Текст книги "Дорога на Китеж"

Из всего сказанного, думается, вывод истекает ясный. Передача подразделений ЦМТ иностранным фирмам чревата всеобщим возмущением (бунтом) акционеров. И, наверное, сделанное руками и на средства российских людей надо бы отдать в первую очередь в аренду российским людям. Выражаем уверенность: коллектив АО в состоянии решить все возникшие экономические затруднения, если ему будет предоставлена творческая и хозяйственная самостоятельность. И в конечном итоге мы сможем внести немалый вклад в дело возрождения былого престижа всей страны в целом».

Что же последовало за столь красноречивым и убедительным заявлением? Ровным счетом ничего. Хотя, что это я? Вот же другое письмо неуемного шефа-повара – на сей раз в Администрацию Российского Президента.

«Инициатива наказуема, нелицеприятная правда, сказанная в глаза начальству, – вдвойне. Эту горькую истину то и дело приходится открывать каждому из нас.

Очарованные, как многие, экономическими реформами нового времени, указами и распоряжениями Президента о предоставлении приоритетных прав на приобретение собственности и предоставления большей самостоятельности отечественным предпринимателям, мы, коллектив акционеров предприятий питания АО «Совинцентр», в свое время много ратовали на собраниях, вносили предложения руководству, составляли технико-экономические обоснования о возможностях и целесообразности передачи некоторых кафе в распоряжение трудового коллектива на правах аренды. Однако все наши предложения просто-напросто игнорировали и раздавали кафе и рестораны иностранцам.

Считая такие действия руководства ошибочными, я написал открытое письмо Президенту России Б.Н.Ельцину. Реакция руководства «Совинцентра» на такое гласное заявление была незамедлительной. Меня, вынесшего сор из избы, отстранили от должности, сфабриковав дело о якобы необеспечении мною сохранности вверенного мне имущества.

Я проработал в АО «Совинцентр» с момента основания его, более 19 лет. И хочу по-прежнему трудиться на благо своего отечества, на возможность помочь обездоленным. Многие годы я занимался благотворительностью, перечислял свои сбережения в различные фонды. Некоторое время назад перевел более четырех тысяч долларов для оказания помощи детям, пострадавшим от межнациональных конфликтов, за что имею благодарственную грамоту от Российского общества Красного Креста и Полумесяца. А теперь вот я стал и вице-президентом межрегионального благотворительного фонда «Дети и преступность, Конец ХХ века». Но что-либо доброе сделать возможности лишен. Лишен, потому что руководство «Совинцентра» в лице г-на Грязнова привечает тех, кого легко оболванить, любить иностранцев – это выгодно. Оно не скупится, например, оплатить услуги-советы заморского консультанта, который, между прочим, предлагает то же самое, что давным-давно предлагали мы. Оно едет за границу, дабы перенять опыт, что само по себе похвально, но привозит «новшества», которые нам давным-давно известны.

Я писал письма в высокие инстанции, надеясь на справедливое решение. Смешной человек! Может ли быть справедливость, когда на пороге собственного дома убивают директора предприятий питания, поддерживающего нас во всех начинаниях, А.Е. Оганова? Убийцы не найдены. Уволен с работы самостоятельно мыслящий инициативный работник – заместитель генерального директора А.И. Спирихин; совершается посягательство на жизнь другого заместителя – А.Е.Викторова; от разрыва сердца в метро умирает в день изгнания из «Соинцентра» мастер международного класса, один из ведущих кулинаров В.И. Пышкин. Не обошли вниманием радетели за процветание иностранного бизнеса, творимого на сознательном искажении наших реформ, и меня – начинаются анонимные угрозы по домашнему телефону.

Мириться с этим как гражданин и патриот я не могу даже под угрозой физической расправы».

И он действительно не смирился. Лишившись работы в «Совинцентре», пытался организовать свое дело на базе бывшего «Интуравто», куда его пригласили возглавить службу питания. Но, как только стал подниматься на ноги, новая бюрократия, «новые русские»» не замедлили нанести ему подлый удар в спину.

