Текст книги "Орлиный клич"

– Если сейчас пойдет колонна по дороге – подпустим совсем близко. Фактор неожиданности многое даст нам. К тому же огонь автоматов убойней с близкого расстояния.

Сам подумал с тоской: «Много ли их, автоматчиков? С гулькин нос».

И еще подумал: верно ли поступил, оставив людей на явную гибель? Воспользовался правом командира распоряжаться их судьбами и жизнью, но разумно ли? Что сможет одна батарея? Прихлопнут ее, как комара. Возможно сняться? Пока немцы мост наводят, батарея далеко уйдет. Доложено же в полк, а полк – дальше. Примут, кому положено по штату, надлежащие меры. И взводные еще не ушли, ждут, когда он, комбат, скажет привычное: «Выполняйте!» А он им возьми и – другое: «Будем отходить!» Как воспримут? Струсил – расценят. Пустил на явную смерть любимца батареи, и все на том. Хотя, вполне возможно, обрадуются его новому решению. Только не покажут этого. А Лида? Она осудит, это уж точно. За Иванова не простит.

Когтями острыми скребануло по сердцу, когда представил он не любящую доброту во взгляде жены, а осуждение и, быть может, даже презрение. Добавил решительно:

– Настраивайте людей на стойкость. Обороняться будем до подмоги. Или – до последнего снаряда, до последнего человека. И вот еще что… У орудий оставьте минимум. Чем больше у нас будет автоматчиков, тем лучше. Все. Выполняйте!

Присел на топчан, когда взводные ушли. Так захотелось побыть совсем одному. Уверенность обрести, убедить себя окончательно в верности и нужности своих действий. Но думы-то о другом первенствуют. О том, что не удалось счастье первой брачной ночи, не стала вот эта землянка их с Лидой первым совместным приютом и еще совсем неясно, что ожидает их завтра, когда наступит утро, когда придет день. Он заставлял себя, насилуя, думать о завтрашнем бое, но ничего поделать с собой не мог: всем виновным и безвинным доставалось от него за столь неуместное осложнение обстановки, за то, что смогли фашисты прорвать фронт и ринуться в степь, к Сталинграду.

«Труса празднуют! Труса!»

И не важно было ему, кто и когда струсил, и струсил ли вообще, – важно Владлену одно: жизнь семьи, еще не успевшей начаться, висит по чьей-то вине на волоске. Вот она – роковая случайность! Не шальная пуля, не безразборный осколок – совсем иное, но столь же неотвратимо-жестокое…

Понял он вскоре, что не место здесь, в землянке, искать покоя и силы духа. К бойцам нужно идти, на позиции. Там хочешь не хочешь, а нюни не распустишь. Лампу прикрутил до самой малой тусклости и вышел в темень, прикрыв за собой дверь. Но уже через несколько десятков шагов остановился, не зная, как поступать дальше, ибо услышал он разговор о себе. Не решался и подойти к разговаривающим бойцам, стыдился и подслушивать. Стоял в нерешительности. И неловко ему, и радостно.

– Что тебе кремень. Стоять, говорит, будем, и – баста.

– Лидуха тож не отстает: бить, говорит, фашистов следует.

– Им бы миловаться, а они – вон как!

– Уберечь их нужно, мужики. Живота не пожалеть.

– Иначе-то как же? Иначе нельзя. Совесть в могилу сведет, если недоглядим или, не приведи господь, драпанем. Ежели ни одного из нас не останется, тогда… Тогда обессуда не будет.

– Не панихидь. Фрицы пусть гибнут, а не мы, Иван вот возвернется, расскажет, много ли их там.

– Сложил головушку свою буйную Иван. Нас ради. Командира да жинки его ради…

– Не панихидь. Живого хоронишь!

Не вытерпел больше Богусловский, шагнул, задев специально плечом за борт траншеи – зашуршали, осыпаясь, крошки земляные, еще не успевшие намокнуть от мороси. Притихли бойцы, повернув голову на звук шагов: хоть и известно, что чужому здесь не оказаться, да кто его знает, автомат лучше на изготовку, а палец – на спусковой крючок.

