Текст книги "Хроника грузинского путешествия, или История одного кутежа с картинками и рецептами"

Геннадий Йозефавичус
Хроника грузинского путешествия, или История одного кутежа с картинками и рецептами

© Иозефавичус Г.Д., текст и фото, 2021

© Тотибадзе Г.Г., Тотибадзе К.Г., Тотибадзе И.С., 2021

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2021

Предыстория. Бараний дух

Однажды – дело было январским вечером, в похмельную неделю после Рождества – мы занимались привычным делом: в московской мастерской у братьев Тотибадзе ели только что пожаренных на дворе цыплят (а у художников Тотибадзе есть мастерская, за мастерской – небольшой двор, а на дворе – очаг) и пили что-то вкусное. Пост благополучно завершился несколькими днями ранее, и все располагало именно к такому времяпрепровождению – «цыплята с чем-то вкусным», и погода, и компания, и состояние душ. Откупоривались бутылки с тосканским, на столе появлялись все новые и новые запотевшие штофы, произносились тосты. О политике не говорили: с нами были дети, а при детях ругаться грязно, как того заслуживает политика и политики, не хотелось. Разговоры все больше велись о приятном: путешествиях, музыке, книжках с картинками, еще – о еде. Конечно, о еде! О чем же во время еды еще говорить, как не о еде?

– Эх, сейчас бы саперави к этой птичке, – мечтал Георгий, то есть Гоги Тотибадзе, старший из двух братьев-живописцев.

– И пхали из порея к тому саперави, о котором ты говоришь, – подливал масла в огонь младший брат, Константин Тотибадзе.

– И мингрельского харчо – к пхали и саперави! И, пожалуй, эларджи. Как харчо без эларджи есть? Только пхали и саперави попусту изводить! И хинкали! И купатов! И сациви! И чихиртмы; чихиртму не забудьте! – не унимались жены, дети и друзья обоих Тотибадзе.

И – пошло-поехало, начался грузинский гастрономический волейбол. Команда одного брата подавала, второго – отбивала; при равенстве счета игра неумолимо скатывалась в овертайм. Наконец был объявлен перерыв; Костя отправился за новыми бутылками, а Гоги – снимать с огня баранину.

Еще утром Гоги съездил за ягнячьей лопаткой на Драгомиловский, к своему мясному дилеру. Где мясник, суровый мужчина с щетиной и праздничным перегаром, смог в пьяную неделю найти столь качественную вещь, понятно не было, но нашел же! Там же, на рынке, у других заросших торговцев отыскались кислые сочные гранаты и кинза. Ничего больше классику грузинской гастрономии от Драгомиловского не требовалось: баранина должна была готовиться в собственном и гранатовом соке и с небольшим количеством травы. На огне.

Вернувшись в мастерскую, Гоги приступил к художественному творчеству: срезал с костей мясо, надавил литра полтора соку из кислых гранатов, залил соком баранину, сложенную в «лодку», слепленную из фольги, припорошил смесь кинзой, запечатал «лодку» и поставил ее на огонь. Часа на полтора – два, до тех пор, пока мясо не приготовилось, втянув в себя гранатовый дух и выпустив взамен свои мясные соки. Красный цвет пропал, испарился, исчез; готовое мясо оказалось плавающим в прозрачном бесцветном бульоне, благоухающем гранатом и слегка – кинзой.

Дымящийся бульон был разлит по чашкам, мясо разложено по тарелкам, куски лаваша утоплены в остатках бульона; настало время тоста (хоть и опьянели все разом только лишь от разлившегося по мастерской аромата и от предвкушения безобразного чревоугодия).

– Давайте же, – начал Гоги, – поклянемся и поедем в Грузию. Не дожидаясь тепла, цветочков и туристов. Возьмем соберемся и поедем кутить! Через неделю. Вот за это и выпьем!