Я встретил его недавно в коридоре Краснопресненского суда города Москвы. Свои права и достоинство он пытался отстоять с помощью беспомощного нынешнего правосудия.

* * *

Не отстоял, не устоял. Великого оптимиста Мусу утопили в ванне, в собственной квартире.

Глава II
Кланяться людям не стыдно

Арсентьевна

Арсентьевне давно за девяносто. На подруг, что значительно моложе её, сидящих рядом на лавочке и перемывающих зло косточки знакомым, бесконечно жалующимся на власть, торговлю, медицину, на всё-всё – реагирует холодно, молчит. Всегда опрятно, добротно одета – кофты и платья носит натуральные, ещё с советских времён, всегда умыта и причёсана. Она вступает в разговор, когда кто-то наступает ей на «мозоль». «Мозоль» эта – обострённое чувство справедливости.

Это чувство её – особое, весьма и весьма отличающееся от того, о котором разглагольствуют или даже ратуют за него различного рода моралисты, краснобаи, «борцы» за народное счастье. Это глубоко запрятанное, действующее на уровне подсознания чувство человека, прожившего долгую, тяжёлую трудовую жизнь – жизнь работяги, ломовой лошади, с которого брали, выжимали всё, оставляя покорной, смиренной душе минимум.

Она говорит о том, что знает, о том, что пережила лично. Это простой человек, не претендующий на что-либо необыкновенное, или даже на самую маленькую власть, никого не пытающийся осудить оголтело. Но ей отвратны чванство, кичливость – не начальства даже, а людей такого же положения, как и она, людей со скромным образованием, «бездолжностных».

…Довольно ядрёная женщина, консьержка в подъезде, где проживает Арстентьевна, желает повышения своей оплаты от жителей подъезда. Довод: москвичи богаче, чем она, приехавшая на работу из другой области. А ведь все мы люди, резюмирует консьержка, одинаково пить и есть хотим. Так почему же жители скупятся сброситься рублей по пятьдесят дополнительно во благо бедной иногородки?

Арсентьевна, вообще-то, к боли людской не равнодушная, но, глядя на увешанную золотом и кольцами даму вскипает:

– Мне за 90 лет никто ничего не добавлял. А теперь все только и смотрят от меня. И врачи, и почтальоны, и соцработники, и консьержки.

– Так у тебя пенсия-то вон какая, – звучит в ответ, – добавки от Собянина идут. А у меня ничего. Иначе бы разве поехала сюда?

– Ну вот и требуй доплат от своих мэров, а не от меня, – чеканит старушка.

Страсти раскаляются, появляется слово «совесть», сужденье, что все, мол, мы – люди русские, а грызёмся, словно волки.

Ого-го! Верно, забыли мы, что были когда-то друзьями друг другу – это при социализме. Не дорожили им, дававшим и достойную пенсию в старости всем, и учёбу и здравоохранение. Не верили тогда, что человек человеку будет волком – при капитализме.

Ну вот и получили. И нечего ждать милосердия от Арсентьевны. Она добросовестно работала при социализме на самых грязных, тяжёлых работах: на скотобойне – отдирала со шкур прожилки сала и жира; на стройках – маляром, штукатуром.

«Бывало едешь в трамвае, от тебя отворачиваются – запах – хотя и в дэше помылась и полфлакона одеколона на себя вылила».

Но в ту пору, обратись кто к ней за помощью – отдала бы копейку последнюю. Что и делала не раз. Чем без зазрения совести пользовались «хитренькие» да «умненькие», начальнички разные. То путёвкой в пользу родных своих обделят, то подряд закроют так, что хоть волком вой. Сейчас она вспоминает всё это, и обида вдруг появляется. Не хочет она копейку свою отдавать кому-то. Чего это у неё, пенсионерки, хотят взять – шли бы к грабителям-толстосумам. Не идут, знают – на порог те к себе не пустят и высмеют.