– Вроде как о нас с Лидой беседа? – подойдя к зенитчикам, спросил комбат. – Благодарю вас от себя и от Лиды, только мы – не главное на данный момент. Фашиста задержать здесь нужно, а кто жив останется, кому смерть суждена – разве ведомо? В одном я уверен: никто из нас не дрогнет. Если погибать придется – геройски погибнем. Дорого жизнь отдадим. Не прав я?

– Как это так – не прав? Вестимо дело – спины казать вражине не станем! Только не о том мы. Сколько в батарее приборщиц? То-то. Неужто Лиде в окоп? Вот мы и говорим: жинка ваша пусть санбат организует. В землянке какой. Раненый случится – перебинтует. Глядишь, спасен боец. Гангрена минует…

– Дельный совет. Только как ее из окопа выпроводить? Не пойдет, заупрямится.

– Иль не командир ты?

Командир, конечно. Решил: санпункт – в землянке комбата. Накат попрочней. Простору поменьше, правда, но, если все вынести… Так планировал он, пока не встал рядом с Лидой, прижавшейся к борту траншеи и устремившей взгляд в темную даль. Даже не повернула головы, не почувствовала, что он рядом. Такого еще не бывало.

– Лида.

Молчок. Никакого внимания. Вся в себе. Или там, у моста.

– Лида.

Руку положил на плечо. Жесткое, чужое. Вздрагивает мелко, будто ознобилась.

– Лида!

Властно повернул к себе и придавил к груди. И приказно:

– Перестань! Словами бойцов скажу, какие только-только слышал: не панихидь. Живого хоронишь…

– Не живой он, Владик. Ради нас. Проку много ли? Следом и – наш черед. Неладно все вышло…

– Чему быть, того не миновать. Ты вот что… Давай слезы вытри и – готовь медпункт. Все из комбатовской землянки (не сказал из нашей) вынести, на пол плащ-палатки настелить, поверх – одеяла. Бинты готовь. Возьми еще у старшины чистое белье. Если что – на бинты тоже пойдет. До утра в помощь тебе выделю бойцов…

– Я буду рядом с тобой! Чтоб пуля одна, снаряд один!

Владлен порывисто поцеловал Лиду, потом еще, еще, затем отстранил:

– Это я как муж. Потому, что люблю тебя. А как командир… Постой-постой! Моторы заработали…

Да, из темени, все еще густотертой, поползло ровное урчание вхолостую работающих моторов. Прогревают для верности. Не асфальт впереди. Но вот напряглись, сдвигая с места застоявшие колеса, и вновь ровное, только более решительное урчание. Едут. Нашли обход. Значит, через десяток минут начнется бой. В темноте. Это плохо. Стоп! Прожекторы! Поцеловал еще раз Лиду и бросился к прожектористам. Но, не сделав и десятка шагов, остановился: там, в низинке, забуксовала машина. Мотор визжал от натуги, но, похоже, без всякой ощутимой пользы. Владлен даже представил, как зарываются колеса в податливую черную трясину.

Вернулся к Лиде. Будто не было перерыва в их разговоре.

– Так вот, как муж я от души благодарю тебя за любовь жертвенную, но как командир приказываю: до рассвета медпункт должен быть оборудован! Помощники-бойцы в твое распоряжение поступят через несколько минут. Иди, Лида. Мне нужно с подчиненными поговорить перед боем, еще раз все взвесить. Чтобы не погибнуть, а победить. Иди!

Там, за мостом, вытащили, похоже, машину и притихли. Новое место ищут. А дождь моросит. Хорошо!

Успел побывать Богусловский только у прожектористов, объяснить им свой замысел, если колонна фашистов одолеет лощинку, как там, за лощинкой, вновь заурчали моторы.

«Нашли проход?!»

Стоял в окопе, как и другие зенитчики, слушая уверенное движение машин. По звуку похоже – параллельно лощинке идут. Но вот спуск начался. И… отлично-то как забуксовала! Отлично! Слушать любо-дорого.

Не вдруг выволокли из мягкости черноземной машину, возились долго, потом притихли, как и первый раз. Будто нет никого в степи, спит она в мирном покое. До утра оставили переправу? Отдых устроят себе? Для зенитчиков звукомаскировка тогда – самое что ни на есть главное.

