Текст книги "Ромашка. Легенда о пропавшем пирате"

Гастон Буайе
Ромашка. Легенда о пропавшем пирате

Originally published under the title Pвquerette Une histoire de pirates by Gaston Boyer

© Gallimard Jeunesse 2018

© Издание на русском языке. ООО «Издательский дом «Тинбук», 2021

1. Писа́ть

Мой отец Эй не всегда был глухим. И рыбаком был не всегда. Когда-то его звали не Эй, а Вааст. А фамилия его была Ля Уг. Вааст Ля Уг. Красиво, но больше никто его так не зовет.

Когда, к удивлению всех жителей, он вернулся в Дьепп со мной на руках, то уже оглох. Как рассказывал Дедушка, мне было два или три года, я почти не разговаривала. Глаза моего отца сурово озирались вокруг, и он ничего не слышал. Он реагировал на одно-единственное слово, которое я произносила ребенком, – «Эй». Так он стал Эем, и больше никто в порту не звал его иначе. Что же касается меня, пока я росла, мой голос менялся, и я должна была произносить «Эй» как можно звонче, чтобы отец отозвался. Ни дня не случалось, чтобы я забавы ради не звала его на все лады за спиной.

Но лицом к лицу он отлично читал по губам. Казалось, он заранее знал, что ты скажешь. Многих это удивляло. Вот почему в городе его опасались.

Дом Дедушки, где мы все жили, укрывался в тени скалы. Порт был прямо у подножья. Эй спускался туда по утрам, чтобы отправиться на рыбалку, пока я спала. Он брел в потемках по скользким ступенькам, и даже криков чаек не доносилось в такую рань. Поскольку нужно было заботиться обо мне, Эй никогда не уходил в море дольше чем на день. Возвращался он с рыбой, хлебом и иногда вином. А овощи росли в нашем саду. Когда наступал сезон картошки, каждый обед превращался у нас в настоящий пир.

Я взрослела, и Дедушка давал мне всё новые поручения. Оно и понятно, ведь ему уже тяжело стало нагибаться и много времени проводить на ногах. Особенно ему нравилось наблюдать, как я работала мотыгой, пока он напевал какие-то свои песенки голосом как у людоеда. Когда Эй начинал ему подпевать, издавая лишь рычания, будто волна выплевывала на берег гальку, я жалела, что наш огород такой маленький.

Но Эй пел нечасто. Вечера он проводил в своей комнате, куда мне было нельзя, и чем-то тихо и упорно там занимался – я не знала чем. Он наматывал круги – даже лестница тряслась, – а потом выходил постоять на пороге дома, посмотреть на порт и на море, и вдруг, мгновенно став самим воплощением ярости, отворачивался к очагу, раздувал для вида огонь и устремлялся вверх по лестнице с искрами на плечах. Дедушка молча продолжал вязать.

Я не знала, почему Эй так себя вел, но кое-что все-таки понимала: в его комнате только одно окно, в крыше, оттуда видно только кусочек неба, и, если он кого-то подкарауливает, ему обязательно надо спуститься. Правда, проводить вечера вместе с нами оказывалось выше его сил, но я не сильно печалилась. Похоже, одна только мысль о семейных вечерах вызывала у отца ужас. Я не встречала никого, кто занимался бы столькими делами в одиночестве, в стороне от всего рода человеческого. Недаром он всех пугал – и не только детей. Лишь парочка старожилов относились к нему тепло, может, вспоминая о Ваасте, которым он был. Мне единственной он пытался улыбаться, хотя от его улыбки становилось так же неловко, как от его рычания. Догадывался ли он об этом?

Я любила, когда он хватал меня за руку и тащил куда-то, где я чему-нибудь научусь. Он всегда меня воспитывал, по-своему, конечно. Как говорил Дедушка, когда мы приехали в Дьепп, я уже умела плавать. Он даже удивился, как я чешуей не покрылась.