Ни разу за жизнь свою не побывала она в санатории, доме отдыха. Отпуска проводила в Воронежской области, в селе, где родилась. Помогала, как могла, родственникам, которые квартиру её в Москве по-простому превратили в бесплатную для себя гостиницу. Растила сына одна. Радовалась, когда видела радость близких, родных:

– Приехала тётушка ко мне, ни разу в Москве не бывавшая, показала ей Красную площадь, в Кремль, в цирк сводила. Тётка только охала, ахала, глядя вокруг, приговаривала: «Ну, насмотрелась… Теперь и умереть можно!»

Она помнит нашу победу в Отечественной войне: «Праздновали в колхозе, старого быка забили, мясом кормили всех».

Но помнит она и другое: как шестнадцатилетней девчонкой копала вместе с ополченцами окопы и рвы под Воронежем. Как смяли их наступающие фашисты, как бежала она вместе с окровавленными солдатами к ближайшему лесу. Один паренёк упал, просил пить. Она увидела колодец – ринулась к нему за водой, чтобы напоить раненого, и в этот момент на её глазах фашистский лётчик сбросил бомбу. Взорвалась как раз в том месте, где только что она была рядом с солдатом, от которого осталась лишь рваная воронка.

А что, если бы она минуту назад не проявила сострадания к бойцу, не отбежала к колодцу? Гибель…

Обезумевшая от страха, голода, боли: её ранила в голову пуля, то ли немецкого солдата, то ли своего (в той каше, в гущу которой она попала, невозможно было понять, что происходит на самом деле), она через несколько дней вышла к родному дому, где хозяйничали уже оккупанты. Мать, увидев дочку, с запёкшейся раной на голове, не думая о последствиях, кинулась в немецкий лазарет.

Врач, немец, спросил:

– Как и где это случилось?

– Упала, расшиблась о камень.

– Не ври, матка, – отрезал вражеский лекарь.

Но сделал всё, что положено, дабы рана не загноилась и зажила. Вот и думай, что хочешь, вот и рассказывай, как при немцах жилось… Плохо, конечно. И радовалась Арсентьевна с братом Гришей и земляками, когда наши пошли в контрнаступление, открыли огонь из пушек по позициям фашистским, одной из которых была и деревня Арсентьевны. Сгорела деревня – от наших орудийных залпов. Шестнадцать мирных жителей, укрывшихся в погребе, накрыл советский снаряд…

Тяжело был ранен брат Гриша, так и не вылечившийся: под яблоней умирал, перед смертью всё тянулся к яблочку, что свисало с ветки. Не дотянулся…

Она получает обычную пенсию. Документов, что является труженицей тыла фронтовой поры – нет. Какая же ты труженица тыла, если была в оккупации? Окопы рыла? Где справка, свидетели? Нет… На нет и ответ такой же – нет. Вывихнутая логика бюрократизма – несокрушима. Конечно, Арсентьевну удивляет, что её многие нынешние подружки, которые и родились-то после войны, имеют какие-то военные льготы и привилегии. Как это им удалось? А те и не скрывают как. По блату получили их. Продажное же чиновничество нынешнее.

Арсентьевна понимает всю подлость нынешних времён, подлость, ведущую к вырождению народа, гибели нации – и не хочет до неё опускаться. Её не радует благотворительность, если она и есть – всё равно подачка. Унизительная и оскорбительная для нормального человека. Её оплот, её сила – поддержка в семье, а не в прогнившем насквозь обществе. Её мысли – о сыне, невестке, внуках. Их счастье – её счастье.

Устные рассказы Арсентьевны о себе, многочисленной родне, близких знакомых – это устные мемуары с мельчайшими подробностями, с характеристиками – яркими и точными. И во всём видна цельность, твёрдость понятий. Какую бы ценность могли представить её воспоминания для будущих поколений, тех, кто захочет понять, что есть народ, в чём его сила.

Воспоминания эти не менее важны, чем мемуары Жукова, других великих деятелей государства, великих мира сего, которых, насколько мне известно, всегда тянуло к простому народу. Щедрость, гордость и чистота этого слоя нашего общества, к которому принадлежит моя героиня, уверен, есть основа народообразования.

