Текст книги "Космонавты живут на земле"

Геннадий Семенихин
Космонавты живут на Земле

Глазами автора из 19… года

Человек в оранжевом, демаскирующем его комбинезоне раскачивался под куполом парашюта. Внизу на сотни километров окрест расстилалась по-летнему знойная степь. Это была та самая степь, что приняла первых наших космонавтов. Именно на нее, твердую и безводную, кое-где кочковатую, а кое-где пеструю от высокой травы или черную от саксаула, опускался парашютист.

В голубом настое душного воздуха сверкающий комбинезон далеко был виден и самолетам, и вертолетам, которые уже искали парашютиста, да и просто всем людям, для кого эта степь была родным краем. На козырьке гермошлема у космонавта алели крупные буквы – «СССР». Этот космонавт стартовал с того же самого космодрома, что и другие его предшественники. Только он пошел гораздо дальше их по неизвестной звездной дороге. Он первым побывал в том далеком пространстве, где не был еще никто, и первым с близкого расстояния увидел в иллюминатор своего космического корабля другую планету. На долгие годы, а если говорить точнее – на всю жизнь запечатлелась в его глазах стылая черная поверхность чужого небесного тела, изрезанная многочисленными впадинами безмолвных гор, воронками кратеров, темными безднами морей. И он, повидавший это, спешил теперь назад, чтоб рассказать обо всем людям.

Человек опускался на парашюте, и одно это уже было необычным, потому что все последние космические полеты завершались приземлением экипажей в кораблях. Но Земля на этот раз слишком волновалась за судьбу своего сына, и за несколько часов до финиша на командном пункте было принято решение, чтобы он катапультировался. Не было полной уверенности, что после встречи с метеоритами и всех перенесенных испытаний посадочная система космического корабля сработает безупречно…

Если бы человеку, который сейчас мирно раскачивался под шелковым куполом парашюта, задали года три-четыре назад вопрос – возможен ли облет нашей ближайшей соседки Луны непосредственно с космодрома, – он бы ответил отрицательно. Он знал наперечет все статьи и научны работы на русском и английском языках, доказывающие, что полет к далеким мирам возможен лишь с орбитальных космических станций. Он и сам в часы досуга рисовал такие станции и людей в скафандрах, которые в открытом космосе монтируют громоздкие корабли. Если бы его спросили (да его об этом и спрашивали на занятиях), как выводятся корабли на орбиту и как в условиях невесомости собирается по отдельным частям корабль, способный достигнуть другой планеты, он, вероятно, наговорил бы множество таких интересных вещей, что непосвященные приняли бы его за ученого, отдавшего науке десятки лет.

Но вот прошли эти три-четыре года, и молодой человек, обладавший к тому же не внушающим доверия курносым лицом, на сверхмощном корабле «Заря» отправился с космодрома Байконур в трудный и опасный путь. Он получил задание облететь Луну, находясь в трехстах километрах от ее поверхности, передать на землю телевизионные снимки и сделать записи в бортовом журнале о том, как вел себя корабль в непосредственной близости от другого небесного тела.

Несколько дней длился этот полет, и никто не был на сто процентов убежден, что завершится он благополучно. Когда на третьи сутки после старта «Заря» вышла на окололунную орбиту, тысячи газет на всех языках и во всех красках, какие только можно употребить в полиграфии, отметили это событие. Репродукторы оглушили людей коротким сообщением: «Советский ракетоплан „Заря“ начал облет Луны. По предварительным данным, полет происходит по орбите, близкой к расчетной. Минимальное и максимальное удаление корабля от поверхности Луны равны расчетным».

Космонавт знал, что первый виток вокруг Луны должен был быть и единственным. Но когда наступило время уходить с лунной орбиты снова к Земле, он вдруг почувствовал сильную тряску и, взглянув на приборы, понял, что «Заря» по-прежнему прикована к Луне и начала второй виток. Скорость космического корабля изменилась, и он, похолодев, подумал, что «Заря» пройдет теперь совсем низко над незнакомой безмолвной Луной. Это уже не входило в предварительные расчеты. Космонавт попытался связаться с командным пунктом и не смог. Радиосвязь не работала.

