Текст книги "Куда глядят монументы"

Пять смертей Ивана Топоркова

В мае сорок пятого года, сразу после Победы, семилетний Митя с мамой и старшей сестрой вернулись в Ленинград из эвакуации, вернулись в свою квартиру в Старой Деревне.

Тогдашняя Старая Деревня была уникальным местом обитания людей. С одной стороны был огромный город, с другой – леса, луга и болота. С одной стороны можно было, одевшись поприличней, сесть в трамвай и уже минут через двадцать катить по Петроградской стороне к Невскому проспекту. Или, пройдя через Елагин остров (ЦПКиО – Центральный парк культуры и отдыха), выйти на Крестовский остров и далее ехать, хочешь, на Большой проспект Петроградской стороны, хочешь, на Большой проспект Васильевского острова. С другой стороны можно было, перейдя железную дорогу, крутить педали велосипеда или топать босиком по тропкам среди луговых трав и цветов, распугивая бабочек и стрекоз.

Соседство ЦПКиО дарило стародеревенским пацанам радость всю зиму напролёт носиться на коньках по его многочисленным каткам. А летом поглощать копеечное молочное эскимо на палочке, лицезреть выступление на эстраде лучших питерских артистов и смотреть кино в летнем кинотеатре.

Но огромный город одаривал свою историческую окраину не только благами цивилизации. С какого-то времени за железнодорожным полотном напротив их дома была устроена городская свалка, и десятки серых машин повезли туда содержимое городских помоек.

Запомнился Мите ещё один щемящий момент, когда на стародеревенские огороды высадился десант работяг с лопатами. Грязный грохочущий бульдозер сгребал с огородов плодородный слой до белёсого суглинка, работяги, в основном женщины, в серых, как тот бульдозер, ватниках весело закидывали лопатами эту землю в кузов грузовых машин, и те увозили её. Куда? То ли на городские газоны, то ли кому-то на дачу, – то пацанам, наблюдавшим этот грабёж средь бела дня, было не ведомо. Взрослые были на работе, иначе неизвестно, чем бы этот грабёж обернулся. Ведь в эти клочки земли годами вносились удобрения – печная зола, коровий навоз, покупаемый здесь же, у стародеревенских частников. Кого-то эти картофельные огороды спасли в блокаду. И серьёзно поддерживали в не самые сытные послевоенные годы.

Впрочем, ни у кого из хозяев этих огородов никаких документов на владение ими не было. Ушлые во все времена чиновники это прекрасно знали. И Старая Деревня покорно промолчала. Только женщины по углам перешёптывались: «Сталин-то этого не знает».

Ещё одна уродливая участь окраины большого города – самоубийства. В любой стране, да, пожалуй, и в любом большом городе, есть такие зловещие места, где нередко несчастные сводят счёты с жизнью. Отвесные скалы, водопады, мосты…

Было такое место и в Старой Деревне – участок железной дороги рядом с Митиным домом. Здесь и без того редкие постройки расступались, уходили в сторону от железнодорожного полотна, и рельсы как бы вырывались на свободу, устремляясь к Лахте по безлюдной болотистой местности с унылыми кустами и рахитичными деревцами. Именно здесь, где железная дорога, огибая болото, делает небольшой плавный поворот вправо, иногда подолгу стояли поезда, дожидаясь завершения всех дел, сопутствующих случившейся трагедии. Естественно, пацаны бегали туда (а как же без них?!) и, замирая от ужаса, глазели на разбросанные по насыпи и шпалам части, ещё недавно бывшие целым живым человеком. Что-то неподдающееся пониманию, мрачное и страшное вторгалось в их сознание. Оно никак не вписывалось в то, что им говорили в школе учителя и пионервожатые, о чём вещала по радио бодрая «Пионерская зорька», о чём радостно писали детские газеты «Пионерская правда» и «Ленинские искры».

