Текст книги "Космонавты живут на земле"

Присутствующие при этом разговоре офицеры заулыбались, а майор Климов только головой покачал.

– Ну, товарищ командир, вы всегда под корешок рубанете, когда и не ждешь. Включаю Горелова в плановую таблицу.

И вот теперь, под одобрительные реплики летчиков, майор Климов ставил перед Алешей сложную для него задачу. Это был первый в его жизни ночной перехват. Горелов волновался. Он до самых мельчайших деталей продумал задание, повторил расположение всех наземных ориентиров, какие только могли понадобиться, более часа просидел в тесной кабине, репетируя предстоящие действия – от взлета и до самой посадки. Словом, когда в сумеречный вечер он появился у подготовленного к взлету истребителя, вся динамика полета была для него предельно ясна. Приняв рапорт от техника и тщательно осмотрев машину, Алексей поднялся по лестнице-стремянке в кабину.

Кто не видел кабины современного реактивного истребителя, вооруженного ракетными подвесками, тот удивился бы: как может размещаться в ней человек, затянутый в тяжелый высотный костюм, увенчанный неуклюжим гермошлемом, делающим его похожим то ли на водолаза, то ли на древнего рыцаря? Но человек не только помещался на узком пилотском сиденье, а еще подстегивал парашютные лямки, соединял себя шнуром с радиосетью, чтобы вести переговоры с землей. Окруженный десятками сложных приборов, он должен был безошибочно с ними работать, ни на секунду не забывая, для чего предназначена каждая кнопка, каждый рычаг и тумблер. А это тоже требовало экономных, расчетливых движений.

Горелов давно научился действовать в узком пространстве пилотской кабины и ее теснота его не тяготила. Все-таки как-никак, а уже около года летал он на самолетах нового типа.

…Ночь опустилась на аэродром, было безветренно, и звездное небо ярко горело над Соболевкой. Металлический корпус истребителя сохранял дневное тепло. Тонкий запах нитролака и металла наполнял кабину. Горелов проверил все агрегаты, доложил по радио о готовности. Стрелка, отмерявшая секунды, бежала по циферблату быстро, и ему показалось, будто команда «Выруливать» прозвучала раньше положенного времени. На малых оборотах, слегка подпрыгивая, вытащил белый истребитель свое тяжелое тело на ровную бетонку и уже оттуда, по команде: «Старт-143», вам взлет», рванулся вперед, мгновенно набрав необходимую скорость.

Метнулись назад две ровные строчки ограничительных огней, темный купол неба навис над фонарем кабины. Алеша потянул на себя ручку управленияЮ и широкий, как тубус, нос истребителя вздыбился, становясь в крутой угол набора высоты. Коротких стреловидных плоскостей он сейчас не видел: они оставались за его спиной. Алеша невольно вспомнил Комкова, называвшего этот тип истребителя трубой. Действительно, машина, обладавшая огромной скоростью, чем-то напоминала трубу. Будто выпущенная из гигантского лука стрела, вспарывая небо, мчалась она ввысь.

Горелов очень скоро набрал заданную высоту и не успел еще перевести машину в горизонтальное положение, как с командного пункта штурман приказал:

– «Старт-143», цель выше. Курс прежний.

Движение рулей – и большая стрелка описала на высотомере круг. Настали для молодого летчика секунды, когда наводящие команды посыпались одна за другой. В эту ночь перехваты учебных целей выполняли и другие летчики дивизии, и Горелов, связанный с командным пунктом радиоканалом, чутко ловил свои позывные. По этому каналу он получал указания, докладывал об их исполнении. Эфир кипел пестрыми, малопонятными для непосвященных фразами.

«Вам курс триста тридцать, высота пятнадцать» – это командовали ему. «Высота занята» – это уже сообщал он. И снова ему: «Цель на встречных, приготовиться к развороту влево». Потом он: «Разворот выполнен». И опять ему: «Цель справа, включите высокое».

Двадцатый век освободил летчика-истребителя от необходимости напрягать зрение, чтобы в ночных условиях увидеть цель при сближении и маневрировать пере атакой. Всю эту сложную работу теперь выполняет всевидящий радиолокационный прицел, и в кабине реактивного истребителя летчик, преследующий противника, больше похож на инженера, склонившегося над прибором, чтобы произвести опыт, чем на бойца.

