Текст книги "Секретный дьяк"

Дивны дела твои, Господи!

Опрятный домик соломенной вдовы Саплиной стоял в одну линию с другими, тоже опрятными; ставни резные, крашеные, от дороги двор и садик с беседкой отделены высокой деревянной решеткой, – если идут по размытой улице странные люди, непременно заглянут к вдове. Как стали у соломенной вдовы Саплиной старые иконы по углам почикивать да пощелкивать, так особенно сблизилась вдова со странными. Каких-то особенных неотвратимых знамений вроде не наблюдала – ни звезды в небе с метлой, с хвостом, с сиянием, ни семи радуг, ни мертвого ветра с гнилых болот, только вот почикивание да пощелкивание. Но ясное дело – извещают о чем-то. Томясь предчувствием, торопясь понять необычное, соломенная вдова не отпускала от своего дому, подробно с ними не поговорив, ни одного странника, ни одной кликуши. Каждую примету старалась подробно истолковать. Вот известно, к примеру, что длани свербит – к деньгам. А кошка спит, подвернув голову под брюхо, зимой на мороз. А жаба воркует, сорока стрекочет – к новостям. А в ключ свистнешь, и того яснее, это к потери памяти. А иконы? Страстно допытывалась у святых людей, что извещает такое почикивание да пощелкивание. Всячески угождала святым людям чаем с сухариками да с белым хлебом, а сама допытывалась.

Ох, долюшка моя!

Вздыхая, сопя, сил не имея припомнить того, что могло случиться вчера, даже радуясь тому, что ничего теперь вспомнить не может, полез Иван лохматой головой в открытое окно. Одно ясно – выпито вчера винца в кабаках не на одну денежку. Первые приметы: дыхание скверное, памяти нет…

К утреннему чаю соломенная вдова обычно выходила в китайчатом сарафане малинового цвета, на белой шее скромное ожерелье из неярких северных жемчугов – сам маиор Саплин подарил, ныне пропавший в бесконечной Сибири, но сегодня, выглянув во двор, Иван увидел на доброй вдове нерусский халат, длинный и яркий, с широкими рукавами и травчатого удивительного узора, будто невиданное растение расцвело на груди вдовы! У Ивана даже голова закружилась, такая дивная красота. Не зря говорят: апонский халат, прозвание – хирамоно.

Вот хороша матушка, подумал тоскливо, а пропадает попусту.

Один у нее муж – маиор, а и тот в Сибири. Может, давно пропал.

И подумал сердито: да и как не пропадет, если в целом доме некому бедному секретному дьяку поднести наливки с утра!

Желтоватый песок, которым густо посыпали широкий двор, порос кое-где поздней осенней травкой, бледной, беспомощной, с нездоровым подцветом. На травке, вминая ее в песок, на глазах дворовых людей, взвизгивая, всхрапывая, взлаивая не по-человечески, билась ужасно худая баба в сбившемся потасканном платье. Нечистая сила дергала со всех сил бабу, сорвала платок с головы. Добрая вдова Саплина в дивном нерусском халате хирамоно, тоже простоволосая, как выскочила во двор, так всеми силами пыталась помочь несчастной, спасала кликушу в ее убожестве.

– Кто ж это? – присмотревшись, спросил в никуда Иван. – Вроде не тетя Нютя.

– Да новая кликуша, Иван Иванович! Совсем новая! – вынырнула из дверей проворная Нюшка, сенная девка. – Говорят, из дальних мест пробирается в Киев на богомолье, по обещанию. Вот все ходит да кликает своим нелепым гласом!

– Беды бы не накликала, – перекрестился Иван и попытался ущипнуть Нюшку за высокий бок, но девка ускользнула, смеясь:

– Неловкий вы сегодня, Иван Иванович.

– Неловкий, – печально согласился Иван. И пригрозил на всякий случай: – Сорока-белобока, дай хлеба немного, а Нюше-горюше мужа – бескрылова да косорылова! – И ласково подсказал: – Ты, Нюшка, не забудь, поставь наливку на стол…

– Это как барыня скажут, – дерзко ответила Нюшка. Но пожалела опечаленного Ивана: – Барыня сегодня сердитые. Может, потому, что вас вчера домой опять в чужой привезли телеге. Вы громко воинскую песню пели и ругались. Барыня сказали, что погонят вас со двора. Совсем не в себе были.

– Это как же так, не в себе? В ком же?

– Тьфу на вас! – замахала руками Нюшка. – Я барыню боюсь, вы барыню только сердите. Ох, погонят вас со двора!