Кланяться людям не стыдно

У поэтов, как говорил небезызвестный Дмитрий Кедрин – есть такой обычай: в круг садясь, оплёвывать друг друга. То, что люди творческие ревнивы друг к другу, завистливы и резки порою – не секрет.

И всё же… всё же… всё же… «Поэт поэту – есть кунак» – это слова Есенина, а на него вряд ли у кого подымется рука. Разве что у такого деятеля как бывший министр культуры Швыдкой, отказавшийся в своё время отметить юбилей Есенина во всероссийском масштабе, мотивируя это тем, что Есенин поэт рязанский. Это о человеке всемирно известном!

Силкин, скажу, – тоже поэт рязанский. Его пронзительная любовь к малой родине и землякам велика и безгранична. Этой любви, быть может, не такой уж и громкой, он не изменил ни на йоту, ни при каких условиях, даже когда от людского бездушия дьявольски болело сердце:

«В глухой тоске не запевал / Чужие песни, / Свою страну не продавал / На Красной Пресне». Ведь: «Цапли окраски своей не меняют, / Цапли живут в своей серой красе». Это слова Владимира Александровича.

Как и его же слова о рязанской глубинке:

 
В ней как в зеркале видна
Не российская глубинка,
А России глубина.
 

Каково? А? Нет, это уж точно: кланяться людям не стыдно, стыдно не кланяться им. А из этой глубины, как не из того ли колодца мы видим даже в дневные часы звёзды на небесах.

Силкин поэт, лирические стихи которого о рязанщине, родном городе Ряжске, порой наполнены такими философскими образами, что, право, взять их на вооружение не грех любому государственному деятелю. Вот хотя бы эти: «Искони на Руси беднота / Добродушна, горделива, чиста». Какая мысль! А ведь навеяна она всего-то видом рязанской речки-ручейка по названию Лапоток – «всей длины с ноготок». Однако «всех приветит Лапоток, даст воды студёной глоток». Без вопросов даст себя перейти.

Не таков ли и сам Владимир Александрович: добрый, отзывчивый, безмерно скорбящий о том, что «купола на храмах потемнели, сердца людей заледенели»? Он не жалеет собственного душевного тепла, чтоб растопить заледеневшие души, смеясь и плача со своим народом, он прекрасно понимает:

 
Ничего просто так не бывает,
Получаем за то, что творим,
И добро на земле убывает,
Если редко о нём говорим.
 
 
Мы не раз уже памятью биты,
Мы устали от сказок и лжи,
А исконная наша орбита,
Зарастая травою, лежит.
 

Чтоб не заросла она окончательно, «чтоб не ворон кружил над округой, а голубка спускалась к плечу», надобно, в том твёрдо уверен не только поэт, но и воин, полковник Владимир Силкин, превратить рубаху в кольчугу врагу недоступную. Стихи Силкина порою источают скорбь, но не уныние, что является смертным грехом, а боль приближает нас к Богу, несёт очищение: «Не умеет голубь злиться, / Хоть и слёзы льют из глаз». Он свято верит: отмытая ливнем Россия снова будет светла. Его молитва к Богу – молитва о России, её многострадальном народе: «Боже, даруй моей милой земле / Самую лучшую долю!»

Мы внимаем молитве Владимира и нам вместе с ним грезится светлое будущее России. Неужели же господь создал её, великую, красивую, чтобы отдать на съедение червям? Нет, не истратила Родина-мать силу свою и таланты. Свидетельство тому – деяния Владимира Силкина, душеспасительное творчество которого, пройдя через мрачный туман человеческого бесчувствия, достигает нас и греет благодатным теплом.

Под пристальным взглядом

Они, оставшиеся в живых моряки с недавно подорвавшегося на мине тральщика, шли в атаку в бескозырках и наспех натянутых поверх полосатых рубашек защитных гимнастерках. Краснофлотец Михаил Пискарев бежал впереди с автоматом наперевес, крича какие-то отчаянные слова, и, как во сне, не слышал своего голоса. Вдруг желтые брызги, выскочившие из ствола фашистского пулемета, хлестнули, будто осколки разбившегося солнца, по широкой его груди и он упал лицом в жесткую, зеленую от злости траву.