– Ты наверняка родилась в открытом море и приплыла к берегам потом. Можно подумать, у тебя жабры вместо легких.

Плавать, нырять, различать морских птиц и, конечно же, рыбу. Чинить сети. Чувствовать течение времени. Находить дорогу среди лесов и полей. И крепиться, выдерживать, когда трудно. Я знаю, что всему этому Эй учил меня неспроста.

Его методы воспитания были беспорядочны, но ясны: есть то, что я должна делать, то, что мне разрешено делать, и то, что мне запрещено. Набор моих обязанностей зависел от его настроения, времени года и погоды (потому что ветер влиял на его расположение духа): непростые времена и приключения сменялись долгими периодами скуки и хлопот по хозяйству. Чаще всего учиться было весело, но и жутковато. Эй старался проявлять терпение, хотя не переставал торопить меня одним только взглядом.

Когда его хватка слабела, я могла распоряжаться собой как пожелаю. Казалось, ему совершенно не интересно, чем я там занимаюсь. Без него я исследовала город вдоль и поперек вместе с другими детьми. И если мы сталкивались с отцом в городе, он делал вид, что не узнал меня. Невольно я поступала так же.

Но нашлись две вещи, которые для меня попали под вечный запрет: заглядывать в комнату Эя и учиться грамоте. Когда отец Самюэль обходил окрестности и хотел забрать меня в школу, его выставили за дверь. Дедушка сказал:

– Твой отец едва умеет читать и писать. Он невежда. И если он думает, что благодаря этому преуспел в жизни, то он круглый дурак.

Верил ли сам Дедушка в то, что говорил? По крайней мере он пообещал научить меня читать.

Не знаю, когда именно он сговорился с отцом Самюэлем. Тот явился однажды утром, пока Эя не было дома, положил передо мной перья и тетрадь, поставил чернильницу. Затем мы обсудили, как всем этим пользоваться, не вызывая подозрений у Эя. И я нашла решение.

В тот же вечер, когда Эй спустился по лестнице, чтобы отправиться на свой караул, я, склонившись над ясеневой дощечкой и вымазавшись с ног до головы в чернилах, рисовала рыбацкую лодку – я часто видела такую на пристани. Только на второй раз, проходя мимо, Эй заметил, чем я занимаюсь. Он тут же побледнел. Застыв на мгновение, он вдруг завыл, выбил ногой из-под меня табуретку, вырвал перо из рук и бросил его в огонь. Он кипел от злости, как вулкан, и я бы не удивилась, увидев, как из его искривленного рта валят потоки лавы. Он дрожал. Дедушка невозмутимо встал, сунул руку в огонь, достал перо и положил передо мной на стол. Взяв подсвечник, чтобы видно было его лицо, он повернулся к своему взбесившемуся, как парус при ослабленном шкоте[1]1
  Шкот – трос, которым растягивают нижние углы парусов. – Здесь и далее примеч. пер.


[Закрыть], сыну. И спокойно отчеканил каждое слово:

– Моя внучка живет под моей крышей. Моей внучке можно рисовать. Успокойся, ты не пожалеешь.

Меня зовут Маргарита. В тот вечер Дедушка сказал, что исполнилось ровно девять лет, как мы с Эем приехали в Дьепп.

2. Скала

Эй ненавидел мои длинные волосы. Как только они отрастали настолько, что можно было заплести косы, как только они начинали торчать из-под шапочки – приходилось резать. Может, он хотел сына? В знак неодобрения Дедушка даже прятал от него ножницы. Напрасно: Эй доставал свой нож и точил его о камин. Проводил им по своей грубой ладони. Порез сочился кровью – настолько нож был острый. Я знала, что в городе есть парикмахерские, куда барышни ходят подстричься; туда и дети ходят накануне праздников. Но на прически у нас не хватало денег. Должна признаться, Эй никогда не делал мне больно, подстригая волосы. Что же касается результата, даже зеркала не требовалось – взглядов и насмешек моих товарищей хватало с лихвой.

