Текст книги "Мари. Дитя Бури. Обреченный (сборник)"

Глава XVII
Свадьба

Утром того дня, на который назначили венчание, я проснулся под грохот грома и рев налетевшей бури. Молнии вонзались в землю вокруг и убили двух волов рядом с моим фургоном, грохотало так, что казалось, колеблется и вздыбливается почва под ногами. Затем задул студеный ветер и полило как из ведра. Я, конечно, привык к подобным капризам погоды в Африке, тем более в это время года, однако, не стану скрывать, вспышки и раскаты нисколько не подняли мне настроение, а ведь я и без того пребывал в куда более печальном расположении духа, чем следовало бы жениху в столь знаменательный день. Зато Ханс, прибежавший помочь мне облачиться в парадный костюм, был на удивление весел и пытался меня утешить.

– Не грусти, баас, – повторял он. – Если с утра буря, значит скоро выглянет солнце.

– Да уж, – отозвался я, обращаясь скорее к себе, чем к нему. – Но что произойдет между утренней грозой и покоем ночи?

Было условлено, что посольство, в составе которого вместе со слугами-туземцами насчитывалось около сотни человек (среди них было и несколько юношей, совсем еще мальчишек), отправится за час до полудня. Никто, разумеется, не занимался приготовлениями, покуда не стих проливной дождь, а он завершился около восьми утра. И потому, выбравшись из фургона, чтобы отыскать, чем бы перекусить, я обнаружил, что лагерь охвачен лихорадочной суетой.

Буры кричали на своих слуг и осматривали лошадей, женщины складывали в седельные мешки запасную одежду своих отцов и мужей, вьючных животных нагружали мешками с билтонгом и прочей едой, и так далее.

Суматоха была столь заразительной, что я даже начал опасаться, как бы за этим переполохом не забыли о моем маленьком дельце; все выглядело так, будто о свадьбах сейчас и думать-то неуместно. Приготовив все необходимое для отъезда, я отсиживался, терзаемый сомнениями, в своем фургоне – меня обуяла робость, присоединяться к компании насмешников не хотелось, идти к фру Принслоо, чтобы узнать о венчании, было неловко. Словом, около десяти утра фру явилась ко мне сама.

– Выходи, Аллан, – сказала она. – Коммандант ждет и страшно ругается, что тебя нет. И кое-кто другой тоже ждет. О, она такая красавица! Когда ее увидят, каждый мужчина в лагере захочет такую жену, не важно, свободен он или нет; ты, быть может, о том и не догадывался, но вы, мужчины, в подобных делах мало чем отличаетесь от кафров. Уж мне ли не знать, что цвет кожи тут ни при чем!

Продолжая болтать в своей обычной манере, старая фру за руку вытянула меня из фургона, словно какого-то нашкодившего мальчугана. Я не мог высвободиться из ее могучей хватки, а когда сия корпулентная особа сделала шаг-другой назад, мне было нечего противопоставить ее весу. Юные буры, которые последовали за фру, зная, какая роль ей отведена, встретили мое появление воплями и смехом, и это немедленно привлекло к нам всеобщее внимание.

– Слишком поздно отступать, англичанин! Ты уж постарайся в обморок-то не упасть! Если собрался передумать, раньше надо было! – Все это и многое другое кричали мне мужчины и женщины, и от их криков, визга и нескромных пожеланий мое лицо, должно быть, приобрело цвет красной болотной лилии.

Хвала Небесам, мы вскоре пришли туда, где стояла Мари, окруженная восхищенной толпой. Она была в струящемся белом платье, сшитом из простой, но благородной материи, а на ее темных волосах лежал венок, сплетенный девицами лагеря (эти мастерицы сгрудились стайкой за моей невестой).

Мы встали лицом к лицу. Наши глаза встретились. О, сколько было в ее очах доверия и любви! Я ощутил себя словно зачарованным, откровенно сбитым с толку. Чувствуя, что от меня ждут каких-то слов, я пробормотал: «Доброе утро», отчего все снова расхохотались, а старая фру Принслоо воскликнула:

– Видали вы этакого дурня, а?

Даже Мари улыбнулась.

