Текст книги "Жизнь врача посольства"

Нил

На кухне за столом сидел наш дядя, Нил Петрович, копался в старинных часах:

– Вот и ребята приехали, идите посмотрите, что у меня за часы такие.

– Дядя Нил, а эта птичка для чего?

– А это кукушка, она будет каждый час выходить в окошко и куковать. Вот чиню, немецкие солдаты сломали, не понравилась им кукушка – она куковала, объявляя, сколько им дней жить оставалось.

Вошла мама:

– Нил, завтра им покажешь, кто и как кукует. А сейчас ужинать и спать.

Выпив по кружке молока с хлебом, мы пошли спать. Долго не могли уснуть, вспоминая поездку, деревню Волковское и часы с кукушкой. Брат долго расспрашивал меня, почему ни одного волка не видели по дороге, только заяц пробегал.

– А вот почему – ты всю дорогу сидел и молчал, – сказал ему я и уснул.

Утром, проснувшись от звуков кукушки, я разбудил брата:

– Вася, вставай, кукушка прилетела.

Вместе побежали смотреть, где же кукушка. Оказалось, дядя Нил, собирая часы, не отключил кукушку.

– Ох, ребята, я вас разбудил, простите меня.

Мы с братом восхищались дядей Нилом и говорили друг другу, какой добрый и умный у нас дядя:

– Помнишь, мы с тобой порезали немецкий противогаз? А он нас не наказал.

Правда, однажды, когда я из рогатки разбил стекло в столовой, где сидели фронтовики, меня закрыли в маленькой комнате, где во время войны прятались от немцев. На мою беду на подоконнике остывали две тарелки с фруктовым сахаром, для гостей к чаю. После войны было плохо не только с хлебом, но и с конфетами, которые таким образом готовили сами. От долгого заключения в этой комнате мне стало тоскливо и скучно, за стеной я слышал, как фронтовики пели военные песни, веселый смех. Обида овладела мной. Увидев на подоконнике розовое содержимое в тарелке, отломил кусочек. Вкус сладкого, ароматного сахара меня восхитил, и, прохаживаясь по комнате, я отламывал понемножку, кусочек за кусочком, и не услышал, как в комнату вошел дядя Нил.

– Гена, нехорошо без разрешения употреблять предназначенные для гостей сладости.

– Дядя Нил, – дрожащим голосом пролепетал я, – мне казалось, что это для детей приготовили.

– Даже если для детей, то употреблять столько сладкого, сколько ты съел, опасно, может живот заболеть, – сказал дядя Нил и шагнул в мою сторону.

Испугавшись, я нырнул под кровать и там затих. Дядя Нил, немного подождав, начал просить меня выйти. Я молчал, прислушиваясь, куда он пойдет. А он, спокойно прихрамывая, пошел в другую комнату к гостям. Побоявшись выйти, сгорая от стыда, я продолжал лежать под кроватью. А дядя Нил как бы забыл про меня, и только его голос выделялся среди гостей. Вот там, под кроватью, я представил себе, как дядя лейтенант – политрук – поднимал свою роту в атаку. Вздрагивал от резкой команды «В атаку, вперед!». Такая команда повторялась неоднократно, после нее наступала тишина в обеденном зале, и мне казалось, что я лежу на дне окопа. А дядя, ворвавшись в траншею, винтовкой со штыком колет проклятых фашистов. И как ему было плохо, когда он убил первого фашиста, вот после чего из обеденного зала раздался глубокий вздох женщин и мужчин.

Женский голос произнес:

– Ведь они тоже люди!

– Нет, не люди, – возразил директор школы, – это нацисты! У них идеология античеловеческая.

Дальше дядя Нил рассказывал про бои под городом Белая Церковь, как был ранен разорвавшейся миной, и мне показалось, что над моим убежищем разорвалась мина. Я почувствовал острую боль в правом коленном суставе и вспомнил, как дядя Нил рассказывал бабушке и маме про ранение, полученное в боях под городом Белая Церковь. Бабушке и маме он рассказывал, как долго лежал в госпитале после ранения, сколько перенес операций по поводу множественных осколков, как ему хотели ампутировать ногу и как он отказался от операции. Коленный сустав у него не сгибался, он хромал на правую ногу, но никогда не считал себя инвалидом, даже не пользовался палочкой, чтобы люди не подумали, что он инвалид.