Только не угомонились гитлеровцы. Еще раз сунулся вражеский авангард в ловушку, но и на сей раз безрезультатно. Вернулся тогда к мостику. Не пережидать, однако, темени. Фары включили.

– Не угостить ли, а, комбат?

Вполне приемлемое предложение. До рассвета все равно фашисты с мостом не управятся, а при свете фактор неожиданности пропадет – все равно батарею увидят. Не иголка же в стоге сена. Первыми и огонь могут открыть. Но и спешить нужды нет. Хорошо выцелить и – одним залпом. Чтоб не успели точно определить боевые позиции орудий.

«Пусть начнут работу. Тогда сразу и по мосту, и по машинам…»

Распределил цели между взводами. Предупредил командиров:

– Без пристрелки. Один залп. Максимум точности. Максимум! Пулеметы – по одной длинной очереди. Не увлекаться. Чтоб не засекли.

Все на своих местах, все готовы выполнить команду комбата быстро и точно, но Богусловский не спешит, понимая состояние зенитчиков, бойцов и командиров, дает им время успокоиться.

А немцы мельтешат в свете фар, как воронье, накинувшееся на добычу. Танкетку, которую таранил своим ЗИЛом ефрейтор Иванов и погиб (теперь это уже ни у кого не вызывало сомнений), приспосабливают вместо опоры. Работа двигается. Хотя и медленно, но – двигается. Не остановить, если до рассвета еще наладят мосток.

– Огонь! – скомандовал Богусловский и раскрыл пошире рот, чтобы не оглохнуть от дружного залпа.

Не в небо, по летящей в высотной безбрежности цели. Здесь все бездвижно, да еще и рядом вовсе: захочешь промазать – не получится.

– Молодцы! – радостно крикнул Богусловский. – Так их!

Прошлась запоздалая пулеметная очередь по тем, кто еще оставался на мосту, не поняв, видимо, откуда страшная напасть: машины – в воздух, осколки и пули секут, но по инстинкту самосохранения, по-солдатски отмуштрованно посыпались фрицы с моста вниз, лишь малая часть задержалась, их-то, не стерпев, и покосил пулеметчик. Не всех, верно. Спасла спасительная темень, прикрыла остатки фашистского разведывательного подразделения. Стало в степи тихо-тихо. Потом раненые застонали…

Ждет Богусловский ответного огня, но нет его – каюк, значит, танкеткам, их пушки не заговорят больше. А пулеметы? Не могло их не остаться. Помалкивают, однако же, гитлеровцы. Не засекли, выходит, хотя и припозднилась одна пулеметная установка.

Прошла минута, другая, третья, и успокоенность Богусловского начала сменяться новой тревогой – тревогой неведения. Тихо там, перед лощинкой. Стоны раненых – это просто стоны. Проклятия – тоже не действие. Что живые предпримут? Пойдут по дороге вперед? Или цепью – в наступление? Может, все же до утра дожидаться станут?

«Что гадать – контрмеры нужны», – думал Богусловский, но какие – не мог решить и послал за взводными посыльного, предупредив:

– Тихо только. Очень тихо.

Фактор внезапности Богусловский снова ставил на первое место.

Наверное, посмеялся бы пехотный командир тому, как командует боем Богусловский, но не смог бы не признать разумности принимаемых решений. Верно, нет сноровки и знаний у Богусловского командовать наземным боем, вот и дергает взводных по делу и без дела, теряя на это уйму времени. То и спасает, что враг малочисленный, получил к тому же неожиданно увесистую оплеуху и в себя прийти не может. Вот и позволительно Богусловскому транжирить время.

Ждет Богусловский взводных, нисколько не сомневаясь в нужности своего приказа, а сам обдумывает, кому, куда и сколько людей выделять для разведки и засад у дороги и на склонах лощинки. Но, пока те собрались, все переиначил.

– Силы распылять не будем. Оставим по одному наблюдателю у орудий, остальным – спать. Да-да, прямо в окопах и ходах сообщения. Предупредите наблюдателей, сколь велика их ответственность. Смотреть в оба и, главное, слушать в оба. Выполняйте.