А орбита тем временем изменялась и изменялась… Привязанный к пилотскому креслу, космонавт прильнул к иллюминатору и увидел яркую от непонятных вспышек Луну. Холодная радуга голубого сияния росла и ширилась над ней. Это была та сторона планеты, где господствовал двухнедельный день и температура соответствовала ста двадцати градусам жары. «Лишь бы не угодить в такое пекло!» – подумал космонавт. Весь мир в эти часы говорил только о нем, но было ли космонавту от этого легче, если один-единственный, оторванный от всего живого, шел он на сближение с чужой планетой?! Боялся ли он смерти? В эти минуты бешеного полета вокруг Луны он не мог оторвать глаз от жуткой панорамы, возникавшей в овальном иллюминаторе. Он читал лунную карту, мысленно сличал ее с той, какой уже несколько лет располагало человечество, искал в ней неточности и старался их тут же запомнить. Это входило в задание.

Но в задание не входило думать о своих близких и о последних минутах, проведенных на Земле. А он думал. Что бы он ни делал – смотрел ли в иллюминатор, вел ли записи в бортжурнале или при помощи ручного управления ориентировал корабль в черном бездонном пространстве, – он не переставал думать о Земле. И ему рисовалась деревянная лестница со свежевыкрашенными сосновыми ступеньками, вспоминались минуты расставания с любимой… Над маленьким городком стлалась тогда ночь, и в темноте он скорее угадывал черты дорогого лица, чем видел его. Женщина стояла в простеньком домашнем халате с короткими рукавами. Она положила руки ему на плечи и долго их не снимала, борясь с желанием заплакать. Он и это тоже угадывал и ласково, с глухим, не очень естественным смешком сказал:

– Ты знаешь, от твоих рук парным молоком пахнет.

– Почему? – удивилась она.

– Потому что ты вся земная. Ты для меня Земля, понимаешь?

Она благодарно кивнула.

А у подъезда его уже ждала черная «Волга», и человек, сидевший за рулем машины, ничем старался не обнаруживать себя, чтобы не нарушить этих последних минут прощания. Потом хлопнула дверца, и «Волга» ушла. А женщина долго еще стояла под ночным небом.

…«Заря» уходила на новый непредвиденный виток. Он промчался над Луной на достаточно большой высоте и от этого несколько успокоился. Но и на третьем витке его корабль не смог сойти с лунной орбиты. Мучительные и долгие эти витки повторились еще четырнадцать раз. А потом корабль, вышедший из повиновения, вдруг стал послушным, и космонавт взял курс на Землю. Он видел ее на расстоянии почти четырехсот тысяч километров, и, окруженная зыбким голубым ореолом, то светлеющим, то темнеющим, она и отсюда казалась сказочно красивой. Радиосвязь по-прежнему не работала, но он старался себя убедить в том, что по огромной кривой летит теперь к дому, к Земле.

Когда «Заря» прошла более половины пути, за ее бортом все осветилось яркими вспышками. Можно было подумать – тысячи доменных печей распахнулись в один и тот же миг, чтобы вылить расплавленный металл. Это над Луной пронеслась метеоритная буря, опаляя ее молчаливую поверхность. Мелкие метеориты все еще настигали его. Внезапно словно крупный град застучал по обшивке корабля. Внутри стало жарко, и он догадался, что терморегуляторное устройство выходит из строя. Он знал, как его исправить в аварийной обстановке, и, обливаясь потом, слабея от угнетающей жары, принялся за ремонт. Стрелка термометра то становилась на свое место, показывая, что в кабине почти комнатная температура, то снова поднималась вверх.

Еще на Земле Горелов твердо знал – он идет в полет без полной гарантии, что вернется. Он был летчиком, и несколько лет назад даже в обычном тренировочном полете смерть едва не подкараулила его. Тогда он ее избежал. Сейчас он тоже делал так, чтобы все обошлось хорошо. Усталость родила какое-то необычное спокойствие, и космонавт опасался, как бы оно не перешло в апатию. Нет, он не боялся погибнуть, но теперь ему очень хотелось доставить на Землю пленку кинофильма и бортовой журнал, снова подняться по сосновым ступенькам и еще раз сказать любимой женщине, что ее руки пахнут парным молоком.