Наверняка все не раз видели в цирке или на эстраде фокус, когда ряженый маг распиливает чёрный ящик с очаровательной ассистенткой внутри. Все зрители знают секрет этого фокуса, понимают, что их примитивно и беззастенчиво дурят, тем не менее ахают, смеются и хлопают в ладоши. Митя не любит этот фокус. И каждый раз ждёт, когда из ящика выскочит живая и невредимая обаяшечка. Уж он-то знает, что в жизни таких чудес не бывает, он навсегда запомнил, как на самом деле выглядит половина человека.

Но что было, то было. И никто из пацанов тогда не думал не гадал, что подобное может случиться с кем-то из их дома. Однако по порядку.

В их дворе только у троих пацанов отцы вернулись с войны живыми. Первым пришёл Борькин отец Илья Иванович. Он был фронтовым шофёром, возил на передовую снаряды. Отец Женьки Гербеса был водолазом и вряд ли в своём водолазном облачении – резиновом скафандре и свинцовых ботах – появлялся на передовой. Он был могуч и молчалив. Зато отец Вовки Имая, дядя Ваня Топорков, пришедший последним, поскольку успел повоевать ещё и с японцами, сидя на лавочке во дворе, охотно делился своими фронтовыми историями. Из его рассказов Митя запомнил, что перед уходом на войну его якобы заговорила от смерти их деревенская колдунья. И он пять раз чудом спасся от, казалось бы, неминуемой смерти.

Первый раз это случилось, когда они со старшиной отправились в тыл за мылом. Вернувшись утром, он узнал, что его взвод поголовно вырезали финские лыжницы. Во второй раз, когда он сопровождал кого-то из офицеров с документами в штаб, они опоздали, как он выражался, на «ероплан», и этот самолёт был сбит.

Остальные его чудесные спасения в Митиной голове затерялись, переплелись с сотнями других подобных историй, слышанных, читанных или виденных на экране за долгие годы жизни. Он твёрдо помнил лишь то, что у дяди Вани этих спасений было пять. Пять случаев чуда, позволивших рядовому Ивану Топоркову целым и невредимым выйти из кровавой круговерти войны… И вернуться, чтобы вскормить, вырастить, поставить на ноги пятерых детей – четверых сыновей и одну дочь.

Старшим из его отпрысков был Валентин. Крупный, статный, светловолосый и круглолицый, весь в отца, он отслужил в армии и готовился завести свою семью. Но что-то пошло не так.

Помнится, был тёплый сентябрьский вечер, настоящее бабье лето. Митя сошёл с трамвая и потопал к своему дому по тропинке меж картофельных огородов и заросших крапивой и полынью пустырей на месте разобранных в блокаду на дрова деревянных домов. Многие соседи либо копали невдалеке картошку, либо сидели на лавочках, радуясь и закатному солнцу, и мирному послевоенному небу, да и просто расслабленному ничегонеделанью после дневных трудов. Такая вот картина покоя и умиротворения, достойная кисти старых мастеров, картина понятных человеческих чувств и простых радостей. Если к этому ещё добавить мерный колокольный звон, плывший со стороны Серафимовского кладбища, то эта картина станет ещё выразительней, ещё более погрузит зрителя в созерцательную задумчивость и вечные человеческие ценности… Недаром такой звон называется благовест.

И привычный шум поезда, идущего справа налево по верхней кромке этого картинного полотна никак не нарушал пасторальную идиллию вечера. Если бы… Если бы не жуткий крик, ворвавшийся вдруг в эту гармонию людей и природы, – навстречу поезду по путям бежал человек. Ещё миг, и в лучах закатного солнца брызнул фонтан из того, что только что было его мозгом, его мыслями, знаниями, мнениями и сомнениями…

Поезд встал, люди на лавочках и в огородах остолбенели – опять! И снова у нашего дома…