И, не давая никому встрять с пораженческим алаверды, Гоги опрокинул в себя полстакана виски и запил виски глотком обжигающего бульона. Остальным пришлось следовать стопами классика – пить и запивать, то есть соглашаться и подписывать бараньими соками только что провозглашенную декларацию независимости от запланированных дел, от здравого смысла и финансового положения. Как и аромат баранины, томленной в гранатовом соке, план, бросив все, отправиться в Грузию, вскружил подготовленную употреблением вкусных напитков голову.

Первые разумные голоса прозвучали чуть позже, когда баранина была уже съедена. Всякий ведь – и разумный человек со своим разумным голосом, и художник, и даже дитя – знает, что баранину надо есть не медля, горячей, а потому идее немедленно ринуться в Большое закавказское гастрономическое путешествие, в Великий грузинский кутеж, в поездку по местам буйной молодости братьев Тотибадзе было суждено минимум минут тридцать отстояться. А когда полчаса миновали, и наркотическое воздействие бараньего бульона притупилось, и разные алкогольные напитки были употреблены в помощь организмам, пытающимся расщепить жиры, жены посмотрели на своих девятерых – в сумме – детей (и еще одну внучку вдобавок), на своих двоих (опять-таки в сумме) мужей, в такт покачали головами и хором преступили клятву:

– Нет, друзья, на нас, пожалуй, не рассчитывайте. А сами – езжайте, куда глаза ваши, залитые бараньим жиром и шотландским спиртом, глядят. Только имейте в виду – погубите вы ваших дорогих друзей! Вам-то вино вместо воды пить и чачей запивать, а друзья ваши – люди нежные, неподготовленные, из рога пить необученные, по десять часов кряду из-за стола не вставать не привыкшие. В общем, пожалейте москвичей, они не из вашей бригады.

То есть ничего крамольного или неожиданного (от жен же всегда ожидаешь чего-нибудь такого) русские жены грузинских художников и не сказали, но вечер почему-то перестал быть томным. Порыв, который, казалось, овладел всеми, разбился о логику семейной жизни. К тому же прозвучало таинственное слово «бригада», о значении которого мне только еще предстояло узнать. В общем, я начал сомневаться, что когда-нибудь попаду в Грузию. Да, представьте: дожив до сорока шести, почти сорока семи уже, лет, я никогда не был ни в Тбилиси, ни вообще в Грузии! Все съездили туда еще в студенческие годы, потом наведывались регулярно, а я оставался девственником, из всего грузинского не понаслышке знакомым только с «Алазанской долиной», живописью братьев Тотибадзе, фильмом «Листопад» и хинкали из «Хинкальной» у «Октября». Я исколесил Южную Америку и Восточную Африку, сто раз побывал в Индостане и дважды – в Антарктике, забрался на Килиманджаро, прошел Магеллановым проливом, съел живого лангустина на Фарерских островах и накопил миллионы миль на картах всех известных миру авиакомпаний, а до Грузии – не добрался! Она всегда была такой близкой и доступной, даже когда летать до Тбилиси надо было окружными путями, что путешествие в Тбилиси или Кахетию именно в силу своей легкости все время откладывалось. И вот теперь, когда за те полчаса, что прошли между тостом под баранину и выступлением жен художников, я успел собраться в Грузию, уже свыкся с мыслью и нашел себе место за шумным кавказским столом, голоса разума снова попытались мне помешать. Во всяком случае – напугать.

Ну хорошо. Трезвенником я перестал быть на втором, кажется, курсе МГУ, поэтому перспектива напиться пьяным меня не пугала, даже радовала; страшно было надраться плохим вином, то есть таким грузинским, которое я запомнил и которое мы с величайшим трудом покупали в винном на Столешниковом или заказывали под цыпленка табака в «Птице» на Советской площади в середине восьмидесятых. Ни про какие новшества в традиционном грузинском виноделии я слыхом не слыхивал, наоборот, с голодных девяностых сохранилось ощущение, что в бутылки с этикетками «Мукузани» и «Ркацители» теперь положено разливать дуст и прочую отраву. Да и доктор Онищенко мамой клялся, что запрет на поставки вина из Грузии никак не связан с маленькой победоносной войной и плохими отношениями двух президентов. Как мог я не доверять доктору?

