Текст книги "Времена и пространства"

Времена и пространства
Геннадий Локтев

© Геннадий Локтев, 2023

ISBN 978-5-0053-9045-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Записки из…

Записки из… Я.

Я.

Обычный день.

Обычный во всем, кроме того, что сегодня ко мне снова пожаловал в гости мой дедушка.

На входе он поздоровался со всеми, но внимания на него никто не обратил, каждый занимался своим делом. Дедушка прошел к моей кровати и присел рядом со мною. Он не часто посещает меня, особенно в последнее время. Я, с одной стороны, рад его приходу, очень уж мало до нынешнего времени мы встречались с дедушкой. Мне было всего шесть лет, когда мои мама и папа, переехали из далекого рабочего поселка в большой город. С тех пор и до сих дней, мы с ним виделись не больше десятка раз. Слишком далеко стали жить друг от друга. Тем более, его сын, то есть мой папа, дождавшись моего тринадцатилетия, ушел от нас с мамой к другой женщине. После чего я очень редко в детстве и юношестве видел своего отца. Что уж тут говорить о возможности встречаться с его родителями – моими бабушкой и дедушкой.

С другой стороны, встречи с ним в последнее время стали меня сильно угнетать. Наши беседы до мелочей скучны и однообразны. Он меня спрашивает о самочувствии, рассказывает одни и те же новости и завершает свой монолог известной мне с детства историей. Историей о том, как он во время войны бомбардировал руководство тамошней фабрики своими заявлениями с просьбой отправить его на фронт. После очередного подобного заявления дед был вызван к сотруднику фабричного особого отдела, где ему сказали, мол, еще одна похожая выходка, и дедушка вместо фронта поедет в места не столь отдаленные. Отправится туда как саботажник. Фабрика изготавливала не матрешки, а выпускала марлю, из которой потом делали бинты, необходимые для фронта, а дедушка был не последней шестеренкой в общем механизме того предприятия.

Потом дед замолкает.

Мне хочется тоже чем-то с ним поделиться, что-то рассказать ему, но он, похоже, живет еще в прошлом веке, в государстве под названием Советский Союз. Он не смотрит телевизора, не читает газет, да и меня он не слушает. Сидит, кивает, даже на мои вопросы отвечает кивком. Однако, мне видно, что мысли его далеко. К тому же, по его мнению, уже пришла пора нам расставаться.

Проходит еще пара минут с его кивками, потом дедушка встает, пожимает мою ладонь своей прохладной, сухой ладошкой. Проводит ею мне по голове, словно маленького ребенка по головке гладит. Дедушкина ладошка вся в трещинках. Наверное, мои волосы попадают в эти трещинки, они подхватывают мои волосы, оттого голову чуть щиплет, словно слабым электрическим током. Он кланяется мне, проходит к дверям, прощается оттуда со всеми и, не дожидаясь ответа, покидает нас. На его прощание, как и на его приветствие, ему никто не отвечает.

После его ухода, я сильно слабею, меня начинает бить сильная дрожь, потом какая-то неведомая сила вдруг меня, как бы приподнимает над кроватью, и я, достигнув определенной высоты, начинаю потом падать. Падаю я уже мимо кровати. Все вокруг меня сливается. Я ухожу в никуда.

Проходит немного времени. Сначала ко мне возвращается зрение. Я вижу белый потолок, ядовито-синие стены. Глаза режет свет из окон. Руки и ноги очень слабы. Я не могу даже пошевелить ими. А мне надо шевелиться. Мне очень надо. Я рыскаю глазами. Натыкаюсь на санитарку тетю Веру. Она понимает меня, она сильная, она поднимает меня с пола, укладывает на кровать, накрывает одеялом. Под мое одеяло, благодаря ее рукам, лезет стеклянное судно. Наконец проснулся разум, а с ним просыпается чувство стыдливости. Мне совершенно не до него сейчас. Я облегченно вздыхаю.

– Может, покушаешь немного? – спрашивает тетя Вера.