Он смотрел на меня в детстве каждое утро с фотографии, висевшей на янтарной сосновой переборке дедова дома, куда в летнюю сенокосную пору, чтобы я не остался без надзора, меня еще с вечера приводила мать. Его фотография среди многих других висела первой. Видимо, потому, что погиб он первым из шестерых дедовых сыновей. Остальные пятеро потом – кто на родной советской земле, а кто и за пограничными столбами Отечества, освобождая народы Европы от гитлеровского ярма.

Шесть братьев, шесть дедовых сыновей, один из которых мой отец, – в числе двадцати семи миллионов… Огромны потери, огромны печаль и скорбь. Огромна и память. Память народа, каждой нашей семьи, каждого человека.

Не каждого из нас непосредственно обожгла война, но в нашем селе жили дети изнуренного блокадного Ленинграда, на наших глазах почтальоны приносили солдатские треугольники и казенные конверты, из которых так часто выпадало бездонное горе. И видели мы, как даже на слезы не было отпущено времени тогда нашим старшим сестрам и матерям, отдающим последние силы фронту. Онемевшими от безумного горя увидели их после войны стоящими у железнодорожных перронов, мимо которых шли поезда, несущие счастье победы и великую радость встречи кому-то из жен и мужей, женихов и невест, отцов и детей.

Не каждого из нас непосредственно обожгла война, но отблеск ее кровавый есть в лицах и наших. Каждого жжет память о невернувшихся с фронта.

– И вдвойне она жжет того, кто прошел войну и остался живым, – это сказал мне как-то человек легендарной биографии, один из первых председателей двадцатипятитысячников Михаил Федорович Ткач. Прошедший горнило войны, тяжело израненный, он и в тогдашние свои 79 лет оставался в строю – по-прежнему возглавлял колхоз. И как! Хозяйство его считалось одним из лучших в округе, а сам он был удостоен высокого звания Героя Социалистического Труда. Не память ли о погибших товарищах давала силу этому человеку, заставляя его работать с завидной энергией и упорством? И не в этом ли виделись нам истоки величия нашего, гордости и уверенности? Не случайно сказал мне уже сын Михаила Федоровича – колхозный бригадир, Ткач Валерий:

– Я понял и сердцем принял выкованные суровым временем и испытаниями отцовские принципы величайшего трудолюбия и беззаветного служения Родине. Он не мыслил жизни без них и мне, молодому, без них не прожить.

Под пристальным взглядом живых и мертвых фронтовиков росло и мужало послевоенное поколение. Под этим взглядом, пронзающим толщу лет, росли и мужали наши ребята. Недавно мы провожали в армию правнука Михаила Ткача. Понятно, плакала в преддверии долгой разлуки мать, грустили девчонки, родные. Но поднялся отец и сказал:

– Это что же такое, друзья? Почему я не вижу радости? Это ведь счастье, что нас сыновья защищать уходят.

Счастье сыновней защиты… Какие высокие мысли! Какие слова! Услышьте, услышьте их заокеанские господа, толкающие своих наймитов, оснащенных ядерным оружием, поближе к нашим границам, услышьте голос простого человека, провожающего в армию родного сына. В нем гордость, надежда и вера: не быть нашей земле поруганной, порабощенной, ибо в жилах ее защитников течет кровь истинных патриотов Отечества, знающих кого и что они охраняют.

В двух мировых войнах территорию Соединенных штатов Америки, скажем, не затронул пожар разрушения. А нас? Быть может, кто-то, кривясь в циничной ухмылке, заявит: «То было давно, молодежи не памятно». Ой, ли! Спросите тогда хотя бы об этом у трех братьев солдат: Николая, Владимира и Александра – сыновей Марии Григорьевны Яковенко, той, что двенадцатилетней девочкой пережила кровавую трагедию родного села Козари, где 11 марта 1943 года фашисты сожгли 4800 мирных жителей. Спросите – она вам расскажет, как гнали ее с матерью, отцом-инвалидом и двумя братишками, такими же, как она, малышами тем мартовским утром в огромный сарай посреди деревни, в котором уже лежали сотни и сотни трупов женщин, стариков и детей. Она вам расскажет, как заслонила мамка грудью ее и она, девчушка, упала, под тяжестью мертвого материнского тела, обняв братца Федю. Единственная из всех выползла она из этого, уже горящего сарая во двор и вытащила с собою живого, но раненого Федюшку, спряталась в погребе. А ночью, по мартовскому снегу, в одном платьице ползла с ним к скирде сена на опушке леса. Она вам расскажет, как до утра с ладошек талой водой из лужи поила она братишку, метавшегося в бреду и умершего на рассвете.