Я носила шапочку круглый год. И старательно прятала тетрадь под ясеневой дощечкой, на которой я потихоньку дорисовывала корабль. А под мотками пряжи, которые Дедушка раскидал по всему столу, Эй вообще ничего не замечал.

По вечерам я спокойно занималась: если Эй спускался, скрипела лестница. Для начала Дедушка диктовал мне слоги, а я пыталась записать их в тетрадь. Сам он писал скверно, но по крайней мере умел читать. Отец Самюэль заходил к нам раз в неделю, чтобы проверить мое чистописание. Он ставил оценки и давал новые задания. Отец Самюэль оказался не таким строгим, как Дедушка, который с ума меня сводил, заставляя переписывать сто раз один и тот же слог. Похоже, в его время перо держали по-другому, а буквы писали красивее. Но за письмо он все равно не брался. Перед упражнениями в чтении мне разрешалось послушать песенку. Мою любимую. Правда, я стеснялась попросить, поэтому Дедушка запевал сам. Я знала, что, как только начну подпевать, он взбесится. Дедушка хотел петь один, протягивая руки к воображаемой публике, как торговки рыбой, и не забывая при этом плюнуть в тлеющие угли под конец песни. Когда мы читали, то придвигали стол к огню, а Дедушка садился совсем рядом со мной. Он был очень нетерпелив и раздражался из-за каждой моей ошибки, а еще потому, что училась я медленно, хоть мы и занимались с ним каждый вечер. Он топал ногами, толкал меня локтем, едва не ронял чернильницу. И вот, совсем взбесившись, выходил из-за стола, брал спицы, ворчал и принимался вязать. Яблоко от яблони!

В один из вечеров он отложил вязание, чтобы повозиться с оправой очков и стеклами – даже не знаю, где он их взял. Изящно водрузив очки себе на нос, Дедушка объявил:

– В день, когда они мне понадобятся, я буду готов, и это случится со дня на день!

Эй схватил меня за руку и усадил снаружи на порог. Так он лучше видел. Мои волосы заскользили по шее тонкими прядями. Конечно, я ему доверяла, но разве у меня был выбор? Он пальцем отогнул мне ухо, чтобы провести за ним лезвием ножа, – по его дыханию слышалось, насколько он сосредоточен. Интересно, а его самого в детстве кто подстригал? У меня оставалось так много вопросов! Но одного взгляда Эя или Дедушки было достаточно, чтобы я молчала.

Голове полегчало. Вечерний ветерок освежил ее. Раз никто меня не видит – к черту шапочку!

Ветер выл всю ночь. Дедушка разбудил меня с первыми лучами солнца. Сунув по кусочку хлеба в карманы, мы отправились по долине к деревне. Каждый год одно и то же: осенью наступал сезон орехов, а Дедушка их очень любил. Поэтому рассвет заставал нас уже на ногах – никто не должен нас видеть. Дедушка знал все тропинки как свои пять пальцев, а от мысли, что мы соберем целую гору орехов, у него будто крылья вырастали.

– Пришли, – прошептал он у какого-то дерева. – Орехи здесь небольшие, но самые вкусные.

Мы в тишине шарили в траве.

– Сними свои калоши, – велел он, – ногами лучше прощупаешь орехи.

– Но холодно же и мокро.

– Снимай калоши, – повторил он, повысив голос, – я так всю жизнь делаю.

И правда. Достаточно было просто обойти дерево – ступни ощущали орехи под густой травой. Я катала их вперед-назад, чтобы избавить от клейкой оболочки. Мешок наполнялся. С одним деревом покончено – идем к другому. Дедушка тихо запел, я чувствовала, что он доволен. У меня закружилась голова, потому что приходилось постоянно нагибаться, но делать нечего. Дедушка прислонился к дереву, осмотрелся вокруг, глянул в небо. Светало.