С другой стороны, почти все известные мне любители Грузии именно что пьянствовать туда ездили и ездят, пьют там не привезенную с собой водку и не бордо какое-нибудь, а саперави и ркацители, и возвращаются живыми. Да и потом: я в Индии бывал, на базарах еду там ел, а это вам не прокисший виноградный сок, это – богатейшая коллекция бактерий и микроорганизмов, неизвестных науке, и ничего, ни одного грандиозного поноса. Ну а насчет пития из рога – как-нибудь справлюсь. Или отговорку придумаю; что они – не люди что ли? Притворюсь нездоровым.

С этим – разобрались.

Про десятичасовой ужин – вообще смешно! Да мною можно красный гид Michelin иллюстрировать, у меня вообще – желудок резиновый. Главное – чтобы вкусно было, тогда хотя бы не мучительно больно за переваренный миллиард калорий. А в Грузии – судя по тому, как готовит художник Тотибадзе и какие хинкали подают в «Хинкальной», – должно быть вкусно.

И это то есть не проблема.

Остается какая-то бригада или «Бригада», но и с ней как-нибудь справиться можно. Наверное. Если она, бригада, не того же свойства, что та, из телевизора, с народным артистом Безруковым.

В общем, я решил ехать. О чем и заявил без обиняков, не оставив, таким образом, другого выхода инициатору путешествия в страну саперави и чихиртмы Георгию Георгиевичу Тотибадзе. Равно как и брату его, Константину Георгиевичу. Не бросит же брат брата, когда запахло неведомой мне пока еще «бригадой». Четвертым в наш коллектив влился Максим Олитский – друг, отец-герой и коллега-естествоиспытатель. И, предваряя рассказ, скажу: правильно, что влился. Было хотя бы, когда явная и реальная угроза нависала, кому из рога вино дуть и эларджи доедать. Максим – обладатель природного тонкого сложения, и как любой обладатель природного тонкого сложения, то есть как человек без живота, он может бесконечно – на радость нам и в наше спасение – пить и есть. Хорошо, хоть не петь, добавим.

Ехать решили через неделю. И на неделю. Пять дней было бы явно недостаточно, десять – перебор, а семи дней, казалось, хватит: в Мцхету надо – это раз, в Кахетию – обязательно, это два, вернее, еще два, в горы, к Казбеку, на фоне которого несется абрек с папиной папиросной коробки, – еще пара дней, ну и Тбилиси. Итого – неделя! Не больше, но и не меньше. С субботы по воскресенье. То есть практически на уикенд.

Билеты купили, мезимом, активированным углем и ромашковым чаем запаслись, с домашними распрощались и отправились кутить. А для себя я решил – путешествие мое будет не простым, а с исследовательскими целями, ради изучения феномена грузинского кутежа; кутежа как образа и смысла жизни. Может, думал я, что-то полезное удастся почерпнуть, чем черт не шутит?

Пир во время

Насчет кутежа Гоги еще по дороге в Домодедово рассказал анекдот. Вернее, случай из жизни. То есть, как ни крути, анекдот.

В начале девяностых, когда всем нам было свободно, но голодно и когда всем нам – свободным и голодным – старались помогать разные добрые люди, католические благотворители прислали итальянского монаха-францисканца посмотреть, насколько плохо живется грузинам. Монах летел через Москву, в которой в то время было под минус тридцать, и босые его ноги, обутые в сандалии, произвели на москвичей должное впечатление: всем захотелось немедленно поделиться с эмиссаром вязаными носками. Францисканец, стоически перенося мороз, от носков отказался, и тогда настоящий грузин Гигинеишвили (нет, не тот, что «бывший горский князь, а ныне трудящийся Востока» из «Золотого теленка», а более современный), приехавший встречать эмиссара в Шереметьево, решил итальянца хотя бы покормить. Ну и повез монаха в Дом кино, куда ж еще?