Но вот откуда-то появился Пьет Ретиф, в грубом платье для верховой езды и высоких сапогах, как обычно одевались буры в те дни. Он передал «рур», который держал в руках, одному из своих сыновей, долго шарил по карманам и наконец извлек книгу, в которой нужная страница была заложена стеблем травы.

– Так, – произнес он, – ну-ка тихо! Проявите уважение и помните, что я сейчас – не просто человек. Я сейчас священник, а это совсем другое дело; будучи коммандантом, фельдкорнетом и прочими офицерскими чинами в одном лице и располагая законными полномочиями, я намерен поженить этих молодых людей, и да поможет мне Господь. И чтобы никто из вас, свидетелей, не говорил впоследствии, будто они обвенчаны неправильно или незаконно, потому что ничего подобного я не допущу!

Он перевел дух, а кто-то крикнул по-голландски: «Слышим, слышим!» Ретиф взглядом испепелил нарушителя тишины и продолжил:

– Юноша и девушка, как вас зовут?

– Не задавайте глупых вопросов, коммандант, – вмешалась фру Принслоо. – Вам прекрасно известны их имена.

– Конечно известны, тетушка, – ответил он, – но в сей миг я должен притвориться, будто не осведомлен заранее. Вы что, знаете закон лучше моего? Так, погодите, а где отец невесты? Где Анри Марэ?

Кто-то вытолкнул Марэ вперед, и он молча встал рядом с нами. Он смотрел на нас со странным выражением лица, а в руке у него было ружье, поскольку он уже приготовился к отъезду.

– Заберите у него оружие! – велел Ретиф. – Не то оно может случайно выстрелить и напугать, да еще, чего доброго, зацепит кого-то. – (Буры выполнили его распоряжение.) – Анри Марэ, согласны ли вы, чтобы ваша дочь вышла замуж за этого человека?

– Нет, – негромко ответил Марэ.

– Ясно. Другого я и не ждал, но это не имеет значения, ибо ныне она совершеннолетняя и вольна распоряжаться собой. Разве не так, Анри Марэ? Да что вы стоите тут, как стреноженный конь? Отвечайте прямо, совершеннолетняя она или нет?

– Полагаю, да, – промолвил он все тем же тоном.

– Итак, пусть все слышат: эта женщина совершеннолетняя и вправе отдать себя мужчине. Так, дорогая?

– Да, – сказала Мари.

– Что ж, тогда приступим. – Ретиф раскрыл книгу, повернул ее к свету и начал произносить, с постоянными запинками, слова венчального обряда.

Когда в требнике попалось особо трудное место, коммандант прервал чтение, и, будучи не слишком образованным, как и большинство буров, воскликнул:

– Эй, кому-то придется помочь мне с этими хитрыми словечками!

Никто не вызвался добровольцем, и тогда Ретиф протянул книгу мне – он знал, что Марэ помогать откажется, – и попросил:

– Аллан, вы человек сведущий, как и пристало сыну предиканта. Читайте, пока не дойдете до вопросов, а я стану повторять за вами. Это будет вполне по закону.

Я стал читать – Бог весть, как у меня это получалось, в этаких-то обстоятельствах. Наконец пошли вопросы, и я вернул книгу Ретифу.

– Ага! – крякнул коммандант. – Ну, это просто. Аллан, берешь ли ты в жены эту женщину? Ответь, причем называй свое имя, недаром в книге оставлено пустое место.

Я сказал, что да; тот же вопрос задали Мари, и она тоже ответила утвердительно.

– Вот и все, – подытожил Ретиф. – Не буду мучить вас молитвами, я все же не священник. А, чуть не забыл! Кольца у вас есть?

Я снял с пальца кольцо, принадлежавшее моей матери, – по-моему, это было обручальное кольцо ее бабушки, значит оно не раз служило той же цели, – и надел тоненький и крохотный золотой обруч на третий пальчик на левой руке Мари. Скажу, что это кольцо я ношу до сих пор.

– Надо было сделать новое, – пробормотала фру Принслоо.

– Молчите, тетушка! – прикрикнул Ретиф. – Где вы видели посреди вельда ювелирные мастерские? Кольцо есть кольцо, даже если его сняли с лошадиной узды. Теперь, думаю, точно все. Нет, погодите. Я хочу произнести собственную молитву. Ее не найти в этой книге, которая к тому же так плохо напечатана, что слов не разобрать. Встаньте на колени, оба, а остальные могут стоять, как стояли, трава-то мокрая.