Чуть ссутулившись, следил Алексей за пульсирующими метками на матовом экране, маневрируя в воздухе, загонял их в пространство, которое именуется на прицеле «лузой захвата». А когда верхняя и нижняя метки совпали, радостно воскликнул: «Захват произвел!» Потом нажал кнопку. Две метки на экране пропали, и вместо них появилась одна новая. Летчики ласково именовали ее в обиходе «птичкой». Теперь «противник» находился в центре сетки прицела. Еще небольшой маневр, и Горелов торжествующе передал:

– Цель атакована.

– Молодец, возвращайтесь, – сказала ему земля.

Он увидел, как резко отвалил вниз самолет-цель, исчерпавший полностью свою миссию в этом ночном полете. Горелов хотел переключить радиостанцию на второй канал, связывающий его не с командным пунктом, а со стартом, но вдруг впереди, повыше себя, заметил еще один синий бортовой огонек. Охваченный небывалым азартом от радости, что первая ночная атака увенчалась успехом, он запросил КП.

– Снова вижу цель. На этот раз визуально. Разрешите повторить атаку?

С командного пункта не сразу дошел до него неуверенный голос:

– Если видите, повторите.

Горелов увеличил обороты турбины и потянул ручку на себя. Снова истребитель полез вверх. Зеленый огонь, подрагивая, манил к себе. Кажется, он вот-вот импульсами забьется в прицеле, и тогда можно будет еще раз передать на землю: «Закончил вторую атаку». Но прошли две минуты, три, а метки на экране не появлялись. «Что за чертовщина?» – подумал Алеша. Все так же дразня Горелова, цель не приближалась и не удалялась. «Подожди, я сейчас тебя все-таки возьму, – упрямо подумал Алексей. – Быть не может, чтобы не взял на таком сильном перехватчике». Он еще круче задрал нос истребителя и неприятно похолодел от того, что машину, всю, от стабилизатора до капота, охватила мелкая дрожь Глянул на доску приборов – стрелка давно уже перешагнула предельную высоту. В ту же минуту прозвучал строгий окрик земли:

– «Старт-143», немедленно снижайтесь!

А зеленый бортовой огонь неизвестного самолета все манил и манил. Казалось, набери еще с полтысячи метров, и тогда он никуда не уйдет.

– Разрешите еще пятьсот метров набор? – запросил Алеша.

– Запрещаю, – донеслось с командного пункта.

– Вас понял, – сообщил на землю Горелов и, опустив нос самолета, стал снижаться.

Через несколько минут он по всем правилам сел. Подбежал техник самолета и лаконично спросил, будут ли замечания.

– Полный порядок, – бодро ответил Горелов.

– Вас тут посыльный искал, – сообщил техник. – Передал, как только зарулите – немедленно к командиру.

– К какому командиру? – уточнил Алеша. – К командиру эскадрильи?

– Нет. К майору Климову велено.

Пожав плечами и предчувствуя что-то недоброе, Горелов зашагал по летному полю к разрисованной в шахматную клетку деревянной двухэтажной будочке, где размещался СКП. Пока он дошел, последние самолеты вернулись с учебного задания и, оглушительно ревя турбинами, заруливали на стоянки. Электрическое Т и стартовые огни на взлетной полосе были выключены. Сразу на аэродром навалилась темень. Из приоткрытой двери выбивалась жиденькая полоса желтоватого света. Алексей распахнул дверь и скрылся в ее проеме. По узкой винтовой лестнице поднялся на второй этаж. В остекленной комнате, откуда был виден весь, до квадратного метра, аэродром, майор Климов, замполит Жохов и еще несколько офицеров собирались домой.

– Товарищ майор, – входя в комнату, отрапортовал Алексей, – лейтенант Горелов по вашему вызову явился.

Климов, сгоняя усталость, провел сверху вниз обеими ладонями по лицу. Тонкие его губы сжались.

– Доложите о выполнении перехвата.

– На высоте семнадцать тысяч восемьсот получил первую команду с КП, стал сближаться с «противником» и атаковал его в двадцать три сорок одну.

– А дальше?