– Нет, я не кричала тогда от страха, – говорит она мне, оправляя рушник на портретах отца, матери, братьев. – Но до сего дня кричу и рыдаю во сне. И снится вот уже сколько лет одно и тоже: утро – ясное, ясное. И мы, папа, мама, братцы, идем под конвоем. И… просыпаюсь в холодном поту. До сих пор не могу смотреть кино про войну, слышать выстрелы. Мне плохо бывает от вида огня. Да будь же ты проклята, война, и кто ее затевает.

Так неужели она, не говорила об этом своим сыновьям – солдатам? Говорила. Еще и как! И не где-нибудь, а у кургана памяти жертвам фашизма, который вот уже несколько лет насыпает в центре села местный учитель Алексей Давыдович Щербак. Стар уже этот человек, но дав обет создать необычный памятник погибшим в войну землякам собственными руками, работает он упорно, без выходных и отпусков один, вручную таская землю на возвышающуюся над парком (посаженным им же) вершину величественного сооружения. Постарайтесь, хоть на минуту задуматься над этим всем, господа. Кого вы хотите обвинить в подстрекательстве к войне и кого хотите вы запугать.

Мы уверены в себе, сильны братской дружбой народов нашей страны, их великим духом единения, верностью заветам отцов. Вам еще, видимо, кажется странным, как это казалось и Гитлеру, что существует общность между народами, бескорыстная дружба и братство. Но мы это знаем прекрасно, как и все народности и национальности бывшего Советского Союза. Это знают наши хлеборобы и рабочие, ученые и солдаты. Каждый из них может назвать десятки свидетельств окрыленности этой дружбой, верности ей. Я приведу один – о нем мне поведал когда-то Сурен Саркисович Арутюнян, директор одного армянского предприятия. Ранняя юность Сурена тоже была опалена войной. Ушел на фронт со скамьи десятого класса. Служил в интернациональном полку, где были русские и белорусы, украинцы и азербайджанцы, армяне и грузины. Бывал в переделках разных. Но не них акцентировал он свой рассказ в беседе со мной, а на общенациональной спайке, что царила в их части. И вот тот пример:

– Попал наш взвод в окружение. В сумятице кое-кто потерялся, собирались потом, объединяли оставшиеся съестные припасы, делили на всех поровну, в том числе и на тех, кого не было в данный момент. Их долю хранить раздавали другим. Мне выдали паек на украинца Горняка. Долго мы пробирались, одновременно разыскивая своих товарищей. Отощали, съели свои пайки, но пайки отставших не трогали: встретимся – передадим, накормим их.

Вот так-то.

Тяжелы испытания, что выпали на долю народа. Мы не хотим, чтобы они повторились. И напрасно представляют нас завоевателями, захватчиками и поджигателями войны, различного толка злопыхатели. Наш народ по натуресвоей созидатель, труженик, а не разрушитель. В лютую годину он становится воином, хлебороб берет в руки оружие, но не затем, чтобы завоевывать чужие земли и мстить. Даже величайшее зло Второй мировой войны, в основном выплеснувшееся на нас, не ожесточило, не уничтожило добрых начал у россиян. Помнит мир спасенный, мир живой, что именно наши солдаты, не сняв пропахших кровью, потом и порохом шинелей, восстанавливали берлинское метро, пражские дворцы, мосты через Дунай… Наш народ великодушен и отзывчив на чужую беду, как отзывчивы все, кто сам перенес ее.