Тут надо сказать, что кинематографисты, несмотря на талоны и голод, и в начале девяностых умудрялись выпивать и закусывать в привычном для себя стиле: водка отлично шла под гурийскую капусту, жульены и лобио – под грузинский коньяк, шашлык, доставляемый к столу в жаровне с тлеющими углями, – под вынесенное с территории соседнего словацкого посольства чешское пиво. Нездоровые кинематографисты поправлялись минводой «Боржоми».

Гигинеишвили привез монаха в сандалиях на Васильевскую и, выдав за итальянского актера, провел мимо вахтерши, затем поднял в лифте на четвертый этаж и усадил за большой, покрытый несвежей скатертью, абсолютно пустой стол. Дырки в скатерти и запах запустения инспектору понравились, но тут началось то, чего он никак не мог ожидать (и что, напротив, мог бы ожидать опытный Гигинеишвили): на столе постепенно стали появляться закуски и выпивка, а за столом – веселые шумные люди, пришедшие отметить приезд итальянца и заплатить за стол. К концу раблезианского пира монах, к еде особо и не притронувшийся, загрустил – в его представлении голод должен был выглядеть несколько более деликатным образом. Оставалась надежда на Грузию.

В самолете францисканец воспрял духом. Крохотный кусок пожилого сыра и спитой чай в картонном стаканчике были похожи на то, что ему хотелось увидеть. И разоренный аэропорт Тбилиси тоже предвещал голод и разруху, как и разбитые дороги, редкие фонари и вставшие на прикол «Жигули», не умеющие ездить без бензина. Казалось, прямо из аэропорта надо ехать в храм, чтобы молиться, молиться и молиться во спасение несчастных людей, однако же план был совсем иным: ехать надо было к кому-то домой. Этот кто-то был другом друга Гигинеишвили, то есть практически братом, и он точно знал, что батоно едет из Москвы – голодной и холодной – вместе с иностранцем-итальянцем и что друга друга и его иностранного спутника надо по-человечески встретить. Он же, друг друга, не представлял, что посланцу католического милосердия надо демонстрировать нищету, он-то был уверен, что люди едут в гости! И ведь никто не знает, откуда в тот вечер на кухне взялись настоящие цыплята и баранья лопатка, откуда появился сыр для хачапури, где были раздобыты грецкие орехи и свежий шпинат, в каком подвале был откопан кувшин с десятилетним янтарным вином! Наскребли, что называется, по сусекам, собрали всем миром! Понятно, появились певцы, потом танцоры, затем – шашлыки. За первым кувшином последовал второй, за ним – третий. Про монаха забыли, но утром вспомнили и повели есть хинкали, а после хинкали – снова за стол, уже в другой дом. И длилось празднование приезда дорогого иностранного брата три дня и три ночи.

Наконец слабый голос нищенствующего монаха был услышан; эмиссара решили отвезти куда-то в Кахетию, в дом престарелых, да престарелых не простых, а слабовидящих. Дирекцию заведения предупредили, строго-настрого запретив встречать гостей из центра полагающимся способом – столом, вином и песнями. Те вроде поняли, и первые шаги по территории богадельни даже вернули францисканцу веру и силы: он увидел выбитые стекла, замызганные стены, несчастных постояльцев в застиранных пижамах. И даже столовая вполне отвечала представлениям итальянца о голоде: слипшиеся макароны с прогорклым маслом, кипяток вместо чая, заплесневелый хлеб – все было ровно таким, каким он ожидал увидеть. Но тут… Но тут местный Паша Эмильевич опознал батоно Гигинеишвили и с радостными криками «Это не инспекция, это наши!» хлопнул в ладоши. Слабовидящие в пижамах прозрели и побежали отрывать с дверей актового зала прибитые крест-накрест доски, за дверями, естественно, обнаружились уже накрытые (на всякий случай!) столы, уставленные тарелками, чашками, стаканами и бутылками. Заиграла музыка, запели мнимые старики, начался очередной пир.