– Дальше «противник» ушел маневром вниз, и я на время потерял его из виду. Потом увидел над собой левый его бортовой огонек и попросил у КП разрешения атаковать вторично.

– И атаковали?

– Нет, – смущенно признался Алеша.

– Почему же?

– «Противник» был впереди, выше меня. Я набрал максимальную скорость, поднял самолет еще выше и почувствовал тряску. В это время с КП приказали возвращаться.

– Как вы думаете, – кусая губы, поинтересовался майор Климов и покосился на замполита Жохова, который, отвернувшись, делал руками какие-то знаки присутствующим. – Почему же самолет одинакового с вашим типа сумел подняться выше, а вы нет?

– Я до сих пор ломаю над этим голову, – совсем не по-уставному развел Алексей руками. – Кажется, так близко до него оставалось, а у меня двигатель уже не тянул.

Едва он закончил нескладную свою речь, как все присутствующие оглушительно расхохотались.

– Ну и потешил! – вытирал слезы Жохов.

Потом, как по команде, замполит и командир полка с двух сторон приблизились к Горелову, обняли его, растерянного и недоумевающего, за плечи.

– Милый ты мой, – совсем уже по-домашнему заговорил Климов. – До этого самолета, который ты столь победоносно пытался атаковать, было, если верить нашей астрономии, по меньшей мере, всего-навсего несколько миллионов километров, а система этого самолета, опять-таки в нашей астрономии, именуется Венерой. Вот за кем ты гонялся, дорогой мой!..

– Быть того не может! – воскликнул Алеша потрясенно.

Командир полка ободряюще похлопал его по спине:

– Ладно, ладно, иди отдыхать, космонавт. Задание выполнил хорошо. И за дерзость хвалю. А мастерство, оно сразу не приходит ни к кому.

* * *

В дружной семье летчиков, жадных до всяких подначек и острот, за Алешей после этого ночного происшествия прочно укрепилось прозвище Космонавт. В эскадрильской стенной газете появился разрисованный красками шарж. Ночное небо, осыпанное большими и малыми звездами, внизу летит космический корабль «Восток-1» с выглядывающим в иллюминатор Юрием Гагариным, немного выше его – «Восток-2» с застывшим в удивлении Германом Титовым, а еще выше, устремляясь к Венере, несется на своем реактивном истребителе Горелов с лихим выкриком: «Догони-ка попробуй». Подпись под шаржем гласила: «По небу полуночи ангел летал» и дальше стояло обидное многоточие.

Горелов рассматривая рисунок, хмурился:

– Очень банально. Я бы и то изобразил себя лучше.

– А мы не знали, что ты так самокритику любишь, – засмеялся проходивший мимо секретарь комсомольской организации белобрысый летчик Лева Горышин, – так что считай, что стенгазета за тобой. Это я от имени комсомольского бюро.

Шли дни, такие быстрые, что едва поспеваешь срывать листки календаря. Горелов прочно усвоил напряженный ритм, каким жила его вторая эскадрилья. Незаметно он налетал уже на сложном самолете много часов. Полковник Ефимков, повстречавший его как-то на аэродроме, одобрительно пообещал:

– Вчера смотрел полковую документацию. Ты меня порадовал, Горелов. Такие показатели, что буду ставить вопрос о присвоении третьего класса. На уровне идешь Так-то, парень!

А потом пришло время, и майор Климов зачитал новый приказ о несении боевого дежурства на аэродроме. Попала в него и фамилия Горелова.

Боевое дежурство! Чистое и веселое небо часто видим мы над своей головой. Под ним живут, работают и отдыхают миллионы. Ночью над мирными крышами наших домов плывут звезды, и, засыпая, мы редко думает о том, что в эти самые часы на многих приграничных аэродромах люди в высотных костюмах и гермошлемах сидят в тесных кабинах боевых машин или в дежурном домике – если боевая готовность понижена. По первой же красной ракете могут подняться они с аэродрома. И плохо приходится воздушным пиратам – тем, что с потушенными бортовыми огнями пытаются иногда искать дороги к нашим большим, нарядно сверкающим в ночной темноте городам.

Для молодого военного летчика особо торжественна минута, когда командир, оглашая список офицеров, допущенных к боевому дежурству, называет и его фамилию.