Довольный собой (заботливый и предусмотрительный), пошел он проверить готовность медпункта, не признаваясь даже себе, что главное для него сейчас было не то, сколько бинтов приготовила Лида, а она сама – ее глаза, ее улыбка (он уже видел ее, эту робко-ласковую улыбку, приготовленную ему), ее губы, целующие по-девичьи несмело, – он жил моментом встречи, хотя и думал о бинтах, о транспорте для раненых, без чего, начнись бой, никак не обойтись.

Лида, лихо козырнув, начала было докладывать, как выполняется приказ комбата, но не осилила уставной обязанности, прижалась к нему, обдав ласковой добротой, и выдохнула:

– Все, Владик, приготовлено. Только страшно подумать: вместе сколько провоевали и вдруг – бинтовать! Как выдержать?!

– Разве милосердие страшно? – удивился искренне Владлен, не понимая глубинной сути мыслей и переживаний жены. – Жизнь спасти боевому товарищу – это же свято!

– Я не о том. Вдруг – пуля в живот. Бинтовать, зная, что не жилец он… А ему это не скажешь, вида показать нельзя…

Привычно все для зенитчиков, когда они делают свою работу. И погибают привычно. Мужественно. Не хоронятся по щелям от авиабомб, хотя щели вот они, рядом. Оттого и нет почти раненых. Что от орудия останется, угоди на позицию бомба? Теперь же все необычное предстоит, вот и пугает не одну, видно, Лиду неведомое. Ему тоже жутко становится, когда один со своими мыслями остается. Благо, работ много и совсем мало времени для хлюпистых мыслей.

– Не миновать того, чему быть, Лида.

– Я не могу осуждать тебя. Я просто так…

– Вот и ладно. Побудем немного вместе, а то рассвет скоро.

Да он уже начался. Просто не вглядывались они в горизонт, не до него им, а там утро сделало свой первый шажок. По-детски неуверенный. Но прочерчена первая полосочка по огрузлому от туч небу. Ничто теперь не в состоянии остановить свет. Рассеять, притушить – возможно, но остановить – нет. И не заметили прижавшиеся друг к другу влюбленные муж и жена, как посветлело вокруг и стали уже различимы в моросящей серости непривычно опущенные долу длинноствольные зенитки.

«Пора! – замирая перед неизвестностью, подумал Богусловский, продолжая млеть от близости любимой. – Пора!»

Пересилил себя, отстранился.

– Верю, наш час настанет. Верь, Лида, и ты. Вера движет людьми. Силы им дает.

– Да! Я буду верить. Буду ждать и надеяться!

Говорили они это все друг другу оттого, что не знали, о чем больше говорить, но они не чувствовали безграничной наивности диалога; они поймут это после, даже не когда окончится для них бой, а значительно позже – когда для них окончится война. В партизанском отряде, куда приведет их неожиданное и горькое горе…

Как и предполагали зенитчики, гитлеровцы, как только посветлело, пошли в наступление. Не видно было, как одолевают они раскисшую лощинку, но на склон выходили ровной цепью. Держа автоматы «на товсь», засеменили в направлении хутора.

– Пулеметы! Огонь!

Хорошо прошлись очереди. Остановилась цепь и, будто подгоняемая арапником, схлынула в лощину. Поторопился с командой Богусловский: подальше бы от лощинки отпустил – очереди побольше бы подсекли врагов. Но и то, что вышло, ладно. Хорошо прикурить дали фрицам, и, по логике вещей, не должны бы немцы больше наступать, пока не подтянутся им в помощь танки либо артиллерия. Не так обучены они, чтобы на рожон лезть. А отчаянной храбрости им у русских заимствовать нужно. И то сказать, чего ради под пули сломя голову нестись: кому тогда богатства российские достанутся, ради которых выползли они из-под пуховых одеял и оставили без пригляду пышногрудых своих фрау? Нет, не полезут на жгучие пули захватчики, ждать станут, чтобы снарядами и минами разметать тех, кто им поперек дороги встал, а уж тогда – вперед. Наигрывая на губных гармошках бодрящие марши.

