Текст книги "Приказано молчать"

Первый вопрос курбаши отрезвил:

– Револьвер, вот этот, на ремне, заряжен?!

И правда, отчего топтаться было со штыком наперевес, если все можно было решить одним выстрелом. Боялся всполошить заставу? Но Гончаров орал благим матом, а никто даже не пошевелился.

– Гранаты, говоришь, подготовлены были для взрыва?

– Да-да. Запалы ввинчены.

– Почему же не взорвал? Святого дела ради?

Нет, ему подобное и в голову не могло прийти. Нет, он не готов к подобной жертве. Взорвать себя?! У него даже сейчас от одной только мысли об этом испарина на лбу выступила, а сердце засбоило, съежилось. Не по Сеньке шапка. Не рожден он для подвига. Спасать же себя, как он начал понимать, надо. Заскороговорил:

– Спит застава. Вся спит. Тот, отделенный, который не ел помидор, заколот. Штыком я его. Штыком.

– Если спит, чего же бежал?

– Сообщить, что видели вас. Что без взрыва можно. Тихо можно. Даже лучше, если тихо. Как баранов порезать.

– Где-то, говорят, золото есть, а пойдешь, и – меди не найдешь…

Долго после этого молчал курбаши, похлопывая камчой по голенищу мягкого сафьянового сапога. Очень долго. В конце концов решился:

– Зайцу клич: «Беги», – птице ловчей: «Лови!». Воздадим хвалу Аллаху, да благословит он гнев наш священный.

Предчувствовал, видимо, курбаши недоброе, но отказаться от задуманного не мог. Нужен ему был этот поход. Очень нужен. Возвернись трусливо, осерчает английский друг и тогда… Тогда жизнь в нищете, а то и – смерть.

Спешить, однако же, не спешил. Видел к тому же, как понуры и не воинственны безмозглые и безголосые его нукеры. Взбодрить их следует. Вдохновить. Вот и призвал к ночному намазу. Позволил он себе эту вольность, совершенно не думая, что хоть кто-то может ослушаться. Зеленая чалма у него на голове. Никому из нукеров и в голову не придет, что самовольно надел он ее, не побывав ни Мекке, ни в Медине. Грех великий свершить такое для мусульманина, но простит его Аллах, ибо ради великой цели обман, чтобы послушней волю его, курбаши, выполняла почитающая Аллаха толпа, которую ко всему прочему он, курбаши, одевал, обувал, которой еще и щедро платил. Сейчас они станут молиться, и Аллах удесятерит их силы, их злобу на неверных и на продавшихся неверным соплеменников.

И в самом деле, торопливо принялись басмачи доставать из хорджунов молельные коврики, и вскоре долина затихла в молитвенном экстазе.

А в это самое время пластала от заставы по долине тачанка, на которой стоял пулемет. В любой момент тачанка могла развернуться и открыть огонь, если повстречается на ее пути банда. А пока пулеметчик одной рукой правил тройкой, другой – придерживал ручники и ящик с патронами. За тачанкой скакали всадники, готовые мигом осадить коней, бросить их на землю и, укрывшись за ними, поддержать огнем из карабинов пулемет. Скакавшие на помощь Садыкову ясно понимали, что их товарищам у мазара долго не продержаться, что банда прорвется наверняка и встречать ее придется здесь, на очень неудобном месте. Итог такой встречи им тоже был совершенно ясен.

Стрельбы у мазара, однако, все еще не было слышно, и именно это подстегивало пограничников. Им все более верилось, что они успеют не к шапочному разбору, хотя понимали, что времени упущено очень много. Каждый всячески костерил себя за недогадливость, но особенно казнился старшина, хотя, казалось бы, он все делал правильно, рисковал даже собой.

Заняла оставшаяся часть заставы оборону: замысел басмачей ясен, уничтожив заставу, вниз, в Ашхабад. А какая оборона, если только гранаты в руках? Зажег Губанов «летучую мышь» и – за калитку. Идет вокруг дувала, ищет карабины и шашки (он справедливо считал, что оружие выброшено за дувал), вполне осознавая, что отличная он мишень, да и для захвата – лакомый кусочек. Оттого и не послал никого за калитку, сам пошел.