В Соболевке летчиков, назначенных на ночную вахту в отдаленный домик дежурного звена, развозили только на легковой машине. Такой порядок завел Кузьма Петрович Ефимков, не жалевший для этого своей кремовой «Волги». Два летчика в гермошлемах и высотных костюмах несли дежурство в кабинах истребителей. Машины были развернуты в сторону взлетной полосы и по первому сигналу имели право взлетать без всякой рулежки, прямо с места. Двое в кабинах постоянно находились в напряжении. Зато летчики второй пары самолетов чувствовали себя куда спокойнее. В дежурном домике было всегда тепло и светло. Сюда привозили пищу в самом что ни на есть горячем виде.

Стены дежурного домика были щедро оклеены лозунгами и плакатами. Одни из них требовали соблюдать интервалы и дистанции в групповом полете, другие настаивали на строгом выполнении предполетного и послеполетного осмотра материальной части, третьи просто призывали к высотам боевого мастерства. В дежурном домике возникали шахматные поединки, стучало домино и велись самые сокровенные разговоры, какие вряд ли возможны меж летчиками в другое время и в другом месте.

Напарником у Алексея по первому боевому дежурству оказался белобрысый крепыш Лева Горышин. Был он всего на два года старше Горелова, но уже носил знак военного летчика второго класса, что зарабатывается в истребительной авиации нелегким потом и солью; успел уже послужить и на польской территории и в ГДР. Когда они вошли в дежурный домик, Горышин кивнул на две койки из четырех застеленных: это наши. Потом обвел глазами пестрые от лозунгов стены и доверительно сказал:

– Когда я за пределами нашей страны служил, мы однажды совместные учения с дружественной армией проводили. Их летчики в гости нас как-то позвали, предложили аэродром осмотреть. Вот у них дежурный домик, это да! На стенах пейзажи и такая балериночка в наряде Евы – глаз не оторвешь! А у нас замполит Жохов столько сюда морали понасовывал, что от нее тошнит.

– Так тебе что – голую бабу сюда подавай? – засмеялся Горелов. – Ну и комсорг, нечего сказать.

– Ты не утрируй, – насупился Горышин. – Я тебе о чем хочу сказать? Разве нужно наших ребят день и ночь за Советскую власть агитировать? Они и так за нее, можно сказать, с пеленок, потому что, сам знаешь, от каких отцов родились. Зачем мне эти лозунги, когда я на дежурстве, Ты мне тройку картин хороших повесь, свежие журналы принеси, пластиночек побольше, а то проигрыватель хоть и дрянной, но есть, а пластинок только две: какой-то стамбульский фокстрот да древнее утесовское «Сердце»…

Он открыл и включил на всю мощь коричневый зашарпанный проигрыватель, поставил пластинку. Дежурный домик огласился гортанными выкриками и барабанным боем.

– Вот это и есть «Истамбул». Здорово? Его на манер буги-вуги танцуют.

Через час вместе со своим командиром пары Горелов пошел сменить летчиков, находившихся в самолетах. Сидеть без дела в тесной кабине было муторно, но оба понимали, что это настоящая боевая вахта. После недавних событий в Карибском море в мире все еще было неспокойно, а от Соболевки до границы рукой подать, и дежурства в готовности номер один оставались до сих пор неизбежной необходимостью.

Возвратились в дежурный домик они уже вечером, когда на аэродром опустились сумерки и мелкая сетка нудного предосеннего дождя пала на землю. Серые облака заклубились над стоянками и спрятали вскоре от глаз все живое. Зазвонил телефон, и Лева Горышин, сняв трубку, доложил:

– Командир дежурной пары лейтенант Горышин. Слушаю вас, товарищ полковник. Дежурство проходит без происшествий. Я вас понял. Исполняю.

Он бережно положил трубку на рычаг.

– Вот бы кому политработником быть, – произнес он восхищенно, – нашему комдиву.

– Почему это? – недоуменно улыбнулся Горелов.

– А потому, что внимание к человеку у него – первая заповедь. И как только руки до всего доходят у полковника! Увидел, что на аэродром туман садится, и разрешение перейти в пониженную готовность у высшего начальства выпросил. Пойду обрадую ребят.