Томительно прислушиваясь к головной боли, гоня прочь дурные мысли, Иван посидел немножко на лавке, уютно укрытой вышитой дорожкой. Даже провел пальцем по дорожке, кое-где прожженной, но умело заштопанной. Когда-то на лавке с трубкой в руке любил отдыхать неукротимый маиор Саплин – курил матросский табак. В нише изразцовой печи всегда стоял у него горячий кофейник. В отличие от Ивана неукротимый маиор Саплин заведомо не знал никакого томления духа. Несмотря на свой малый рост, был крепок во всем, даже на выпивку. Ну, совсем крепкий был человек.

Иван тихонько повел носом. Душно, по-домашнему, тянуло геранью с окна.

На стене – ковер мунгальский с бахромой, не такой богатый, как в спальне соломенной вдовы, но почти новый, почти не вытертый; и коврики китайчатые цветные – заботами вдовы; опять же скатерки разные вышитые, цветные занавески. На полу волчья полость – согреть ноги, когда озябнут. Все мелочи в дому вытканы, вышиты самой вдовой или ее девками. А чего ж? Говорят, государыня и та не стыдится царю Петру самолично коптить колбасы. Почему бы и бедной вдове, пусть и соломенной, не вышить скатерку?

Иван осмотрелся, вздыхая, будто правда мог увидеть вокруг себя что-то новое.

Изразцовая голландская печь, как леденец, празднично поблескивала – голубым и синим. Затейливые птицы, загадочные литеры бежали по поблескивающему обогревателю, дышали уютным теплом. Иван любил Елизавету Петровну. После давней смерти стрельца Матвеева, зарезанного в Сибири злыми шоромбойскими мужиками, соломенная вдова многому Ивана научила. Например, любви к чтению. Никогда не могла сдержаться, всегда обильно заливалась слезами, когда Иван читал ей вслух прелестное сочинение «Гисторию о российском матрозе Василии Кариотском и о прекрасной королевне Ираклии флорентийской земли».

Да и сам Иван не раз смахивал слезу.

Душевная книга. В ней сын дворянина и сам дворянин, этот Василий, получив родительское благословение, отправился не куда-нибудь в деревеньки, как в старинные времена, а на самую сейчас модную службу матрозом и быстро, вот как он, Иван, овладел различными знаниями в Кронштадте. После этого молодой дворянин уехал в Голландию для изучения наук арихметических и разных языков. Изворотливый ум позволил русскому матрозу везде добиться успехов, а ведь начинал просто с каютного хлопчика. Однажды, выполняя коммерческое поручение богатого голландского купца, Василий попал на остров к лютым разбойникам. А среди них томилась похищенная флорентийская красавица королевна. Но и это не стало для русского матроза бедой. Оказался указанный Василий так ловок, оказался так умен, что лютые разбойники сами избрали его своим атаманом. Да и как иначе? Ведь Василий не хватал мясо со сковороды руками, не харкал грубо на пол, не сыпал ужасными матерными словами, он мягкостью и политесом покорил нежное сердце флорентийской королевны, а тем, значит, спас ее, спас себя и даже стал названным братом австрийскому императору.

– Ты-то, Ванюша, почему плачешь? – допытывалась соломенная вдова, утирая платком светлые обильные слезы.

– Королевну жалко…

Всхлипывали вместе. Заодно вспоминали неукротимого маиора Саплина, пропавшего где-то в метелях, в снежном омороке Сибири.

– Ах, Ванюша!..

Если б не страсти низменные!

Но куда без них? Еще в Москве пристрастился Иван к винцу.

Не к романее и не к ренскому, не к молмазее и мушкателю и не к венгерскому всякому, а к простому крепкому винцу, хоть на мяте, хоть на зверобое, хоть на горчице или на амбре, хоть на померанце или селитре. Хватишь крепкого рюмочку, и сердце стишает, мир преображается. Не зря сам государь объявил когда-то указ о содержании в городах и уездах на кружечных дворах именно добрых водок, винца горького.

Если б в меру. А то вот тихо живет Иван, совсем тихо, ладно, совсем как человек, а потом на него находит. С утра все начинает не ладиться. Выйдет на улицу – соседский козел поддаст рогами, забрызгает немецкий камзол. Появится на площади – чуть под телегу не угодит. И в канцелярии не лучше – непременно опрокинет флакон чернил на какой-нибудь важный чертежик.

Тогда сильная тоска нападала.

Серый бес, томительный, долгий начинал точить изнутри.

Точит и точит. Да чего ты, дескать, Иван? Зачем смиряться? Самое, дескать, время. Пойди в кабак да спроси сразу двойного с махом. Какой в том стыд? Сам государь, сам Усатый воюет с Ивашкой Хмельницким. Воюет во славу и в синий дым. Устраивает побоища, какие ему, Ивану, никогда не приснятся. На ассамблеях, говорят, так наддают Ивашке Хмельницкому, что некоторых вельмож домой не везут, а бросают кулями на диванах да на полу. Вот каков он дар Бахуса: попел, попил, попрыгал козлом, потом валяйся.

Ко всему прочему, в такие дни вновь и вновь появлялся в беспокойных снах Ивана тот парнишка, сын убивцы, который в Сибири ему палец отрубил. Грозил, вот ужо доберусь до горла! От снов этих, от предчувствий темных еще сильнее сжималось сердце. Почему-то хотелось знать: жив тот парнишка, где он? А спрашивается, зачем? Любопытство, оно тоже грех. Сама Ева погибла от любопытства.

В пору томящих снов о Сибири Иван просыпался вялым, задумчивым, испуганным даже. Знал, нет для него больше Сибири. Знал, никогда больше не будет для него Сибири. Никогда стрела дикующего не метнется в его сторону, никогда не ляжет перед ним необъятная снежная пустыня в редких лиственницах, называемых по-местному ондушами, а все равно страшно.

Ужасался, вот какая смрадная вещь сердце!

Пью сердечно, а лгу, а сквернословлю. Дальше-то как?

Оно, конечно, Санкт-Петербурх… Холодная река… Бледное небо…

Зато дом соломенной вдовы Саплиной всегда тепл, ухожен. Поленья трещат в печи – это к гостю. Сильно отскакивают раскаленные угольки, а это уж совсем точно к доброму гостю. Может, заедет, направляясь в Сибирский приказ, сам думный дьяк Кузьма Петрович Матвеев. Соломенная вдова Саплина никому так сильно не радуется, как брату, но и никого не боится так сильно: Кузьма Петрович кликуш да странников, всех ее святых людей совершенно не выносит. И ведь не возразишь. Кто, кроме родного брата, должен следить за ней, за сестрой?

Вздыхала: ах, маиор!..

Ну, где ты сейчас, маиор?..

В великую шведскую войну неукротимый маиор Яков Афанасьевич Саплин, тогда еще пехотный капитан, отнял у неприятеля большой корабль.

Началось указанное предприятие для капитана Саплина нехорошо, можно сказать, даже очень плохо: в шестнадцатом году при высадке десанта в шведской провинции Сконе пехотный капитан Саплин попал в плен. Пришлось, как всем другим, строить шведам дороги. Правда, капитан строил дороги без усердия, за что не раз был бит палками. А потом его вообще с такими же нерадивыми погрузили на большой шведский корабль, перевозивший пленников подальше от мест военных действий. На корабле капитан Саплин тайно сговорился с русскими невольниками, а раз сговорились, тянуть не стали: побили да побросали шведов за борт. Подняв белые паруса, скорым ходом пришли к своим, нигде не посадили корабль на мель. Дивясь на такой богатырский подвиг, сам государь Пётр Алексеевич, сам Усатый, поднявшись на борт плененного корабля, самолично угостил военных героев добрым флипом – гретым пивом, смешанным с коньяком и лимонным соком, и спросил, смеясь, но страшно при этом дрогнув правой щекой, отмеченной небольшой родинкой:

– Кто додумался до такого?

Вытолкнули к царю пехотного капитана Саплина.

– Врешь! – поразился Усатый. – Прямо мыш такой!

Маиор действительно не вышел ростом. Петру Алексеевичу, например, казался как раз подмышку. Блуждающие круглые глаза царя цепко прошлись по истрепанному мундиру капитана, но Саплин того не испугался – смотрел на усатого снизу вверх, но неукротимо, даже весело.

Царю понравилось.

– Коли так, – сказал, обняв. – Коли такой маленький русский мыш так задирает шведского льва, мы бюст тебе, неукротимый маиор, грудную штуку с тебя, как с героя, слепим. – И поправив красные (вот она запекшаяся стрелецкая кровь) отвороты темно-зеленого преображенского мундира, еще раз крепко обнял капитана – дам теперь свободно дышать, маиор, ты большую услугу мне оказал. И России оказал большую услугу.

И дал дышать.

Пользовался маиор царскими милостями, на ассамблеях скакал козлом, неукротимо пил водку, дымил трубкой, играл с большими генералами в шашки, случалось, пугал дам простыми рассказами. Зато когда пришло время отправить в Сибирь верного человека, Усатый вспомнил не кого-нибудь, а именно маиора: пусть ростом мал да волей вышел! Сказал доверительно: пойдешь, маиор, в Сибирь. Это далеко. Знающие люди говорят, что есть в Сибири одно местечко, над ним гора возвышается – вся из серебра. Натеки серебряные висят с той горы, ну прямо как сопли. Посылал я туда грека Леводиана с десятью товарыщи, он не нашел и сам сгиб. Теперь ты, маиор, пойдешь к горе. Пойдешь по добру, не по приговору. Настоящих работников у меня и в России не хватает, но надо идти. Я так чувствую, маиор, что это дело как раз тебе по характеру. Если вернешься, то полковником. Опять дам тебе дышать.

И пошел маиор в Сибирь искать для царя гору серебра, а соответственно, и охранять ее. Раз есть где-то в Сибири гора серебра, правильно решил, непременно ее надо охранять. Русский человек, известно, от природы склонен к хищениям. Дай ему волю, русский человек свою собственную гору серебра по щепотке разнесет, всю сменяет на водку. Мимо горы серебра идя, ни один русский не удержится, отщипнет немножко. Чего, скажем, не хватало сибирскому губернатору Гагарину? Все у него было, даже то, что у царя есть. А ведь неистово воровал Матвей Петрович, так страшно и неистово воровал, что труп его, обмотанный цепями, до сих пор, истлелый, болтается на виселице. И не где-то в Якутске или в Тобольске, а здесь, в Санкт-Петербурхе, прямо перед окнами Сената. Всегда полезно видеть сенаторам.

Ушел маиор.

А Сибирь велика.

Сибирь, она всех глотает.

Шум на дворе утих.

Мальчик в синем армячке, из-под которого торчала не очень чистая рубаха, младший брат девки Нюшки, с опаской заглянул в комнату, сказал, шепелявя, с ненавистью:

– Барыня передали, накрыто на стол.

– И померанцевая поставлена?

Знал Иван, что не надо унижать себя перед мальчиком, мальчик его и без того не любит. И за то что они, секретный дьяк Иван, сестру Нюшку тискают втихомолку и щиплют за высокий бок, и за то, что их, задумчивых тихих дьяков, время от времени доставляют в дом пьяными на чужой телеге, а добрая барыня почему-то терпют такое, и за то, наконец, что секретные дьяки как бы тихие, а сами часто с доброй барыней уединяются и читают вслух разные книги. Еще ладно бы «Устав морской» – о всем, что касается к доброму управлению в бытности флота на море, или там всякие заметы о военных баталиях (такое даже неукротимый маиор слушали в свое время), так ведь нет, он, мальчик, сам слышал, как они, дьяки вредные, читали доброй барыне вслух книгу: «Новоявленный ведун, поведающий гадание духов, или Невинныя упражнения во время скуки для людей, не хотящих лучшим заниматься». Он, мальчик, сам тайком держал в руках эту книгу, даже листал ее, только ничего не понял. И от этого сердился еще сильнее. Обидно и за добрую барыню, и за сестру. Сказал бы барыне, какой плохой у нее племянник, да страшно. Вот защитил бы сестру, да сил нет. Да и как защищать? К тихому дьяку у глупой Нюшки симпатии.

А соломенная вдова, она чего ж?

Она правда любила послушать чтение.

Особенно если в какой книге шла речь о Сибири, соломенная вдова вся даже содрогалась. Содрогалась и все равно досконально хотела знать о пустынном крае, по которому, может, и сейчас ходит ее маиор. Всем известно, русский человек, он – ходо́к, он не станет отсиживаться в якутских чувалах или по заброшенным зимовьям, он сам далеко пойдет куда глаза глядят, без ландкарты, только понаслышке, пока не остановит его судьба. Этого только глупый мальчишка, брат Нюшки, не понимал, не раз, впрочем, поротый в сарае за то свое горькое непонимание. После каждой такой порки мальчишечьи глаза при виде Ивана еще больше оледеневали.

– А вот не поставлена померанцевая. Не будет вам нынче померанцевой. Никакой вам сегодня не будет, – скороговоркой с холодной ненавистью выговорил мальчик. И сам про себя, пусть и не вслух, но как бы решил: вот тискаете Нюшку, глупые дьяки, ничего вам нынче не будет!

Тоска, подумал Иван и вяло пообещал:

– Уши нарву.

– Вас вчера привезли накушамшись, – с ненавистью сообщил мальчик. – Вас вчера на телеге привезли, как помершего борова. Думный дьяк Кузьма Петрович всегда вас хвалют, а зря.

Иван так же вяло пообещал:

– В подвал спущу. Железо набью на руки.

И, ногами шаркая, плохо было, направился в гостиную.

Из гостиной низкая дверь открывалась в сумеречное, но уютное и теплое пространство полукруглой застекленной террасы, за удобство и видимость которой вдова не раз отмечалась городским начальством. Даже сам государь однажды, проезжая через Мокрушину слободку, вспомнил неукротимого маиора Саплина и, поднявшись к соломенной вдове, выпил водки.

Хорошая терраса. На такой чай хорошо кушать.

Если солнце в небе, то все вокруг как бы смутно освещено, как бы погружено в светлую радугу, а если туман, то, опять же, люди укрыты от непогоды и не зябнут за столом, и туман не охватывает их своей сырой желтоватой гнилью. А на столе сипит самовар. Большой, горячий. Такого на многих хватит.

– Вас теперь все во дворе Пробиркой кличут, – все той же скороговоркой ненавистно прошипел в спину Ивану вредный мальчик.

– Рассол принеси, – угрозился Иван, но на прозвище не обиделся.

Ну, Пробирка. Подумаешь! Так прозвали его на службе не за что-нибудь, а за стеклянную светлость глаз, за тихую худобу, за особенную опрятность. Подумаешь, Пробирка! Бывают прозвища куда хуже. На царских ассамблеях даже сиятельные князья да вельможи ходят под всякими прозвищами. Курят табак, играют в шашки, сидят, смотрят друг на дружку, а кого надо окликнуть, окликают по прозвищу! Усатый сам за этим следит. И даже сам наделен прозвищем! Подумаешь, большое дело – Пробирка. У него, у Ивана, чернила, бумага, тушь, всякий чертежный инструмент, книги – все хранится на своем месте, каждая принадлежность в шкапу, сам в канцелярию входит скромно. Закусывает губу, вперяет задумчивый взгляд в рабочую маппу. Не зря думный дьяк Матвеев без сомнений доверяет Ивану самые секретные.

Кликуша во дворе наконец совсем смолкла.

Как умерла, подумал Иван. Наверное, ее окатили водой, потом подняли. Теперь, успокоив, будут поить чаем горемыку, подарят калач. А потом сама соломенная вдова Саплина будет говорить с кликушей. С одной стороны вдове страшно: был царский указ – нигде ни по церквам, ни по домам не кликать и народ тем не смущать, а с другой стороны очень хочется знать вдове: ну вот к чему начали в дому иконы почикивать да пощелкивать?

– Здравствуй, голубчик.

Соломенная вдова вышла к столу и Иван, увидев ее, сразу оттаял сердцем.

Светлое личико вдовы пусть оспой побито, но в меру, будто болезнь ее пожалела, вовремя отпустила, глаза синенькие, на плечиках халат тонкого тяжелого апонского шелку, только зеленый, как морская вода, и с необычным растением на груди. И сама соломенная вдова Елизавета Петровна все еще цвела как цветок – правда, не на восходе, а на закате. Единственно по глазам, чуть косящим, видно было – расстроена.

– Ах, голубчик! – Белые ручки крепко прижаты к грудям, будто она боялась за нерусское растение, но взгляд печален. – Знаю, знаю, ты добр, тебе думный дьяк Кузьма Петрович благоволит, но как можно?

Корила, но жалела Ивана. И только из какого-то смутного упрямства, порожденного похмельной тоской, Иван напомнил себе слова из одной умной книги: «Тот не пьяница, кто, упившись, спать ляжет, а тот пьяница, кто, упившись, упадет где стоит». Впрочем, сразу вспомнил, стыдясь: а сам-то? Разве вчера не меня привезли на чужой телеге? Разве это не я не помню, что совершил вчера? Даже подумал горестно: будь соломенная вдова грамотней, она бы нашла, что возразить. «И кроткий, упившись, согрешает, если и спать ляжет, – возразила бы соломенная вдова, будь она грамотней. – И кроткий, упившись, валяется как болван, как мертвец. И кроткий, упившись, валяется, смердя даже в святый праздник, валяется как мертвец, расслабив тело, весь мокр, налившись как мех до горла. Если богобоязен, то мнит, что стоит он на небеси и наслаждается высоким пением, а от самого несет смрадом, и весь поганый».

Могла, могла возразить вдова!

Иван чуть не застонал от бессилия.

И, опять же, не было на столе наливки!

Вся душа болит, что-то вспомнить хочет, а вдова по сути своей глупой женской долго еще будет мучить его, Ивана. По доброте своей великой сама измучается и его всего измучит.

– Знаю, знаю, голубчик! – Вдова снова сложила руки на грудях, под белыми пальчиками смятенно смялось невиданное нерусское растение. – Знаю, знаю, голубчик, с чего ты с утра неприветлив, с чего у тебя такая печаль в глазах. Это Сибирь в тебе отрыгается. Кузьма Петрович мне говорил, что люди в Сибири неприветливы и хмуры. Такие, как ты сейчас. Кузьма Петрович – думный дьяк, он знает. Он мне говорил, что люди в Сибири хмурые, а небо низкое. Совсем низкое и темное, все в копоти, – перекрестилась вдова. – Закоптили дикующие небо в Сибири кострами. Много их там. Ты, голубчик, – губы соломенной вдовы дрогнули, – тоже с утра как закопченный. – Наверное, вспомнила маиора (в расстройстве всегда вспоминала Якова Афанасьича), добавила горько: – Почему теперь веснами птички не стали красиво петь?

И так жалобно выговорилось это у вдовы, что сердце Ивана дрогнуло, налилось нежностью, жалостью: «Ах, матушка…» Понимал, что надо, непременно надо повернуть разговор на маиора, на его героическую судьбу, тогда, может, появится на столе и наливка, но так жалобно, так горько сказала вдова про птичек…

– Ах, матушка, каюсь!

Знал, что добрая соломенная вдова не смирилась с мыслью о своей горькой доле.

Оттого и сворачивала так часто в сторону Сибири. И в плохом, и в хорошем. Вот, например, закопченное небо вспомнила. В Сибири, это она действительно не раз слышала от брата, дикующих много – они нехорошие, они гостей ядят, стрелы пускают. В Сибири мороз леденящий, зверье, люди лихие. Там плохо, плохо, никак не выживешь! Но маиор Саплин неукротим! Он росточком не вышел, зато душевная сила в нем! Пока зверье бегает по лесам, маиор Саплин не помрет с голоду. Он, неукротимый маиор Саплин, не только на зверье, он на шведа охотился! Сам государь помнит о неукротимом маиоре Саплине. Он, государь, ее, соломенную вдову, не раз привечал, ее маленький рот поцелуем отметил. Однажды в ассамблее лично налил ей в бокал ренского и, дрогнув щекой, пошутил. Вот, пошутил, коль мужчина встречает женщину, то всегда спрашивает: «Можно я это сделаю?» А женщина, мол, всегда отвечает скромно: «Да как! Да не надо!» А я все равно сделаю! И так пошутив, запечатлел поцелуй на теплых губах вдовы.

Сказано у апостола Павла: «Жена связана законом, доколе жив муж ее; если же муж ее умрет, свободна выйти, за кого хочет, только в Господе». А где маиор? Жив ли? Уже несколько лет одна – без никакого греха, в печали. В неслышимых стенаниях текут дни, недели, месяцы, годы. У апостола Павла там дальше: «Но она блаженна, если останется так, по моему совету». Ох, трудный совет! Не зря думный дьяк Кузьма Петрович, брат родной, бывая в гостях, а потом, прощаясь неспешно, вдруг проницательно взглядывает в глаза любимой сестры и говорит, сжав горячую руку: «Лучше, сестра, заново вступить в брак, нежели разжигаться».

Она вспыхивала.

Несчастная судьба.

И мужа нет, и свободы нет.

Но ждала, ждала, не жалуясь и терпя, мужа, неукротимого маиора Саплина. Стыдилась всего, что могло отбросить тень на ее скромное ожидание. Наверное, потому и сейчас, строжась, подняла синенькие глаза:

– Вот так, Ванюша, голубчик. Вчера вновь тебя привезли на телеге. Ты был будто куль с мукой. И мешок при тебе. А в мешке бумаги шуршат. Казенные, небось, Ванюша, а? Как не потерял?

И укорила негромко:

– Ну, можно ль так поступать?

Сказала про мешок (бумаги шуршат), и Иван сразу все вспомнил.