– Еще одно, и все. Вот увидишь, какой там формы орехи.

Оставив мне мешок, он исчез за откосом.

Чуть позже, довольные добычей, мы уселись на краю скалы. Дедушка погрузил руки в мешок.

– Есть гнилые. Тебе надо научиться их отличать, чтобы не собирать впустую.

Он протянул мне пару орехов.

– Давай, выбери один, а я тебе о нем расскажу. С закрытыми глазами.

Я вернула ему один орех наугад. Он взвесил его на ладони.

– Этот хороший, – заявил он, отложив орех вправо. И взял еще один. – Тоже хороший. – И еще один. – А вот этот гнилой. Он легкий.

Дедушка отложил орех влево и наконец открыл глаза. Момент истины. Он прямо в ладони раздавил несколько орехов из кучки слева: они были либо пустые, либо червивые. А вот орехи справа – все отличные.

– Внученька моя, в жизни очень важно отличать хорошие плоды от гнилых, – торжественно заключил он.

Мы возвращались домой, с трудом переводя дыхание: он – от тяжести лет, а я – от тяжести мешка с орехами.

День за днем я росла. Стала легкая, ловкая, сильная. И скучала дома, поэтому сбега́ла в город на целый день. Узкие улочки тянулись параллельно пляжу, чтобы по городу не гуляли сквозняки. Брусчатку покрывал мох. Люди не озирались так же сурово, как Эй. Я знала одну глухонемую женщину на рыболовной набережной – просто улыбка во плоти. Она разрешала мне посидеть рядом, пока работала. Мгновение спустя мы общались жестами, и я замечала, как она улыбается мне и всем, кто к ней подходит. С того места лучше всего просматривался порт. Мне было слышно, как причаливает лодка Эя, и видно, как он управляется со снастями. Не знаю, радовался ли он, увидев меня на спуске: лицо у него оставалось безразличное, в мою сторону – ни одного движения, он просто шел с несколькими рыбаками к таверне, пока остальные разгружали рыбу. Тогда я в одиночестве возвращалась домой. Но несколько раз мы поднимались к скале вместе, он давал мне понести его сапоги.

Иногда я не видела, как Эй приплывал. Уже вернувшись домой, я понимала, что он меня опередил. Где он проводил время, когда не выходил в море? Даже Дедушка об этом не спрашивал.

Отец Самюэль говорил, что я делаю успехи. Он дал мне Евангелие, и я его читала тайком от Эя.

– Ты уже ходила на службу, дочь моя? – однажды спросил меня отец Самюэль.

– Нет. Ни Дедушка, ни Эй никогда меня туда не водили. О Боге тоже не рассказывали.

Мой ответ вызвал у него улыбку.

– Неверующие! Таких полно в городе. Я уже устал за ними бегать. Скажи им, что я предложил тебе посещать воскресную школу. Там даже кормят. Не забудь!

– А что там по списку? – спросила я его.

– По списку?

– Ну да, чем там кормят по списку?

Он лишь слегка улыбнулся.

А потом у меня случился чудесный и длинный день!

Эй растолкал меня очень рано, когда я еще крепко спала. Я не знала, чего он хотел, да и не было похоже, что он собирался объяснить. Я оделась.

Чуть позже я очнулась у него в руках. Он быстро шагал. Я уже не помнила, откуда мы пришли и куда направлялись. Огромное небо посерело, дул ветер. Мое лицо то и дело накрывал край одеяла. Я совершенно обессилела, поэтому с удовольствием позволила нести себя. Как только утренние лучи заблестели за деревьями, Эй поставил меня на землю. Мы шагали вместе еще долго. Шли вдоль откоса, избегая открытых дорог и попутных деревень. Петляя так по неизвестным мне местам, мы вышли наконец к корыту, брошенному среди кустов орешника. Эй вдруг толкнул меня вперед, к зарослям ежевики. Палкой он отодвинул в сторону колючки, проделав таким образом нам узенькую тропинку, которая тут же исчезла за нашими спинами. Пройдя несколько метров, он замер на месте. Я понятия не имела, где мы, словно была в дремучем лесу. Эй оборачивался и будто бы прислушивался. Он принюхивался, рассматривал землю, ветви и небо. Я показала ему на чьи-то едва заметные следы. Но он лишь покачал головой. Конечно, он их уже видел.