Ноют раны наших ветеранов войны и багряным светом горят их боевые ордена. Тем сильнее наше стремление к миру на земле, вера в человеческий разум, во всепобеждающую жизнь и труд. Вспоминаю, как ехали мы с фронтовиком Андреем Петровичем Губарем по местам партизанских боев. Он, бывший связной, дважды расстрелянный фашистами, чудом оставшийся в живых, попросил остановить машину, вышел на обочину дороги, а потом поспешил к одному из дубов-великанов, что стояли недалеко. Нагнулся, чего-то взял в руки, показал мне. То были оборжавевшие остатки автоматных гильз.

– Видишь, – сказал он, – они несли в себе смерть, но истлели. Жизнь взяла верх. Ради этой жизни и не жалели себя мы. И даже кое-кто из нас пришел с того света, чтобы делать ее вольной, свободной, красивой.

Прошла по земле война… На месте боев и пожарищ поднялись новые села и города, растут цветы и деревья. А в тихих парках и скверах, у обочин дорог, на лесных опушках встают из могил солдаты. С каменных пьедесталов, острых, как штык, обелисков смотрят они внимательно на нас и на нашу жизнь. Легко ли нам выдержать взгляд? Покойны ли души бойцов, стала ли пухом солдатам освобожденная ими от фашизма земля?

Знаю, в день лучезарной победы придет он, согбенный и седовласый, последний оставшийся в живых фронтовик моей деревни к скверику в центре села, где под мраморными плитами символически покоятся сотни не вернувшихся с кровавых полей его близких и односельчан. И я боюсь только одного, что он, обратится памятью к павшим и задаст тот же вопрос, что задал и мне при встрече неделю назад: «За что мы сражались?».

А я вспоминаю тот далекий май сорок пятого года. Ощущение неизбывной радости той поры и сейчас живо в моем сердце. Белая пыльная дорога, белые платочки деревенских баб и выцветшие добела гимнастерки возвратившихся с фронта солдат. Первая общая радость, с которой несколько сотен матерей и жен, получившие в войну похоронные, хоть ненадолго, но перестали думать, что в их дом навечно пришло несчастье.

Вспоминаю соседа дядю Мишу Бонокина. Перекинув через шею солдатский ремень, подтянув к нему косовище и придерживая двумя пальцами правой руки рукоятку, косит он за деревней молодую траву. Три девочки – малолетки точат поочередно батькину косу. Дядя Миша – инвалид первой группы, у него нет левой руки и трех пальцев на правой, он ранен в живот и ногу…

Дядя Петро на дрожках везет в больницу сына Алеху. Глубокий, рваный шрам пересекает лицо бойца. Он тоже, придя с фронта домой, сразу пошел работать. И вот беда, когда заводил рукояткой трактор, рвануло ее в обратную сторону, и отлетел от машины механизатор. Он скоро умрет в сельской больнице…

Что же заставляло моих земляков и миллионы их сверстников действовать так: не кичась фронтовыми заслугами, превозмогая недуги, чуть ли не на второй день по возвращении с войны идти на поле трудовое, требующее также великого напряжения и солдатского пота.

И, размышляя в этом направлении далее, начинаешь понимать суть войны народной, отечественной, в которой люди сражались не за Сталина, не за партию, а… за себя, защищали собственную национальную гордость и свои национальные традиции, хранителями и носителями которых были в первую очередь матери, деды, отцы. И видится в том великое единство народного духа, понимание всеми общего долга перед отчим краем, чем и могуча Родина, каждый человек.

Неужели же мы, ослепленные нынешними политическими баталиями и борьбой за передел власти, стали забывать об этом, вводя беспамятством в смятение стариков-ветеранов, давших нам величайший пример беззаветного служения Отечеству, государству, народу?

Опомнимся! Обретем свою историческую память, без которой невозможно существование никакой нации. Обретем согласие, крепость духа, которые держатся, как известно, на вере в святость общего дела, и тем утешим наших славных защитников Родины, самих себя. И тогда нынешний праздник Победы хоть и будет, как и всегда, со слезами на глазах, но слезами не горечи и безысходности, а светлой печали и гордой памяти.