Кто-то уже выпрыгивал из поезда, кто-то спешил к нему через огороды. Перед поездом собралась толпа. А ещё через некоторое время по соседям поползло: «Это Валька, Валька Топорков… Ужас-то какой… А с виду вроде был нормальным парнем…»

Через пару дней, сидя с пацанами на лавочке, его отец, дядя Ваня, бубнил куда-то в пространство: «Деньги пропали… Всей семьёй собирали… Ему на пальто… Всё из-за бабы. Она могла ему и своего тела подкинуть… Врачи сказали, что он сошёл с ума… А как они определили?.. Ведь его мозги у меня в сарае в кастрюльке лежат. Я их утром собрал, когда уже всё увезли…»

Митя подумал, что для тех, кто на фронте ходил в рукопашную, месяцами жил рядом со смертью, терял товарищей и, бывало, убивал сам, собирать мозги в кастрюльку было делом будничным, заурядным, но ему тогда стало жутко. И вместо того, чтобы как-то посочувствовать страдающему человеку, он встал и ушёл.

Вторым по старшинству среди детей Топорковых был Николай, Коля. Пожалуй, самый интеллигентный, самый «городской» в семье, недавно перебравшейся в город из деревни. На свою беду, Коля всерьёз влюбился в смазливую официантку из дешёвого ресторанчика в парке. Митя как-то случайно увидел его, спрятавшегося за деревом и наблюдавшего за этой фигуристой и распутной бабёнкой. А потом Николай повесился. В дровяном сарае. В том самом, где когда-то стояла кастрюлька с мозгами его старшего брата Валентина.

Третьим ребёнком Топорковых была дочь Шура. Красивое лицо с необыкновенно большими печальными глазами. Она редко выходила из дому, поскольку сильно хромала – с рождения одна её нога была короче другой. Жили они на первом этаже, и её часто можно было видеть сидящей у окна. В картинных галереях мира висят сотни живописных полотен на тему «Женщина у окна», поистине глубокая и неисчерпаемая тема. Сменялись эпохи, страны, стили живописи, одежда и причёска, окружающие предметы… Но не книги, прялки и вязание привлекают зрителя в этих картинах. Художники пытались изобразить, прежде всего, Ожидание и Надежду, иногда – Печаль и Безысходность. Такую печаль и безысходность в облупившейся раме окна пацаны могли часто видеть, гоняя мяч во дворе. Такими Митя и запомнил глаза Шуры Топорковой.

В их дощатом двухэтажном доме обитало несколько многодетных семей. Одна из них, семья Кантемировых, лишилась отца ещё в Финскую войну. Был в этой семье очень колоритный тип, Вовка Хромой – сапожник, пьяница, драчун и весельчак. Он ещё до войны лишился одной ноги, по своей шалости попав под трамвай. Вовка был старше всех пацанов в их дворе, чинил обувь всем жильцам дома и по совместительству гнал в сарае самогон, что по тем временам было очень даже наказуемо. Его любили за лёгкий нрав, за шутки-прибаутки и золотые руки.

Вот этот Вовка и углядел «барышню в окошке» – Шуру Топоркову. Мите довелось однажды видеть эту пару, возвращавшуюся из парка. Они шли рука об руку, сильно хромая на один бок. А главное, их лица светились от восторга. Казалось, весь мир вокруг замер и радуется неподдельному счастью этих калек.

Весь мир, но только не дядя Ваня Топорков. Будучи человеком крутого нрава и кондовой домостроевской патриархальности, он запретил Шуре не только встречаться «с этим шалопаем и пьяницей», но и вообще выходить на улицу. И снова можно было видеть в окне красивое девичье лицо с ещё более печальными, чем прежде, глазами.

А что же Вовка? Этот влюблённый Ромео, вместо того чтобы грамотно выстроить осаду и довериться целительному бегу времени, запил. И в пьяном виде неоднократно пытался пообщаться с дядей Ваней, а потом и влезть в окно к Шуре. Будучи с позором выброшенным на улицу, он ушёл в ещё более крутой запой. Последний раз Митя его видел, когда он пытался прорваться на Митину свадьбу и затеял драку с гостями, вышедшими покурить на улицу. Митя тогда сгрёб Вовку в охапку и отнёс его в соседний подъезд, где Вовка благополучно заснул на лестнице.