Эй передвинул огромный валун. Я смотрела, как он протирает рукавом землю. К моему большому удивлению, там обнаружился деревянный люк; Эй открыл его ключом. Я уже видела этот ключ на камине. Так вот от чего он! Лаз под люком оказался не больше барсучьей норы и уходил глубоко под землю. Эй крепко схватил меня, втащил внутрь и закрыл за нами люк.

Было темно хоть глаз выколи. Я почувствовала под ногами деревянные дощечки – что-то вроде ступенек, точнее, что-то вроде узенькой лесенки, потому что туннель круто вел вниз. По стенкам сочилась вода.

Внезапно вместо страха я почувствовала странную смесь возбуждения, веселья и счастья. Я храбро расправила плечи; слепо, но гордо я шагала по этому туннелю в компании Эя – он шел сзади, положив руку мне на плечо. Грубый Эй, страшный Эй. Загадочный Эй. Он решил, что мне можно доверить свои секреты, потому что здесь точно была какая-то тайна. Я повернулась к нему. Он снова толкнул меня вперед. Туннель начал расширяться. Тьма рассеивалась, уступая место молочно-белому свету. Я услышала знакомый шум, и через несколько шагов мои догадки подтвердились: волны. Мы добрались до грота с низким сводом, а впереди виднелось море.

В грот время от времени набегали волны, а в стенах из известняка виднелись дыры. В них лежали разные инструменты, обломки дерева и канаты. Лесенка, бутылки вина, пара сапог, одеяла и тюки одежды. А посреди этого убежища, созданного природой, на песке и гальке стоял бот примерно восемь метров длиной, с палубой, полузастеленной досками, и вытянутым узким носом. Никогда раньше я не видела его в порту. Эй неподвижно наблюдал за мной. Он достал трубку и набил ее своей мерзкой смесью из водорослей и табака, от которой щипало глаза и болела голова. Послышался треск пламени, и лицо Эя скрылось за густым дымом.

В этом гроте все выглядело как на верфи: у бота пока не было ни мачты, ни руля, ни скамейки; обломки и опилки виднелись и тут и там; а в само́м боте лежала огромная доска.

Как давно Эй строил собственное судно? И зачем? И почему в тайне? Пока я размышляла, он не стоял без дела. Не мешая мне осматривать грот, Эй взял рубанок и принялся за работу.

В этот день он ни о чем меня не просил, разве что подержать за края доски, которые он распиливал. Превратившись в невидимку как по взмаху волшебной палочки, я смогла полностью насладиться магией этого места в самом сердце скалы. Яркие блики бегали по стенам грота вместе с шумом волн. Галька на полу звенела так, что эхо надолго повисало в воздухе. Эй хлопотал над своим ботом с гибкостью и молчаливостью дикого зверя. В первый раз я видела, как он работал. Он уверенно пользовался инструментами, выполняя одно дело за другим, как будто все продумал заранее. Тень его плясала. Она смешивалась с волнистыми бликами на стене и длинными коричневыми водорослями, которые иногда приносила волна.

Через какое-то время землю поглотило море, а бот всплыл. Прикрепленный канатом к вбитому в известняк колышку, он походил на пробку; Эй бегал к нему легко и уверенно. Волны были всё больше и больше, теперь они с оглушительным грохотом врывались в узкий грот. Я замерзла и устала. Пристроившись на тюке с одеждой, я закрыла глаза.