Монах бежал, обливаясь слезами, миссия была провалена, денег от католиков Грузия (в тот раз, во всяком случае) не дождалась. Зато покутили от души. Главное – повод был вполне подходящим.

Бригада

Встретившись в Домодедово, мы зарегистрировались, прошли все виды контроля и, слегка отоварившись в беспошлинном магазине, зашли в полупустой салон самолета и расселись. И вот тут, когда телефоны были выключены и ничто не смогло бы уже отвлечь Гоги от рассказа, я задал вопрос:

– А что, собственно, за бригада у вас такая? Вы же не про Сашу Белого или стахановский труд и уж, надеюсь, не про красные бригады говорили? Чего это Ира, жена твоя прекрасная, имела в виду, когда пыталась сберечь меня, отца твоей крестной дочери, от тлетворного влияния «бригады»? Отвечай, пока я еще могу дернуть стоп-кран и выбежать из «боинга».

И Гоги, Георгий Георгиевич Тотибадзе, мужчина в самом расцвете сил, художник, отец и дед, крестный моей дочери Марии, по-мальчишески хихикнув в густую бороду и подпольно отпив виски из только что купленного шкалика (мне тоже, понятно, досталось), начал рассказ:

– Когда мы с Костей были студентами Академии имени нашего деда, Аполлона Кутателадзе, мы вступили в созданную старшими товарищами бригаду. Полностью она, бригада эта, называлась «Бригадой по переработке разных вкусных блюд и разных вин в дерьмо». По-грузински, понятно, название звучит куда красивее и поэтичнее – «дерьмо», к примеру, будет «мцгнери», но и переводное название дает тебе практически полное впечатление о том, что это была за бригада и чем члены этой бригады занимались. Был у бригады бригадир – преподаватель Академии Гия Гордезиани по прозвищу «Цахнаг», данному ему за выдающуюся форму лысого черепа («цахнаг» означает «граненый»); был маршал – дядя наш с Костей, мамин брат Караман Кутателадзе, тоже преподаватель Академии, его мы звали «Живой классик»; и были мы – студенты, кто постарше, кто помоложе: старослужащими мы считали Диму Антадзе и Сандро, сына Дмитрия Эристави, художника фильмов Отара Иоселиани «Листопад», «Фавориты луны», «Жил певчий дрозд», на «Дрозде» он даже соавтором сценария был; а мы – я, Костя, Гоги Каландадзе, Гия «Хуцик» Хуцишвили, Дато «Кокос» Гагошидзе, Бесо Лобжанидзе, Заза «Тарамуш» Кикнадзе и Вато Хоштария, племянник художника Большого театра Симона Вирсаладзе, – мы были рядовыми. Еще у нас доктор свой был, Вакако Шанидзе, сын главврача Тбилисской санэпидстанции. Да что я в прошедшем времени-то! Все есть, все живы, слава богу, даже здоровы! Тарамуш в Стамбуле живет, Сандро – тот вообще в Ботсване, где много-много диких слонов, Бесо – в Италии, мы – в Москве; Гоги Каландадзе стал грузинским «асфальтовым королем», Вато работает в Национальном музее, в Тбилиси, дядя Караман забаррикадировался на вилле в Картли и устраивает там камлания с художественной молодежью, Цахнаг пишет тексты песен, помнишь, фильм такой был, «Арена неистовых», вот там его стихи положены на музыку Энри Лолашвили. И все, все занимаются живописью – этого у нас никто не отнял. Вон, Каландадзе себе даже студию в Кахетии построил! С бассейном, винным погребом и самогонной установкой, это чтобы творить можно было в атмосфере полного погружения.