Заботясь о новом красивом платье невесты, фру Принслоо достала из глубокого кармана свой засаленный передник, сложила пополам и передала Мари, чтобы той было, на что опуститься. После этого Пьет Ретиф закрыл книгу, стиснул пальцы рук и произнес молитву, простую и искреннюю, каждое слово которой, сколь ни удивительно, накрепко отпечаталось в моей памяти. Сошедшая не с книжных страниц, а из уст прямого, честного и верующего человека, эта молитва показалась мне весьма торжественной и невыразимо трогательной.

– О Господь в Небесах, все видящий и пребывающий с нами, когда мы рождаемся, когда женимся, когда умираем и когда исполняем свой долг потом, на Небе, услышь нашу молитву! Молю Тебя благословить этого мужчину и эту женщину, что стоят пред Тобой, дабы сочетаться браком. Да будут они любить друг друга верно всю свою жизнь, окажется та длинной или короткой, в болезни и в здравии, в счастье и в горести, в богатстве и в бедности. Дай им детей, что вырастут, внемля Твоему слову, дай честное имя и уважение всех, кто их знает, и даруй им Твое спасение через кровь Иисуса Спасителя. Если они останутся вместе, позволь им радоваться друг с другом. Если они разлучатся, не допусти, чтобы они забыли друг друга. Если один из них умрет, а другой останется жить, пусть тот, кто живет, ожидает дня воссоединения, склоняет голову пред Твоею волей и верит, что почивший находится в Твоей длани. О Ты, Господь всеведущий, направляй жизни этих двоих к Твоей вечной цели и избавь их от сомнений в том, что все, Тобой совершенное, делается к лучшему. Ибо Ты предвечный Творец, Кто желает добра, а не зла, Твоим детям, так даруй же им это добро, если они не перестанут верить Тебе днем и во мраке ночи. И пусть никто не осмелится разлучить тех, кого Ты соединил навеки, о всемогущий Господь, Отец всего сущего! Аминь!

Ретиф раскрыл книгу, повернул ее к свету и начал произносить, с постоянными запинками, слова венчального обряда.

Так он молился, и собравшиеся дружно подхватили: «Аминь!», – вложив в это слово все свои чувства и надежды. Только Анри Марэ отвернулся и понуро побрел прочь.

– Что ж, – сказал Ретиф, утирая пот со лба рукавом куртки, – вы первая и последняя пара, которую я венчаю. Эта доля слишком тяжела для мирянина, который не разбирает слов в требнике. Поцелуйтесь же! Теперь уже можно.

Мы поцеловались, а толпа радостно загудела.

– Аллан, – продолжил коммандант, доставая из кармана серебряные часы, похожие на луковицу, – осталось ровно полчаса до отъезда. Фру Принслоо говорит, что приготовила свадебный пир вон под тем навесом, так что не мешкайте.

Мари и я послушно направились к навесу и нашли там простое, но обильное угощение. Мы взяли эту еду и стали кормить друг друга, как заведено среди новобрачных. Многие буры потянулись следом, чтобы выпить за наше здоровье, хотя фру Принслоо и твердила им, что куда приличнее оставить нас наедине. А вот Анри Марэ не пришел и не выпил с нами.

Полчаса пролетели слишком быстро, и весь этот короткий срок мы ни секунды не были одни. Наконец, уже в отчаянии, видя, что Ханс дожидается меня с оседланными лошадьми, я отвел Мари в сторонку и взмахом руки попросил остальных не приближаться к нам.

– Милая жена, – проговорил я, чувствуя, как заплетается от волнения язык, – вот уж воистину диковинное начало семейной жизни! Сама видишь, тут ничего не поделать.

– Верно, Аллан, – ответила она, – тут ничего не поделать. Сердце мое не на месте из-за твоего отъезда! Я боюсь Дингаана. Если с тобой что случится, знай, я умру от горя.

– Почему непременно должно что-то случиться, Мари? У нас крепкий и хорошо вооруженный отряд, а с Дингааном мы заключили мир.

– Не знаю, муж мой. Говорят, Эрнан Перейра живет среди зулусов, а он тебя ненавидит.