Я хочу отказаться голосом, но его пока нет, я с трудом отказываюсь еле заметными поворотами головы. Она понимает, гладит меня, как мой дедушка, по голове и уходит с моей стекляшкой. Я закрываю глаза и, несмотря на то, что, вроде, совсем не хочу спать, крепко засыпаю.

Я здесь уже почти год.

До того я был обыкновенным мужиком. Занимал неплохую должность на госпредприятии, прилежно работал, любил свою семью… Почему это любил? Люблю! И сейчас люблю свою жену и люблю своего сына.

Однажды, возвращаясь с работы домой на машине, я увидел перед собой на дороге сначала мяч, выскочивший из кустов, а следом за ним мальчишку. Я ехал не быстро. Резко затормозил. Но все равно сильно ударил мальчика правым крылом.

Дальше все как в страшном похмельном сне. Выхожу из машины. Мяч скачет по дороге. Мальчик лежит на асфальте. От его головы растекается кровь, и как мне показалось, вытекает что-то еще.

Как страшно! Об этом даже сейчас страшно вспоминать.

Собирается толпа зевак, голова моя тяжелеет, в глазах переливаются разноцветные сполохи.

В толпе людей, неожиданно для себя, вдруг замечаю дедушку. Дедушку, которого не видел лет уже тридцать. Я удивлен и его появлением, и его внешностью. Он ни капельки со времени нашей последней встречи не изменился. Те же густые, прокуренные усы, те же многочисленные морщины на лбу и по всему лицу, те же мешки под глазами. И мне кажется, что ни одной морщиной с тех пор не стало больше. Он укоризненно качает головою, потом подходит ко мне, гладит меня по голове и произносит фразу, знакомую мне с детства.

– Кони, впряженные в наши телеги, не идут сами по себе, кто-то управляет ими, – дед поднимает глаза к небу.

Под телегами он подразумевал раньше и, как видно, подразумевает сейчас наши судьбы.

Минуту спустя я с высоты своего роста падаю, но падаю я не на асфальт, а куда-то дальше, то есть ниже его. Возвращаюсь я из темных глубин уже сюда, на эту кровать, в палату с белым потолком и ядовито-синими стенами. С большими окнами, с решетками на них.

И вот, я здесь почти уже год.

Меня здесь все тяготит. Но покинуть эти стены я не могу. Меня утешает наш доктор, Сергей Владимирович, пока, мол, не могу.

Я постоянно жду пятниц, в эти дни приезжает в гости ко мне жена, а с нею иногда наш сын. Я очень по ним скучаю. Скучаю по нашей квартире. Много здесь читаю, даже стал писать в последнее время. Так, ничего серьезного, просто подслушанные мною мысли и фразы.

Я мечтаю о домашней ванне, о крепком чае с лимоном и с малиновым вареньем. Я страстно мечтаю о горячем, но нежном женском поцелуе.

Записки из… Забавник.

Забавник.

Снился хороший сон, но солнечный свет разбудил меня, сон прервался, не запомнился в частностях, осталось лишь «послевкусие», что он был хорошим. Тоскливо возвращаться из радостного небытия в настоящее. Тем более такое настоящее, как мое. Но я проснулся как раз вовремя. В палате находился доктор с медсестрами. Был утренний обход пациентов. Значит, всё равно разбудили бы меня.

Доктор присаживается рядом со мной.

– Здравствуй, герой! Как ты себя чувствуешь?

– Нормально.

– Ну, так уж и нормально? Слышал, опять гость к тебе приходил?

– Приходил.

– Печально. Я считал, что дела наши стали выправляться. Давно его не было. И что он тебя достает? Пора бы и честь знать!

– Ну, почему достает? Он же мой дедушка.

– Ну-ну, не буду спорить. Простой вопрос тебе, сколько же ему ныне лет?

Не дожидаясь моего ответа, доктор поднимается, чего-то негромко говорит медсестре, та делает пометки в своей тетради, врач идет дальше.

Вот это вопрос! А я и не знаю, сколько ему сейчас лет. Восемьдесят? Девяносто? Да хотя бы и сто! На что он намекает? Дедушка жив. Я чувствую его материальность. Она в его фразах, она в его усах, она в его ладони.