Ничего не обнаружил. Повернул тогда к полосе препятствий. Гранату в руке зажал с отогнутыми усиками чеки. Живого не возьмут, если что…

Окопчики осмотрел – пусто. Клял он всех и все на свете, а Паничкину, тому доставалось так, что будь он в гробу, не единожды бы перевернулся. А время летело стремительно, и как дальше все повернется, неведомо.

Правда, оттуда, куда ускакал Садыков, стрельбы не слышно. Не перешла, значит, еще банда границу. А что, если не долиной она двигается и вот-вот навалится на заставу со всех сторон?!

«Оружие нужно! Пулеметы! Только с ними можно устоять. Но где все это?! Во дворе, скорее всего».

К калитке он уже бежал, подсвечивая себе дорогу фонарем и соображая, с какого места начать поиск.

«И красноармейцев пяток подключу».

Вбежал, закрыл калитку на засов, и услышал громкий и радостный крик прачки:

– Сюда! Здесь пулемет!

Она повела поиск разумней старшины. Когда перебинтовала Гончарова (не первый раз ей приходилось бинтовать, давно она на заставе) и начала протирать лицо мокрым полотенцем, раненый пришел в себя. Попросил пить. Дождалась, когда напьется отделенный, спросила участливо:

– Как это оплошал ты? Новенький, что ли, пырнул? Дородный такой, но сыротелый. Тебе ли с ним не совладать было?

– Оружие он куда-то спрятал. В бане нет.

– Далеко не мог. Много таскать. Ты, касатик, полежи один, потерпи.

И трусцой, мимо продолжавшей дымно пахнуть летней кухни, прямиком – в зимнюю. Оторопела даже, отворив дверь, отпрянула: прямо на нее нацелился «максим». Заряженный. Нажимай на гашетку и коси… Только некому нажимать. Пусто, похоже, на кухне. С опаской, все же вошла. И споткнулась, обходя пулемет, о кучу карабинов и шашек. Выскочила радостная, закричала что есть мочи:

– Сюда!

Не на минуты теперь счет времени пошел, на секунды. С лихорадочной быстротой все делали пограничники: один станковый пулемет и ручные пулеметы – в блиндажи. Пусть теперь попробуют басмачи сунуться! Второй пулемет и пару ручных и ящик патронов – на тачанку, которую так любил Садыков, самолично холивший тройку буланых коней. Теперь на ней вот – на выручку начальнику заставы и тем, кто с ним на явную смерть ускакали. Вперед что есть духу.

Верховые не отстают от лихой тройки. Пластают. И слушают, не начался ли бой у мазара?

Вот уже и расщелок. Рукой подать. Тихо в нем. Успели! Ура!

Дальше спешить нельзя никак. И громыхать тоже. Пулемет, значит, не покатишь. Разобрать тоже не получится. Для сборки время понадобится, а его может не оказаться. Один выход: на плечи самому крепкому. Стало быть – старшине.

Времени хватило в достатке. Даже осталось. Будто специально басмачи тянули, давая возможность прибывшему резерву половчее установить пулемет и бесшумно, но споро передать каждому пачки обойм с патронами. А благодатной той задержки виновница – молитва басмачей. Старательная. Истовая. Курбаши, между прочим, уже пожалел, что призвал нукеров к неурочному намазу. Сам он давно уже поднялся с коврика, телохранитель убрал его в хурджун, но все остальные продолжали бить поклоны Всевышнему. Гневался курбаши, нетерпеливо хлестал камчой по голенищу, прервать, однако, молитву правоверных не решался. Слишком великий грех. К тому же он понимал это, нукеры могут не послушаться: когда мусульманин восхваляет Аллаха, он ничего не должен видеть и слышать, один только Всемогущий, Всемилостивейший перед его взором.

Но тяни время не тяни, конец молитве все же должен наступить. И он наступил.

– Смерть неверным! – гневно крикнул курбаши, и басмачи подхватили дружно:

– Смерть! Смерть!

Для пограничников – хороший сигнал. Сейчас всадники появятся на вершине перевала.