Что касается Шуры… Долгой зимой, последовавшей за отцовским запретом, её не стало. Никто из соседей толком не знал, как это произошло. Хотя болтали всякое.

Потом все жильцы разъехались, оставив свои картофельные огороды и дровяные сараи, а дощатый дом их был разобран на дрова.

Митина мама как-то умудрялась общаться со своими прежними соседками, разбросанными по всему городу, при отсутствии не только нынешних мобильных телефонов и компьютеров, но и домашних телефонов в большинстве тогдашних квартир. Иногда она ездила на Ситный рынок, где стародеревенские частники торговали редиской и корешками. Короче, жиденький ручеёк новостей с прежнего места их обитания продолжал потихоньку журчать. Так Митя узнал, что его приятель Вовка Топорков по кличке Имай женился на Лёльке, шустрой белобрысой девчонке, жившей неподалёку в частном доме, но всё время проводившей в их дворе.

Вовка был Митиным постоянным соперником, они жили по одной лестнице и часто дрались. Обычно Имай поджидал Митю на площадке возле своей квартиры и нападал. Митя был выше его ростом и сильней, а Имай – жилистей и проворней. Дрались они обычно до первой крови, у Мити был слабый нос, и при первой же встрече с Вовкиным кулаком кровь из его носа лилась в три ручья. Митина мама очень не любила отстирывать кровь с рубашек.

Но стародеревенское житьё-бытьё запомнилось Мите не только драками. За восемнадцать лет обитания в одном дворе были не только драки. И, уйдя во взрослую жизнь, он не затаил зла на Вовку. Митя всегда вспоминал всех своих тогдашних дружков-приятелей с теплом. В том числе и Вовку Имая.

Был он четвёртым ребёнком в семье Топорковых. Через некоторое время Митя узнал, что Вовка, якобы уличив молодую жену в супружеской неверности, зарубил её, а сам выкинулся из окна. Вот такой ужасный ужас. Бытовой, но всё равно ужасный.

Митины дети тогда смотрели по телевизору фильм-сказку «Варвара-краса, длинная коса». Там сказочное страшилище Чудо-Юдо высовывает из воды костлявую руку, хватает царя Еремея за бороду и кричит: «Должок!» – напоминая тому, что за своё давнишнее избавление от смерти Еремей должен отдать сына.

И осенило Митю тогда: дядя Ваня Топорков – не уподобился ли он царю Еремею? Не за свои ли избавления от смерти на войне он расплачивается жизнью своих детей? Тем более что уходили они из жизни в том возрасте, в каком сам дядя Ваня смерти избегал.

Митя не верил ни в чёрную, ни в белую магию, – так ему было проще жить, иначе можно было с головой погрязнуть в болоте мракобесия, не имеющем ни дна, ни берегов. И в конец замутить себе и без того краткий «миг между прошлым и будущим»[2]2
  Из песни «Есть только миг», слова Л. Дербенёва, музыка А. Зацепина.


[Закрыть]. Но история семьи Топорковых заставила его всерьёз задуматься.

Пятым в их семье был Юрка. Он родился уже после войны. О его судьбе Митя ничего не знал. Да и не хотел знать. Откровенно боялся. И очень надеялся, что тот дожил-таки до почтенных лет, обзавёлся детьми и внуками, продолжил род Топорковых. Преодолел «родовое проклятие», в существовании которого Митя до сих пор сомневается.

Тем не менее, он всегда вздрагивает, когда слышит слова «чудом избежал смерти».