– Тогда пусть последит за своими манерами, иначе ему недолго придется ненавидеть кого бы то ни было! – хмуро сказал я, ибо настроение мое вновь испортилось при мысли об этом прохвосте и его кознях.

– Фру Принслоо! – окликнул я пожилую даму, бродившую поблизости. – Пожалуйста, подойдите и послушайте. Мари, ты тоже послушай меня. Если вдруг мне доведется узнать, что вам угрожает опасность, я пришлю весточку с тем, кого ты знаешь и кому можешь доверять. И тогда я прошу вас немедленно уехать или спрятаться. Обещайте, что подчинитесь и не будете спорить.

– Конечно, я подчинюсь тебе, муж мой. Разве я не поклялась в этом? – Мари печально улыбнулась.

– Я тоже, Аллан, – сказала старая фру, – и не потому, что в чем-то там поклялась, а потому, что знаю: у тебя есть голова на плечах. Это известно, между прочим, моему мужу и всем прочим из нашей партии. Не могу вообразить, с какой стати тебе вздумалось бы послать такую весточку, разве только ты узнаешь то, о чем мы и не подозреваем, – прибавила она строптиво. – Ты ничего не скрываешь, нет? Хотя все равно ведь не скажешь. Ой, тебя зовут! Мари, пойдем провожать.

Мы направились туда, где собрались верхом все отъезжающие, и как раз услышали прощальные слова Ретифа. Он заканчивал свою речь.

– Друзья, – говорил коммандант, – мы уезжаем по важному делу и вернемся, как я надеюсь, с добрыми вестями и в очень скором времени. Однако нас окружают дикие земли, и мы вынуждены уживаться с дикими людьми. Поэтому прошу всех, кто остается в лагере, не разбредаться, держаться вместе, чтобы при любой опасности, при любой угрозе мужчины могли защитить женщин, детей, имущество. Если мужчины будут здесь, вам не страшны все дикари Африки, вместе взятые. Да пребудет с вами милость Божья – и прощайте! Вперед, братья, вперед!

На несколько мгновений воцарилась суматоха – отъезжающие целовали жен, детей, сестер, обменивались рукопожатием с мужчинами, остававшимися в лагере. Я тоже поцеловал Мари, кое-как взобрался в седло и поехал прочь, не разбирая дороги; в глазах стояли слезы, ибо прощание вышло горьким. Когда мое зрение прояснилось, я натянул поводья и оглянулся. Лагерь был еще недалеко, он выглядел спокойным и мирным. Гроза, похоже, снова надвигалась, подкрадывалась иссиня-черная туча, но солнце все еще роняло лучи на белые полотняные верхушки фургонов и на людей, сновавших между повозками.

Кто мог тогда предположить, что очень скоро там прольется кровь, что эти фургоны будут изрублены, а женщины и дети, бегавшие между ними, будут мертвыми лежать на земле, и самый вид их изувеченных трупов потребует отмщения? Увы! Буры, вечно недовольные властями и убежденные в том, что сами знают, как им лучше жить, не прислушались к просьбе комманданта держаться вместе. Они разбрелись по вельду, отправились охотиться на дичь, что водилась там в изобилии, и оставили свои семьи беззащитными. А зулусы нашли их и убили.

Я ехал чуть поодаль от остальных и вдруг услышал, как меня кто-то нагоняет. Я оглянулся и увидел Анри Марэ.

– Что ж, Аллан, – сказал он, – выходит, Господь судил вам стать моим зятем. Кто бы мог подумать, а? Вы не выглядите счастливым новобрачным, кстати. Что это за свадьба, если жениху приходится уезжать от невесты через час после церемонии! Можно сказать, вы толком и не женились, а Господь, дарующий зятьев, способен и забирать их, в особенности если эти зятья нежеланные… Ах! Qui vivra verra! Qui vivra verra![59]59
  Поживем – увидим! (фр.)


[Закрыть] – воскликнул он, переходя на французский, как это за ним водилось, когда он волновался.

Громко выкрикнув эту расхожую и очевидно исполненную глубокого значения поговорку, он хлопнул свою лошадь по крупу и ускакал, прежде чем я успел ответить.