Сереет уже небо. Хорошо будет видно их. Очень даже хорошо. Заманчиво встретить их длинной очередью из «максима» и залпом из карабинов. Весьма заманчиво. Толк только от такой встречи нулевой. Скатится банда за хребет и больше не полезет. Уйдет. И станет готовиться к новому неожиданному наскоку. И вдруг ей на следующий раз повезет больше? Нет, нельзя просто отпугнуть басмачей. Разгромить их нужно. Пусть даже ценой своих жизней. Несется уже мангруппа на тачанках и верхом, бурей налетит и сомнет банду. Где ей перед силой такой устоять?! А сейчас нужно выиграть время. Пусть в мазарную долинку спустятся, вот тогда и ударить. Не вдруг басмачи прорвутся через заслон. «Максим», он – не шуточки. На него дуром не попрешь. А еще ручные пулеметы. А еще меткие залпы из карабинов…

Будто клыками выскалился перевал. Частыми и густыми. Меняются и меняются клыки, растворяясь в темноте склона. Он лишь один заметно потемнел, если с напряжением приглядеться. Сцепил зубы Садыков, чтобы сдержаться и не скомандовать: «Пли!» Разве остановишь саранчу эту такой малой силой, какая в наличии у него, начальника заставы? Исключено. Верно отец учил: одной рукой даже не пытайся схватить два арбуза, не удастся. Что же, схватить два арбуза не удастся, это уж точно, погибнут они здесь все, но мангруппа саранчу эту задавит, если ее задержать на малое время. Сомнения в этом нет никакого…

Первые ряды уже спустились в долинку, а через хребет переваливают и переваливают всадники.

«Хорошо, если сосредоточатся, потом только двинутся».

Курбаши словно внял желанию Садыкова: ждет, пока все его нукеры пересекут границу и осилят добрую половину спуска. И вот – чист перевал. Еще немного подождал курбаши и тронул коня. Без крика. Камчой только махнул, за мной, дескать.

– Застава! Пли!.. Пли!.. Пли!..

Все смешалось обалдело: крики, стоны, ржание, залпы и беспрерывный говорок «максима». Но вот над всем этим взвился гортанный призыв курбаши:

– Смерть неверным! Велик Аллах!

Поперла лавина. Не удержать ее. Еще несколько сотен шагов и – все. Гранаты полетели во всадников, вырывая клочки из черной, черней ночи, гидры, но не останавливается она, летит, мигом латая прорехи. Еще по одной гранате, еще… Все. Повскакивали пограничники, готовые к смертельной рукопашной, и тут свершилось чудо: из развилка хлестнуло дружное многоголосое ура, басмачи вроде бы наткнулись на что-то непреодолимое, осадили коней, подняв их на дыбы, и понеслись обратно, обгоняя друг друга, частью в проход мимо «мешка», частью за арчу, чтобы под ее прикрытием перевалить хребет, но многие с трусливой спешностью погнали коней прямо на перевал, не соображая вовсе, что темнота не растворит их, не укроет, что достанут их и пулемет, и карабины…

Менее половины басмачей смогли улепетнуть на свою сторону, где всего несколько минут назад восхваляли Аллаха, надеясь на его полную поддержку. Увы, остался он глух и нем.

Для курбаши его нукеры сейчас были опасными, и весь их гнев он решил направить на Паничкина, которого, на беду его, не достала пограничная пуля. Начал курбаши вторичный допрос. Наигранно-спокойный и оттого зловеще-холодный. Паничкин все более и более робел, предчувствуя трагический конец. Он начал путаться, что и предвидел курбаши. Добившись своего, он сделал решительный шаг:

– Разноречивы твои ответы оттого, что лживы. Если ты станешь и дальше лгать, я прикажу содрать с тебя шкуру. С живого. Спасти себе и всем родным твоим жизнь ты сможешь, если станешь говорить правду, – помолчал курбаши, со змеиной пронзительностью впившись взглядом в съежившего Паничкина, затем спросил, хлестнув камчой о голенище. – Ты продался неверным?! Сознайся!

– Я… я… я…

– Сознавайся!

– Да, – еле выдавил из себя Паничкин. – Да.