Довелось Мите как-то побывать в церкви Мадонны ди Монтенеро, что укрылась в живописных рощах на склоне Чёрной Горы – Монтенеро – в окрестностях итальянского города Ливорно. Сама церковь ему ничем примечательным не запомнилась – ни хуже, ни лучше десятка других небольших провинциальных католических храмов как в самой Италии, так и во Франции и в Бразилии, где ему довелось побывать. А вот пристройка к церкви впечатлила и Митю, и его спутников. В этой пристройке собраны подарки от людей, спасённых от верной смерти, как они сами полагали, Мадонной ди Монтенеро. Многочисленные колье, браслеты, серьги, перстни с драгоценными камнями, шпаги с позолоченным эфесом, эполеты и аксельбанты, рисунки и старинные фотографии (например, с изображением экипажа, повисшего над пропастью), какие-то открытки с описанием спасительных чудес…

Митины спутники только ахали, а он вспомнил Ивана Топоркова и пять его «чудесных» избавлений от смерти.

Бабушка Васса

Главный конструктор, доктор технических наук Дмитрий Георгиевич Сергеев сидел на лавочке посреди кладбища небольшого города Боровичи. Было самое начало сентября, день выдался солнечным и настолько тёплым, что пришлось снять пиджак и распустить галстук. Невдалеке его дочь Ксения хлопотала вокруг вертикально торчащей пластины чёрного камня с портретом его бабушки Вассы Васильевны Яковлевой, благообразной старушки в белом платочке. Такой её, наверное, и запомнили Егор и Ксюша, его дети.

Ксюша и уговорила его раздвинуть все дела и съездить на пару часов из Петербурга в Боровичи.

– С чего это вдруг? – недоумевал Дмитрий Георгиевич.

– Приснилась бабушка Васса, – пояснила дочь.

– Глупости. Наука считает, что сны никак не связаны с чьим-то потусторонним воздействием. Они суть продукт наших собственных мыслей и эмоций.

– Ну, папочка, пожалуйста, – Ксения обняла отца и прильнула щекой к его щеке, чего не случалось уже лет двадцать.

«В самом деле, отчего бы и не съездить?» – растаял Дмитрий Георгиевич. Он не был в Боровичах лет десять, с тех пор как не стало дядюшки Вити и его сыновья, московские полковники, продали узбекам дом на Порожской улице, построенный лет сто назад дедом Сашей.

Сказано – сделано. Поезд «Сапсан» от Питера до Окуловки, такси от Окуловки до ворот кладбища в Боровичах. И вот он уже, пригретый нежарким сентябрьским солнышком, млеет в неожиданно свалившемся на него состоянии расслабления, никак не соответствующем окружающим крестам, венкам и надгробиям. Действительно, уже много лет его жизнь расписана по минутам – проекты, совещания, заводы, верфи, испытания… И телефонные звонки, звонки, звонки… Дочь уговорила оставить дома оба мобильных аппарата. Там жена Марина будет решать, что в самом деле ЧП, а что подождёт до понедельника.

Взгляд Дмитрия Георгиевича скользнул с лика бабушки Вассы на соседний памятник красно-коричневого камня, где была выбита фраза: «Любимые не умирают, они просто перестают быть рядом».

«Хорошо сказано, – подумал он, – надо бы запомнить». И тут же задался вопросом: «А была ли бабушка Васса моей любимой бабушкой?» Ведь в его детстве она никак не вписывалась в облик доброй старушки, балующей внучат вкусными пирогами и защищающей их от строгих родителей. Скорее наоборот, была антиподом этого лубочного образа. Тем не менее, как он теперь понимает, именно бабушка Васса во многом вылепила его как личность. И чем дальше, тем больше он понимает смысл многих её высказываний. Чего только стоит её любимая поговорка «Не бойся больших расходов, бойся малых доходов». Или «Большие дела – большие хлопоты». Какие у малыша могут быть доходы и расходы? Или «большие дела и большие хлопоты»? Мудрость многих её слов стала доходить до него только во взрослом состоянии.