Но именно это промедление и погубило передовую группу, а затем позволило остановить и основной танковый клин. Дело в том, что одному из пограничных полков, которые охраняли тылы фронта, приказано было форсированным маршем двигаться к той же самой переправе, к которой должна была переместиться и батарея Богусловского. Маршрут полка лежал через хутор, и полк появился бы здесь еще прошлым вечером, но задержался по дороге, останавливая отбившихся от своих частей и разбираясь, как потом будет сказано в донесении, с «текучестью бойцов от линии фронта в тыл». До батальона уже было собрано красноармейцев и командиров, и теперь они, вновь обретя организованность, двигались вместе с пограничниками к Сталинграду. Пулеметные очереди батареи пограничники услышали и выслали вперед разведку.

В это же время навстречу прорвавшим фронт немецким частям спешно двигались мотомеханизированные полки и дивизии вновь созданного фронта, чтобы встречным боем остановить врага, не пропустить его к Сталинграду.

И заминка, случившаяся у немцев перед батареей Богусловского, позволила на этом направлении выиграть время, которое в столь резко осложнившейся ситуации на Сталинградском направлении было куда дороже золота.

Когда разведка погранполка, почти полная застава, подошла к позиции зенитной батареи, гул танков в степи уже был слышен, и начальник заставы сразу же, как выслушал Богусловского, решил атаковать и уничтожить фашистов в лощине.

– Они – как нож у горла. Сколько можете выделить людей? – спросил у Богусловского. – Но так, чтобы орудия не оголять?

– Слезы.

– И то ладно.

Распоряжался начальник заставы, такой же юный, как и Богусловский, спокойно, совершенно уверенный в себе и в тех, кем командовал. Ни разу он не повысил голос, а все двигалось именно так, как он хотел, все исполнялось мигом. Одно отделение, пополненное зенитчиками, неспешной цепью пошло прямо на лощину, остальные, разделенные поровну, стремительно бросились вправо и влево. Для флангового удара.

Чудно Богусловскому, что пограничники – а он еще в училище слышал о их храбрости и умелости – сближаются с врагом вовсе не таясь. Бравада? Кому она нужна? Кого удивлять? Зенитчиков? Так и они не в норах во время боя отсиживаются. Странно!

Нет, не собирались пограничники никого удивлять. Просто они были готовы каждый миг плюхнуться на землю, сразу же открыв огонь, а пока враг позволяет, можно не ползти по-пластунски. Так быстрей и неожиданней. А что фашисты ждут свои танки, а потому не идут в контратаку – это пограничники поняли сразу же. Вот и учли естественную в таком положении беспечность.

Близко. Совсем близко. Еще шагов с десяток – и можно гранаты в ход пускать. И вот тогда только вынесся из лощины испуганно-призывной крик, и в один миг сыпанули автоматы смерть; но и пограничники не лыком шиты. Их словно косой по ногам. И с ответным огнем тоже не задержались. А вот зенитчики, хоть и предупреждены были, не больно молниеносно припали к земле-спасительнице. Вот и поплатились. Сколько? Ясно стало, как перебежками да по-пластунски устремились вперед атакующие: пятеро бездвижных. Убиты? Или только ранены?

Лида уже с медицинской сумкой из окопа выпрыгнула, но ей наперерез кинулось сразу несколько зенитчиков, подсекли подножкой и сами повалились рядом.

– Куда тебя несет?! Иль мужиков нет раненых доставить? Ползи назад! Ползком. В землянке жди…

Оттаяло у Владлена захолодевшее сердце. И себя ругает, что прозевал Лиду, бездумно кинувшуюся под шальные пули, и бойцам благодарен за опеку, пусть грубую, но великочеловеческую. Крикнул им:

– К орудиям! Назад!

Что решат минуты? Уверен был комбат в победной концовке боя. Вот-вот полетят гранаты в фашистов, да и с флангов ударят пограничники. Их пока ничто не сдерживает, да и не хватит фрицев на три фронта. Они, скорее всего, еще не видят фланговой угрозы – смерти своей не видят.