– Все слышали, правоверные?! – возликовал курбаши. – Он ответил «да». Можем ли простить это?! Нет! Но он умрет не сразу. Ночь я проведу с ним, потом отдам вам. Когда натешитесь, сдерем с него шкуру. Велик Аллах!

– Воистину велик! – взвилась толпа, вкладывая в этот ответный крик и ненависть к изменнику, и радость за грядущее возмездие.

Долетел крик и до мазарной полянки, вызвав у пограничников, особенно заставских, досаду. Садыков даже не сдержался, упрекнул командира подоспевшей на помощь группы.

– Зачем уракать было? Вон их сколько ушло. Жди теперь обратно. Где? Когда?

– Теперь не двадцать восьмой. Получили по зубам, долго не полезут. А то и вовсе утихомирятся. Оно, конечно, сдалась бы вся банда, куда как отменней, только до гранат у вас дело дошло. Конец, считай, не за горами был. Что тут мешкать? На погибель вас оставлять, что ли?

– А когда вернутся басмачи, сколько смертей принесут?

Так и не поняли они друг друга, каждый остался при своем мнении, считая только себя правым. Ну что же, рассудить их можно. И даже оправдать. Обоих. Тем более, что цель каждого из них была величайшей благородности…

Рассвело быстро. Садыков, оставив и своих красноармейцев, и всех прибывших у мазара, чтобы собрали трофеи, похоронили убитых басмачей и обиходили раненых, поскакал на заставу только с коноводом. Как он считал, туда уже наехало начальство, либо вот-вот нагрянет. Докладывать о случившемся он должен сам, чтобы всю вину принять на себя. Еще и о Гончарове он беспокоился. Жив ли? Отправлен ли в госпиталь?

Комендант уже успел прискакать на заставу, а следом пылит кинобудка с военфельдшером и врачом из местной больницы. Комендант разослал на границу усиленные наряды, составив их из своего и прибывшего на усиление резерва из отряда, но не забыл и о силах для обороны застав. Особенно для Садыковской. Сам лично определил огневые точки. До Гончарова пока у него руки не дошли. Когда будет все сделано, как следует, тогда можно будет и с ним поговорить. Пока же пусть с ним занимается медицина.

А медицина умыла, что называется, руки. И врач, и военфельдшер заключили, что не жилец проткнутый насквозь отделенный, оттого делали все лишь для очистки совести. И перебинтовали, и укол укололи без всякой надежды на то, что остановят их меры летальный исход. Сидит военфельдшер, уверенный, что умрет Гончаров, так и не придя в себя (слишком много крови потеряно), и никакой борьбы со смертью не ведет. А Гончаров действительно отходит постепенно в мир иной. И отошел бы, наверное, не появись на заставе Садыков. Именно он, можно смело сказать, спас жизнь Гончарову. Не к коменданту с докладом поспешил начальник заставы, а к раненому. Спросил военфельдшера сердито:

– Почему герой-отделенный еще здесь?!

– Не транспортабельный он.

– Не считай гору высокой: решишься – одолеешь. Вы – доктора! Почему души у вас нет? Он заставу спас. Понимаете? Тысячи людей спас! Люди его спасти не могут? Мы на руках понесем до Ашхабада! Ты сам, – это он прямо в глаза военфельдшеру, – не транспортабельный! Ты поступаешь, как враг!

– Ну-ну, можно ли так, лейтенант? – упрекнул Садыкова начальник отряда, вошедший в казарму. – Я думал, ты встретишь докладом о том, что здесь стряслось.

– Человека спасать нужно! Героя! А он…

– Успокойся. На моей машине – в Ашхабад. Матрасов побольше настелите.

Когда Гончарова стали перекладывать с кровати на носилки, он застонал и пришел в сознание. От боли.

– Держись, орел, – подбодрил его начальник отряда. – Вылечат тебя. Одна просьба: никому ни слова о том, что здесь произошло. Понял?

– Так точно, – с трудом выдавил Гончаров. – Понял.

– Вот и – ладно. – И к военфельдшеру: – Головой отвечаешь. Свои руки подставь, а довези. В госпитале запишешь: несчастный случай. Все. Вперед!