Почти двое суток не было радио – и телесвязи. Но когда в иллюминаторе померкли последние отсветы метеоритных вспышек и до цели осталось менее пятидесяти тысяч километров, Земля с ним снова заговорила. Он и представить себе не мог, как она его ждала и тревожилась. Он еще боролся с усталостью от длительной невесомости и перенесенных испытаний, а сотни радиостанций и телевизионных установок дарили народам мира его голос и размытое на экранах изображение лица. Он отчаянно сражался за жизнь, продолжая регулировать расстроившуюся термоустановку, грозившую впустить в ограниченную металлическую пилотскую кабину поток жары, сметающей все живое, а в далекой знойной Алабаме томная негритянская певица уже пела грудным контральто модную, сразу облетевшую все континенты песенку: «Ты лети к Земле, курчавый бэби…». Где-то в Канзасе спичечный король уже выпустил первые миллиарды коробок с его изображением, а итальянские виноделы обсуждали крепость нового сорта коньяка, которому было дано его имя. В центре Мюнхена завсегдатаи кафе и сосисочных отставляли от себя тяжелые кружки с темным пивом, когда передавался очередной сеанс радиосвязи с ним. В эти минуты замирало движение на Бродвее, на Елисейских полях и у знаменитого Бекингемского дворца, и даже невозмутимый венецианский лодочник, которому до смерти надоело возить туристов, сушил весла, показывая большой палец:

– Горелов брависсимо!.. Горелов бьен… виктория… карашо!

И только на его родине все выглядело серьезнее и проще. Она словно бы притихла, смятенная тревогой, когда космический корабль потерял связь. Не было на ее бескрайнем пространстве ни одного равнодушного. В полярной тундре два каюра, мчавшиеся навстречу друг другу по ледяному полю, останавливали свои упряжки только затем, чтобы разжечь трубки, и, прессуя табак одеревеневшими от мороза пальцами, спрашивали:

– Радио еще не говорит?

– Молчит парень.

– Неужели случилось с ним что-нибудь?

– Не может. Пока что все наши ребята возвращались на Землю. Поди, уже откочевал от Луны.

– Э-ге-й! Далеко еще ему до Земли кочевать.

И снова в хрупком настое полярного воздуха звенели колокольчики и трудолюбивые лайки в разные стороны уносили упряжки.

У горячих мартеновских печей в эти тревожные часы тоже бывал перекур, и седоусые мастера окружали плотным кольцом агитатора так, чтобы он не мог выбраться. Агитатор, обычно какой-нибудь вихрастый парнишка, которому еще и в подручные-то было рано, отводил стыдливо глаза, покашливал. Да и что он мог сообщить, если все радиостанции хранили тревожное молчание…

– Ну, так что ты нам скажешь?! – обрушивался на него кто-либо из пожилых мастеров.

– Если насчет новой гидростанции или годового плана по нашему заводу… – вывертывался хитроватый парнишка.

– Да я тебя не про годовой план спрашиваю. Мы его сами как-нибудь выдаем! – гремел в ответ голос. – Я про Горелова хочу знать.

– Про Горелова… – вяло тянул парнишка. – Так я же о нем не больше вашего знаю.

Кольцо размыкалось, и молодой агитатор виноватой походкой уходил от своих товарищей по цеху, словно он был причиной того, что нет связи с Гореловым… Все эти люди, не имевшие прямого отношения к судьбе космонавта, и вообразить себе не могли, сколько горечи, опасений и еще неясных надежд переживали в эти часы те, от кого зависел исход полета Горелова. На всех контрольно-вычислительных пунктах ни на секунду не затихала работа. Сотни самых сложных и совершенных машин искали в необъятном космосе корабль, чтобы удержать его постоянно на экране. Шли экстренные заседания ученых и главных конструкторов, на которых знатоки космонавтики решали, как помочь «Заре» завершить сложный полет и благополучно возвратиться на Землю. Конструктор этого корабля дни и ночи не смыкал глаз. Беспокойными нервными шагами расхаживал он по кабинету и, вглядываясь в сереющий за окном рассвет, думал о Горелове.