Тогда, в восьмидесятых, мы были молодыми и беззаботными. Утром собирались на Грибоедова, в Академии, недолго там фигурировали, потом разбредались, чтобы к обеду снова встретиться в какой-нибудь хинкальной и наконец начать уже переработку разных вкусных блюд и разных вин в это самое.

– А откуда деньги были?

– Кто его знает? Откуда-то! У кого были, тот и платил. А у кого-нибудь всегда были: там подхалтурил, здесь афишу нарисовал. В ЖЭКе стенд оформил, какому-нибудь бездарю диплом сварганил, вагон разгрузил.

– И так – изо дня в день? Не жалея себя?

– Ну да, без всякого сожаления, ни к себе, ни к другим. Кстати, давай выпьем, – и Гоги снова вынул из сумки безналоговый шкалик, и мы сделали по глотку, – вот это и есть наша бригада. Да ты, собственно, сегодня вечером почти всех увидишь. Бригада жива и пребывает в добром здравии.

На этом мой друг распрощался со мной и отправился в объятия Морфея. До Тбилиси еще был час лету.

Мингрельские скачки

В тбилисском аэропорту придраться было не к чему: паспортный контроль занял пару минут, багаж отдали быстро, бесплатный wifi работал вполне сносно. Вдобавок – вереница такси, и никакого харассмента со стороны водителей. Бонусом – солнце сквозь дымку и тепло после московских крещенских морозов.

Мы покидали сумки в багажник и велели везти нас в Betsy’s, гостиницу в Верийском квартале.

Водитель, как и положено таксисту, говорил без остановок и собственное мнение имел по любому политическому поводу: «Мишу» (Саакашвили) лихач проклинал, одновременно восхищаясь результатами его «диктатуры», «этих», то есть нынешнюю власть, в упор не видел, миллиардера Иванишвили презирал за скупость. В общем, ничего неожиданного, обычный таксистский убаюкивающий треп.

Минут через двадцать мы были на месте, спустя еще пять – в номерах, еще через десять – снова на улице, у входа: пора было ехать на переработку разных вкусных блюд и разного вина, бригада не могла ждать. Да и мы, признаться, оголодали и практически засохли от жажды – в самолете, предвкушая настоящее застолье, от кормежки мы отказались, содержимое шкалика давно испарилось, воспоминания о домашнем завтраке – выветрились.

За нами заехал кузен Дима, мы загрузились в его потрепанный лимузин и покатились с холма вниз, на первую домашнюю встречу с уникальной грузинской гастрономией. Вернее, мингрельской: Гоги объявил, что едем мы на давно закрытый от безденежья и отсутствия лошадей ипподром, в заведение, название которого никто толком не знает и которое все просто зовут «мингрельской кухней». «Будем эларджи есть, – добавил Гоги, – и харчо. А еще – вареную козлятину. И, пожалуй, курицу. Еще – купаты. И запивать домашним вином. Антадзе должен привезти. Ну и чачей полировать – она тоже из проверенных Диминых запасов».

А что, план мне понравился, хотя я и не знал еще, что же такое «эларджи», а «харчо» воспринимал исключительно в виде несъедобного общепитовского рисового супа. Ну и шутка горинская вспоминалась про «хочу харчо». Помните? Там официант из сил выбивается, чтобы харчо клиенту не нести. А тот: «Хочу харчо!» И не понимает русского языка, хоть ты тресни, ничего на него не действует – ни рассказ про повара Цугулькова, у которого жена рожает, а сам он – в запое, ни история про баранину, «которую не завезли», ни выдумка про старое и новое меню. И на все у него один ответ: «Хочу харчо». Хотелось ли мне харчо, не знаю. Во всяком случае, причитать «Хочу харчо» я бы не стал, если бы мингрельский Цугульков тоже в запой ушел.