Среди фронтовиков разгорелся спор. А когда начали кричать «за Сталина! за Родину! за Красную Армию!», я потихоньку выбрался из своего «окопа» и незаметно прошмыгнул на улицу, где меня ждали соседские ребята и брат.

– Ну что, попало тебе за разбитое стекло?

– За стекло не попало, а вот за сахар чуть было не влетело. – И я начал рассказ: о сахаре, о фашистах-нацистах и про бои, в которых я как бы участвовал. – А знаете, ребята, наш дядя Нил – герой, он столько фашистов заколол, целый взвод.

– А взвод – это сколько? – спросил Пахом.

Мой брат, в будущем ученый, сказал:

– Три отделения.

– Ну и силен ваш дядя Нил! – пришли к единому мнению ребята.

Он, действительно, был силен и физически, и морально, имел огромный авторитет и среди простых людей, и среди обремененных властью. Районное руководство, военком, директора школ ценили и уважали дядю, они его звали просто Нил. Советовались с ним по военно-патриотическому воспитанию в школах, по инструктажу допризывников. Наш дядя Нил умел все: чинил любые часы, ремонтировал велосипеды, мотоциклы, автомобили и тракторы.

Бабушка с мамой спрашивали:

– Нил, где ты всему научился?

Он коротко отвечал:

– Армия всему научит.

С ним интересно было всегда.

В конце июня дядя Нил надевает белую рубашку, готовит дымарь, отгоняет дымом пчел, и мы идем с ним в просторный сарай, благоухающий душистым сеном, где уже подготовлена чисто вымытая медогонка.

– Вы, ребята, пока подождите здесь, потом будете вращать медогонку, пойду снимать рамки в ульях.

Пришел дядя Нил, а с ним прилетели жужжащие пчелы. Мы попытались убежать, но дядя спокойным голосом нас остановил:

– На улице их еще больше, да они вас не тронут, они теперь будут кружиться около меда. Теперь крутите, – сказал дядя Нил после того как поставил в медогонку рамки.

Мы по очереди начали вращение ручкой медогонки, даже почувствовали ветер от вращения рамок.

– Ну и славные племянники у меня, – сказал дядя, подставляя ведро для меда. – Ну что, открываем заслонку?

– Открываем! – хором прокричали мы и увидели, как из медогонки полился прозрачный, ароматный мед.

Через двадцать минут было полное ведро меда.

– А теперь давайте попробуем мой рецепт – молодые огурчики с медом.

Дядя Нил разрезает огурец на две половинки, наливает на каждый огурец пахучий мед, и мы едим хрустящий огурец, обильно политый медом, восхищенно поглядывая на дядю. Не было хлеба, но были огурцы с медом.

– Ничего, ребята, скоро будет хлеб и пышные булочки из него.

Однажды мы обнаружили, что дяди Нила уже несколько дней нет дома. Спрашиваем у бабушки, где же наш дядя.

Бабушка полушепотом отвечает, что он уехал на товарном поезде в Украину за мукой:

– Я так переживаю, когда же он вернется. Время послевоенное, опасное для таких поездок.

Дней через десять дядя Нил вернулся с двумя мешками муки. Много не рассказывал о поездке, но было видно, как он похудел, когда брился, были видны резко выступающие скулы.

Бабушка говорила:

– Нил, до чего же ты себя довел!

А он молча точил огромную опасную бритву об офицерский ремень и тщательно выбривал щеки, иногда надувая их. Мы с братом в ужасе ждали, когда закончит бриться, думая, как бы он не порезался. Дядя брился ежедневно. Но ни разу не видели мы, чтобы он даже оцарапался когда-то.

Офицерский ремень с большой, нам казалось, золотой, звездой на бляхе, широкий, кожаный. Это все, что осталось как память о нашем дяде Ниле у его дочери Таисии.

Вот такой у нас был дядя – как стержень земли русской. От него исходила такая сила, что люди, живущие в отдаленных деревнях, приходили к нему за советом и помощью. А проезжающие мимо нашего дома говорили:

– Вот здесь живет Нил Петрович!