Земля принимала все меры, и она победила.

На рассвете в кабинет Главного конструктора ворвался ответственный дежурный. На его усталом бледном лице сияла не оставляющая сомнений улыбка.

– Появилась связь? – спросил Главный конструктор.

– Так точно, – доложил дежурный. – Горелов передал, что отрегулировал термоустановку.

– Температура в кабине?

– Двадцать шесть градусов.

– Превосходно. Состояние?

– Пульс и дыхание удовлетворительны.

Главный конструктор опустился на диван, тихо сказал дежурному:

– Откройте шире окно, Егорыч. Не видишь разве, какой сегодня рассвет?

А в восемь утра, когда было передано короткое сообщение и люди узнали, что радиосвязь с кораблем «Заря» возобновилась, ликованию не было границ. Это ликование ворвалось и в черный космос, в небольшую кабину корабля, только что прошедшего сквозь все радиационные пояса. Вращая ручку приемника, Горелов словно бы листал огромную книгу, перебирая короткие и длинные волны. Пестрая смесь шумов, прорезываемых то оркестрами, то песнями, то горячими речами на митингах, оглушила его, и от одного сознания, что окончилось наконец почти двухсуточное грозное одиночество, что Земля вновь заговорила, ему, усталому и обессиленному, стало покойно. Алексей улыбался, слушая веселую неразбериху эфира:

«…Трудящиеся Карагандинской области досрочно закончили внеплановую смену, на которую вышли в честь выдающегося полета к Луне нашего соотечественника летчика-космонавта Алексея Горелова».

«…Колхозники Тарасовского района, Ростовской области…»

«…Ахтунг, ахтунг, камрад Горелоф…»

«…У краковского рабочего Янека Бронского родился сын. Он назвал его Алексеем в честь космонавта».

«…Миллионер Джек Белл назвал только что отстроенный на берегу Атлантического океана отель-пансионат – „Луна“. Самый дорогой семикомнатный номер будет носить имя советского космонавта Алексея Горелова».

«…Советские судостроители присвоили имя Алексея Горелова…»

«…Ты лети к Земле, курчавый бэби…» – пела негритянская певица.

Потом все смолкло, и он услышал голос своего командира – Сергея Степановича Мочалова. Генерал, видимо, очень волновался, потому что никогда раньше Горелов не слыхал, чтобы он заикался.

– «Заря», я – «Родина»… Мы тебя ждем. Посадка будет обеспечена всеми мерами безопасности… А сейчас тебя дадут по телевидению. Будешь говорить с членом правительства.

Усталым тихим голосом Горелов отвечал члену правительства, посылал приветы народам своей страны. И когда посылал эти приветы, думал о своих близких друзьях: о Юрии Гагарине и генерале Мочалове, о Володе Кострове и Марине Бережковой, об оставшихся на Земле Жене Светловой и Андрее Субботине… И еще вспомнился ему далекий авиагородок, приютившийся на излучине Иртыша, лесенка с деревянными ступеньками и любимая женщина. Он представил, как будут в эти часы ломиться к ней журналисты, а она, самая ему близкая и единственная, та, что знает последние перед отъездом на космодром его слова и мысли, гордо и холодно выйдет навстречу и, тряхнув высокой прической, скажет:

– Огорчу вас, дорогие товарищи. О космонавте Горелове ничего рассказать не могу. Не по адресу обратились.

Он еще раз усмехнулся, представив, как она будет певуче выговаривать все гласные.

А потом снова последовали команды от генерала Мочалова и Главного конструктора «Зари», донесся ободряющий голос Юрия Гагарина и, наконец, приказ перейти на ручную систему управление.