Эй растолкал меня. Я с трудом очнулась. Грот наполнился водой и казался гораздо меньше. Волны плескались, лизали нам ноги. Перед тем как пройти по туннелю, Эй взял меня за плечи. Пристально посмотрев мне в глаза, он приложил палец к губам, словно хотел сказать, что тайну этого места я должна сохранить до конца своих дней. И больше всего на свете мне хотелось выполнить этот приказ. Следуя за Эем по темному лазу до первых проблесков дневного света, я чувствовала, насколько отличаюсь теперь от вчерашней Маргариты.

Едва он открыл люк, я услышала какой-то шум.

– Эй, – пробормотала я ему в спину.

Он замер и опустил люк. Снова мрак. Я поднялась по лесенке и положила палец ему на губы. Надо было молчать! Именно сейчас!

Скорчившись под люком, я прислушалась. До нас доносились голоса. Через несколько секунд, когда они удалились, я рискнула приоткрыть люк. Голоса принадлежали женщинам: они звонко и весело щебетали. Успокоившись, я знаком велела Эю не двигаться и ползком вылезла наружу. В кустах ежевики никого не было. За редким орешником один из голосов завел песню, прервавшись вдруг смехом и шутками. Там всего лишь прачки! Я вернулась с отчетом к Эю. Он вылез из туннеля, осторожно закрыл люк и завалил вход валуном. Мы посидели какое-то время в кустах ежевики, не замеченные никем, пока я не сообщила Эю, что тишина восстановилась и путь свободен.

Это был чудесный и длинный день!

3. Гроб

– Интересная книга?

Дедушка с ума сходил от любопытства.

– О чем там, в этом твоем Евангелии?

– Я мало что понимаю. Очень много разных героев. Но больше всего тут написано об Иисусе.

– Что еще за Иисус?

– Сын Марии, ну и вроде как сын Господа.

– Погоди, Маргаритка, Иисус – это сын Бога, все это знают.

– А Господь и Бог – не одно и то же?

– В этой книге – да, – с уверенностью ответил Дедушка. – Но если ты хочешь понять лучше, то тебе бы спросить у отца Самюэля. Он же священник, он всю жизнь потратил на эту Библию. А Библия, девочка моя, – огроменная книга…

– Что такое священник?

– Священник? – Дедушка растерялся. – Ну, во-первых, у него должен быть хорошо подвешен язык. Потому что болтать ему приходится много. Он научит жизни тебя и даже меня, старика, хотя у него еще молоко на губах не обсохло. Он все знает, потому что все написано в Библии. Ума не надо. Он вроде сопляка, который решил выйти в море, а сам ни разу не ходил под парусом, садится в углу и командует всеми направо-налево: ты затягивай шкоты; ты ставь паруса; ты делай то, ты делай это. А если вдруг случится, что надо помочь, даже не надейся, он и зада не поднимет – так и будет сидеть и болтать, только громче. Короче, не бери в голову, отец Самюэль все равно нам помогает.

– А отец Самюэль – священник?

– А я тебе о чем? Священник, конечно. У него есть его Библия и все такое. Кстати, он все талдычит о том, что лучше бы тебе пойти в воскресную школу вместо того, чтобы торчать тут целыми днями с двумя старыми пиратами. Наверное, он прав.

– Забавно, – сказала я, – только что прочитала, что Иисус попросил рыбаков бросить свои сети и последовать за ним. И представь, они бросили сети и пошли!

– А я тебе что говорил? – проворчал Дедушка. – Ох уж эти священники, вечно суют свои любопытные носы в чужие дела!

Мы смогли поговорить, потому что был не сезон и сад отдыхал. Эй таскал меня время от времени на свою верфь – там все двигалось медленно. Иногда находилось какое-нибудь задание для меня. Как мы и условились, о гроте я не обмолвилась даже Дедушке, а он, в свою очередь, не задавал вопросов. Но едва он видел, что я болтаюсь без дела, пока Эя нет дома, тут же усаживал меня за чистописание. И тогда начинал командовать: тыкал в воздух своими спицами, диктуя мне любые слова, какие только придут ему в голову. Иногда он кончиком спицы тыкал в какое-нибудь слово в Евангелии, чтобы я его переписала. Мне приходилось корпеть так, будто это был вопрос жизни и смерти.