А к обеду, когда пограничники убедились, что банда ушла и все, кроме плановых нарядов, вернулись на заставу, начальник отряда приказал построить личный состав. Приказ его был краток и категоричен:

– О происшествии на самой заставе – ни слова. Здесь ничего не происходило. Всем понятно?

Может быть, у кого-то мог возникнуть вопрос, но по армейской привычке успокоили себя даже самые дотошные: начальству видней, оно знает как поступать и что делать. Раз приказано помалкивать, значит, в этом есть необходимость.

4

– Что же, и так ладно, – заключил врач, прослушавший и простукавший Гончарова пред выпиской из госпиталя. – Были бы кости…

Кости у Гончарова действительно все целы, но на них – одна кожа. Бараний вес. Это он сам так грустно пошутил после взвешивания. Да, больше двадцати пяти килограммов оставил он на госпитальной койке, а если учесть, что и до ранения особой тучностью не отличался, можно себе представить, каким заморышем-подростком Гончаров выглядел. Врач же доволен:

– С того света, считай, выволокли тебя. Теперь-то что, теперь – нарастет. Месячишко отдохнешь, и вполне можно будет в строй.

У крыльца Гончарова ждала машина. Личная, начальника отряда. А как доставили его в отряд – прямым ходом в кабинет начальника. Встал тот из-за стола, навстречу вышел. Руку пожимает.

– Герой! Что герой, то герой! Решили мы домой тебя отправить, а потом на любую заставу старшиной. По выбору. Согласен?

Отчего быть несогласным? Дома погостить, худо ли? Да и старшиной не каждому предложат. Хотелось бы, правда, к себе, на Мазарную, но на ней есть старшина. На его место не сядешь.

«Обвыкнусь и на другой», – успокоил себя Гончаров. Но одно не совсем понятно, как с домашними вести себя. Не скроешь рану. Швы только-только сняты.

– Военкомат мы предупредим. В районную больницу станут возить. Для домашних тоже – молчок. С коня ты, мол, положим упасть мог.

– Не поверят. С малых лет на коне и вдруг…

– В горах, объясни, не то, что на лугах.

– Нет, не поверят.

– Тогда совсем не снимай нижней рубашки.

Вот с таким напутствием и поехал он на побывку домой, в Кучаровку свою. К матери, по которой очень соскучился, к братьям и сестрам. На целых две недели. Только деревня и есть – деревня, она не приучена неделями чаевничать и баклуши бить. Первый-то день, конечно, понабежало родни, побросавшей работу по такому случаю. И поняли их все: пограничник как-никак в гости нагрянул. Не от тещиных блинов пожаловал. Вон как высох. Что сухарь в печи передержанный. Пожарче печки, выходит, туркестанское солнце.

– Печет, так уж – печет, – поддакивал Константин. – Всю воду из человека выпаривает.

Может, у кого и сомнение вышло, не может, мол, человек до такой степени похудеть от солнца, только помалкивали те сомневающиеся, приученные верить тому, что человек говорит. Раз сказывает, что исхудал от теплоты чрезмерной, так оно, стало быть, и есть. Не станет же парень врать, какая ему польза от этого? А что внове такое, тут ничего не попишешь: мир велик за околицей. Чудес в нем много.

Погуляли тот первый день от души. Тостов поднято было изрядно. И отца, Кузьму Петровича, добрым словом помянули. Работящий был он мужик, жить бы ему и жить, на детей любуясь и радуясь за них, но раны, полученные в Гражданскую, подкосили до срока.

– Не дожил до счастливой минуты, – промокая кончиком яркого восточного платка (подарок сына), сокрушалась мать, Агафья Ивановна. – Вон какой сынок-солдат. Герой.

Помянули Петра, младшего в семье, родился который всего за год до смерти отца. Слабеньким рос и голодного тридцать первого не выдюжил.

Про иных, кому не можно было сидеть за праздничным столом, тоже не забыли. С гордостью про них говорили. Да и отчего не гордиться: Алексей – строитель, Григорий – в Красной армии. Хорошо служит. Остался на сверхсрочную.

Вечером долго не ложились спать. Особенно братья Иван и Василий, да и сестренка младшая самая, Прасковья. Уж небо вызвездило, а они на завалинке воркуют. Соскучились.

Василий первым поднялся.