Мы подъехали к темной громаде заслоненного разросшимися деревьями ипподрома, спешились и прошествовали в один из вагончиков. Компании в Грузии не садятся в общий зал ресторана, друзья любят перерабатывать разные вкусные блюда и разные напитки в тесноте похожих на финские парные отдельных апартаментов.

Почти мгновенно принимать заказ к нам в вагончик пришла усатая женщина, и Гоги, взяв руководство процессом на себя, по-грузински стал долго ей что-то перечислять. Дама не перечила. По-русски были добавлены только два слова: «И стаканы», и на этих словах как раз Антадзе – с четырьмя пятилитровыми (у нас в таких «Шишкин лес» таскают) канистрами вина и парой штофов чачи – и ввалился в вагончик. Вовремя, ничего не скажешь!

По той сноровке, с которой бригадный старослужащий носил на себе такое количество снарядов, я понял, что тренироваться он начал примерно когда я еще пил молоко. А ведь вроде мы ровесники.

А тут и закуски подоспели: жареные грибы в глиняной сковороде кеци, покрасневшая от маринада капуста, рыдающий сулугуни, крупно нарезанные помидоры, зелень, холодные цыплята, горячий, прямо из тоне, лаваш, круглые мингрельские хачапури и главное – кулинарный шедевр под названием «эларджи», то есть гоми, иными словами, мамалыга из двух видов кукурузной муки – грубого и тонкого помолов – с вмешанным в нее и растворившимся в ней молодым сыром.

Ах, это было вкусно. Как и вино, которое, как оказалось, гонит брат Димы Антадзе, Ники. Как и чача, что гонит Дима сам.

Постепенно с каждым новым блюдом за столом стали появляться и новые персонажи: я познакомился с Сандро, чудом не улетевшим назад в Ботсвану, с «Хуциком», не выпившим ни глотка, с миниатюристом Гагошидзе, привнесшим отнюдь не миниатюрное веселье, с музейным работником Вато. Бригада стала обретать очертания, из мемуаров Тотибадзе начала превращаться в компанию друзей не первой молодости.

Вскоре на столе оказались и харчо, и дымящаяся вареная козлятина, и жирные мингрельские купаты; настало время группового тоста, и Гоги, начальник нашей экспедиции и действительный член «бригады по переработке», встал со стаканом вина в руке, оглядел дорогих друзей и выдохнул: «Сакартвелос гаумарджос», после чего немедленно выпил. Да, признаюсь, тост показался мне непривычно коротким. Хотелось чего-нибудь цветистого, с коленцами, сложносочиненного, а тут два слова – и поехали. Но вино-то не кончалось, и слов было потом еще много, поэтому здравицу Грузии (а «сакартвелос гаумарджос» буквально означает «да победит Грузия!» или, проще говоря, «да здравствует Грузия!»), Родине, земле предков, можно было и не рассусоливать. В конце концов, если о чем-то можно сказать всего двумя словами, зачем добавлять ненужное? Ненужное, наоборот, надо отсекать; сидящие за столом художники как никто знают про отсечение ненужного, необязательного, лишнего. На то и художники! В общем, как говорил поэт Табидзе:

 
Слава Грузии! От похмельного вина
Имеретии все-таки я опьянею!
 