– Пиши. Снова пиши. Плохо, заново! Я не так говорил, ошибка, заново!

Это какая-то пытка…

– Ты ж не устаешь, пока с отцом целыми днями пропадаешь?

Он плюнул на очки и вытер их о штаны.

Любопытно: они разговаривали обо мне, когда я уже спала? Что знал Дедушка о планах Эя? Едва проснувшись, я теперь тут же проверяла, на месте ли ключ у камина. Если там его не оказывалось, я понимала: Эй в гроте. Как бы мне хотелось всегда быть вместе с ним… Когда он возвращался, я ходила вокруг него. Этот человек уже умел жить со своей тайной, а мне только предстояло этому научиться. Он вел себя одинаково, когда возвращался из порта или с верфи. Или когда шел из своей комнаты на караул или с караула в комнату. Ни движения в нашу сторону.

Дедушка поворачивался к нему спиной. Я знала, что он обижается.

– Пойдем, внучка, поднимемся на скалу.

Его любимое место находилось на пару метров выше дома.

– Возьми шаль и шапочку, солнце садится.

Оттуда можно было рассмотреть бо́льшую часть города, порт и море. Но я смотрела только на Эя. Он появлялся на пороге и начинал свой обход, который показался бы странным, если наблюдать в первый раз. Эй обходил каждый угол дома, медлил там какое-то время. Потом долго глядел на крыши домов, над которыми нависала наша скала. Затем он шагал туда-сюда у ее подножья, осматривал набережные, доки и море, в котором шныряли лодки и пароходы. Вдруг хлопала дверь – и он исчезал из вида. В голову мне ничего не лезло, кроме мыслей про Эя. Чем он занимался у себя в комнате?

– Дедушка, а как давно Эй так себя ведет?

– Он будет так себя вести, пока все не закончится, – отвечал Дедушка, закашлявшись от смеха, и повторял: – Пока все не закончится.

Эй опять возникал на пороге. Я чувствовала: он ждет плохого. И чувствовала, что ничего не добьюсь своими расспросами: они с Дедушкой уже бы всё рассказали, если бы не хотели защитить меня от чего-то.

Время от времени Эй замирал, доставал подзорную трубу из-под рубашки и что-то высматривал в море – наверняка корабль.

Моя фантазия была свободна как ветер. Я навоображала, что у Эя давным-давно потерялся брат, такой жалкий, слабый, и он так изменился, что никто не заметит его возвращения в Дьепп, если не быть настороже. Наверняка Эй должен этому брату что-нибудь древнее и важное. Или хуже: Эя предали, и он до сих пор не смирился и не забыл.

Или нам грозила какая-нибудь беда. Беда, которую я не могла себе даже представить, но на долю Эя она уже выпадала. И он вставал в караул, чтобы защитить нас, как часовой, без сна, без отдыха, не зная, далеко ли эта беда или уже в порту.

Как узник.

Дни проходили в нетерпении, и однажды утром я буквально вылетела из кровати. Эй положил ключ в карман! Он берет меня с собой! Дедушка еще спал. Шел дождь, нам предстоял длинный путь, я молчала. Эй шагал впереди с огромным мешком на плече. Мне приходилось почти что бежать за ним. Я промокла, замерзла и как ледышка скользнула в туннель. Внезапно стало теплее, силы ко мне вернулись. Свет, заливающий грот, меня поразил, как в первый раз. Море после прилива стало совсем спокойное, ни звука не доносилось снаружи.

Я заметила, что работы продвинулись далеко – судно почти готово. Эй приладил пару весел и посадил меня внутрь. Бот медленно двинулся с места, как только Эй отвязал его; одним прыжком он вернулся, взял весло и оттолкнулся от дна. Я сидела на странном ящике – он выглядел как гроб. К одному из краев была привязана длинная веревка.