– Все. Спать. Муку завтра с мельницы везти. – И к Константину: – Пособишь?

– А то нет. Пособлю, конечно.

Пообещать-то пообещал, а как слово сдержать? Рассчитывал, мать вступится, чтоб не приставали, значит, с работой, дали денек-другой в себя прийти, но мать, похоже, не обратила внимания на разговор братьев. Вот и получилось, что остался он без защиты, и обещание придется выполнять. Но как? Рана, правда, затянулась, но кожа уж слишком нежная. Врач так и сказал в госпитале: нежней, чем у новорожденного. Предупредил, чтобы, значит, быть очень осторожным, чтобы не разошлись швы, и не пришлось бы все сначала лечить. Вот тебе и закавыка.

«Ладно. Утро вечера мудренее».

Утром сам хотел встать, да не удалось. Обленился в госпитале, не поднимал никто по тревоге, не будил спозаранку, а лишь тогда протирал глаза, когда в палате появлялась медсестра, ибо время пришло мерить температуру. Проснулся от того, что заспорил Василий с матерью.

– Путь поспит, – упрашивала она. – Пусть понежится. Мельница никуда не убежит.

– Мам, иль он не боец Красной армии? Лежебока он, что ли?

– Может, оттого и отпустили, что больше нужного сил тратил. Хворый он, может…

Не удивило Константина это материнское предположение, стыдно стало за обман, но что поделаешь, раз велено помалкивать. Полегчало на душе, когда Василий возразил:

– Мам, в больницах в армии лечат. Никуда больного не отпустят. Я-то знаю.

Для матери Василий – авторитет. Он уже отслужил положенный срок. Не могла мать ему не верить, а, может, очень хотела верить. Как бы то ни было, но отступилась:

– Ладно. Буди.

– Подъем, Костя. Подъем! – входя в горницу по-военному скомандовал Василий, а когда Константин непрытко сел на кровати, брат искренне удивился: – Не служба, стало быть, на заставе, а курорт.

– Какой там курорт…

– А то. Подъему даже не научился.

Не стал Константин перечить брату, ополоснул лицо под рукомойником, выпил кружку молока и доложил, что готов к выполнению любого задания. Бодро доложил, а самого робость берет: вдруг швы разойдутся, как тогда? Сел в телегу, и потряслись они неспешной трусцой за околицу, в километре от которой стояла у запруды островерхая мельница.

Встретил их мельник (седой то ли от мучной пыли, то ли от пережитого лихолетья, когда никто не ведал, чем может закончиться очередная ночь, либо выстрелом из обреза, либо комбедовской комиссией) упрекнул:

– Чего вчерась не забрали? Вон мешки ваши. Вчерась еще поставлены.

Мешки с мукой действительно загородили проход к жернову. Мельница небольшая, и сельчане приучены были и привозить пшеницу точно в назначенное время, и увозить муку тоже без задержек. Чтоб сутки мешки стояли, такого прежде не случалось. Вот Василий и повинился:

– Брательник на побывку приехал. Вот он.

– А-а, Константин. Пограничник. Схудал-то чего? Аль голодно там? Аль хворый? Не ранетый, случайно?

– Жарко там.

– Ну-ну… А осилишь ли пятерик, как бывало?

Осилить, может быть, и осилил бы, но не решился. Трехпудовые таскал только к телеге, перемогая вдруг откуда-то взявшееся головокружение и колкую боль в груди.

Брат, вначале подшучивавший, посерьезнел, сделав, видно, для себя открытие, но здесь, на мельнице, не стал выяснять правоту своего неожиданного вывода. Когда уже отъехали почтительно в поле, спросил напрямую:

– Ты, Костя, что скрываешь? Какой силы парнем был, а теперь пятерика опасаешься? От солнца так не усохнешь.

Вот тебе и на… Оправдались опасения. Хоть проваливайся от стыда сквозь землю. Никогда не врал он прежде. Никогда. А тут хочешь или не хочешь, но правда запрещена. Присягу давал: хранить военную тайну, как через нее, через присягу, перешагнешь?

– Ты прав, Вася. Малярия одолела. Матери не сказывай. Прасковье тоже. Ивану я сам скажу.