Иногда спрашивали нас, детей:

– А Нил Петрович дома?

– Нет, – отвечали мы, – он уехал в район.

Дядя Нил работал и председателем колхоза, и секретарем партийной организации, кроме основной нагрузки участвовал во всевозможных общественных работах безвозмездно. Образ дяди Нила вел нас по жизни в школе, в армии, и мы с детских лет да и всю жизнь старались быть похожим на него. Даже соседские мальчишки хвастались:

– Сегодня в тире мы стреляли, как ваш дядя, и он нас похвалил.

В послевоенные годы многие ветераны были примером для ребят. Разные по характеру, но все они были патриотами и хозяевами земли своей. Потому и разбили германскую машину.

Одним из них был Дмитрий Александрович, или просто Дима. В деревне часто присваивали фамилии по роду занятости. Николаевых называли Кузнецовыми, потому что его дед работал в деревенской кузнице, где Дима помогал ему еще мальчиком. Так вот этот Дима Кузнецов стал нам с братом отчимом, а потом и любимым отцом.

Отчим

Мама и вся семья ждали с фронта нашего папу, Василия Яковлевича. Но годы шли, а его все не было. Мама писала, обивала пороги военкомата, но ответ был один – пропал без вести. Трудно было маме поднимать двоих детей в такое тяжелое время, в молодом возрасте – замуж выходила в восемнадцать лет. Перед войной только стала налаживаться жизнь, после революции и раскулачивания. Еще в школе ухаживал за ней Дима Кузнец, но она вышла замуж за бухгалтера из райцентра. У Николаевых происхождение было пролетарское, а она – дочь кулака, жила в большом кирпичном доме. А что Дима, помощник кузнеца, о чем с ним поговорить, о подковах, что ли?

– Вот Василий красавец, всегда опрятный, с кожаным портфелем, – говаривала наша бабушка.

Влюбилась девушка, и стали счастливо жить, детей рожать. А Дима страдал.

Так и остался бы он бобылем, но страшная война смешала все, стерла с лица земли: судьбы людей, села и города, загубила природу. Вся Европа погрузилась в копоть, гарь от горящих машин, разлагающихся трупов людей и животных. Апокалипсис, начало уничтожения жизни на земле. Люди, что вы натворили, загубили жизни не отдельных людей, всего живого. Наплевали на просветителей: Дидро, Руссо, Пушкина, Толстого. И что получили взамен? Можно ли дальше планировать жизнь отдельно взятому человеку?

Наша мама ждала и ждала любимого мужа, отца своих детей, а он все не возвращался.

Дмитрий Александрович попал на фронт одним из первых, служил в артиллерийском дивизионе. Всю войну его дивизион таскал огромные пушки на конной тяге. В атаки он не ходил, о войне рассказывал неохотно. Одним словом, Кузнец – из него живого слова не вытянешь, как говорила бабушка. Дошел с боями до Берлина, его дивизион громил фашистского гада в его логове, как он выражался. Был несколько раз ранен. Но продолжал участвовать в боях все годы войны.

В конце 1945-го Дима Николаев (Кузнецов) вернулся живым и невредимым домой. Никто и подумать не мог, что у него на теле есть какие-то раны. Был он весел, но в делах обстоятелен и чрезвычайно серьезен. Замечательно пел, был душой компании, алкоголь и курение были ему противны. Даже на фронте отдавал табак и спиртное однополчанам, прикатил в деревню на немецком велосипеде с широкими шинами – «Бриллиант» назывался велосипед.

Крестьяне завидовали ему, говорили:

– Ну Кузнец нахапал!

– Зря вы так! Не знаете, сколько вагонов добра тащили из Германии генералы, – отвечал Дима.

Дима с детских лет был чрезвычайно серьезен и честен, не то что украсть – свое, честно заработанное, отдавал. Но когда стал председателем колхоза, мог за колоски, оставшиеся в поле после сборки урожая, отдать под суд, несмотря на послевоенный голод. Сразу после возвращения Дима начал активно ухаживать за нашей мамой, даже понимая, что это безнадежно, все равно оказывал ей знаки внимания. Безрезультатны его ухаживания были потому, что, во-первых, наш папа еще не вернулся с войны, а во-вторых, бабушка считала Кузнецовых низшей кастой, да и мы, дети, каждый день вставали и спрашивали, а где, а когда вернется папа.

