «Что сделает из нее этот чужеземный король? – сказала я тебе. – Она слишком нежна для него». Но твои глаза лихорадочно блестели.