Вскоре все четверо уже сидели у разгоревшейся железной печурки, слушали, как за окнами свистит ветер и сечет по земле косой дождь. Горышин старым зажарвленным кортиком тесал лучины от сухого березового полена и не торопясь подбрасывал их в огонь, любуясь его причудливыми отсветами. Проигрыватель быстро всем надоел, и летчики коротали время в беседе. Алеша под безобидные смешки товарищей только что рассказал, как пытался с письмом в руке атаковать гагаринский кортеж, как потом разорвал конверт и письмо на мелкие клочки.

– Ну и правильно сделал, – хмуро сказал обычно неразговорчивый летчик Семушкин. Уютно поджав под себя ноги, он примостился около печки прямо на полу.

– Почему так считаешь? – запальчиво возразил ему Горышин. – Разве Горелов не имел права обратиться с такой просьбой к Гагарину?

– Иметь-то имел, – хмыкнул Семушкин, – да толку чуть. Сейчас охотников до космоса знаешь сколько? У нас, когда я был на Курилах, звеном старший лейтенант Уздечкин командовал. Странный, заумный. Так он еще задолго до полета Гагарина и Титова, как только Стрелку и Белку в контейнерах подняли, не кому-нибудь, а самому президенту Академии наук письмо сочинил. Дескать, так, мол, и так, во имя Отечества, партии, народа и науки готов отдать всю свою энергию, опыт и молодую жизнь и прошу поэтому записать меня первым кандидатом для полета в космическое пространство. Патриотическое желание у меня огромное, и к тому же жена в последнее время настолько мою молодую жизнь заела, что готов полететь на любую планету, лишь бы от нее, окаянной, избавиться.

– Ну ты и заливаешь сегодня, молчун! – одобрительно засмеялся командир первой пары старший лейтенант Иванов, тридцатилетний лысеющий сибиряк, смуглый, с мелкими, как кедровые таежные орешки, зубами. – Сам придумал?

– Да нет, товарищ старший лейтенант, подлинный это факт, клянусь.

– И чем же кончилось все?

– Да как чем? Люди в Академии наук эрудированные, деликатные. К черту они нашего Уздечкина не послали. Получил старший лейтенант бумагу со штампом, и в той бумаге очень вежливо ему отписали, что, мол, дорогой товарищ Уздечкин, академик Несмеянов просил передать, что он высоко оценил ваш патриотический порыв, нов настоящее время нет возможности удовлетворить вашу просьбу. Так и остался он на Курилах, жене на съедение…

Лева Горышин подбросил еще лучины в печурку, послушал, как затрещала она, охваченная огнем, и покачал головой.

– От твоего рассказа, Семушкин, все-таки анекдотом попахивает, – проговорил он убежденно. – У Горелова все было не так.

– А кончилось чем? – привстал Семушкин. – Чем кончилось? Разорванной петицией? Если завтра Гагарин в наш гарнизон на часок заедет, Алексей к нему пробиваться уже не станет. Ведь не пошел бы, Горелов?

Алеша задумчиво посмотрел в темное окно, за которым стояла беспросветная сырая ночь, на отсветы от печки, отраженные мокрыми стеклами окон, и как-то спокойно сказал:

– Пошел бы.

– Не верю, – усмехнулся Семушкин. – Это ты в бутылку сейчас из чистого упрямства лезешь.

– Нет, ребята, – тихо возразил Алеша. – Упрямство здесь ни при чем. Просто попасть в отряд космонавтов – это цель моей жизни. И я все сделаю, чтобы этого добиться.

– На что же ты надеялся, когда искал встречи с Гагариным? – продолжал допытываться Семушкин.

– На что? – переспросил Горелов. – Да на очень простую вещь. На метод исключения. Есть такой метод. Им философы, следователи, юристы пользуются. Это когда сразу выдвигается несколько предположений, а потом наиболее бездоказательные отсеиваются. И остается в конце концов правильное.

Старший лейтенант Иванов, с интересом прислушивавшийся к разговору, пожал плечами:

– Не понимаю.