Перед его лицом, чуть поодаль, так, чтобы было удобно глазам, была расположена приборная доска с аккуратно вмонтированными в нее глобусами Земли и Луны. «Луна» была уже выключена, а основной глобус, так хорошо с детских лет известных каждому, действовал. Передвигая две небольшие ручки, Горелов мог с предельной точностью определить свое местонахождение. Он был еще над Африкой, когда ответил генералу Мочалову:

– Вас понял. К вхождению в плотные слои атмосферы готов.

Неясная тревога охватила его. Сутками длился этот тяжелый полет, далеким казалось возвращение, и, пока требовалось бороться за судьбу корабля и свою судьбу, он был почти спокойным. Но сейчас «Заря» находилась над той небольшой африканской страной, где предшественники его начинали спуск. Все они благополучно приземлились. «А я?» – прошептал Горелов.

Всего несколько минут оставалось в его распоряжении до того момента, когда он должен покинуть корабль. Он опробовал крепления ремней, связывавших его с пилотским креслом. Принимая последний раз пищу, Горелов неосторожно разломил бутерброд, и теперь несколько крупных крошек плавали над его головой в кабине. Это было опасно – крошки могли попасть в дыхательное горло. Он достал небольшой пылесос и несколько секунд гонялся за ними. Потом посмотрел на показания прибора, регистрировавшего облучение. Нет, космическая одежда выдержала, и беспокоиться было не о чем. Он все сделал, все предусмотрел. И все-таки не в состоянии был побороть волнение. Уже не было в кабине изнуряющей температуры, к которой ни одна термокамера не могла заранее подготовить человека, спокойным и ясным казался весь остаток пути, а тревога росла и росла.

– «Заря», вы вошли в плотные слои, – донесся с Земли голос Главного конструктора, проговорившего эти слова настолько ровно, что Горелов даже вздрогнул от удивления.

«Неужели они так спокойны и ни капельки не тревожатся за мое приземление? – спросил он себя. – Видимо, на Земле даже не могут представить, что я увидел и пережил за эти сутки».

Как и у всякого человека, счастливо избежавшего многих опасностей, громкий внезапный стук способен порой вызвать шоковое состояние, так и у Алексея Горелова момент отделения от корабля вдруг пробудил непонятную нервозность. Сколько раз он готовился к этому, совершая парашютные прыжки и удачно приземляясь при самых различных изменениях ветра и облачности на самые различные площадки, узкие и порой неудобные. Он был единственным из маленького отряда космонавтов, кому парашютная подготовка давалась так легко. Но сейчас, после перенесенных испытаний, он с тревогой думал: «А что, если случится беда? Сломанные ноги, а то и разбитая голова! Как тогда потомки помянут меня, космонавта, не сумевшего донести до человечества первые сведения о Луне!»

Шли секунды вхождения в плотные слои атмосферы, когда сгорала термоустойчивая обшивка и за бортом «Зари» бушевала температура в десятки тысяч градусов. Космонавтам, отправляющимся в полет, настойчиво рекомендовали не открывать в этих случаях шторки иллюминатора. Алексей знал, что многие из его предшественников все же нарушали этот наказ, и тоже поддался искушению. Нажав указательным пальцем кнопку, он заставил шторки разойтись в стороны и жадно прильнул к литому жароустойчивому стеклу. Сказочными фиолетовыми и красными языками металось за обшивкой корабля пламя, съедая остатки термозащитного слоя. Это зрелище трудно было с чем-либо сравнить. Но странное дело – багровые всполохи огня успокаивающе подействовали на космонавта. Все вдруг стало гораздо проще, и склонный к юмору Леша Горелов неожиданно подумал: «Я же не тринадцатый командир космического корабля по счету, а двадцатый. Если тринадцатый пробился сквозь такие бушующие языки и не сгорел, – двадцатый гореть не имеет права!»