– Да, дела… – неопределенно протянул Василий. – Малярия, говоришь… Ишь ты…

Почувствовал Константин сомнение брата. Не поверил тот. И то верно, как вралю верить? Если вчера обманул, отчего сегодня не может соврать?

Дальше ехали молча. Василий, видимо, основательно удивленный и даже оскорбленный неискренностью брата, Константин, естественно, удрученный своим положением и чувствующий себя не в своей тарелке. Хотя для Константина весь этот разговор не мог быть неожиданным, он предвидел его, готов был к обману ради высокой цели, но вот теперь, когда вопрос задан, когда брат больше не верит ему, все оправдательные аргументы улетучились.

«Зря ехал. Поправился бы, вот тогда…»

И понимал со всей ясностью, что «тогда» уже не отпустили бы на побывку, «тогда» служба закрутила бы без удержу.

Выехали на свою улицу, и оба увидели военкоматовскую пролетку, которая стояла у их дома.

– За тобой, должно? – спросил Василий.

– Кто его знает, – ответил Константин, хотя точно знал, что пролетка действительно приехала за ним, что сейчас повезет она его вначале в военкомат, а потом в районную больницу, где осмотрят швы и смажут их, а ему вколят укол. И оттого, что вновь вынужден ловчить, ему стала противной такая игра.

«Уезжать нужно. Уезжать…»

Но уехал он не на следующий день. После возвращения из военкомата, его никто ни о чем не расспрашивал. Установился в доме вполне устраивавший Константина нейтралитет: его только слушали, о чем он рассказывал, того и было довольно. Ни одного бестактного вопроса. Да и на трудные работы больше не звали, но в хозяйстве и мелких дел хоть отбавляй, вот и не мучился больше Константин.

Через день за ним вновь приехала пролетка. Потом еще раз, тоже через день. Вернулся уставший. На этот раз врачи особенно придирчиво его осматривали, после чего заключили: еще разок наведаешься, потом можно больше не приезжать. Ну что же, хорошо, если не ездить. Ведь каждая поездка – новая ложь. Довольный, хоть и уставший, он пообедал с аппетитом, затем прилег на лавку чуточку отдохнуть. Не заметил, как заснул. Но не так крепко, как предположила Прасковья. Ей еще после второй поездки в район медсестра больницы сообщила по секрету, как тайну, что у Константина грудь проколота, вот и хотелось ей взглянуть хоть краешком глаза на рану. Матери она ни гугу, крепилась со всех своих девичьих сил, братьям тоже не открыла тайны своей, а вот любопытства не смогла одолеть. Обрадовалась, что заснул Константин, мать в огород пошла, вот она тихонечко, дабы не разбудить спящего брата начала поднимать гимнастерку.

Разбудила. Не учла, что брат – пограничник. Чуток его сон. Неловкая пауза случилась. Константин, стараясь быть удивленным, спросил:

– Ты чего?

Не сразу ответила Прасковья. И подругу-медичку подводить не хотелось, но и соврать не смогла. Уткнувшись глазами в пол, промямлила:

– Сказали мне, будто поранен ты.

– Ну, пустобрехи, сорочье племя!

И созрело решение. Моментально. Окончательно. Семь бед – один ответ. Много обмана, еще один добавится, грех не велик.

– Понимаешь, Прасковья, военком пролетку за мной посылал не зазря. Ехать мне надо. Ждут меня там. Завтра же еду. Вечером хотел сказать, когда все сойдутся. Поняла? Тоже не тараторь прежде времени.

Настал черед удивляться Прасковье. И не наигранно, а искренне. Мог бы матери сразу сказать, чтоб начала в дорогу собирать, тесто бы на пироги поставила, а так – всю ночь придется ей не спать. Нет, она не приняла его условие и сразу же позвала мать.

Не заохала Агафья Ивановна, не запричитала, хотя и спросила:

– Чего эт спешишь? Сказывал вон на сколько, а вышло?

– Обстановка, мам, требует, – презирая себя, соврал вполне убедительно Константин. – Так надо.