Для мамы это был сумасшедший дом, она металась с работы домой, в военкомат. И все мысли были о Васе – где он, что с ним? И вот в январе 1948 года маму вызвали в военкомат и дали на руки письменное сообщение, что ее муж, Киселев Василий Яковлевич, защищая Ленинград, скончался от ран в госпитале города Ленинграда и похоронен на Серафимовском кладбище. Мы с братом, мамой и бабушкой долго плакали, не могли понять, почему же даже раненые вернулись, а наш папа погиб. На следующее утро, просохшие от слез, мы решились написать письмо товарищу Сталину. Дядя Нил, увидев начало письма, объяснил, что это очень опасно, загребут всех – и меня, и маму.

– Вы лучше стишок про папу напишите.

Мы с братом начали писать, советуясь с бабушкой.

Наш отец

 
Наш отец не прошел всей войны.
Он в сорок втором погиб в Ленинграде.
Жизнью, отданной для страны,
Борясь с врагом в ленинградской блокаде.
Погиб он за нас. Погибая, верил
В двух малых своих сынов.
Он не пустил в российские двери
Диких нацистских врагов.
Наш отец не знал всей войны,
Был он простым солдатом.
И мы, сыны, часто видим сны,
Окопы, отца с саперной лопатой.
«За что он боролся? Что получил?» –
Мы думали молча у братской могилы.
Любимый отец, твои лучи
Пронзают землю, дают нам силы.
Ты, наш отец, не брал Берлин,
Рейхстаг не брал в сорок пятом,
Со знаменем красным в бою вместе с ним
Лег в землю простым солдатом.
Твои ордена мы не видели, нет.
Тебя схоронили вместе с лопатой.
Но мы, сыны, твой ищем след
По нитям памяти, в сорок пятом.
Письма твои вошли в наши сны,
Их будем беречь до могилы.
Любимый отец, твоей нет вины,
Что рано ушел, наш милый.
Ты и бойцы на хребет наступили
Фашистам, и нет лучше снов,
Машину вермахта разгромили,
Избавили нас от ига оков.
 

Молодежь, пришедшая с войны, собиралась в клубах на танцы, всевозможные собрания. Песни и смех слышались по вечерам, только не было среди них нашего папы. Мы с братом уже два года учились в школе, когда в марте 1950-го узнали, что мама собралась замуж за Кузнеца. Для нас это был шок. Как же так? Папа погиб на войне, а мама предала его.

Мы кричали и плакали:

– Не хотим нового папку, мы никогда не полюбим Кузнеца!

Бабушка собрала нас в маленькой комнате и долго объясняла, как трудно маме нас воспитывать, что мальчикам нужен серьезный мужчина, чтобы не выросли хулиганами и оболтусами.

– Вот Дмитрий Александрович как раз такой… – говорила она.

– Бабушка, ты же сама рассказывала, что он из какого-то другого круга, – возражали мы.

– Да, это было до войны, а война сплотила всех, вы видите, какая теперь молодежь, все сравнялись – кузнецы, колхозники, учителя, все вместе в труде, на отдыхе, на праздниках. Хочу вам больше сказать. Дима купил дом около леса – Закаюшки называется, там и речка. А воздух какой там чистый, вдали от тракта… – объяснила бабушка.

– Бабушка, а можно мы его не будем называть папой? – спросили мы.

– Это как ваше сердце подскажет, только не обижайте его, ведь он один, а вас двое.

– Трое, с мамой, – возразили мы.

– Время покажет, – подытожила бабушка и ушла готовить ужин.

Весной переехали мы с мамой и новым папой на окраину деревни, в старый деревянный дом с большой русской печью. В те времена у всех в деревне была огромная русская печь, в ней готовили, на ней спали, излечивались в случае болезни, отогревались в сильные морозы.