Эй греб очень осторожно, чтобы пройти узкий выход из грота. Гигантская скала выросла прямо у нас над головами, отбрасывая тень далеко в море. Холодный ветер, тревоживший водную рябь, сменился дождем. Я видела, что теперь Эй хочет ускориться, но ему трудно. На месте для мачты еще ничего нет. Хорошо, что море спокойно. Эй лавировал, держась близко к берегу, менял несколько раз направление, словно тренировался. Он греб изо всех сил. Входа в грот больше не было видно. С большим трудом я разглядела его с помощью светлой полоски щебня на скале. Ближайшая насыпь, ведущая к берегам, осталась где-то в миле на юг. Даже дома пропали из вида. Мы наклонились по бортам бота, передвигая тяжелый ящик, чтобы выровнять крен. Затем Эй по кругу проверил обшивку, как канатоходец. Кажется, остался доволен. Тут я поняла, что это первый выход в море. В утренней темноте, в тишине, в тайне, мне удалось побывать на крещении судна. И если я здесь, значит, я нужна Эю.

Бот потихоньку набирал скорость. Оставив судно в покое, Эй приподнял ящик-гроб с одной стороны и знаком попросил меня помочь выбросить его за борт. Он смотрел, как ящик плывет, привязанный к кнехту[2]2
  Кнехт – тумба на палубе судна или на причале для крепления швартовных и буксирных канатов.


[Закрыть]. Качаясь на волнах, ящик стучался о борт судна и походил на утенка, спешащего за мамой-уткой. Довольный Эй притянул ящик за веревку, снял с него крышку и положил ее на борт. Оказалось, ящик пуст, а на дне – только простыня. Это точно гроб.

Вдруг Эй взял меня за подмышки и посадил в ящик. Эй отвязал веревку, ногой оттолкнул мою странную лодку и с невозмутимым видом продолжил грести. Видали лодки и получше… Ящик был глубокий, узкий, неудобный – такой придется по нраву только тому, кто при смерти либо уже мертвый. Я вот-вот могла опрокинуться, хотя море оставалось спокойным. Эй подтащил меня к себе, помог вернуться на борт, а сам уселся на мое место. Он схватил крышку и знаком попросил отпустить веревку. Гроб опасно покачивался – Эй пытался в нем усидеть. Настала моя очередь грести, но весла были слишком тяжелые. Эй сердился все больше и больше. Ящик тонул под его весом, набирал воды. Через несколько секунд гроб пошел ко дну. Я громко расхохоталась. Сердитому Эю не осталось ничего, кроме как вернуться к боту верхом на крышке. Мы с трудом вытянули ящик из воды. Внутри ни омаров, ни даже простыни. Только большой нож и сверло на дне.

Эй по-прежнему злился. Он замерз, поэтому снова уселся на весла. Так закончился наш первый выход в море.

Когда мы вернулись, Дедушка не вымолвил ни слова. Только на закате, дождавшись, пока Эй уйдет в свою комнату, он заговорил со мной:

– Маргарита, ты быстро растешь. Должен сказать, ты лучшее, что Эй сделал за свою жизнь. Не буду тебе всего рассказывать, ты и сама знаешь: однажды мы потеряли твоего отца. Однажды и надолго. Думаю, скоро мы снова его потеряем. – Дедушка говорил медленно, подбирая слова. – Но тебя я терять не хочу. Настанет время, и тебе придется выбирать. Может, гораздо раньше, чем мы себе представляли. Выбирать не следовать за ним. Или следовать, но куда? Он этого сам не знает. Я прошу тебя, подумай об этом. И я хочу, чтобы ты всегда оставалась моей внученькой, – грозно добавил он. – А теперь иди спать.

Его слова застряли у меня в голове. Всю ночь мне снились тревожные сны.