Сергей Владимирович, по привычке, после меня хотел присесть к кровати Забавника, но та постель уже пуста, пустует она почти неделю. Доктор проходит к следующему больному.

В субботу с Забавником случилось что-то страшное. Около него, лежащего на полу, сначала покрутились медсестра, потом пришел дежурный врач, после чего Забавника санитары перенесли из нашей палаты куда-то в другое место. А куда его можно от нас перенести? Мне санитарка тетя Вера не ответила, где теперь наш сосед, лишь грустно улыбнулась, провела ладошкой по моим волосам.

– Лежи. Не думай ни о чем. Поправляйся! У каждого своя дорога! Конец этой дороги у всех один.

Понятно.

Жаль Забавника. Хотя он сильно досаждал иногда. Все равно жалко.

Он появился здесь позже всех соседей по нашей палате и почти раньше всех нас покинул ее. Тощим он был до невозможности. Казалось, на его голый скелет взяли и просто набросили кожу. Не натянули, а небрежно накинули. Кожа была слишком велика для этого скелета поэтому где только могла, она свисала складками. И под подбородком, и на щеках, и на оголенных тонких костях рук.

Забавник совершил преступление. Он несколько лет назад выстрелил из охотничьего ружья в свою жену, застав ту с посторонним мужчиной. Хреновым он был стрелком, попал в незадачливого любовника. Мужчина отделался тяжелым ранением, но выжил. Забавника же, конечно, посадили.

Он не выдержал и двух лет своего наказания. Серьезно чем-то заболел. Его перевели из мест заключения в спецбольницу, а потом и к нам.

Забавник мало двигался, редко перемещался, ел мало. И его тень не была бы помехой остальным обитателям этой палаты, если бы не каждодневные вечерние разборки его с самим собой. Голос Забавника был визглив и очень неприятен. Он заводился часам к восьми вечера, в течение примерно часа читал сам себе нравоучения и тут же сам с собою спорил.

Он никогда не опускался до разговора с нами, по-видимому, общение с самим собою ему доставляло куда большее удовольствие.

Если на дежурстве была медсестра Светлана Николаевна, то рассуждения и нравоучения нашего соседа прекращались достаточно быстро. У той, наверное, шприцов с волшебным эликсиром было в запасе больше, чем у остальных медсестер. Другие же медицинские работники даже не приходили к нам при беседах Забавника с собственной персоной. В течение часа, а то и двух, нам приходилось слушать его визгливые проповеди, и его же комментарии к ним.

Отбой был в десять часов. Тот, кто не мог выдержать, покидал на это время палату. Успокоить своими силами оратора было невозможно. Попытались как-то однажды. Но вместо часа получился диамонолог на всю ночь.

Я иногда уходил к телевизору, что был подвешен к потолку в зарешеченном ящике в конце коридора, иногда не было сил уйти. Оставаясь здесь, я с нетерпением ожидал от говорившего смертельных угроз в сторону неведомого мне Шута, после чего агрессивность Забавника улетучивалась, а за ней и словоохотливость шла к минимуму, выговорившись, наш лектор-оратор замолкал и засыпал.

Несмотря ни на что, мне было его жаль. Он еле ходил, опираясь рукой о стену. Для того, чтобы подняться с кровати, он прилагал неимоверные усилия. Но никогда не обращался за помощью ни к нам, ни к медработникам. При путешествиях по палате и коридору он иногда падал, но в ответ на предложенную помощь подняться рычал и отмахивался. По сантиметру возносил свое тело по стенке вверх и продолжал движение дальше.

В тот день он снова упал, упал рядом со своей кроватью. Долго не поднимался. После медсестры и дежурного врача пришли санитары, подняли его, уложили на носилки, унесли.

А вечером ко мне снова пожаловал дедушка в гости. Я слушал его, но не слышал, я смотрел, как небрежно нянечка вытирает зловещее пятно на полу у кровати Забавника. Мне оно напоминало другое пятно. Меня начало сильно знобить, и я, не попрощавшись в этот раз с дедом, улетел куда-то.

Придя в себя, я увидел пустую кровать напротив, заправленную и чистую. Она готова была принять нового пациента.