Хорошо все завершилось. Ловко. Прошло лишь несколько минут, и в низине все стихло. Раненых уже несут. И за лопатами пограничники отрядили: там, на склоне лощины, намерены они рыть окопы. Какие успеют. Нельзя лощинку оставлять без догляду. И минометы враг здесь разместит в безопасности от пуль, и пехоту сосредоточит для атаки. От помощи зенитчиков категорически отказались. Начальник заставы передал:

– У орудий и пулеметов их место. К стрельбе готовиться. К меткой стрельбе.

Оставшихся невредимыми зенитчиков тоже отправил на позиции батареи. Не мешкая.

Раненых трое. Один – надо же так предчувствовать Лиде! – в живот. Подносчик снарядов. Пожилой уже боец. Детей четверо дома. Часто он Лиде показывал письма от своей жены, статностью ее хвастался, хотя на фотографии виделась обычная обремененная трудом и детьми женщина. Стонет раненый сквозь стиснутые зубы, желваки на скулах жгутятся, в глазах тоска предсмертная: понимает, что кончается его путь жизненный – ни снарядной тяжести ему больше не ощущать, не радоваться сбитым фашистским бомбардировщикам, гордясь к тому своей причастностью, ни жены не ласкать, ни деткам не складывать былины складные. А Лида хлопочет возле него. Спокойная такая. Будто ничего страшного вовсе нет.

– Что ж не убереглись, Никита Федосеевич? Теперь вот – госпиталь на неделю-другую. А то и месяц. А оттуда, может, в другую батарею направят.

– Не направят, – выдохнул решительно раненый. – Не посмеют.

– И то верно. К своим. Как в родной дом. Одно утешает – на побывку могут отпустить. Дома побываете…

Отступила тоска, потеплел взгляд у бойца – работяги войны. Даже улыбнулся Лиде. И, видимо, поблагодарил бы ее сердечно, да боль сковала зубы.

Окончила Лида бинтовать, попросила:

– Потерпите, Никита Федосеевич, пока помощь не подоспеет. Сразу тогда – в госпиталь. Я руки помою и вернусь.

Верно – с рук ей нужно было смыть кровь, но ради этого она не оставила бы сейчас раненого, посидела бы еще с ним – она просто не могла уже владеть собой, силы ее иссякли, их хватило только для того, чтобы спокойно выйти из землянки. И тут ее будто отнесло ветром подальше от нее и бросило на разбухший от мокроты чернозем да так ушибло, что бездвижной оставалась она многие минуты. Не вдруг прорвались сквозь окаменевшую душу слезы, но, когда обрели свободу, разгулялись безудержно.

Богусловскому скоро доложили, что жена его в истерике; кинулся он к ней, а она ничего не воспринимает, бьется, будто в падучей:

– Не могу! Не могу! Не могу!..

– Товарищ Чернуцкая! – крикнул Владлен. – Прекратите!

Метнулся недоуменный взгляд, сжалась Лида испуганно: «Чернуцкая?!» Нервы в комок. Но все же спросила:

– Как?

– Ты – сестра милосердия! Пойми. К тому же – жена комбата. Верить тебе бойцы должны, как сестре, как матери. Верить, что в силах ты помочь. А ты?!

– Никиту Федосеевича я обиходила и обнадежила. Он поверил мне. Поверил!

– А они? – Богусловский махнул в сторону орудий и пулеметов. – Им ложь, хоть и благородную, выказала без стеснения! Кто тебе из них теперь поверит? Иль, думаешь, больше не будет раненых?!

– Ты прав, Владик. Расквасилась я, прости… – Достала платочек и принялась промокать глаза. – Пойду я, ждут раненые.

– Нет. Останешься пока со мной. В окопе. Совсем успокоишься, тогда – к раненым.

Мог бы и не делать такого приказа, но предлог есть побыть хоть чуток вместе, как же от такого откажешься? Тем более, танки вот-вот на выстрел выйдут, и кому ведомо, чем предстоящая дуэль окончится? Прежде, как сказал бы ефрейтор Иванов, семечки были, а впереди – что надо.

Лида поняла мужа и рада. Самой тоже не очень хочется от него уходить.