Наступило первое лето, когда мы начали осваиваться на новом месте. Появились новые друзья, с которыми мы проводили все дни напролет. Лес, речка, появилась собака Пальма, дворовая, но очень сообразительная и ласковая, только с одним недостатком – очень часто щенилась. Нам было интересно наблюдать, как растут щенки, кормить их и воспитывать.

Мама и отчим целыми днями работали. Утром, уходя на работу, мама оставляла нам по куску хлеба, два вареных яйца и газету «Правда». Летом книг мы не читали, но газету зачитывали до дыр. Тяга к газете была потому, что наш отчим Дима ежедневно читал ее и делился с нами новостями, а мы хотели понравиться ему, делая вид, что тоже интересуемся политикой.

Теперь точно и вспомнить сложно, когда мы стали называть его папой. Как-то утром, проснувшись, мы увидели два пучка крупной земляники. В обед пришла мама, мы спросили:

– Мам, это ты принесла нам утром землянику?

– Да нет, это папа принес утром. Косил сено и набрал, – ответила она.

Очевидно, с тех пор мы и нашли путь к сердцу друг друга.

А дальше в нашей совместной жизни и до совершеннолетия мы его только папой и звали. Был он хоть и немногословный, но очень добрый и миролюбивый человек. Вывести из себя его было невозможно.

Мама говорила:

– Митя, ты бы хоть курицу научился зарубить!

Папа пойдет попросит соседа, и тот зарубит курицу. А уж если надо зарезать свинью, то он закроется в доме, чтобы не слышать визга.

Мама спросит:

– Митя, как же ты воевал?

Он ей объясняет:

– Наши пушки за пятьдесят километров стреляли, я и на передовой-то никогда не был, артиллерия – бог войны, – скажет и покраснеет. – Уничтожали доты, дзоты, эшелонированные укрепления. Особенно на подступах к Берлину здорово поработали, пушки раскалились до белого каления, несколько суток стоял такой грохот, что мне казалось, было слышно в нашей деревне, за три тысячи километров.

Мама послушает рассказы папы и скажет:

– Кончились игры в войну, пора браться за вилы, лопату, грабли, топор. Косить, сушить, готовить на зиму сено для скота, дрова для печки заготовить, овощи и фрукты на зиму.

Мама всем распределит обязанности. Не успели пообедать, как папа привез огромный воз сена. Бросаемся помогать, младший – в сарай наверх принимать, старший – вилами подавать сухое ароматное сено.

– Ребята, обед кончается, я побежала на почту, уже, наверное, люди ждут.

Мы продолжаем работать с папой, пыль от сена, руки устали, тяжело невозможно, хочется бросить и убежать, но стыдно. Папа весь в поту, работает, напевая что-то. Он всегда пел во время работы.

– Ну что, ребята, устали?

– Нет, пап, нисколько.

Закончив работу, побежали на речку. Приходит на речку папа, пробует ногой воду и говорит:

– Вода теплая, как парное молоко. – Поплескавшись немного: – Рожь поспела, иду в поле проверить, как комбайны косят, а вы поплавайте.

Накупавшись, наплескавшись до синих губ, мурашек на коже, пошли домой. После работы приходит мама, как всегда, быстрая, будто и не работала весь день.

– Сейчас я вам быстренько ужин приготовлю, подою корову, накормлю гусей, свинью, и мы пойдем с вами полоть картофель.

Мама

За всю свою жизнь таких быстрых во всех делах, как наша мама, я больше никогда не встречал. Многие женщины прошли через революцию, Гражданскую и Отечественную войны, но чтобы в одном человека сочетались и быстрота в движениях, и домовитость, и терпение в быту и труде – таких я не встречал.

Осенью, уже мороз сковывает землю, она встает перед работой и подбирает за папой картофель. Он рано встал, накопал картофель, а она спешит подобрать.

– Варь, оставь, я подберу.

– Нет, Дима, у тебя еще раны на ноге болят.

Закончила в восемь часов, умылась, приготовила всем завтрак и улетела, только платье развевалось на ветру. Высокая, стройная, как же она была легка в движениях и поступках!

После войны многие женщины курили, баловались спиртным. У папы и мамы даже в мыслях не было, чтобы курить, тем более употреблять спиртное. Жизнь в деревне в Калужской области делает человека сильным, способным противостоять всем невзгодам и трудностям. Разве можно сравнить климат Европы и России? Европейцам трудно представить условия жизни в средней полосе России.

Из Парижа вижу

 
Ах, мама, из Парижа слышу
Колодезную цепь.
А наледь за зиму на срубе
Пробьет земную твердь.
Ах, мама, из Парижа вижу
К колодцу занесенный путь.
Метровый снег лежит на крыше,
В термометре замерзла ртуть.
А санный путь ведет от дома,
В морозной мгле теряя след.
А засыпая, вижу снова,
Как лошадь запрягает дед.
И сколько бы ни видел снов,
Но каждый вечер повторяю:
«Как хорошо, что много дров
Я на зиму запас, родная.
Кругом снега, а вы в тепле.
Поосторожней у колодца!
И скоро, скоро быть весне,
Она несет России солнце».
 

Где бы мы с братом ни находились, всегда в сердце оставалась трепетная любовь к папе и маме, нашей благословенной Калужской земле, взрастившей наших родителей и нас. Работая в Африке, участвуя в различных военных конфликтах, всегда брали с собой щепотку земли с могил наших предков и возвращались на нашу любимую Родину, без которой мы не смогли бы жить, а она – без нас.

Работа

После окончания Первого московского медицинского института я был направлен в целевую ординатуру Онкологического научного центра Минздрава СССР. За годы учебы в клинической ординатуре ассистировал известным хирургам-онкологам академикам Б. Е. Петерсону, Н. Н. Блохину, Н. Н. Трапезникову, А. И. Пирогову и многим другим, потом ставшим известными во всем мире, из отделений: торакального, абдоминального, урологического, отделения головы и шеи, отделения химиотерапии, которое возглавляли профессор Н. И. Переводчикова, профессор М. Б. Бычков.

И вот наконец после двух лет учебы я начал работать в ЦКБ Министерства здравоохранения СССР. Об этой больнице написано много, в моем рассказе «Открытие» есть восторженное описание о самом здании, мраморе и паркете. Но пишут те, кто мало знает, утверждают, что «полы паркетные, врачи анкетные». Так-то оно так, строго по анкетам был отбор, но в итоге в больнице работали талантливые врачи. Больница многопрофильная, и в каждом корпусе трудились выдающиеся ученые. В этой больнице работал медперсонал всех профилей медицины, как говорят, лечение «от волос до кончиков ногтей», да и пациентами были чиновники высшего ранга со всей страны и их зарубежные коллеги. Я получил классное образование и усовершенствование по онкологии, и мне было не стыдно перед пациентами и коллегами. Мне казалось: знаешь онкологию – постиг все.

Иногда я отмечал в себе самоуверенность, за что потом переживал. К примеру, в Иране свершилась революция, шах Ирана бежал через Россию в Париж, под видом болезни его положили в нашу больницу. Принцесса Ирана, молодая голубоглазая девушка, была госпитализирована в иностранное отделение. Меня вызывают на консультацию – у принцессы терапевт обнаружил на коже живота какую-то опухоль, нужен онколог для консультации. Посмотрев принцессу и определив, что по всем признакам это доброкачественная папиллома, я предложил ей ее удалить, и она согласилась.

Не успел я дойти до своего кабинета, как навстречу мне бежит испуганный заведующий со словами:

– Доктор, вы что натворили, вас к телефону министр здравоохранения, сам Борис Васильевич Петровский, вызывает!

Борис Васильевич – академик, добрейший души человек, по телефону спрашивает меня:

– Вы сегодня смотрели принцессу?

– Да, Борис Васильевич, смотрел, – говорю я уверенным голосом, – у нее на животе небольшая папиллома, я ее завтра удалю.

– Я тебе руки оторву, – рявкнул Борис Васильевич и положил трубку.

Больше красавицу принцессу я никогда не встречал.

Терапевты очень часто вызывали онколога из-за перестраховки, боясь пропустить онкологическое заболевание. Особенно часто вызывали нас в санатории и дома отдыха, если больные отказывались от госпитализации. Как-то был вызов в дом отдыха Союза писателей «Красная Пахра», к Александру Трифоновичу Твардовскому.

Водитель подвез меня к даче: дачка старенькая, типичная для подмосковных деревянных дач. Открываю дверь в сад, как вдруг на меня бежит, гремя цепью, огромная черная собака. Она отрывает цепь от кольца на стене дома, и я едва успеваю закрыться портфелем, как она пытается достать меня своими зубищами. Жена Твардовского кричит:

– Отступайте, отступайте к двери! – А сама ложится на цепь и таким образом удерживает собаку.

Наконец собака привязана, и мы входим в дом, поднимаемся на второй этаж, где за столом сидят Константин Михайлович Симонов и Александр Трифонович Твардовский и обсуждают газету за бутылкой коньяка.

– Ну, доктор, присоединяйтесь к нам, – говорит Симонов. – А больного посмотрите потом…

Я в ответ:

– Нет, товарищи писатели, пожалуйста, давайте посмотрим больного. Раздевайтесь, пациент.

Твардовский разделся.

Я послушал, постучал по грудной клетке и определил плеврит до нижнего края ключицы справа.

– Уважаемый Александр Трифонович, придется вам поехать в больницу на Грановского.

Но настоятельные просьбы и кропотливое объяснение успеха не имели. На все мои убеждения, что больному тяжело дышать и что нужно обследоваться в стационаре, я получал один ответ:

– Обследуйте меня здесь.

Уехать без диагноза я не мог, а плеврит – это еще не диагноз. Сколько они будут сидеть на даче, обсуждая газету? В общем, соблюдая все правила асептики и антисептики, откачал из плевральной полости полтора литра жидкости, объяснив, что точный диагноз будет мною поставлен только после исследования жидкости.

– Ну вот и славно, доктор, а теперь садитесь за стол, давайте выпьем за здоровье Александра Трифоновича, – сказал Симонов.

– Нет, что вы, у меня еще два вызова.

– Присаживайтесь, – говорит Твардовский, – и я расскажу, откуда у меня этот плеврит.

– Догадываюсь. От курения, – отвечаю я.

– Нет, уважаемый доктор, от падения с лестницы. Мы как-то долго обсуждали книгу одного известного автора, да так, что у меня закружилась голова, и я упал, спускаясь по лестнице.

Не вдаваясь в дискуссию, я поблагодарил писателей за чай и поехал на следующий вызов, не сомневаясь, что у Твардовского рак, что потом и подтвердилось анализами. Сколько потом мне приходилось выполнять плевральных пункций на дому, пока заведующий не устроил взбучку, приказав делать плевральные пункции только в стационаре. Постепенно набираясь опыта в клинической и дипломатической работе с пациентами, я стал понимать, какую цену имеет одно неосторожное слово.

Начальство вызывает и дает задание осмотреть Никиту Сергеевича Хрущева в Первой больнице Четвертого главного управления Минздрава. Я пытался отказаться, я же онколог…

– Что подумает Никита Сергеевич?

Получил ответ:

– Не обсуждайте. Во-первых, Никита Сергеевич уже никто – пенсионер, во-вторых, Н. Н. Блохина мы послать не можем, он его знает, а вы представитесь терапевтом.

Я вошел в палату. Никита Сергеевич испуганно сел на кровати.

– Молодой человек, у меня есть лечащий врач, – сказал он.

На что я ответил, что я терапевт и прикреплен как помощник к вашему лечащему врачу. Послушав легкие, осмотрев его огромный живот, я убедился, что визуальных признаков болезней у него нет.

Начальство изучало мой отчет об осмотре Хрущева и признало, что осмотр был очень поверхностный, при разговоре меня спросили, какие предметы я видел у него на тумбочке. Я ответил, что видел у него магнитофон, на бронзовой пластинке которого было написано: «Дорогому Никите Сергеевичу от любящих москвичей».

– Надо же, «любящих», – с издевкой сказал «доктор» в гражданском костюме.

На этом разговор со мной был окончен, осмотр признан удовлетворительным.

Ближе к обеду вызывает меня заведующий второго хирургического отделения (отделение гнойной хирургии).