В тот миг я ненавидел Анри Марэ сильнее, чем кого-либо, сильнее даже, чем его племянника Эрнанду. Я совсем было собрался пожаловаться комманданту, но напомнил себе, что Марэ, как ни крути, наполовину сумасшедший и потому не отвечает за свои слова и действия. К тому же пусть он лучше будет с нами, чем в лагере с моей женой. В общем, к Ретифу я не поехал, а зря – наполовину обезумевший человек опаснее любого лунатика!

Ханс, ставший свидетелем этой сцены и слышавший слова Марэ, подъехал ближе ко мне и прошептал, оглядываясь по сторонам (готтентот, напомню, был осведомлен о наших отношениях):

– Баас, этот старый баас совсем спятил. Сдается мне, рано или поздно он причинит кому-нибудь вред. Давай сделаем вот что, баас: мое ружье выстрелит, будто бы случайно, – ты же знаешь, цветные так небрежны с оружием! Хеер Марэ больше не будет никого донимать своими глупостями, а вам с мисси Мари и остальным ничто не будет грозить. Тебя ведь не обвинят, баас, и меня тоже. Случайно получилось, а? Ружья порой сами стреляют, баас, когда никто и не думает жать на спуск.

– Отстань, – процедил я.

Эх, если бы ружье Ханса и вправду «случайно» выстрелило. Скольким людям этот случай мог бы сохранить жизнь!

Глава XVIII
Договор

Дорога до Умгунгундлову оказалась легкой, и мы обошлись, хвала Небесам, без неприятных происшествий. Примерно на половине перехода до большого крааля мы нагнали стадо, которое было отнято у Сиконьелы: животных вели весьма неспешно и давали им как следует отдохнуть, чтобы они вернулись к Дингаану бодрыми и здоровыми. Коммандант обрадовался, поскольку считал, что лучше самим передать королю похищенный скот, чем поручать это погонщикам-зулусам.

Итак, наш отряд погнал вперед огромное стадо – думаю, там было более пяти тысяч голов, – и в субботу, 3 февраля около полудня достиг королевских краалей. Когда животных стали разводить по загонам, мы спешились и перекусили – под теми самыми молочными деревьями у ворот, где я прощался с Дингааном в прошлый раз.

Затем к нам пожаловали гонцы, пригласившие нас на встречу с королем, и с ними пришел юный Томас Холстед. Он сообщил комманданту, что все оружие нужно оставить на стоянке, ибо зулусский закон гласит, что никто не вправе являться к королю вооруженным. Ретиф ответил отказом, и тогда посланцы обратились ко мне (они меня, конечно, узнали) и попросили подтвердить, что таковы местные обычаи.

Я попробовал отговориться: мол, провел в здешних краях не так много времени, чтобы досконально изучить традиции. Тогда зулусы заявили, что приведут того, кто знает это наверняка; будучи слишком далеко от Холстеда, я не имел возможности уточнить, о ком идет речь. Впрочем, уточнять и не понадобилось: вскоре к нам присоединился еще один белый, оказавшийся не кем иным, как Эрнанду Перейрой.

Он подошел к нам в сопровождении зулусов, словно был вождем; надо признать, выглядел он довольнее, увереннее и даже привлекательнее, нежели мне помнилось. Увидев Ретифа, он приподнял шляпу в знак приветствия и протянул руку, но коммандант, как заметили все, не ответил на рукопожатие.

– Значит, вы по-прежнему тут, минхеер Перейра? – спросил он холодно. – Соблаговолите объяснить, что это за ерунда насчет оружия?

– Король повелел передать… – начал Перейра.

– Повелел? – перебил Ретиф. – Минхеер Перейра, вы подались в слуги к этому чернокожему? Любопытно. Продолжайте, прошу вас.

– Он повелел, чтобы никто не вступал в его личные владения вооруженным.

– Что ж, минхеер, будьте столь добры, растолкуйте королю, что мы не намерены входить в его личные владения. Я привел скот, который он просил меня вернуть, и готов передать животных, когда ему будет угодно, однако разоружаться мы не станем ни при каких условиях.

Зулусы принялись совещаться, отправили гонцов, и те некоторое время спустя возвратились и сообщили, что Дингаан примет гостей на просторной площадке для плясок посреди поселения и что бурам разрешено иметь при себе оружие, ибо король желает посмотреть, как белые стреляют.