Мингрельское харчо, кстати, тоже оказалось про отсечение ненужного. Оно совсем не было похоже на столовский суп, нет, оно выглядело, как сациви, и, как и сациви, на основе грецких орехов было приготовлено. Да, там была говядина, много специй и немного непременной кукурузной муки, и лук, но вкус и текстуру давали именно молотые грецкие орехи. Собственно, то, что называлось «харчо», было скорее соусом, никак не супом. В соус этот можно было макать куски застывшего эларджи, и получалось совсем уж неприлично хорошо, если не божественно. И домашнее вино, кстати, было ровно тем напитком, которым хотелось запивать кусок эларджи, только что вынутый из миски с мингрельским харчо. Цветом вино походило на виноградный сок (что не странно!), то есть не было ни белым, ни красным, а скорее янтарным, цвета хорошо просушенного сена. Пилось оно легко, даже слишком, и коварство этого «слишком» можно было почувствовать лишь в перерыве, при попытке встать; голова еще работала, давала указание ногам, а вот ноги уже не слушались и пытались жить своей жизнью.

Конечно, горы закусок и никак не заканчивающееся вино требовали слов, и члены бригады говорили, шутили, произносили тосты. Плача от смеха, они пересказывали друг другу какие-то старые шутки, может, не очень и смешные, тысячи раз уже повторенные, но дивно подходящие этому месту и этому времени.

Вот одна из них – про отсутствовавшего в тот вечер доктора и отца его, главврача санэпидстанции, большого человека.

В начале девяностых, когда все пало прахом и даже главврача санэпидстанции никто не ставил ни в грош, Вакако жил вместе с родителями в их особняке, в хорошем тбилисском квартале, в котором стали селиться дипломаты, приехавшие в независимую Грузию открывать посольства, миссии и консульства. Соседом семьи Шанидзе как раз и стал такой – швейцарец, большой чин и еще больший нахал. Добрососедства не получалось. Папа Шанидзе – к нему со всем уважением, с предложением выпить и закусить, а тот – мало что без энтузиазма, так еще и с пренебрежением. Раз главврач предложил, два, три, жене даже готовить надоело; а тут – новая напасть. В Тбилиси тогда плохо было с электричеством, совсем беда, отключали его чаще, чем включали, и швейцарец, решивший не ждать милостей от природы, взял да и завел себе генератор – шумный и вонючий. И не просто шумный, но еще и дико вибрирующий. И от вибрации этой пошли в доме Шанидзе трещины по стенам, и даже портрет дедушки – и тот с гвоздя упал. В общем, отправил Шанидзе-папа Шанидзе-сына на переговоры с напутствием: «Пойди к швейцарцу и попроси выключать дурацкий его генератор хотя бы по ночам. Или, чего уж там, пусть делится электричеством с нами, кабель можем перебросить через стену».

Ну, делать нечего, раз папа велел, пошел Вакако к швейцарцу. Пришел, стучится, а тот, швейцарец, его на порог не пускает, будто он и не швейцарец, а швейцар какой-то. В общем, разговора не получилось. Сплошное разочарование.

И с этим вот разочарованием и вернулся Вакако домой, к папе-главврачу. Который, заметим, все же не привык к тому, что с ним не считаются. И папа решил швейцарцу отомстить.

Орудием мести был выбран пес семьи Шанидзе, довольно устрашающего вида, но вполне незлобивый питбуль-терьер. Питбуль был усилиями отца и сына подсажен на забор, отделяющий два владения – семьи Шанидзе и швейцарское, и задница его была прижжена тлеющей сигаретой. Собачка – ошарашенная и напуганная – ринулась вниз, в сад к дипломату, и тут началось самое интересное. За стеной явно были не готовы к вторжению: там, собравшись за столом, мирно ужинали какими-то вюрстами с пивом. А тут – бешеный пес. Ну крики, мольбы о помощи, белый флаг. И, конечно, кабель в обмен на кобеля.

В пересказе история звучит так себе, не слишком смешной, а вот за мингрельским столом все погибали от смеха. Наверное, виной всему артистизм Гоги Тотибадзе, рассказывал нехитрую историю он мастерски, в лицах, показывая даже собаку и строя страшные рожи.

Часам к двум ночи мы наконец закончили. Нет, не потому, что вино закончилось или кухня закрылась. Закончились силы. К тому же надо было рано вставать: утром нам предстояло лететь на вертолете.