Лишь неважно замытое пятно на полу ныне напоминало о бывшем нашем соседе. Чем теперь себя занимать этот час вечером?

Записки из… Игрок.

Игрок.

Игрок плакал.

Немного неприятно было смотреть на физически, по виду, сильного мужчину, безвольно льющего слезы, неумело растирая их по щекам, пуская при этом еще и пузыри.

Игрок поселился у нас позже меня. Он занял место, освободившееся после Доброго Волшебника Гудвина. Так себя величал пятидесятилетний, с постоянной улыбкой на лице, крепкий мужичок, занимавший раньше кровать, которая теперь досталось Игроку. Волшебником он не был. Скорей неплохим фокусником-самоучкой. Фокусы он мог показывать с чем угодно. С тряпочкой, с ниткой, с кусочком бумаги, просто с пустыми руками. Артистичен, хотя всю жизнь проработал бригадиром строителей-сантехников.

Гудвин попал сюда после очередного долгого, беспробудного запоя и со дня на день ожидал выписки. Но ждать ему уже при мне пришлось почти полгода.

Наконец настал для него счастливый день, Гудвину дали добро на выписку.

Я помню, как Гудвин весь день сидел у окна, ожидая кого-нибудь из своих близких, кто приедет за ним. Впервые, за все время его пребывания здесь, к вечеру его улыбка до ушей куда-то убежала, фокусника тяжело было узнать. Никто в тот день за ним не приехал. Но на второй день Гудвина все же забрали. Он долго прощался, дождался своего приемника на кровать, напутствовал того.

– Эта кровать счастливая! С нее все отправляются домой быстро.

Крепыш с несчастными глазами и большим пакетом в руках прошел на свое место и в одежде завалился на выделенную ему кровать.

Окрестил его Игроком доктор на следующее утро, во время обхода.

Имея за собой солидную торговую фирму, располагая неплохим запасом денежных средств, Игрок за неделю спустил в казино все. В том числе проиграл свой большой загородный дом. В течение недели он выходил из игрового зала лишь затем, чтобы пополнить карманы наличными.

На вторую неделю его из казино забрала милиция, приглядевшись, отправила в медвытрезвитель, хотя он был трезв, как стеклышко. А оттуда его доставили к нам.

Игрок…

Стыдно, я всех знаю у нас в палате по именам. Гудвина звали дядя Вася, Забавника Олегом, да и Забавник – это не кличка, а фамилия. Игрока я не знаю, как звать до сих пор. Все, в том числе и я, величают его только Игроком.

Он был молчалив, иногда перекидывался с кем-нибудь парой фраз, и всё, снова рот на замке.

На вторую неделю у него появился большой кусок ватмана, и пара наборов цветных фломастеров. Игрок стал рисовать. Посмотрев на его художества, понять, что там нарисовано, было невозможно. Разноцветные пятна и линии. Но на наши вопросы он отвечал уверенно.

– Это лес.

Лесом было зеленое пятно.

– Это граница моего участка.

Ломаная, кривая линяя, с не смыкающимися концами.

– Это дом. Мой дом.

Дом был уже собственностью другого хозяина, но на ватмане он еще существовал в его собственности, как пятно серое. Рисовал он мало. Пару штрихов за день. Остальное время он всматривался в свое творение и что-то сам себе шептал, шевеля губами. И так на протяжении нескольких месяцев.

А сегодня он плакал.

Какой-то урод в соседней палате ткнул два раза авторучкой в оголенную ногу медсестры чуть ниже подола халата. А так как халатик был короток, его посягательства пришлись почти в мягкое место.

Санитары пробежались по тумбочкам и отобрали у всех карандаши, авторучки и фломастеры. Надо было отобрать бы еще зубные щетки и в столовой не давать ложек и вилок. Пусть едят руками. Принести из столовой вилку в палату было пару пустяков, а от двух ударов вилки ран было бы в четыре раза больше. Халатик надо подлинней тутошним женщинам надевать. Не в женском они монастыре.

В следующее дежурство халат потерпевшей действительно стал подлиннее. Но лишь на время заживления ран. После чего халат стал таким же, каким был до посягательства на целостность ее шикарных форм. Заметив, что многие шарят глазами в поисках ран, халат медсестра в следующее дежурство еще укоротила, приоткрыв пару точек.

Вот так!

Одна, глупышка, не знамо перед кем открывает здесь свои прелести, второй, чисто урод, нашел, куда ткнуть авторучкой.

А Игрок плакал.

Через два дня фломастеры у него появились снова. И он, зная, что я чего-то черкаю карандашом в своей тетради, принес мне синий фломастер.

– А тебе?

– А зачем мне синий?

– Небо.

– До неба, – он вздохнул, – я надеюсь, мне еще далеко.

Я тоже надеюсь на это.

– Вода, река.

– Реки и озера рядом с моим домом нет, так, маленький бассейн, пока тоже не до него, потом посмотрим.

Получив из его рук орудие труда, я решил записывать не только лишь мысли и фразы. Тем более не очень я сам и мои соседи фонтанировали ими. Мне захотелось описать нас и нашу жизнь здесь.

И решил начать с Игрока. Но, начав, подумал, почему с него? Надо начинать с себя. Так и поступил. Затем произошло несчастье с Забавником. Вот, наконец, дошли руки дописать о том, с кого хотел прежде начать.

Фломастер я давно уже поменял на новую шариковую ручку. Санитары рейдов по тумбочкам больше не делали.

Шли дни.

Игрок колдовал над ватманом, Гарик, его сосед, их кровати стояли рядом, безотрывно смотрел в окно, о нем в следующий раз, кровать по другую сторону от Игрока, постель Забавника, пока еще пустовала.

Записки из… Гарик.

Гарик.

Удивительно, несмотря на то, что я больше всех из нашей палаты и из всего контингента нашего заведения общаюсь с ним, я никогда не спрашивал его о нем самом и его жизни. Он же сам никогда про себя ничего не рассказывал. Не пытался пожаловаться на свою судьбу мне или похвалиться чем-то, но о нем я знаю очень многое. Вероятно, это сложилось в моей голове из отдельных его же фраз, слов, намеков.

Гарик. Вообще-то он Игорь Васильевич, так его здесь величают все. Кроме меня и моего соседа Коробчинского, о нем я немногим позже расскажу.

Так уж получилось, что, когда знакомились, он, протянув мне руку, представился именно так. На том и остановились.

Гарика все уважали. До этого заведения он работал врачом на скорой помощи. Хорошим был врачом. Не одну жизнь вытащил с того света. Он не удовлетворялся отговорками от смертельно больного. Не обходился дежурным уколом ветхой старушки. Не бежал от алкоголика, в смерть упившегося. У кровати серьезно больного ребенка, отпустив бригаду, мог провести часы, тратя не только рабочее, но и личное время.

Все изменилось в один год. Сначала нелепо и страшно погибла его жена. Сорвавшаяся с крыши гигантская сосулька прошила насквозь ее хрупкое тельце. Тридцать два года они были вместе. И в один миг все закончилось.

После похорон дочь и зять, жившие вместе с родителями, правда, на то время уже с одним родителем, начали проводить серьезные мероприятия по выживанию отца из квартиры. Завершилось все тем, что Игорь Васильевич, почти перебравшийся на постоянное место жительства по месту работы, на станцию скорой помощи, был сбит водителем-лихачом на пешеходном переходе. Тяжелейшая черепно-мозговая травма. Несколько месяцев в коме. Год, почти год жизни в состоянии поваленного дерева с глазами. Потом дела пошли лучше, и вот уже третий год Гарик здесь.

Его уважали ещё и потому, что он всем и всегда здесь помогал. Санитарам, санитаркам, медсестрам и даже врачу. Он был внештатным сотрудником этого заведения. Часто замещал заболевшего или загулявшего санитара. Не чурался взяться за швабру, за наполненное судно, не брезговал подмыть и поменять белье под невменяемыми лежачими больными.

Его, как многие считали, можно было уже давно отправить домой, но сам он к этому не стремился, а выгнать его, взять грех на душу. Потраченные на его содержание средства он с лихвой отрабатывал.

Говорят, что главврач пытался ввести его в штат, но наверху не утвердили, не одобрили, не разрешили. А ему большой разницы от этого и не было бы. Его потребности не превышали тех возможностей, которые представляли ему здесь.

Дочь с зятем, конечно же, не посещали его. Вроде бы сначала было обозначение внимания с их стороны, но оно вскоре завершилось.

Но все же к нему приходили. Не очень часто, чаще он сам запрещал. Посещала его двоюродная сестра жены. Разведенная женщина, лет на пятнадцать моложе его. Не только посещала, но даже предлагала забрать его отсюда к себе домой. На что Гарик ответил категорическим отказом.

Он знал, что она любила его давно. С тех пор, как он появился на её глазах в сопровождении своей будущей жены. Эту любовь она смогла сохранить до сих пор.

Она выходила замуж, но неудачно. Муж пил. Десяти лет её замужества она не пожелала бы своим врагам. Развелась. Детей у неё не было. Может быть, и стоило Гарику принять её предложение. После травмы он окреп. Не чурался любого дела, и по мужской части, в смысле, мужской работы, умел многое. Но, рассуждал он, зачем, отдав лучшие свои годы, годы молодости, здоровья и силы, вернее разделив их с другой женщиной, он возложит на плечи другой годы старости, болезненности и бессилия.

Когда помогать было некому, Гарик присаживался у окна и долго мог смотреть в него. Казалось, человек без изъянов. Но всё же случались моменты, когда он выходил из себя. Мог из-за пустяка вспылить. Иногда вообще нельзя было понять, почему он завёлся. Глаза приобретали нехороший блеск, увеличивались в размере. Но это быстро проходило. И привыкшие к его этим причудам сонесчастники просто научились не обращать на эти неприятности внимания. Да и сам он мгновенно остывал и словно сразу же забывал о том, что было пять минут назад.

Гарик очень внимательно относился к художествам Игрока, словно бы в его каракулях видел именно то, что хотел Игрок изобразить. Иногда даже подсказывал.

– Это что у тебя за прямоугольник здесь?

Я подходил, смотрел, но прямоугольника не видел, видел переплетение дуг, ломаных, отрезков, прямых.

– А, это стол! Стол в гостиной, мы здесь частенько играли с приятелями в карты.

– Карты? Но это все уже в прошлом! Сделай из него теннисный стол. Хотя теннис в гостиной, как-то не того. Тогда хотя бы бильярдный стол.

– Ты думаешь, стоит?

– Конечно!

Игрок добавлял парочку крохотных отрезков.

Обращал свой взгляд на Гарика.

– Ну вот, – отвечал тот, – совсем другое дело.

Записки из… Нелыков.

Нелыков.

Вообще-то его настоящая фамилия Лыков. Но все его зовут Нелыков. Мол, лыка с ним не свяжешь.

Он постоянно спит. И весь день, и всю ночь. Хотя в этом я и сомневаюсь, что он точно спит. Днями он лежит на левом боку, носом к стенке. Неподвижно, словно и неживой. По ночам, я замечал, он мог спать и на спине, и на правом боку. Иногда громко храпел. Но это только по ночам. Днём спит тихо и только на левом боку. Мне кажется, он просто лежит с закрытыми глазами. И так все дни. Поднимается лишь на приём пищи и по неотложным делам, в туалет. А так как ест он очень мало, то и в туалет встает редко, дай бог раз в день.

Он очень редко моется, раз в месяц, только тогда, когда в пятницу, в помывочный день, дежурит санитар Витя.

Витя с ним не церемонится. За шкирку поднимает Нелыкова и тащит его под душ. И не отойдет от него, пока не удостоверится, что тот помылся. В эти же пятницы он и бреется за весь месяц. Природа не одарила его обилием растительности на лице. Щепоточка усов под носом да малюсенькое подобие хошиминовской бородки. Если бы я столько не брился, мне бы и с ножницами для стрижки овец не управиться.

До таких пятниц от Нелыкова плохо пахнет. К его углу мы не подходим. А он лежит, словно бы спит. И всё ему до лампочки.

История его проста. Жил, работал. Работал на заводе, стоял за фрезерным станком. Был на хорошем счету у начальства, его ценили. До тридцати пяти лет так и не обзавелся второй половиной. Жил со старенькой бабушкой, сильно её любил. Мать раньше умерла, от рака. Отец бросил их с матерью ещё в раннем его детстве.

Однажды Нелыков сильно застудился, видимо осложнение выбрало для своих когтей его голову, его мозг. Простуда прошла, но он с кровати уже не поднялся. Так и лежал на ней почти месяц, пока бабушка не вызвала врачей. Те недолго с ним мучились, отправили на кровать в это заведение.

Первое время пытались его поднять с кровати, но он игнорировал всех и вся. Кроме санитара Вити.

Наверное, здесь на нем поставили крест. Врач иногда присаживается во время обхода рядом с ним. Но он не реагирует ни на вопросы, ни на разговор, просто игнорирует любое посягательство на его покой. Ему приносят и ставят на его тумбочку какие-то таблетки, но они убираются санитаркой, нетронутые Нелыковым. Видимо эти таблетки, что-то дежурное из лекарств для больных, подобных ему. Не лечащие, а успокаивающие.

А вот писать я начал благодаря ему. Мне принесли тетрадку и пару простых карандашей, просто так, а вдруг пригодится. Тетрадь некоторое время лежала нетронутой.

Иногда, поднимаясь по нужде, Нелыков выдает перлы. Чаще всего бессмысленные. Но пару раз выдал нечто, о чем потом я даже задумался.

И вот однажды, поднявшись, Сергей, а его звали именно так, посмотрел в окно, прищурился от яркого солнца и выдал.

– Солнце. Все видят солнце. Но однажды, проснувшись, я его не увижу. Все решат, что я ослеп. Но может быть, именно я прозрел в этот миг. И в моем мире, в котором я прозрел, солнца уже нет. Его там и не должно быть. Потому как это совсем другой мир. И он намного счастливее, чем этот.

Странно, как за такой длинный промежуток времени молчания он не разучился говорить.

Я пытался вспомнить прошлые его красноречивые высказывания, но не смог. Вот и решил записывать то, что мне покажется интересным. Первая моя запись – именно его слова о солнце и прозрении.

Потом записал ещё несколько фраз, как его, так и других, и вот теперь начал эту эпопею. Хотя боюсь, что не закончу её. Никогда ничего не писал, не хватает слов и идей. На бумаге выходит совсем иначе, не так, как до этого складывалось в голове. Обдумываю, что написать по ночам, а проснувшись, взяв в руку авторучку, понимаю, что ни черта не помню то, о чём думал, что слагал ночью. Каждую фразу вытаскиваю из себя клещами. Читаю написанное, и ничего не нравится. Ну не так хотел. Не так получилось. Соберусь и порву всё к чёртовой матери.

Я отвлёкся, но и писать-то про этого спутника по несчастью нечего мне более. Примерно четыре раза в день мы видим его лицо, остальное время для наших глаз доступен лишь его затылок и спина.

– Эй, спящий красавец, пойдём пролежни отмывать!

Санитар Витя. Сегодня же пятница. И его дежурство. На этот раз Сергей не ждёт жёсткой хватки неласковой руки санитара, поднимается сам, смотрит несвежими глазами в сторону вошедшего санитара и выдаёт:

– Напрасно мы в спешке покидаем деревни. Тащим себя под железобетонные своды городов. Напрасно. Мы делаем всё, чтобы отдалить себя от природы. Отказаться от родства с ней. Приходит время, когда мы рады даже капле родственной крови в другом существе. А в природе не капли, в природе каждая клетка родственна нам. И это не просто существо, а существо во множественном числе.

Витя берёт под локоть оратора, и они уходят. Ну вот, теперь поменяют у него постельное бельё, поменяют нательное на нем. Надо будет реже открывать окно для проветриваний. За окном тучи комаров.

Записки из… Немного о Жоре.

Жора.