Мы въехали внутрь, стараясь произвести наилучшее впечатление, и обнаружили, что площадка для плясок, занимавшая, должно быть, с десяток акров, окружена плотным строем зулусских воинов, разбитых на полки; дикари нацепили перья, но ассегаев в руках не держали.

– Сами видите, – заметил Перейра, обращаясь к Ретифу, – у них нет копий.

– Вижу, – согласился коммандант, – зато у них есть дубинки, а при численном перевесе в сотню к одному это может пригодиться.

Между тем громадное стадо загоняли двумя потоками в ворота, расположенные позади полка, что стоял на почетном месте – так сказать, у трибуны. Когда вереница животных наконец иссякла, мы приблизились к зулусам, и среди них я разглядел дородную фигуру Дингаана в накидке из бус. Мы выстроились полукругом перед королем, а он принялся внимательно нас оглядывать. Вот он увидел меня и что-то сказал своему советнику; тот подошел к нам. Оказалось, король хочет, чтобы я переводил для него.

Так и получилось, что я предстал перед Дингааном в компании Томаса Холстеда, Ретифа и бурских вожаков.

– Сакубона[60]60
  Здравствуй. – А. К.


[Закрыть], Макумазан, – поздоровался король. – Рад, что ты пришел, ибо я знаю, что ты будешь переводить мои слова правильно. Ведь ты из сыновей Джорджа, которых я люблю, а Тоомазу у меня веры нет, пускай он тоже сын Джорджа.

Я перевел сказанное Ретифу.

– Ого! – воскликнул тот со смешком. – Похоже, вы, англичане, вечно опережаете буров, даже здесь.

Потом коммандант выступил вперед и обменялся рукопожатием с королем, с которым, напомню, они уже встречались.

Началась индаба, то есть беседа, которую я вовсе не собираюсь пересказывать подробно, поскольку она не имеет отношения к моему повествованию. Достаточно будет упомянуть, что Дингаан поблагодарил Ретифа за возвращение скота, и спросил, где прячется похититель Сиконьела, которого он хочет убить. Узнав, что Сиконьела по-прежнему правит своими владениями, он рассердился (или притворился, что сердится). Далее король поинтересовался, где те шесть десятков лошадей, которых мы, по слухам, тоже забрали у Сиконьелы, и прибавил, что эти лошади должны быть доставлены ему, Дингаану.

Ретиф взъерошил свои седеющие волосы и кротко справился, почему король считает его ребенком; дескать, иначе Дингаан не стал бы требовать то, что ему не принадлежит и никогда не принадлежало. Это лошади буров, и они возвращены владельцам.

Дингаан дал понять, что удовлетворен ответом, и Ретиф напомнил королю о договоре, который мы приехали заключать. Дингаан сказал на это, что белые, как всегда, слишком торопятся – не успели приехать, а уже говорят о делах. Нет, он хочет устроить праздник и посмотреть, как пляшут его гости, а дела подождут до утра.

В общем, бурам пришлось «сплясать» для развлечения короля. Они разделились на две группы верховых и атаковали друг друга на полном скаку, паля из ружей в воздух. Насколько я мог судить, это представление внушило туземцам восхищение, смешанное со страхом. Когда «противники» разъехались, король пожелал увидеть «стрельбу сотней выстрелов подряд», но Ретиф отказался, объяснив, что у них нет лишнего пороха.

– Зачем вам порох в мирной земле? – спросил Дингаан с подозрением.

Ретиф ответил, а я перевел:

– Чтобы добывать пропитание и чтобы защищаться, если на нас вздумается напасть злоумышленникам.

– Тут он вам не понадобится, – заявил Дингаан. – Еду вы получите от меня, а раз я, король, ваш друг, никто в Зулуленде не посмеет на вас нападать.

Ретиф сказал, что рад это слышать, и попросил разрешения вернуться с остальными бурами на стоянку, поскольку все устали от долгой езды верхом. Король выразил согласие, мы попрощались и уехали. Но прежде чем я очутился за воротами, меня перехватил очередной гонец, мой старый знакомец Камбула; он сообщил, что король желает поговорить со мной наедине. Я ответил, что не вправе соглашаться на приглашение без одобрения комманданта.