– У меня все хирурги заняты, вам надо прооперировать Брежнева в психиатрическом корпусе.

– Анатолий Иванович! Понимаю, что с молодыми можно и пошутить, но это просто издевательство. Леонид Ильич – Генеральный секретарь.

– Погоди, не спеши – это его брат лежит в психиатрическом корпусе, в отделении неврологии. Леонид Ильич, по звонку, укладывает туда брата после очередного запоя. Постинъекционный абсцесс ягодичной области получил после вливания магнезии.

Делать нечего, операцию я успешно выполнил, за что и получил устную благодарность от Леонида Ильича через главного врача больницы Живодерова. На самом деле, такая фамилия была у главного врача ЦКБ Минздрава СССР. Его Е. И. Чазов пригласил с Дальнего Востока в клиническая больницу, где много тяжелейших больных, которых нужно оперировать и выхаживать после операций. Да и сами многочасовые операции, связанные с риском для больного из-за особенностей патологического процесса, иммунитета, были очень сложны.

Ночные дежурства особенно утомляли. Раньше во время учебы я работал медбратом и часто ассистировал в Институте им. Склифосовского ночами, тогда я легко переносил ночные дежурства.

Дежурили как-то мы с моим однокашником, я в шестой, а он в пятой хирургии. Звонок из приемного отделения. Ко мне поступает мальчик 15 лет с острым аппендицитом, в пятую хирургию – солидный чиновник.

Мой друг Николай говорит:

– Давай поспорим, что я прооперирую быстрее тебя?

В ответ я ему возразил, что хирургия – это не спорт. И мы ушли в операционные.

У мальчика тонкая брюшная стенка, аппендикс под рукой, тщательно закончил операцию, вернулся в ординаторскую, заварил чай и жду Николая. Приходит он, весь вспотевший.

– Знаешь, у моего больного флегмонозный, поэтому так долго возился, пока дренажи ставил да трубку для подведения антибиотиков, вот время и прошло.

– Я же тебе говорил, хирургия – это не спорт. Учти, что флегмонозный аппендицит иногда такие осложнения дает, что больного можно потерять.

В семь утра готовлюсь к сдаче дежурства, сделал обход, тщательно расспросил жалобы больных, выполнил перевязки, как вдруг в ординаторскую влетает Николай и падает мне на плечо:

– Мой больной с флегмонозным аппендицитом умер.

С ним уже беседовали сотрудники КГБ больницы, больной был министром какого-то министерства. Медицинская сестра вводила антибиотики через тонкую трубочку в брюшной полости, что вызвало анафилактический шок, и больного не удалось спасти, несмотря на проводимые реанимационные мероприятия.

Разборка этого случая заняла более шести часов, я ждал Николая, а потом повез его домой. Он с трудом передвигался, был просто в шоке, его все время тошнило. Формально вроде бы он не виноват, операция выполнена блестяще, дренажи и трубки подведены правильно, но больной погиб, и это сломало Николая.

Но, удивительно, про этот случай как-то быстро замолчали, Николай больше на работе не появился. Я пытался разыскать его, но дома его не было, на телефонные звонки не отвечал. Доходили слухи, что его отец – генерал КГБ.

Прошло много лет, я уже вернулся из командировки в Африку и вдруг встречаю Николая в магазине «Березка». Разговорились, и Николай мне рассказал, что с медициной он завязал, теперь работает в Индии в торговом представительстве в должности полковника. Вот так закончилась медицинская карьера способного начинающего хирурга. Но трагедия больного терзала Николая всю жизнь, и умер он молодым, не дожив до пятидесяти лет.

Продолжая работать в ЦКБ Минздрава СССР, я одновременно работал по совместительству онкологом в Первой поликлинике Минздрава СССР. Жили мы с семьей в маленькой «хрущевке», и вот наконец подходит очередь на квартиру в «Чазовском» доме на Рублевке. Вызывает меня главный врач больницы и, ласковым голосом нахваливая, подводит меня к мысли, что я еще молод, а есть сотрудники, которые очень долго стоят в очереди на квартиру. Зная, что плетью обуха топора не перешибешь, расстроенный, я пошел заниматься больными.