Стоит рядом с Владленом и смотрит в степь ненавистную, ждет, когда рокот дальний в танки ползучие оборотится. Но и к раненым тоже нужно. Ждут они. Решилась.

– Пойду я. Береги себя.

– Лида!

– Хорошо-хорошо. Верим в наше счастье!

Помаленьку, перемогая себя, пошла к комбатовской землянке, а Владлен тоже едва сдерживал себя, чтобы не броситься за нею. Увидит ли ее еще? Обнимет ли?

«Верим в наше счастье…»

Трудно сказать, верил ли он в возможное счастье в данный момент. Похоже, нет. Скорее всего, убеждал себя, что верит…

Появились танки. Выползли из мокрой серой ровности. Один, два, три… Негусто. Всего – шесть. За ними – грузовики. Тех побольше. Не главное, выходит, направление. Или не успели еще перегруппировать силы после прорыва.

«А полк вот-вот подойдет. Удержимся!»

Тянется время. Медленно ползут вражеские машины. Сближаются, однако. Вот уж и пора огонь по ним открывать. Не по танкам, а по машинам. Пехоту чтобы высадить. Пусть помесят грязь – не так прытко в атаку полезут.

Передал команду взводным:

– Огонь по машинам. Двумя снарядами.

Далековато. Почти все мимо. Один лишь снаряд зацепил грузовик. Но, как и ожидал Богусловский, остановились грузовики, и пехота посыпалась на землю. Вторые выстрелы тоже мало пользы принесли – заставили только попятиться грузовики, а танки – перестраиваться из колонны в цепь.

Еще выиграно время. Степь не дорога. Взбухла, перепоенная. Хоть и гусеницы у танков, но и им не до прыти. На пределе мощностей своих тянут, расшвыривая ошметья жирного чернозема. К тому же пехота за спиной. Ее скорость тоже со счетов не сбросишь.

Смотрит неотрывно Богусловский на танки, определяя, когда время подтянется из орудий по ним ударить, и не видит, что подходят уже пограничные заставы, а редкие машины и обоз укрываются в хуторе. Оглянулся обрадованно, когда ординарец сообщил:

– Пограничники!..

Ни одного, правда, орудия, но есть особенно у «утекших с линии фронта» противотанковые ружья. Невелика корысть от них, но кое-какая польза может оказаться. Пошел Богусловский встречать командира пограничного полка. Хозяин как-никак. Да нужно и обстановку доложить.

Только что докладывать, когда и так все видно: еще пяток нервных минут, и – схлестнутся орудия. Тут уж кто метче и сноровистей. Калибр примерно один, у зенитчиков даже чуток выше, и скорострельность почти равная. Потом пулеметы заговорят. Следом автоматная пора подоспеет. Потом… Гранаты в ход пойдут. Приклады и штыки. Бой до последнего будет, ибо у немцев укрытия вовсе нет, чтобы, если что, перегруппироваться, а полк тоже – на ладошке. Одна застава успела, правда, на малость самую в землю врыться, а остальным как? Резерв, тот можно в хуторе и у зенитчиков держать, но основной бой вести открыто, едва успев окопчики для стрельбы лежа подготовить.

Коротки и четки приказы командира полка, заставы немедля растекаются по определенным им местам без сутолоки. Богусловского, далекого от пехоты, все это привлекало своей организованностью и толковостью. Когда он подошел к командиру полка, моложавому майору, возле того оставался лишь штаб и чуть поодаль стоял внушительный строй неприкаянно ожидавших своей доли в предстоящем бою красноармейцев.

Майор жестом остановил Богусловского, вскинувшего руку к козырьку и начавшего было доклад, чтобы не прерывал тот разговора с начальником штаба:

– Остановленных – в стыки между заставами и батальонами. Малыми группами. Подчинить нашим командирам. Пусть учатся воевать. – Повернулся теперь к Богусловскому: – Обстановка мне вполне ясна. Руководство боем беру на себя. Моя фамилия – Заваров. Майор Заваров. Ваша задача – танки. На какую дистанцию можно вести убойный огонь?

– Скоро начнем, – ответил Богусловский и, словно оправдываясь, добавил: – Медленно очень двигаются. Грязь.