Тогда Камбула произнес:

– Идем со мной, Макумазан, молю тебя, не то придется увес ти тебя силой.

Я немедля отправил Ханса доложить обо всем Ретифу, а Камбула махнул рукой, и зулусские воины сомкнули кольцо вокруг меня. Готтентот поспешил ускакать и вскоре возвратился с Ретифом и еще одним буром. Коммандант сурово поинтересовался, что, собственно, происходит. Я объяснил и перевел слова Камбулы, которые тот повторил для буров.

– Этот дикарь намекает, что вас схватят, если вы откажетесь идти или я вам не разрешу?

На вопрос Ретифа Камбула ответил так:

– Да, инкози, потому что слова короля предназначены только для уха Макумазана. Мы должны подчиниться приказу и привести его к королю, живого или мертвого.

– Allemachte! – воскликнул Ретиф. – Вот незадача!

Словно размышляя, не позвать ли на помощь, он покосился на основную группу буров, которые к тому времени почти все уже миновали ворота. У ворот же скопилось множество зулусов.

– Аллан, если вы не опасаетесь подвоха, – сказал коммандант, – думаю, вам следует пойти. Возможно, Дингаан просто хочет передать через вас какое-то дополнительное условие к договору.

– Нет, я не боюсь, – ответил я. – Какой смысл бояться, в таком-то месте?!

– Спросите этого кафра, дарует ли вам король свою защиту?

Я перевел, и Камбула откликнулся:

– Сейчас – да. А потом – не знаю, не мне судить о том, что у короля на уме.

Он имел в виду, что позднее Дингаану может взбрести в голову что угодно.

– Двусмысленный ответ, – признал Ретиф. – Но поезжайте, Аллан, раз уж деваться некуда, и да хранит вас Господь. Ясно, что Дингаан не просто так настаивал на том, чтобы я прихватил вас с собой. Пожалуй, и вправду надо было оставить вас дома, с вашей милой женушкой.

На этом мы расстались. В «апартаменты» короля я отправился пешим и без своего ружья, ибо мне не позволили предстать перед зулусским правителем вооруженным. Коммандант же поехал к воротам крааля вместе с Хансом, который вел в поводу мою лошадь. Десять минут спустя меня подвели к Дингаану, который заговорил со мной довольно дружелюбно, а после забросал меня вопросами относительно буров. В особенности его интересовало, не те ли это люди, которые восстали против своего короля и бежали от него.

Я ответил утвердительно – мол, да, они бежали, так как хотели получить больше свободы, – и прибавил, что уже объяснял это при нашей предыдущей встрече. Король сказал, что помнит, но ему захотелось проверить, «слетят ли снова те же слова с тех же уст» – таким образом он пытался убедиться, можно мне верить или нет. Немного помолчав, он пристально поглядел на меня, будто норовя проткнуть взглядом, и спросил:

– Ты привез мне в дар ту высокую белую девушку с глазами как звезды, Макумазан? Ту, которую ты отказался мне подарить и которую я не смог забрать, потому что ты победил и мне пришлось отпустить всех белых, что были с тобой? Да, я отпустил всех этих буров, изменивших своему королю…

– Нет, о Дингаан, – сказал я, – среди нас нынче нет женщин. К тому же та девушка теперь моя жена.

– Твоя жена?! – гневно вскричал король. – Клянусь головой Великого Черного, ты посмел жениться на той, кого я желал?! Скажи мне, мальчишка; ты, хитроумный Бодрствующий в ночи; ты, крошечный белый муравей, что таится во мраке и выглядывает из него, только когда дело сделано; ты, колдун, чье искусство способно вырвать добычу из рук величайшего правителя, – мне ведомо, Макумазан, что лишь колдовством ты поразил стервятников на холме Хлома-Амабуту! – скажи мне, почему я не должен убить тебя прямо здесь за такую выходку?

Я сложил руки на груди и молча уставился на него. Думаю, со стороны мы являли собой диковинное зрелище – могучий чернокожий тиран, исполненный королевского величия (отдам ему должное, он и вправду выглядел по-королевски), по кивку которого сотни воинов шли на смерть, и простой, скромный, ничем не примечательный английский паренек.

– О Дингаан, – сказал я наконец, понимая, что моя единственная возможность спастись заключена в хладнокровии, – я отвечу тебе словами комманданта Ретифа, нашего великого вождя. Ты что, принимаешь меня за ребенка, коли требуешь отдать мою жену тебе, человеку, у которого и так множество жен? А убить ты меня не можешь, ведь твой военачальник Камбула обещал мне безопасность в твоем присутствии.

Мой ответ, похоже, развеселил короля. Так или иначе его настроение мгновенно изменилось, как это вообще свойственно дикарям – они в этом отношении сущие дети. Дингаан перестал гневаться и расхохотался.

– Ты ловок, как ящерица! – сказал он. – Зачем мне, имеющему столько жен, еще одна, которая наверняка меня возненавидит? Да потому, что она белая и заставит других завидовать и ревновать, ведь они все черные. Да, мои жены решили бы отравить ее или защипать до смерти во сне, а потом пришли бы ко мне и сказали, что она умерла от тоски и недовольства. Не стану отрицать, ты прав, тебе ничто не грозит, и отсюда ты уйдешь в полной сохранности. Но запомни, маленькая ящерица: ты ускользнул от меня между камнями, однако я могу схватить тебя за хвост. Я говорил тебе, что намерен сорвать твой чудесный белый цветок, и я его сорву. Мне ведомо, где она живет. Ведомо, в каком фургоне она спит. Мои лазутчики обо всем меня известили, и я прикажу убить всех в вашем лагере, а ее пощадить и привести ко мне живой. Смотри, Макумазан, быть может, ты встретишься со своей женой в моем краале.

Эти зловещие слова могли означать что угодно, могли оказаться пустой угрозой или же смертным приговором. Меня прошиб холодный пот, по спине пробежала дрожь.

– Все возможно, о король, – ответил я, стараясь не выдать своих чувств. – В этом мире случается всякое, и ты, наверное, помнишь, как оно вышло, когда я стрелял в священных стервятников на Хлома-Амабуту. Но сдается мне, что моя жена никогда не будет твоей, о король.

– Ба! – хмыкнул Дингаан. – Этот белый муравей роет себе новый ход, надеется вылезти у меня за спиной! А что, если я опущу ногу и раздавлю тебя, ты, муравьишка? Скажу тебе по секрету, – прибавил он многозначительно, – тот бур, который чинит мне ружья и которого мы зовем Двоеглазым, потому что он одним глазом косит на вас, белых, а другим глядит на нас, черных, по-прежнему просит, чтобы я прикончил тебя. Когда я поведал ему, что мои лазутчики углядели тебя среди буров и что ты прислушался к моей просьбе, Двоеглазый сказал: если я не пообещаю отдать тебя стервятникам, он предупредит буров, и те не поедут сюда. Мне буры были нужны, так что я дал ему слово.

– Вот как, о король? Молю тебя, открой мне, почему этот Двоеглазый, которого мы называем Перейрой, так хочет меня убить?

– Ха! – вскричал гнусный старый негодяй. – Неужто ты не догадался, с твоим-то умом, Макумазан? Быть может, это ему нужна высокая белая женщина, а вовсе не мне? И если он сослужит мне службу, я отдам твою жену ему в награду? Быть может, – тут он расхохотался громче прежнего, – я обману его и сохраню ее при себе, а ему заплачу по-другому, ибо посмеет ли обманщик ворчать, если его самого обманут?

Я заявил, что мне чужд обман, а честному человеку трудно судить, будет обманщик ворчать или не будет.

– Верно, Макумазан, – отозвался Дингаан вполне добродушно. – В этом мы с тобой схожи. Мы оба честные люди, правда, и потому стали друзьями, а с этими амабуна я никогда не подружусь, потому что они, как я слышал от тебя и от других, предали своего короля. Мы преследуем дичь при свете дня, как подобает мужчинам; кто побеждает, тот побеждает, а кто проигрывает, тот проигрывает. Слушай меня, Макумазан, и запомни мои слова. Что бы ни случилось с прочими, что бы ты ни увидел, сам ты в безопасности, покуда я жив. Так говорит Дингаан. Получу я белую женщину или не получу, тебе ничто не грозит, клянусь своей головой. – И он прикоснулся к золотому обручу на своих волосах.