– Коли велено, стало быть, – поезжай. – И добавила со вздохом: – Долго тебе еще служить, ох, долго…

У нее была своя арифметика: больше года отслужил, осталось без малого два. Для нее эти годы виделись неимоверно долгими, только волей-неволей ее «долго» стало пророческим…

Досрочное возвращение Гончарова в отряд удивило многих, но он не стал никому ничего рассказывать. Только начальнику отряда объяснил причину. Без подробностей, конечно. Коротко.

– Похоже, прознали родные. Кто-то из больницы не удержал язык за зубами. – И, вздохнув грустно, добавил: – И вообще тяжело жить, обманывая.

– Пойми: ради дела. Нам уже известно, кто снотворное предателю дал, а вот кто отца его и мать убил, не знаем пока. Подожди еще немного. Потерпи.

Теперь-то что ему не терпеть, теперь от родных далеко. Теперь хоть до морковкина заговенья можно терпеть. Только отчего матери и братьям нельзя было сказать? Братья оба в Красной армии отслужили, а мать что, без понятия?

– Ясно, – подавив вздох, ответил Гончаров. И добавил, обретая бодрость: – Готов продолжать службу.

– Неделя у тебя еще есть. Отдыхай. Мы пока подберем заставу, куда тебя старшиной направить.

Вот и весь сказ. Через неделю ему предстояла длинная дорога к новому месту службы. Туда, где его никто не знал, где ничего вообще не знали о случившемся на Мазарной, где не будет человека, который бы понял, что нелегко проткнутому штыком бегать наравне со всеми и даже лучше (старшина просто обязан быть примером), так же легко и даже легче, вскидывать свое тело на перекладину или перелетать через коня на вольтижировке, рубить лозу, а то и преследовать нарушителя на пределе сил даже для вполне здорового бойца. И никому, если станет невмоготу, нельзя будет поплакаться. Сложное будущее ждало его. Очень сложное.

Но как оказалось в итоге, отцы-командиры поступили верно, поставив его в такие жесткие условия. Не только личная воля и настырность определили стремление Гончарова вернуть прежнюю силу и ловкость, но еще и суровая необходимость. И тут уж не в счет боль, головокружительная слабость и даже отчаянное желание застонать в голос, чтобы облегчить и физическое, и душевное перенапряжение – тут нужда заставляла, как говаривал его учитель-кузнец, есть калачи.

Втянулся в конце концов, даже сам стал забывать о ранении. Пошло у него дело на лад, да так, что предложили ему остаться в войсках.

– Родине нужны толковые командиры, – убедительно доказывал Гончарову кадровик из округа. – В воздухе грозой пахнет.

Назначили старшину Гончарова помощником начальника заставы по строевой и направили на экстернат. Так открывалась перед Гончаровым новая жизненная дорога, новая перспектива.

Увы, только поманила она, но тут же прикрылась чадрой. Строгая медицинская комиссия вынесла приговор: к сдаче экстернатом за среднее военное заведение допущен быть не может по состоянию здоровья. И хотя бы нашелся один здравомыслящий медик – взбунтовался против вопиющей несправедливости: исполнять обязанности среднего начсостава может, а получить звание лейтенанта – нет.

Ну, ладно – медики. Они народ своеобразный. Они видят перед собой только пациента, эмоции им чужды. Но командиры, пославшие Гончарова на комиссию, могли бы хоть как-то повлиять на ее решение. Не возмутился и сам Гончаров, не отказался от должности, не написал в конце концов рапорта. По крестьянской своей добропорядочности и добросовестности. Раз наваливают, надо везти.

И все. Год за годом. С полной отдачей сил. Даже ни разу не подумал, что он по армейским понятиям не устроен. Впрочем, никто ему не подсказал, никто не ставил под сомнение его право командовать. И только один раз он почувствовал, что занимает должность не по званию. Когда война уже началась и он, попросившийся на фронт, оказался комвзвода в резервном полку. Направлявшие его туда, успокоили:

– Полк готовится для фронта.

Сформировали его из запасников. Лошадей прислали из Киргизии. Низкорослых, цепких в горах, но не прытких на равнине. Ну да что делать? В то время армейский люд не привередничал. Довольствовался тем, что давали. Сверхчеловеческими усилиями восполняли то, чего не дополучали.