– Так это же прекрасно! Если бы остановились, вовсе отменно стало бы, – улыбнувшись, пошутил Заваров. – А вы так и не представились.

– Лейтенант Богусловский…

– Постой-постой… Какое отношение к начальнику штаба войск округа?..

– Он мой отец.

– Неисповедимы пути… От пограничного дерева – ветка артиллериста. Удивлен. И не одобряю. Ну да пустое сегодня говорить об этом. Поспеши на свой КП. Будем живы – обмозгуем.

Они остались живы. Хотя многих своих подчиненных недосчитались. И неудивительно: все – и враг, и они сами – как на выставке выставлены. Бей друг друга, сколько душа позволит. Кто метче да посноровистей, тот и в выгоде.

Артиллерийская дуэль прошла в пользу зенитчиков. Одно орудие потеряли, но подбили два танка. Остальные доползли до лощинки и – вниз. И тут же зарылись по брюхо в трясине. Ни тебе вперед, ни тебе назад. Но выход фрицы нашли: давай поливать из пулеметов и плеваться снарядами. Неподвижные огневые точки образовались. Бронированные. Безбоязненные. Зенитчики не достанут в мертвом пространстве, гранаты не долетят, а противотанковые ружья – не великий враг. Особенно если обезлюдить эти самые ПТР пулеметными очередями.

– Готовь, лейтенант, пулеметы, – командует Богусловскому майор Заваров. – Осадишь фрицев.

Хитрое решение, как оценил комбат, принял майор-пограничник: отступить от лощины, вроде бы не в состоянии противостоять мощным огневым точкам, в какие обратились танки, – на самом же деле пограничники должны были отползти всего на пару десятков метров, и, как только немецкая пехота выбежит из лощины, зенитные пулеметы пройдутся по ней длинными очередями и умолкнут, чтобы пограничников не побить, которые рванутся в контратаку и на вражеских плечах достанут танки. Здорово задумано! Ничего не скажешь. Только не получилось по этому хитрому плану: у немцев тоже головы не мякиной набиты. Отступить фашисты отступили, но пограничников к танкам не пропустили. Все началось сначала.

Так и тянулось до самого вечера: начнут атаку немцы – пулеметы зенитчиков и полковые осадят их; кинется погранполк вперед – из танков встретят его, заставят попятиться. Уж как ни старался полк выбить немцев из лощинки, вполне понимая, что, как только наступит ночь, подтянут они минометы туда, вот тогда – держись.

– Ночью будем атаковать, – передал майор Заваров в батальоны. – Пока же, не теряя времени, окапываться. Быть, однако, в готовности встретить фрицев огнем, если полезут.

Да, окопы теперь были просто необходимы: облака начали расползаться, как истлевшая одежда в руках старьевщика, солнце нет-нет да и бросит горячий пучок на напитую по самое горло землю, и степь задымит привычной летней теплынью. Жди, выходит, самолеты. Нужно, стало быть, половину орудий и пулеметных установок вновь задирать стволами в небо. Это, конечно, остудит пыл вражеских штурмовиков, если они появятся, но и окопы не помешают. Бомбы, они ведь и есть бомбы.

Только зря они старались, зря суетились. Ни окопы им не понадобились, ни зенитки заряжать не пришлось: на исходе дня с востока поначалу донесся гул, потом показались тридцатьчетверки, облепленные пехотинцами. И вот уже танки, ссыпав пехоту перед позицией батареи, выползли к лощине и, сами маневрируя, начали расстреливать бездвижные вражеские танки, пока те не замолчали. Тогда пошел в атаку пограничный полк, поддержанный десантом.

Подошла вскоре новая колонна. Танков несколько и ЗИСы. Подполковник с ними и еще несколько офицеров – штаб, видимо. Распорядился подполковник уверенно, явно имея на то полномочия:

– Пограничники – по своему маршруту. Ночью снимется и зенитная батарея. Раненых забирайте с собой. Убитых похороним мы.

Вот так все и окончилось. Судьба и Богусловскому, и Заварову подарила жизнь, но обмозговать, почему сын потомственного пограничника стал зенитчиком, не отпустила времени. На потом перенесла.