И он опять нажал кнопку. Шторки задернулись. А потом пришла с Земли команда приготовиться к прыжку, и космонавт продела все от него зависящее, что должно было предшествовать отделению от корабля. Залпа катапультного устройства он почти не ощутил, до того задубели нервы. Да и притом длительные тренировки на центрифуге приучили и не к таким перегрузкам. Просто он увидел над собою ярко резанувшее по глазам ослепительное голубое небо – как говорится, без единого облачка – и вспомнил, как жаловались на здешнем аэродроме летчики на то, что им не хватает в году пасмурных дней, чтобы отработать программу обучения в сложных метеорологических условиях. «Поэтому нас, космонавтов, тут и выбрасывают». – отметил он про себя.

Щелчок рукоятки – и металлическое кресло освободило его. Показалось, даже купол парашюта облегченно вздрогнул от жаркого голубого карагандинского воздуха. Алексей увидел внизу кустики саксаула, желтые бугорки песчаных дюн, пестрый горькополынный травяной покров. Он был летчиком и имел зоркие глаза. Взгляд его охватывал степь на десятки километров вокруг с жадным любопытством и волнением. «До чего же ты красивая, Земля!» – чуть не воскликнул Горелов.

И тут же вспомнил, какой выглядела она, когда «Заря», подчиняясь движению рулей ручной автоматики, вписывалась в лунную орбиту. Оттуда родная планета казалась желто-голубым шаром. Такой она была на всем протяжении полета от Луны назад, когда вырастала в своих очертаниях. Голубой ореол вокруг нее не менялся, только становился все ярче да ярче. «Любая – ты хороша! – прервал себя Алексей. – Голубая, желтая, серая. Важно, что ты послала меня в высь, а теперь принимаешь назад в строгом соответствии с законом всемирного тяготения. Вот я и опять твой».

Мерно раскачиваясь под шелковым куполом парашюта, Горелов смотрел вниз, на степь, на тянувшийся в стороне кишлак с низкими саманными постройками и несколькими кирпичными домами. Если бы кто-нибудь из репортеров смог увидеть сейчас, каким было его лицо под твердым козырьком плексигласа, опущенным в гермошлеме, он никогда не написал бы наивных строк о ребячливой веселости и необыкновенной бодрости космонавтов, возвращающихся на землю. Он увидел бы смертельно уставшего человека с темным лицом и отеками под глазами, обросшего бородой, очень некрасивого, потому что лицо его сейчас походило на неподвижную, застывшую маску, и только в глазах отражалась огромная работа мысли.

Да, это спускался Человек. Человек, облетевший Луну, первым проникший в ее таинственное пространство. Он еще не ступил подошвами твердых, подбитых специальными шипами ботинок на родную землю, но был уже навсегда на ней прославленный.

Впрочем, об этом сейчас ему некогда было думать. Земля приближалась. Горелов отметил, что ветер несколько изменил направление и относит его южнее, чем он предполагал, к небольшому сероватому озерцу, видневшемуся среди нескончаемой жаркой равнины. Мимо озера, петляя, шла профилированная дорога. Была она из тех, что славятся обильно взлетающей пылью, иначе бы космонавт ни за что не заметил бы длинного шлейфа за мчавшейся по этой дороге автомашины. «Это еще не за мной, – отметил он, – за мной не могли так скоро».

Подтягивая стропы, он начал управлять парашютом перед приземлением. Уступая напору жаркого воздуха, послушно заколебался над его головой серебряный купол. Алексей дернул за шнурок на гермошлеме, и тотчас же бесшумно скользнул вверх твердый козырек, защищавший его не так давно и от высокой температуры, и от космических лучей. В лицо плеснулся прохладный на высоте родниково чистый воздух. Ярче заиграли перед глазами степные краски.

Горелов отметил: на часах, прикрепленных к левому рукаву оранжевого опознавательного костюма, было ровно двенадцать. Легкий удар ногами о твердую землю отозвался в голове веселым звоном. Космонавт упал на высушенную ветрами и солнцем траву, соревнуясь с упрямым ветром, стал гасить купол парашюта. Он легко выиграл это соревнование. Грудой ласкового шелка стал не его глазах парашют.

– Живой! – выкрикнул вдруг космонавт, поддаваясь неожиданному приливу буйной радости, овладевшей им после только что пережитого волнения. – Живой! Я, Алешка Горелов, вернулся!!