И здесь так выходит, что настоящее его имя совсем не Жора. Зовут его Альберт, Алик, фамилия Коробчинский. Последний обитатель нашей палаты. Прямая противоположность своему соседу, Нелыкову.

Жора постоянно в движении. В поисках возможности подкрепиться. В смысле, перекусить. Тяга к еде у него патологическая. Он не побрезгует прошвырнуться по чужим тумбочкам и по общему холодильнику, стоящему в коридоре, чтобы конфисковать кое-что у собратьев из съестного понемногу.

Был неоднократно серьёзно бит за это. Был ни раз наказан нехорошими уколами медперсоналом за такие провинности. Но запрета на себя он, после этих экзекуций за мелкое воровство не наложил. Продолжал в том же духе. Чувство постоянного голода застилало все остальные чувства.

Во время посещений родственниками местного контингента он первым встречает у дверей посещённого и первым принимает из его рук гостинцы. Многие здесь уже считали за обязанность поделиться съестным с Жорой. Те, для кого его посягательство на принесенные гостинцы не приемлемо, встречают его неодобрительным приветствием.

– Ну вот и Жора нарисовался. Жора идёт. Прячьте всё, а то обожрёт. А ты пошёл отсюда, голодающий! Вечно голодный!

Жору это не отпугивает. Он присаживается неподалеку и, коли не рядами отличных своих зубов, то хотя бы глазами пожирает яства, употребляемые другими. Чаще всего ожидает не напрасно. Сытые люди намного добрее голодных. Наполнив свои желудки, подкрепившись, недоброжелатели обращают внимание и на неприглашенного гостя. Что-то перепадает и ему. Он не побрезгует и объедками.

Странно, куда в него столько влезает. Он невысок ростом и худощав. В столовой я сидел за одним столом с ним и с Нелыковым. Сергей, процедив пару ложек первого сквозь зубы без хлеба, отставлял тарелку от себя, устало откинувшись на стуле. Словно после тяжёлой работы. Его тарелку подбирал Жора. Однажды, доедая первое соседа, он неожиданно выдал:

– Есть такие паршивые поросята, которым что не навали в их корыто, пороются там рылом, но не поедят. Поэтому и тощие, как веретено. Никакого проку от них. Одни убытки.

Намек был на Нелыкова. Нелыков, конечно, в ответ промолчал. Но через два дня, поднявшись по нужде в туалет, неожиданно ответил своему оппоненту.

– Немного о поросятах. Мне встречались и такие поросята, которым сколько не навали в их корыто, пожрут всё. Даже примутся доски в хлеву грызть. Но все равно тощие, как спицы. Никакого проку от них. Одни убытки.

Мы, из нашей палаты, относились к Жоре снисходительно. Гарику ничего не жалко было от себя для всех и каждого. Игрок дорожил лишь своим ватманом. Я так же, как почти все, принесенное мне выкладывал на общем столе. Для себя убирал совсем немного, и Коробчинский, как породистый волк, никогда не лазил в мою тумбочку. Его кровать стояла рядом с моей, а хороший волк у своего логова не нагадит.

Многие, по-видимому, не знали истории его жизни. Если бы знали, то, наверное, тоже многое ему бы прощали. Альберт служил личным водителем у крупного местного бизнесмена.

И случайно однажды был похищен группой определённых лиц вместо сына бизнесмена с целью последующего выкупа. Они были схожей с сыном комплекцией.

Узнав о своём промахе, бандиты просто забыли о существовании Коробчинского. Или сделали вид, что забыли. У того, прикованного к трубе в подвале, была лишь пара пластиковых бутылок воды про запас, и все.

Нашли его, отощавшего и обезвоженного, случайно, через месяц. Алик был на черте между жизнью и смертью. Его выходили, но он тронулся умом. Первое время он был под опекой своего бывшего шефа. Но того вскоре застрелили, бизнес его был сильно криминализирован.

Родственников у Жоры в этом городе не было. А откуда он родом, он попросту забыл. Возможно, у него были родители, возможно, были и другие родственники. Но никто его не искал, по крайней мере, здесь, а где искать своих блихких ему, никому было неведомо.