– Это же очень просто, – охотно пояснил Алеша. – Я был бы Иванушкой-дурачком, если бы, подобно тому Уздечкину, обратился с просьбой к президенту Академии наук или министру обороны. Там пуды таких писем. Но если бы я передал просьбу самому Гагарину, то мог бы уже рассчитывать на кое-какое внимание. Прежде всего космонавт меня бы знал лично и особой комиссии мог сказать, как я выгляжу. Во-вторых, просителей много, но, как мне кажется, военных среди них меньше. Среди военных еще меньше летчиков. А среди летчиков – истребителей и того меньше. Как видите, круг сузился, и многие остались за его пределами, а я – нет. Волжские мужики – они хитрющие!

– Смотри ты, выдумщик… – протянул Иванов, – логики не лишен.

– Я и в другом вижу логику, – увлеченно продолжал Горелов. – Пока что совершены лишь первые полеты. Дальше они будут усложняться, проводиться чаще. Потребуются кадры. Откуда их будут брать? Ясное дело – из ВВС.

– Тогда у тебя есть все шансы в космонавты попасть, – рассмеялся Семушкин. – Не знаю, был ли еще в авиации случай, чтобы кто-нибудь на реактивном самолете гонялся за Венерой.

– Вы все шутите, – вздохнул Горелов, – но должна же у каждого из вас быть заветная мечта, своя цель. И она есть. Вот скажите, ведь каждый из вас что-то очень и очень ждет.

Старший лейтенант Иванов внезапно поморщился, как это бывает с человеком, когда пришла острая боль и ее надо немедленно погасить.

– У меня, например, есть мечта, – промолвил он глухо, – чтобы моя жена от рака не умерла. Для меня это в сто раз важнее всех космических запусков. А она умрет. И никто ее не в состоянии спасти. Десять лет прожили душа в душу, сына на будущий год в школу мечтали повести. А теперь она как свеча тает, одни только глаза светятся…

Он встал с койки и, глядя куда-то в сторону, быстрыми резкими шагами вышел из домика. Печально хлопнула дверь.

– Я пойду. Надо утешить старшого, – вскочил было Семушкин.

– Сиди! – оборвал его Лева Горышин. – Нужна ему сейчас твоя сострадательность, как щуке зонтик. Человек в одиночестве хочет побыть, а ты ему в душу лезешь. Один он скорее успокоится.

Горышин оказался прав. Примерно через четверть часа старший лейтенант возвратился и, как ни в чем не бывало, стал снимать намокшую одежду. Лицо его еще сохраняло следы недавней возбужденности, но он уже прочно взял себя в руки.

– Ну и погодка, – сказал он, присаживаясь у печки и потирая руки. – Печурку на славу растопили… Давайте теперь чаек погоняем.

Большой пестрый термос, разрисованный змеями, появился на столе. Стаканов хватало на всех. Лева Горышин, как заботливый хозяин, отвинтил крышку, разлил всем поровну коричневый от густого настоя чай, еще отдающий легким паром, насыпал сахар и поставил в центре стола вазу с сухими пирожными. Старший лейтенант Иванов взял в руки опустевший термос, повертел его туда-сюда.

– Эк разрисовал-то его маляр какой-то, – проговорил он с наигранной веселостью, и все поняли, что этой репликой он хочет сгладить впечатление от своей недавней вспышки. – Не мог, бедолага, ничего получше придумать. Хочешь не хочешь, будем пить чаек с пирожными и этими змеями вприкуску.

Семушкин и Горелов вяло улыбнулись, а Лева Горышин протестующе поднял руку.

– Что вы, товарищ старший лейтенант! Разве так можно о змеях?

– А как же еще о них?

– Нет, я с этим не согласен, – возразил деловито Горышин. – Змея – это умное существо, скажу вам. Я, конечно, исключаю всяких гадюк и медянок, но есть змеи, заслуживающие уважения. Недаром в Индии, да и у нас в Средней Азии, дехкане и почтенные аксакалы некоторых змей священными считают. Вы думаете, я шучу? Самым серьезным образом. Родился и вырос я в Гиссарской долине и тамошнюю жизнь знаю. Например, такая змея, как кобра, во многих местах почитается.

– Это за какие-такие заслуги? – недоверчиво покосился на него Иванов.

– А за повадки свои.

– Какие же у змеи повадки? – пожал Иванов плечами. – Коварство да злость.

– Нет, не скажите. Кобра среди змей – что лев среди зверей, но гораздо его благороднее. Она никогда не нападет на свою жертву исподтишка, как гадюка или гремучая змея. Она на бой выходит, словно рыцарь. Раздувает свой капюшон и начинает подниматься. И прямо в глаза вам глядит, если хочет броситься. Мне в детстве мать рассказывала. Была в нашем кишлаке во времена басмаческих банд одинокая старуха. Ее сыновья ушли к красным. Старая эта таджичка умела заклинать змей, и в ее юрте постоянно кобра жила. И вот однажды прискакала банда местного бая. Старую женщину за волосы вытащили из юрты, паранджу сорвали, ноги баю целовать велели. Она была гордой, от сыновей не отреклась и баю в лицо плюнула. Тот маузер выхватил и – наповал. Ускакали басмачи в центр кишлака. В самом богатом доме устроили для себя вечером роскошный плов. Перепились все основательно. Потом раздели и уложили бая на самую лучшую кошму, загасили свет. Ночью бай проснулся от какой-то непонятной тревоги. Почувствовал, будто кто-то тонко свистит рядом и струйка холодная по лицу. Открыл глаза, а над ним голова кобры. «Змея!» – завопил он, но в ту же минуту кобра прыгнула…

– А ты не врешь? – недоверчиво спросил внимательно слушавший весь этот рассказ Семушкин.

– Провалиться на месте! – воскликнул Горышин и совсем по-восточному поднес к груди скрещенные ладони. – Но вы послушайте, что произошло дальше. Пока пьяные басмачи проснулись, зажгли свет и стали выяснять, что и почему, кобру как ветром сдуло. Они даже сначала не поверили, решили, что у бая мираж от сорокаградусной, да только видят, что тот уже хрипит и корчится. «Это меня змея той проклятой старухи покарала, – говорит он басмачам. – Сожгите завтра ее змеиное гнездо…» Басмачи решили сделать, как он велел. Прискакали к пустой юрте и стали ее поджигать со всех сторон. Двое подожгли и, отойдя в сторону, любовались, как она огнем занимается, а третий едва огонь успел высечь, почувствовал, что затылок от холода сводит. Обернулся, а кобра уже для прыжка раскачивается. Он на весь кишлак заорал от страха, да было поздно. И опять, пока двое до него добежали, кобры и след простыл. Пришлось им не по одному баю, а по двум бандитам сразу салюты из маузеров давать. Юрта, конечно, сгорела, басмачи ускакали, наших почуяв. Но старики и до сих пор рассказывают, что долго мимо того места ходить было страшно. Кобра даже пепелище охраняла…

Горышин замолчал и с удовлетворением отметил, что еще никто из летчиков не поднес к губам стакана с чаем.

– Товарищи, нектар остынет, – всполошился он и, звякая ложкой, стал размешивать сахар.

– Так кто же виноват, что уже остыл? – добродушно усмехнулся Иванов. – Не сам ли? Загипнотизировал своим рассказом, что твоя кобра.

Все засмеялись, а Горышин, отхлебнув глоток и прикрыв при этом глаза, сказал:

– А то вам еще одну историю, с коброй связанную, расскажу. Она короче.

– Валяй, – принимаясь за пирожное, согласился Иванов.

– Только это уже легенда, – предупредил Лева.

Дрова дружно трещали в печурке и по всей комнате распространялось благословенное тепло, понемногу навевающее на усталых летчиков сонливость. Гудел за окном ветер, и в тон ему приглушенно гудел голос Горышина.

– Жила в одном кишлаке красивая девушка по имени Гюльджан. Косы, глаза – одним словом, красавица первого класса. Ее не трогали змеи, а большая сильная кобра часто приползала в ее жилище. Приехал в кишлак великий эмир с многочисленной свитой…

– На ЗИМах или на «Волгах»? – невинным голосом спросил Алеша.

– Помолчи, – сердито осадил его рассказчик, – то же в девятнадцатом веке было. Так вот, увидал великий эмир красавицу и приказал зачислить ее, что называется, в штат своего гарема. Ему не надо было, как начальнику отдела кадров, писать аттестации, представления, готовить проект приказа и прочее. Указательным пальцем пошевелил – решение принято. Девушка та отчаянно сопротивлялась, но слуги связали ее по рукам и ногам, доставили в эмирский дворец. Ночью к ней пришел в спальню эмир. «Ты будешь моей самой любимой женой, только подари мне свои ласки», – уговаривал он. «Никогда!» – закричала девушка. Тгда эмир стал добиваться ее силой. Вдруг он почувствовал, что сбоку кто-то пристально смотрит на него. Оглянулся – кобра. Уже для прыжка изготовилась и капюшон свой до предела раздула.

– Словом, готовность номер один, – вставил Горелов.

– Затрясся эмир в испуге, окаменел и стал ее упрашивать дрожащим голосом: «Послушай, кобра, ты самая сильная и самая мудрая змея. Пощади, не отнимай меня у моего народа. Я не хочу, чтобы осиротел этот дворец и подданным некому было платить дань. Пощади, и я тебя озолочу». «Хорошо, – ответила кобра человеческим голосом и перестала раскачиваться. – Так и быть, я оставлю тебя для твоего народа. Он сам в тебе когда-нибудь разберется и сделает то, чего не сделала я. Но за то, что ты обидел мою госпожу, я должна тебя наказать. У тебя при гареме много евнухов, о великий эмир! С завтрашнего дня их станет на одного больше». Наутро великий эмир распустил свой гарем.

– Ай да история! – всплеснул руками Иванов. – Не дай бог оказаться на месте этого повелителя.

Семушкин, закрывая поддувало печурки, аппетитно зевнул.

– Интересно знать, эти самые кобры спят аль нет?

– Разумеется, спят! – убежденно воскликнул Лева.

– Тогда и нам пора на боковую. А то снова в кабины могут усадить…

Они разделись и загасили свет. Взбивая подушку, Иванов пробурчал:

– Ты бы, комсорг, почаще такие байки комсомольцам рассказывал. Успех бы имел.

Горелов подумал, что Иванов попал в самую точку. Дважды Алеша побывал на беседах Горышина с комсомольцами и дважды уносил тягостное чувство. Были эти беседы нудными, вялыми, а теперь этот же самый человек раскрылся перед ним совсем с другой стороны.

– Поспим, что ли! – сказал Иванов.

Слова его прозвучали как приказание, и воцарилась тишина. Алексей закрыл глаза и попытался уснуть. Его товарищи по дежурству быстро смолкли, и комната наполнилась ровным дыханием. А ему не спалось. Он вспомнил Верхневолжск, домик на Огородной с голубыми наличниками, мать. Тревожась, подумал: «Почему от нее так давно нет писем? Может, заболела?» Потом мысли его вернулись к Соболевке, аэродрому и к тем, кто лежал сейчас рядом на соседних койках. Как-то быстро промелькнули эти месяцы, и он, сам в то не веря, стал уже немножко другим. В нем появилось больше сдержанности, уверенности в своих силах. «Все-таки это здорово – водить в небе такую сложную машину! – признался он себе. – И ребята здесь все такие хорошие – и летчики, и техники. Никто ни разу не обидел. Если пошутят, то незлобиво. Если увидят, что споткнулся, – помогут встать».

И ему захотелось, чтобы у них всегда все было хорошо. Даже у замполита Жохова. «Вот острят по его адресу, шуточки отпускают обидные, – рассуждал Алеша, – а у него столько дел своих и забот, разве сочтешь! И все трудные, сложные. В войну он сражался, а сейчас уже постарел и, наверное, последние годы служит. Все ему помогать должны, не только критиковать, как Лева Горышин… Или вот лежит рядом старший лейтенант Иванов. Спит или только затаился, думает о жене. Рак, конечно, дело дрянное. Люди изобрели атомную энергию и космические корабли, а рак как косил их, так и косит. Но надо как-то потеплее утешить старшего лейтенанта. Верить бы в выздоровление ее заставил… Да ты совсем как горьковский странник Лука, – оборвал самого себя Горелов, но тотчас же самому себе и возразил: – А может, лучше, если от утешения человеку легче?! Вот и Семушкин мрачный ходит. Видимо, носит в себе какую-то боль, ни с кем не делясь. Или Лева Горышин. Неплохой парень и летчик стоящий. А с комсомольской работой у него не ладится…»