Лежа на животе и не снимая мягких перчаток, он изо всей силы забарабанил кулаками по давно не знавшей дождя, потрескавшейся от солнца земле. Потом рупором поднес ко рту ладони и что есть силы закричал, сотрясая жаркий воздух:

– Зе-емля! Я на Земле! Жив! Здравствуй, старенькая!

После опасностей, пережитых им в одиночестве, и утомительного состояния длительной невесомости ему сейчас безудержно хотелось радоваться. Космонавт слушал, как его хриплый голос далеко разносился по степи.

– Вот мне и ответила Земля. Эхом ответила! – снова засмеялся он. – Интересно, кто же меня встретит первым?

Удобно вытянув замлевшие ноги, Горелов не торопясь снял перчатки, расстегнул оранжевый, уже совершенно ненужный ему демаскирующий комбинезон. Его движения стали точными, и только быстрота их выдавала еще не прошедшее окончательно волнение. Можно было подумать, будто он в учебном классе, под руководством инструктора выполняет упражнение по подготовке космического костюма. Комбинезон мягко упал на землю, и теперь Горелов выглядел белоснежным, потому что под демаскирующим его наряд был другой – мягкий защитный костюм. Он дернул застежки-«молнии», сбросил и его. Затем медленно встал на ноги и опасливо сделал шаг, второй, третий…

Нет, они были твердыми, первые его шаги по земле! Только звенело что-то в ушах. А может, это пели степные жаворонки. Большой черный орел низко и медленно пронесся над ним, распластав широкие крылья. Видимо, гордого кочевника возмутила пестрая одежда космонавта, потому что он буквально повис над его головой и застыл на какое-то время. «Совсем как на картине» – подумал Горелов и вспомнил о своем этюднике и о не законченной перед стартом портретом любимой женщины.

Рации у него не было, а уже полагалось дать о себе знать. Он достал из комбинезона ракетницу и хотел послать в небо зеленый огонь, но услышал гудение мотора. Прямо по целине к нему мчалась голубая «Волга», невероятно подпрыгивая на солончаковых неровностях. Наверное, у водителя во время этих прыжков не раз вырывалась из рук баранка, но вопреки всему машина продолжала упрямо продвигаться вперед. Ее капот, увенчанный белым оленем, был уже в нескольких метрах, когда Горелов разглядел, что машиной управляет женщина. Ему и от этого стало весело – он всему сейчас радовался.

Да и не могло быть иначе, потому что он был летчиком. А летчики быстро отходят после любых потрясений и любят шутить, где бы они ни находились: в столовой ли, на аэродроме, у себя дома или в воздухе. Даже там, переговариваясь по радио, нет-нет да и отпускал кто-либо из них шутку, за что потом, на земле, получал от командира взбучку.

Губы космонавта сушил знойный ветер, врывавшийся в открытый гермошлем. Они дрогнули в мягкой улыбке. «Вот и появился человек, который встречает меня первым, – обрадованно подумал он и тут же шутливо пробормотал: – Вот тебе на! Откуда эту нимфу несет ко мне по бездорожью?»

Машина затормозила и тотчас же оделась облаком душной пыли. Хлопнула дверца, и худенькая девушка в спортивных брюках и курточке на «молнии» подбежала к нему. Ее светлые кудряшки прилипли к потному лбу. На левой щеке виднелось небольшое пятнышко крови. Она восторженно улыбаясь, едва удерживаясь, чтобы не броситься ему на шею.

– Товарищ Горелов… Алексей Павлович! Простите, но это же, конечно, вы!

Космонавт громко рассмеялся. Ему было сейчас бесконечно приятно стоять на земле, широко расставив ноги, и видеть перед своими глазами молодое счастливое лицо этой неожиданно появившейся девчонки.

– Вы догадливы, – заметил он.

– Да при чем тут догадливость! – воскликнула девушка. – Я вас столько ждала… то есть, простите, конечно, не только я, а все люди. А тут счастливый случай – еду на нашей изыскательской машине за почтой и вдруг вижу, спускается на парашюте в оранжевом комбинезоне человек. А по радио уже сообщили. Ясно, что вы. Я как хватила напрямик… Может, вам надо оказать какую помощь? Я не только шофер, я и фельдшер в нашей экспедиции. Вера Чупракова – моя фамилия.

Горелов развел руками.

– Нет уж, милая девушка. Это я должен вам оказать помощь. Смотрите, у вас и лоб и щеки в царапинах.

– Да это пустяки, – потупилась она конфузливо, – дорога, сами видите. Отказываюсь от медпомощи.

– Тогда подойдите поближе, – настаивал Горелов.

– Зачем? – смешалась она.

– Да расцелую я вас, Вера Чупракова! – закричал он радостно и так громко, что она даже оглянулась по сторонам. – Вы же первая землянка, которую я вижу. Сами должны понимать, как это приятно после стольких часов одиночества!

Не дожидаясь согласия, космонавт притянул к себе растерявшуюся девушку, но тут же понял, что гермошлем помешает ее поцеловать. Он все же обнял ее, и так крепко, что она даже вскрикнула.

– Ладно, ладно, – весело сказал Горелов, – больше не буду, а то ваши косточки действительно затрещат. И не смущайтесь. Я же это по-братски. Если бы вы знали, как мне приятно слушать сейчас человеческий голос! Лучше всякой музыки, честное слово! Вы говорите… Говорите как можно больше, о чем угодно, а я буду слушать… только слушать.

Но Вере Чупраковой не пришлось выполнить его просьбу. Над их головами в эту минуту зародился неясный нарастающий гул. Низко над степью, отбрасывая легкую, не поспевающую за ним тень, пронесся белый реактивный истребитель, такой короткокрылый, что показался стрелой в оправе. Сделав крутую «горку», самолет взмыл к солнцу, а с трех сторон стали приближаться с рокотом вертолеты. Один из них, окрашенный в синий цвет, начал снижаться. Горелов неотрывно следил за ним.

– Это за вами, – прошептала девушка. – А сфотографироваться вместе вы позволите?

– Конечно, – похлопал он ее по плечу. – Как захотите, так и буду позировать.

Вертолет уже повис над ними. Было видно, как четырехлопастный винт мелькает в воздухе. Распахнулась дверца, и чья-то рука сбросила вниз узкую веревочную лестницу. В небольшом проеме двери показался один человек, за ним – другой. Оба они сошли на землю. Первый, высокий и сутуловатый, был военврач. Узнал Горелов сразу и второго. Моложавый, но уже начинающий полнеть генерал, в темных защитных очках и полевое гимнастерке, бросился к нему бегом, не разбирая дороги, не замечая ни такой неожиданной здесь голубой «Волги», ни растерявшейся вконец девушки. Тяжело дыша – скорее от волнения, чем от бега, – генерал остановился в трех шагах от Алексея и, растопырив для объятия руки, сказал:

– Иди сюда!

Горелов не двинулся с места. Он поднял ладонь к нагретому солнцем гермошлему и, как того требовал устав, начал рапортовать:

– Товарищ генерал, на корабле «Заря» летчик-космонавт Советского Союза майор Горелов…

Он должен был коротко сообщить о том, что завершил первый в истории человечества облет Луны, произвел киносъемки и в тяжелых условиях отремонтировал терморегуляторную установку, а теперь вернулся на родную землю и готов к любым новым заданиям. Но уставной рапорт не получился. Алексей вдруг вспомнил, как бушевали в черном бездонном космосе губительные солнечные вспышки и какой отчужденно холодной была поверхность Луны, когда он делал вокруг нее непредвиденные витки… И – осекся, ощутив, как неожиданно комок стиснул горло. Он не понял, отчего взмокло лицо: от непрошеных слез или от пота. Он глотал воздух, стараясь побороть паузу. Но генерал не принял необходимого в таких случаях положения «смирно», так и остался стоять с широко разведенными руками. Потом сделал еще один шаг к нему и требовательно, совсем уже, что называется, генеральским басом повторил: